Кража

Ольга Езовская
               
                Тамбовскому поэту и любителю рыбной ловли
                Евгению Михайловичу Кожевникову
                в знак искреннего  уважения и признательности
                посвящает автор.


   
        Матвей Ефимович Кожемякин был заядлый рыбак. Вернее сказать, он был фанатик от рыбалки. Ещё точнее, рыбалка была его религией. И если бы все рыбаки вдруг объединились в некую рыболовную конфессию, Матвей Ефимович, как пить дать, стал бы магистром этого экзотического Ордена Рыболовов. «Святил бы всех удочкой, на шеи вешал блёсны, а причащал ухой», - шутливо ворчала жена Елизавета Александровна, Лизонька, Лизок. Правда, когда муженек в очередной раз вываливал на кухонный стол с полпуда ершей с окунями или карасиков, Лизонька, бывало, не на шутку серчала: «Вся квартира рыбой пропахла! Живу, как в пруду!» «Русалочка ты моя, да ты только посмотри, какая рыба!» - радовался Матвей Ефимович, победно размахивая перед очами благоверной десятисантиметровым карасём. «Даже не думай! Такую мелочь чистить не буду!» - решительно пресекала Лизок все попытки соблазнить её на этот подвиг. «Но уху-то хоть есть будешь?» - обиженно спрашивал Матвей. Есть уху Лизок соглашалась, и довольный Кожемякин принимался за дело. Целый час потом из кухни вместе с благоуханием тины доносилось довольное урчание кота и дребезжащий тенорок Матвея, мурлыкающего себе под нос «Тёмную ночь». Вслед за этим квартиру постепенно заполнял дивный запах щедро приправленной специями Матвеевой ухи.

          Лизок вкушала степенно, не торопясь, – кто едал ершовую похлёбку, поймёт, почему. Матвей же набрасывался на уху со страстью и всем присущим ему темпераментом. Он шумно прихлёбывал юшку, стучал по миске ложкой, восторженно крякал, время от времени приговаривая: «Эх, хорошо!»  Обсасывая головы рыбёшек, Матвей ухитрялся мычать «Тёмную ночь», что сердило осторожную Лизоньку. «Подавишься!» - предупреждала она мужа всякий раз, но тот в ответ радостно хохотал и чуть не с головой нырял в кастрюлю за очередной порцией ушицы. «Лизок! Лизок! – восклицал он. – Давай тебе подолью!» Если жена соглашалась, Матвей счастливо говорил: «Вот видишь, какая вкусная уха! А ты рыбу чистить не хотела!» Если же жена отказывалась от добавки, он начинал суетиться и настойчиво уговаривать Елизавету Александровну съесть «ещё хоть половничек». Когда уговоры становились чрезмерными, Лизонька поднимала одну бровь и насмешливо произносила: «Спасибочки, Демьян Ефимыч, сыты мы!», вслед за чем оскорблённый в лучших побуждениях «Демьян» наливал себе очередную миску ухи. После третьей ложки жизнерадостность вновь к нему возвращалась и уже не покидала до самого отхода ко сну. И до самого же отхода ко сну время от времени Матвей бодрой рысью бежал на кухню, открывал кастрюлю, зажмуривал глаза и,  сопя и причмокивая, вдыхал аромат ухи, но на четвёртую порцию не решался. Единственное, на что он решался – это, подхватив кастрюлю за ушки, отхлебнуть из неё щедрый глоток сладкого  густого навара. При этом одним глазом он опасливо косился на дверь, поскольку супруга такого его поведения не одобряла.

            Тот день, о котором пойдёт речь, не предвещал ничего особенного. Утро было как утро. Молочная пелена за окном Матвея не пугала: он знал, что в это время года туман начнёт рассеиваться, как только проклюнется солнце, а потому не было нужды откладывать любимую рыбалку. И хоть готовился к ней Матвей загодя, кое-какие дела приходилось оставлять на утро. Четверти часа ему хватало, чтобы сварить пяток яиц, залить крутым кипятком термос, нарезать крупными ломтями хлеб, уложить всё в рюкзак. Готовя себе провизию, Матвей старался двигаться бесшумно: из комнаты на кухню, а затем в прихожую шёл на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не потревожить Лизоньку. Супруга в последний год мучилась бессонницей, и Матвей, как ребёнок, радовался, когда, проснувшись перед рыбалкой затемно, заставал жену мирно спящей. Он шикал на расшалившегося спозаранку кота и, если вдруг ненароком задевал табурет или ронял крышку чайника, то в мгновение ока оказывался у дверей спальни, с напряжением вслушиваясь – не проснулась ли Лизонька. Если за дверью оставалось тихо, он шептал: «Слава тебе, Господи!» и крестил вмиг вспотевшую лысину.

            Так вот, в то белёсое утро Матвей Кожемякин отправился на рыбалку, прикрепив поверх рюкзака аккуратно свёрнутую резиновую лодку. Услышав лёгкий щелчок замка, Матвей облегчённо вздохнул, всё ещё на цыпочках (если, конечно в болотных сапогах можно ходить на цыпочках) спустился по лестнице, вышел из подъезда и уже привычным с армейских времён строевым шагом направился к автовокзалу. Но, не пройдя и двадцати шагов, резко остановился и со словами «ах, ты, Господи, мать честная!» в сердцах хлопнул себя по лбу. Причина такой остановки была более чем серьёзна. Решив порыбачить с лодки, Матвей забыл захватить с собой верёвку, чтобы лодку эту привязывать. Ключи от квартиры он с собой не взял – боялся ненароком потерять, а будить Лизоньку уж больно не хотелось. Да и на автобус опаздывать было жаль: опоздаешь – прощай рыбалка! Утренний-то клёв разве с каким другим сравнить? Пустое развлечение, да и только! Так, потоптавшись без толку на месте, Матвей махнул рукой и, понадеявшись на русский авось и удачу, решительно зашагал дальше.

             Удача ждала за поворотом. Туман уже редел, и Матвей прямо по ходу своего маршрута заметил конец бельевой верёвки, привязанной к стволу липы. Не сбавляя ход и, особо не раздумывая, он вынул из кармана нож, резанул верёвку и стал наматывать её на руку. И лишь дойдя до другого конца, заметил, что на верёвке болтается какая-то тряпка. Перекинув эту тряпку через плечо, Матвей одним махом отрезал и другой конец. Убрав моток в карман, Кожемякин, наконец, рассмотрел объект своей неожиданной кражи. Тряпка оказалась штанишками на ребёнка лет шести.  «Фу ты!» - огорчился Матвей своему открытию. Но ещё больше его огорчала перспектива остаться без вожделённого удовольствия, а потому он бодро направился вперёд, отбросив ненужную сейчас мысль вернуть верёвку со штанами на место.
 
            Рыбаков, кроме него, в автобусе было ещё двое – лохматый рыжий парень с конопатым лицом и бритый наголо, но с черной подковкой бороды, невысокий крепыш в тельняшке. Парни со снастями весело ржали, шумно обсуждая какую-то Верку с фигурой кенгуру. Сонная кондукторша вяло потребовала от жизнерадостных пассажиров «прекратить безобразничать».
- Что, спать мешаем? - подмигнул Рыжий.
- Мешаете!
      Услыхав такое чистосердечное признание, засмеялись и остальные.
- Пассажирам мешаете! - повышая голос, уточнила кондукторша. 
- А чего ж ты по ночам не спишь? - не унимался Рыжий.
- Сплю я по ночам! - отрезала та. 
- А с кем, если не секрет? – вдруг заинтересовался Борода-подкова. 
         Дородная кондукторша на бесцеремонное и публичное вторжение в её частную жизнь обиделась и сварливо пригрозила:
- Вот высажу вас сейчас, и будет для вас большой секрет – где!
- А вот и не правда! - развеселился Рыжий. – Ты ж остановки объявляешь? Не заблудимся!
        Кондукторша охнула, окончательно проснулась, схватила микрофон и привычно-бесцветным голосом объявила: «Следующая остановка – Михайловка».

        … Угомонившиеся наконец-то, молодые рыбаки захрапели на заднем сидении.  Выходящий народ с мешками, корзинами и садовым инвентарём толпился у дверей, кто-то с кем-то лениво перебранивался, а Матвей Ефимович погрузился в свои мысли. Насупя густые, как камыши на реке Студёной, брови, он принялся сочинять очередное письмо американскому президенту, в котором гневно клеймил позором его агрессивную политику на Ближнем Востоке. Сначала мысли текли гладко, но затем в плавный ход Матвеевых дум начала вплетаться мысль совершенно посторонняя. И не мысль даже, а тень от неё. Мало того, что она, эта мысль, сбивала и отвлекала от пламенных филиппик, так ещё и царапала в груди не по-хорошему. Матвей никак не мог понять, что ж его беспокоит. Попытался, было, сосредоточиться, чтобы ухватить эту назойливую, но неуловимую мысль за кончик хвоста, - всё было без толку. Промучившись с полчаса, он обречённо махнул рукой и решил переключиться на что-нибудь другое.

               Будучи от природы человеком деятельным, Кожемякин с трудов выносил вынужденную двухчасовую обездвиженность в тряском автобусе. Утешало лишь то, что впереди ждала такая желанная награда – целый день рыбацкого счастья. А пока, чтобы хоть как-то занять себя, он принялся изучать кондукторшу. Та всё так же бесцветно объявляла остановки, брала деньги, отсчитывала сдачу, но билетов больше никому не давала, что не ускользнуло от внимания Матвея. Такое незатейливое жульничество означало, что последний пункт контроля они уже благополучно проехали, и следующая остановка – его. Так и есть, кондукторша автоматически пробубнила: «Следующая – Красный Богатырь». Потом задумалась и исправилась – «то есть, Змеиная Балка».
- Какая такая Змеиная Балка?! - завопил проснувшийся Рыжий. – Куда Красный Богатырь делся?
- Переименовали, - равнодушно ответила кондуктор и уточнила. – Вернули историческое название. 
- Ну, и на фига такое название?
- Дык, какая жизнь, такое и название, - философски-назидательно заметил Борода-подкова.
    Пробираясь к выходу, Рыжий продолжал бурчать, пока Борода не предложил переселить в Змеиную Балку Верку-кенгуру, и оба опять захохотали.

               Автобус остановился. Ни баба с лукошком, ни мужик с зачехлёнными граблями билетов от кондукторши не дождались. И хоть Лизонька этого наверняка не одобрила бы, Матвей Ефимович не удержался и. поравнявшись с дверями, выдал экспромт:

                Еду-еду, ду-ду-ду,
                В карман денежку кладу.
                И не думаю я даже,
                Что, по сути, это кража!

Парни опять загоготали, а кондукторша, покрывшись свекольными пятнами, нервно оторвала Матвею аж три билета сразу. Билетов он не взял, быстро вышел и мысленно стал, на чём свет стоит, крыть себя недобрыми словами. Окаянная мысль, нахально ускользавшая от него всю дорогу, вдруг всплыла и ошарашила. «Ах, ты, так тебя, разэдак! Да какое право ты имел обвинять несчастную бабу в краже, когда у самого рыльце в пушку! Вот штаны украл, растудыть твою так, а может они у мальчонки последние!»

              Ускоряя шаг, словно пытаясь сбежать от заедающей совести, он шел, почти бежал, по знакомой тропинке, змеящейся через небольшой лесок и душистый клеверный ковёр к Студёной. Сейчас Матвей стыдился не столько того, что снял чужую верёвку с чужими же штанами (насовсем присваивать их он не собирался), сколько своего – как ни крути – лицемерного экспромта.
         
     - Доброго утречка, Матвей Ефимович! - остановил его знакомый голос бабки Ефросиньи, выбирающей из колодца ведро с невыразимо вкусной – Матвей это знал – ледяной водой.
      В Змеиной Балке Кожемякина знали все, сам он был знаком со многими, с некоторыми водил дружбу. У девяностолетней травницы Ефросиньи, живущей на краю деревни в древней, как она сама, избе, он частенько пил чай из брусничного листа и сушился, когда попадал под ливень или ненароком проваливался под лёд.
- Всё бегаешь, касатик? Да чавой-то сегодня ты больно скор!
- Совесть гонит, - чуть было не вырвалось у Матвея.
Но бабка Ефросинья, не дожидаясь ответа, снова спросила:
- А эти двое – не внучки ль тебе? Али так, хонхуренты? - с видимым удовольствием произнесла она мудрёное слово. Матвей оглянулся. Рыжий и Борода с рюкзаками и лодкой шли по той же тропинке и явно намеревались набиться к нему в компанию. Такая перспектива его не обрадовала и, наспех попрощавшись со старухой, Кожемякин поспешил дальше, наращивая скорость, и лишь краем уха услышал насмешливые слова бабы Фроси:
 - И-и, милаи, да ить разве вам за им угнаться? Столько прыти не хватит!
    И действительно, очень скоро он оторвался от «хонхурентов». Не то, чтоб ему было жалко показывать рыбные места, просто слишком уж шумными были парни. «Ладно, перед собой-то не лукавь! Жалко! – почти с мазохистским удовольствием оборвал себя Матвей. – И тишины жалко, и чистого пологого бережка жалко, и любимую иву жалко. Да и рыбы, терпеливо прикармливаемой, тоже жалко!»

            Придя на заветное местечко, Матвей расчехлил снасти, подготовил лодку, бережно рассовал по карманам баночки с наживкой. Предвкушение блаженства рыбной ловли отодвинуло на задний план угрызения совести. И лишь когда привязывал верёвку к иве, ехидная мыслишка вновь выскочила и пребольно куснула Матвея.

             Рыба клевала хорошо. Каждый следующий выловленный карась или окунь поднимали настроение, так что к вечеру Матвей Кожемякин был совершенно доволен и счастлив. Собираясь в обратный путь, он замурлыкал свою любимую «Тёмную ночь», но когда дошёл до слов «ты у детской кроватки не спишь», злосчастные штаны вновь встали перед его глазами. Матвей чертыхнулся и взвалил рюкзак на плечи. Приятная тяжесть, сладко потянувшая спину, вновь вернула мысли к богатому улову, и Матвей твёрдо решил больше не думать ни о верёвке, ни о штанах, ни о кондукторше, буро зардевшейся при виде утреннего ехидного пассажира, едва успевшего на последний рейс. Борода и Рыжий ехали тут же, но уже не гоготали, а с завистью посматривали на объёмистый рюкзак Матвея Ефимовича. Когда автобус вернулся в город, Матвей Кожемякин совершил неожиданный для самого себя поступок. Половину своего улова он отдал Рыжему и Бороде, оказавшимся Лёхой и Славкой. Те сначала долго отнекивались, а потом так же долго благодарили, трясли руку, называли «отцом родным» и  даже безуспешно пытались отправить Матвея Ефимовича домой на такси за их – Лёхи и Славки – счёт.

            Ночью Кожемякина мучили кошмары. То ему снился огромный карась в штанах, то дородная кондукторша, кокетливо балансирующая меж двух лип на размотанном рулоне билетов, то рыжий Лёха и бородатый Славка, тянущие в разные стороны за штанины его, Матвея, парадные брюки. Последним кошмаром стал американский президент в ковбойской шляпе и кальсонах.

          Проснулся Кожемякин от собственного стона. Утерев со лба холодный пот и отдышавшись, Матвей Ефимович осторожно прокрался мимо Лизонькиной спальни на кухню, вынул из рюкзака штанишки и внимательно их рассмотрел. Они были не новые («и то – слава Богу!»), кое-где разошедшиеся по швам. Повертев штаны и так, и сяк, Матвей решил для начала их зашить. Но для этого нужно было зайти в спальню жены – взять иголку с нитками. И Матвея начали мучить сомнения. Будить супругу среди ночи, ради иголки, было совершенно исключено, но и перспектива объясняться с ней днём по поводу верёвки и штанишек не вдохновляла: Лизонька бы его поступок не одобрила. Выбрав из двух зол меньшее, Кожемякин босиком  (для конспирации) бесшумно прокрался к швейной машинке, долго шебуршал в её внутренностях и снаружи, поковырялся в любимой шкатулке жены, пока, наконец, острый конец иглы сам не нашёл палец Матвея. От неожиданной боли он рыкнул, тут же втянул голову в плечи и оглянулся на спящую супругу. Та, слава Богу, кажется, не проснулась. Успокоенный Матвей крадучись вернулся на кухню и споро принялся за шитьё.

         Чем ближе к концу подходила работа, тем веселее становилось на душе  Матвея. Забывшись, он вполголоса стал напевать «Тёмную ночь», и слова о детской кроватке уже не царапали, а вселяли радость от предстоящего искупления греха. Очнулся он, когда услышал абсолютно бодрый голос супруги:
- Матвей! Что это?
 Красноречивый жест жены не оставлял сомнений – признаваться придётся! Признаваться не хотелось. Врать тоже не хотелось! И Матвей решил держать круговую оборону, используя испытанную в таких случаях тактику – отвечать конкретно на конкретный вопрос. Поэтому он честно ответил:
- Штаны.
Лизок медленно осела на стул.
- Матвей, ответь мне, только не лги! У тебя есть ребёнок?
 Отказываться от родного сына Матвей не собирался и потому охотно подтвердил:
- Есть.
Елизавета Александровна еле выдохнула:
- Как же его зовут?
- Васькой. 
- Васькой, – как эхо прошептала Лизонька, не отрывая взгляда от штанишек. – И сколько же ему лет?
 Не моргнув глазом, Матвей ответил:
- Сорок семь.
Елизавета вспыхнула и вскочила со стула.
- Я тебя не о нашем Василии спрашиваю, - крикнула она. – Как зовут хозяина этой вещи? И жена указала на матвеево рукоделие. 
- Не знаю, - глядя на супругу честными глазами, сказал «изменщик». Лизонька задохнулась от возмущения:
- Не морочь мне голову!
- Лизок, я и правда не знаю, но если тебе так этого хочется, я могу узнать.
- Та-ак. – Елизавета Александровна всё-таки раскусила мужнину хитрость и решила поставить вопрос по-другому. И ведь поставила именно в такой форме, что от ответа было уже не отвертеться. 
- Каким образом эти брюки оказались у тебя?
Матвей рассмеялся, почесал затылок, крякнул, снова засмеялся и, наконец, решился поведать супруге постыдную историю кражи верёвки. Когда он дошел до пересказа своего сна, Лизок хохотала до слёз. В знак отпущения грехов она нежно чмокнула мужа в маковку, покрытую еле заметным воспоминанием о шевелюре, забрала из рук Матвея рукоделие и ловко и аккуратно достегала швы.

              Предрассветным утром следующего дня Матвей Кожемякин прокрался на место «преступления». Стволы лип всё ещё были опоясаны свидетельствами его кражи. Срезав укоризненно белеющие в темноте концы и упрятав их в карман, Матвей туго натянул меж стволами новую верёвку и прищепками, пожертвованными Лизонькой на благое дело, закрепил выстиранные и отутюженные штанишки. Потом отошёл на три шага назад полюбоваться творением рук своих. И как художник наносит последний мазок кистью на уже законченное полотно, так и Матвей Ефимович закончил свою «воровскую» эпопею заключительным штрихом, оставшимся тайной даже для Елизаветы Александровны. И уже дома, юркнув в ещё тёплую постель и засыпая безмятежно, он радовался той радости, которую обязательно испытает неведомый ему мальчишка, обнаружив в кармане штанишек шоколадку…


                Апрель – Май 2003 года,
                г. Тамбов.
Фото с www.prorybalku.ru