Член - корреспондент

На помпезной лестнице Дома Радио на улице Ракова меня ослепила блеском рыжих волос красавица. Она победно взглянула на мое остолбенение. И прошла мимо. Красавицы – они всегда проходят мимо.

Я провожал взглядом: её бедра, длинные ноги, тонкие щиколотки, как вдруг из - за поворота внезапно возникла Таисия Михайловна Суворова. Главный редактор детского и юношеского вещания Ленинградского Дома Радио.

- Зайдите ко мне. Я вам поставлю задачу.

В кабинете, уставленном дорогой мебелью, на полке застеклённого шкафа красовались бюсты Ленина, Попова и почему-то Дзержинского. Таисия Михайловна пристально посмотрела мне в глаза, и я невольно поёжился. Захотелось во всем признаться. Например, в том, что вчера с Сашкой Михайловым из «Невской волны»  пили портвейн прямо в редакции вместе с практикантками.

- Вы хотите работать у нас в штате? – оглоушила она меня вопросом, которого я – вечный внештатник с трепетом ждал уже несколько лет.

Я только молча затряс головой.

- Тогда вам нужно очень качественно сделать репортаж с прекрасного, патриотического праздника «День пограничника», - строго сказала Суворова. – Завтра в полдень, как только прогремит выстрел пушки с Петропавловской крепости, от причала яхт-клуба у Морского вокзала стартует семнадцать больших яхт. Они пойдут в Высоцк. Запишите звуки проводов, речи ветеранов погранвойск, оркестр. На борту яхт будут представители рабочих династий, дети из Дворца Пионеров с подарками воинам, творческая интеллигенция. В том числе девятнадцать балерин из очень известного театра.

По-видимому, при слове «балерины» я облизнулся, потому что Таисия Михайловна, постучала по столу пальцем, – будто гвозди посылочные забила.

- Посерьёзней, пожалуйста. А то в прошлом материале про доярок из совхоза «Память Ильича» у вас больше коровы мычали, чем доярки говорили. Да и то, как - то без огонька. Я имею в виду доярок. Мямлили про удои к съезду КПСС. А этот репортаж должен быть очень романтичным и в то же время очень суровым: будни границы, лай собак, звук турбин сторожевых кораблей. Плеск волн, интервью с пограничниками, в которых они расскажут нашим слушателям, которым, кстати, скоро тоже заступать на охрану границ Родины, о своем ратном труде. Магнитофон, запасные батареи, плёнки получите сейчас в редакции. И помните: именно от этого репортажа зависит, будет ли руководство рассматривать вопрос о вашем трудоустройстве на постоянную работу.

Бедная Таська! Если бы она узнала, что как раз коровье мычанье я записать забыл. Это мы потом с Михайловым в студии «захимичили». Я, опустившись на четвереньки – чтобы войти в образ, мычал, а Саня записывал. Да ещё и командовал, гад:

- Больше жизни, Бурёнка! Ты не телись, ты рапортуй съезду об удоях!

То, что меня посылают не на сенокос, не к свинаркам, а с балеринами – к пограничникам, свидетельствовало, – меня выделили, заметили. Эти семнадцать яхт, девятнадцать балерин, их стройные ноги, белоснежные пачки, этот танец «Маленьких лебедей» меня страшно возбудили. Да и вопрос с трудоустройством тоже давно назрел. Ну, сколько же мне еще служить в отделении пропаганды и агитации Управления пожарной охраны? И писать заметки с бодрым заголовком: «Прячьте спички от детей!» Однокурсники уже давно ответсеками работают, Вовка Баранов, например. Даже заместителями главных редакторов в районных газетах. Летучки, планёрки, журналистские премии…

Ночью мне не спалось. Жена Лизавета тихонько похрапывала рядом. Она почему-то всегда храпит, даже с каким-то вызовом, когда мне не спится. А мне представлялась кают – компания яхты, белоснежная скатерть, шампанское в ведёрке со льдом. Вокруг стола – девятнадцать балерин. Потом мы на палубе, матросики весело лазают по вантам, я держу за руку одну из балерин, самую хорошенькую. Словом, как пел у нас во дворе Валерка Апальков: «Когда море горит бирюзой, опасайся шального поступка, у неё – голубые глаза, и дорожная серая юбка»….

В 11.30 я стоял на причале яхт-клуба. Но где оркестр, где семнадцать яхт, где балерины? У причала стояли две небольшие яхточки, на ближней возился в корме с рулевым устройством мужичок лет тридцати в фураньке с белым верхом. Как только я подошел поближе, он поднял голову:

- Корреспондент? Терёшкин? Из Дома Радио? Я капитан Андрей Берёзкин. Быстро на корабль! Через пять минут отходим.

- А оркестр? Творческая интеллигенция, балерины?

- Будет тебе, корреспондент, белка, будет и свисток, - ухмыльнулся капитан. – В море ходил?

- На резиновой лодке на рыбалку регулярно плаваю, - приосанился я.

- Запомни, корреспондент, - отрезал Березкин. – Регулярно плавает – гавно. На нашем корабле рыбу не ловить. Увижу, – скормлю крабам! Поступаешь в команду матросом. Нас в экипаже всего трое. Пятнадцать яхт погранцы не выпустили в море, неправильно были оформлены судовые роли. А твои паспортные данные нам передали вовремя. Так что – поступай в распоряжение боцмана Михаила Панченко. Всё, заступай на вахту.

Панченко, крепыш в черной курсантской форме, критически осмотрел меня. Ни борода, ни рюкзак цвета хаки ему не поглянулись.

- Через пять минут отходим. Трави фал.

- Что травить? – не понял я.

- У, - чуть не зарычал Панченко. – Прислали сухопутную крысу!

Березкин, едва вдали стал пропадать в дымке Морской вокзал, спустился в каюту. И остался я один в лапах Панченко. Яхта шла с креном на левый борт, волна несколько раз окатывала палубу.

Боцманюга командовал:

- Грот булинь подтянуть! Булинь! Твою маковку! Булинь! Салага!

Может, все эти их морские штуки называются как-то иначе. Я и тогда не запомнил, а уж сейчас, когда прошло столько лет, и подавно не вспомнить. Отчаявшийся Панченко рыдающим матом объяснял мне уже  сухопутными терминами.

- Вон ту веревку тяни! В гробину тебе брашпиль! До чего я с этим пацюком скурвился – «веревку»!

А волна всё крепчала, яхта шла все с большим креном. И тут мне приспичило.

- Где тут у вас туалет?

Красная тряпка не так действует на быка, как для боцмана – хохла прозвучал «туалет».

- Гальюн! Гальюн! Усёк! Гальюн! Ты бы у меня из него не вылезал! Садись вон на леер. Будет тебе и гальюн и биде с подмыванием.

Леер – это тонкий тросик, за который держатся, переходя вдоль борта яхты.  Сидеть на нем было страшно. И очень неуютно под презрительным взглядом морского волка. Вот тебе и «Маленькие лебеди», думал я, сидя без штанов на зыбком тросе. Ожидая, что через секунду окажусь в холодной майской воде. Без штанов. Судорога, яхта уходит вперёд, пока они развернутся да подойдут – каюк! А там обещанные Березкиным крабы обглодают мои глупые кости.

И я понял, что если не достанусь крабам, то боцманюга съест меня с потрохами. Да, я был сухопутной крысой, служил в войсках связи. Биде в глаза не видывал. Но! Дослужился до старшего сержанта. На губе пятнадцать суток оттянул… И что такое солдатская смекалка – знаю.

- А кто у нас тут коком будет? – напрягая память, вспомнил я флотский термин.

- Неужто ты, салага, готовить умеешь? – презрительно спросил Панченко.

- Для настоящего украинского борща по-львовски нужно положить в холодную воду фасолю, предварительно замочив ее в тёплой водичке, - стал я перечислять. Пристально наблюдая за боцманом. Кадык его алчно дернулся, – боцман сглотнул набежавшую, как у собачки Павлова слюну.

- Ещё положить хороший шмат свинины, говядины, мелко – кубиками порезать копчёные «Охотничьи» колбаски, притом, что мелко протёртая свекла уже успела два дня настояться и слегка подкиснуть…

- Капитан, - вдруг заорал боцман. – Кок меня тут байками кормит, а на камбуз не идёт!

- Кок! – тут же отозвался Березкин. – Быстро курсом на камбуз. Говяжья и свиная тушенка в зеленом ящике, овощи в черном. Выполнять!

Весь дальнейший переход до Высоцка я провёл на камбузе. Потому что тянуть «веревочки» на скользкой палубе у меня получалось хуже.

В Высоцке я записал гул турбин, лай местных шавок. И пошел в клуб, где уже начался концерт для воинов, несущих охрану священных рубежей. Первое, что я увидел, войдя в зал: над морем стриженых матросских голов десять девиц на сцене махали обнажёнными ногами. Это выступал ансамбль современного танца из Москвы. Особенно хороша была солистка: рыжая, с длинными, вьющимися волосами, с ногами от коренных зубов. И – бюстом!

- Кок! – страшным шёпотом зашипел мне на ухо Березкин. – Со скоростью десять узлов – на корабль. Накрыть стол, легкий закусон, шоколад, конфетки: водка и шампанское в пожарном ящике. Вот ключ! Выполнять!

Стол я накрывал с быстротой, которая меня самого поразила. Шампанское засунул в брезентовое ведро, опустил его за борт на надёжном конце. На пирсе показалась стайка артисток. Впереди, взяв под ручку рыженькую солистку, быстро шагал капитан. Боцманюга замыкал колонну, жарко что-то нашёптывая на ушко смуглявой пампушечке.

- Прошу к столу, - галантно повел рукой наш кэп. – Заводи, - скомандовал он боцману. Тот быстро, как во время показательных стрельб, вытащил движок, прикрепил на корму, сдернул с него брезентовый чехол. И наша яхта с прелестным грузом на борту помчалась мимо сторожевиков прямиком в шхеры. Маршрут боцману был хорошо известен, и уже через минут двадцать мы ошвартовались возле длинного, сложенного из тесаных гранитных плит пирса. Остров был небольшой, почти круглый.

- Кок, - накрой скатертью полянку. И – пошевеливайся, барышни очень хотят есть и пить после выступления, - скомандовал Березкин

И я накрыл скатертью – куском здоровенного брезента зеленую траву, примяв одуваны. Вокруг поляны буйно цвела черёмуха, густыми волнами наплывал её дурманящий аромат. Здесь, в шхерах весна запаздывала на две недели. Я постарался не ударить в грязь лицом: тосты один другого цветистее вылетали из меня как выстрелы из корабельной 37 мм пушки. Все тосты, все стихи я говорил только ей одной. Маше. Солистке. Руководительнице ансамбля. И чем больше говорил, чем больше смотрел на неё, тем больше влюблялся. Она уже раскраснелась от выпитой водки и шампанского, да и майское солнышко здесь, в шхерах, пекло почти по - летнему. Барышни разделись, оставшись в дезабилье. Богема! Да с такими фигурами можно было не бояться нижнего белья. Тем более что оно у москвичек было – увидеть и умереть! Капитан уже увлекся другой барышней - аппетитной брюнеткой, и танцевал с ней под «Спидолу», держа курс на густые кусты.

Я сидел рядом с Машей, уже держал её за руку, гадал по ладони, иногда нежно прикасался к запястью пересохшими от желания губами. И чувствовал, чувствовал, как ответный ток желания перебегает из её пышущего жаром тела. Девчонки, оставшиеся без кавалеров, загорали, плели венки из одуванчиков. Счастье – оно здесь и сейчас.

- Пойдём, пройдёмся, - позвала меня Маша. – И пошла вдоль уреза воды, - пышнобедрая, пышногрудая, и волосы цвета темной меди сверкали в лучах солнца. Мы дошли с ней до другой поляны, посреди которой стоял высокий красивый фундамент, сложенный из тщательно подобранных валунов.

- Что тут было? - остановилась она.

- Зимняя война, - ответил я. И не стал продолжать. Потому что москвичке Маше это ничего не говорило. Она уже прислонилась к теплой, прогретой каменной стене и сама протянула ко мне руки. Я шагнул к ней. От  поцелуя ноги мои подогнулись. Но она сказала:

- Рано! Давай ещё поцелуемся. Ты классно целуешься, кок.

Минуты текли, как гречишный мед. Но тут за соседним островом возник низкий, омерзительно утробный звук. Мы увидели, как из-за острова вылетел здоровенный катер на подводных крыльях. На его носу сидели два погранца со здоровенными морскими биноклями. Увидев нашу яхту, они завопили:

- Вот они! На абордаж!

Катер прибавил оборотов и через минуту ошвартовался рядом с яхтой. Из него высыпало человек двенадцать офицеров – пограничников. Впереди был пузан- полковник.

- Всегда эти яхтсмены лучших девчонок отбивают! – закричал он. – Увели из под носа, из клуба! Товарищи офицеры – тащите сюда выпить, закуску, магнитофон. Теперь наша очередь.

И – понеслось, и завертелось. Водяра – рекой. Шампанское – на спинки и животики прелестных дам. Я ещё успел поцеловать Машу в тёплое плечико, пропитанное солнцем.

- Всё, хорошенького понемножку, - поднялся раскрасневшийся пузан-полковник. – Банкет на базе уже готов, уха созрела, беглянок мы нашли. Спасибо, яхтсмены, давайте посошок на дорожку и семь футов вам под килем!

- Подождите, Федор Петрович, - вскочила Маша. – А канкан на морском берегу?

- Канкан! Даешь канкан! – подхватили изрядно хватившие погранцы.

Маша вставила кассету, щелкнула клавишей магнитофона.

Как они плясали, – эти московские оторвы на морском берегу, в шхерах, прогретых майским солнцем. Как вскидывали ноги, не стесняясь того, что на них – полупрозрачное бельё. Да что там – стеснялись? Канкан не для того танцуют, чтобы стесняться. Но лучше всех, эротичнее всех была Маша. Она была в центре шеренги бесстыжих девчонок, которые завелись не на шутку. Как же блестели ее глаза, какими сочными были губы!

Катер гремел мотором, на нём несколько раз рявкала сирена, а мы всё не могли с Машей оторваться друг от друга.

- Прощай, кок, - наконец шепнула она, - не знаю, свидимся ли ещё.

- Прощай, моя рыжая любовь, - сказал я. И не смог удержать слезу.

Да и у нее глаза были на мокром месте, когда она оглянулась, входя на трап. Катер умчался за острова. Солнце медленно садилось за каменистой грядой, на которой галдели чайки.

Всю ночь мы шли под парусами курсом на Ленинград. Утром на вахте я почувствовал, что в Никарагуа неспокойно. Что- то назревало, чесалось и свербило.

- Кок, что ты хрен чешешь? Мандавошек завел? Артистических? – прищурился боцман. Дело в том, что он заканчивал Военно – Медицинскую Академию и у нас на борту был ещё и доктором. Пришлось признаться, где неспокойно.

- Хрен к осмотру предъявить, - скомандовал Панченко. И чем больше он вглядывался в моего захворавшего пацана, тем серьёзнее и серьёзнее становилось его лицо. Он даже печально присвистнул.

- Плохо дело. Можно сказать, совсем хреново! Это – гонконгский триппер!

- Какой, какой триппер?

- Гонконгский. Вирусы китайского, европейского и индонезийского трипперов, мутировав в грязных, опиумных притонах Сан-Франциско, дали чудовищный штамм. Венерологи всего мира собрались на чрезвычайный конгресс в Токио, обратились за помощью в ООН и Всемирную Организацию Здравоохранения за финансовой помощью. Потому что гонконгский триппер беспощаден. Он стремительно пожирает эпителий, пробирается в мочевой канал, уши, нос, глаза. Возникают мелкие язвочки, потом поражение всей нервной системы. И – смерть! Мучительная…. Тут боцман отодвинулся от меня, вынул бутылку с водкой, сделал здоровенный глоток, сплюнул на руки и протёр их водярой.

- Но откуда у меня гонконгский триппер? – чуть  не плача спросил я.

- Как это откуда? – изумился доктор. – А кто с Машкой удалялся в кусты? Я что – ли? Или капитан? Признавайся, как на духу – в трусы ей залезал?

- Залезал, - поник я трипперной головой.

- Руки потом с карболкой мыл? – продолжал допрос доктор. - Не мыл! Мочиться потом ходил? Ходил! Хрен в трипперных пальцах держал? Держал! Вот тебе и вся картина заражения.

- А что же мне теперь делать?

- Не знаю, не знаю, батенька, раньше надо было думать…. – протянул доктор. – Да-с – раньше…

Ну надо же, хохлище Чехова читал. Еще бы пенсне нацепил на свою бандеровскую морду.

- Ты же – это, клятву Гиппократа давал… Гиппократ он до последнего пациенту помогал.

- Ишь ты, - ехидно протянул доктор, - как в трусы лазать, так про Гиппократа не вспоминают. А как штамм начинает рвать в клочья эпителий, тут тебе и Гиппократ, и Парацельс с Авиценной. Ладно, начну лечение. Немедленно. Снимай штаны, корреспондент. Сейчас разведу лекарство. Держи руль, курс строго на вест.

Он нырнул в каюту и вскоре вылез оттуда с литровой медицинской банкой с узким горлышком. В банке бултыхалась какая-то желтая жидкость.

- Это раствор антибиотика фуроцилина, - пояснил доктор. – Вся беда в том, что штамм гонконгского триппера чрезвычайно устойчив ко всем современным антибиотикам. Ими можно просто задержать развитие болезни, но для окончательной победы надо делать по восемь уколов в день  ампициллферомона – зет. В жопу! Очень дорогое лекарство, есть только в нашей академии. Сам понимаешь – совершенно секретное. Но для тебя я, так и быть, достану 24 ампулы. Каждый день будешь приходить на уколы. И ничего солёного, острого, копчёного, строжайшая диета. Выпить нельзя ни грамма. Ни одной сигареты. Только через шесть месяцев после конца лечения. Ну а про баб с трусами – забудь. На год. Коварство этого вируса в том, что он прячется в организме. Где-то в районе гипоталамуса верде. И сидит там один разъединственный вирусёнок. Всех остальных ампициллферомон – зет угробил. А этот – затаился. Как чечен. Ждёт. И как только ты на тетку полезешь, он начнет с гигантской скоростью размножаться. Отомстит. 

Я сунул своего захворавшего, готового отвалиться пацана в горлышко банки. Он погрузился в раствор антибиотика. Мне тут же полегчало. Теперь только добраться до Питера. Доктор примотал банку к ноге изолентой.

- Вынимать можешь только на несколько минут. Как только штамм перестает испытывать воздействие антибиотика, – бросается в атаку! Спать придется стоя. К камбузу близко не подходи. А то нас еще перезаразишь, - инструктировал меня боцман. Он же доктор.

В этот момент над люком, ведущим в каюту, показалась белая фуранька капитана. Берёзкин уставился на банку. Потом рухнул вниз. Раздался взрыв хохота. Наконец, он вылез, вытирая слезы.

- Я знал, что у нас на борту корреспондент, но что он – член-корреспондент, не догадывался. Боцман – доложить, что происходит!

- На борту корабля – заразное венерическое заболевание, - четко стал рапортовать боцман.

– Провожу экстренное лечение пациента. При прибытии в порт назначения, применю сильнейшее современное лекарство.

Двое суток я ходил с банкой. Скроил себе из брезента юбку. Спал стоя, как конь. Когда засыпал, начинал падать, и в ужасе подхватывался. Не разбить бы банку. Иначе штамм гонконгского триппера начнет терзать эпителий. Пацан мой настолько изменился от антибиотика, что стал напоминать крохотную желтую морковку. Я ковылял по борту яхты, тянул веревки, и думал, что придётся все рассказать жене Лизке. А как скроешь банку? На уколы можно будет поехать только на следующее утро после прибытия в Питер.

Наконец показался Морской вокзал. Я забеспокоился. Как я в юбке домой поеду: сначала на троллейбусе, потом в метро? Ведь менты загребут. И сразу – в КВД. Сообщение – в Управление пожарной охраны. Эх, Маша, Маша… Надо ей позвонить – предупредить, что эпителий весь уже в хлам…

- А можно я штаны надену? – робко спросил я. – А как только доеду до дома, жене повинюсь, снова банку привяжу.

И тут капитан, и боцман рухнули на палубу и забились в припадке. Они корчились, выгибались, барабаня по палубе ногами. Неужто заразились? Но они – ржали! Как кони. Неужели?

- Да отвязывай ты член-корреспондент банку, - отдышавшись, сказал Березкин. – Это была флотская подначка!

- А почему в Никарагуа было неспокойно?

- Не сцы против ветра, - посоветовал доктор. – Грязная водичка залива попала в мочевой канал. Местное воспаление, член-корреспондент.

Прошло лет десять. Однажды жена Лизавета, работавшая в это время на Российском телевидении, сообщила, что завтра идет делать репортаж в яхт-клуб. Уши мои встали топориком. А на душе стало нехорошо.

- А кто интервью будет давать? – самым безразличным голосом спросил я. И даже зевнул притворно, мол, совсем меня не интересует, кто там тебе про булини будет рассказывать.

Лизка глянула в блокнот.

- Березкин будет рассказывать. Андрей. Заслуженный яхтсмен, председатель яхт-клуба.

Я почувствовал, как начинают пламенеть уши. До самого вечера не мог себе найти места. Ну не должны же они меня заложить – мужики ведь. Мореманы. Яхтсмены, тугие паруса.

К восьми часам вечера пришлось взять три бутылки «Балтики №3». Полегчало. В половине девятого вечера в замке стал проворачиваться ключ. Я взял в руки справочник по ядерной энергетике. Читаю, никого не трогаю.

- Здорово, член – корреспондент! – крикнула из прихожей жена.

Вот же суки болтливые!

Лизка вошла в комнату, упёрла руки в боки.

- Могли бы и промолчать, - сказал я грустно.

- Промолчать? Да я только подошла к трапу, назвала дежурному фамилию, как он глаза вылупил: как, вы жена члена-корреспондента Терёшкина? И тут же по громкоговорящей связи объявил: господа яхтсмены, к нам в гости пришла жена члена – корреспондента Терёшкина. Тут же вывалило человек сто мужиков, глазеют на меня, хихикают. А потом Березкин мне рассказал всё в лицах! Сейчас я тебе, котяра блудливый, покажу Машу, я тебе такой канкан покажу – небо с овчинку покажется!