В маленькой горнице с задвинутыми ставнями держался сумрак, в котором растворялась разница меж днём и ночью. Время делилось на молчание забытья и вновь звучащий глуховатый голос матери.
- Мы с той поры обратно в слободу не возвращались. Остались на лесной заимке - летовать и зимовать. Андрей наведывался в придорожные деревни, там и менял помалу на одёжу да еду. Я стала травничать, как мать учила. И жили. Много ли нам надо было?...
Всего-то сразу мы не выбирали. Больше приметы ставили, как на хорошую грибницу грибники. Оно ведь не глубокое, поддёрновое – что грибница. Так вот и прожили несколько лет.
А там Андрея моего тоска взяла. И опостылело, наскучило ему житьё лесное.
Как-то весной сходил Андрей до нашей слободы. А дома нет…
Среди двора лишь пепелище и осталось. Лихие люди всё дотла спалили. Вернулся к нам Андрей смурным, задумчивым. Переменился тогда, дочка, сильно он.
«Надобно, - говорил, - отсюда в город уезжать. Здесь, в этой глухомани, всё одно – ни жизни, ни спокойствия не будет. Сколько ещё добро своё в земле скрывать, да прятаться. А в городе дом купим добрый, каменный, дело своё открою. Как уважаемые люди заживём. Вот, дочка вырастет, знатного жениха ей сыщем.» И как решил это, так уж и думать ни о чём другом не мог. А я ему не прекословила. Он волен был решать как обережник и хозяин. Мужа, хозяина нам слушаться положено.
Рассказчица закашлялась, сглотнула. Сказала строго:
- Только Плясунью на глаза ему показывать нельзя. Для мужика она – сплошной соблазн, да гибель…
Теперь Ирина погружалась в забытьё всё чаще, хоть и ненадолго. Дочь отдыхала рядом с нею, чередуя краткий сон с домашними хлопотами.
В тот раз Паша упрятала диковинный подарок матери обратно, в потёртый замшевый чехольчик, стянув продетый поверху шнурок, да отнесла туда же, где взяла – в тёмную нишу, узкое запечье.
…- И к лету мой Андрей решился ехать в город. От нас ведь было как – пройти мимо болот, да выбраться из лесу на широкую дорогу. Дорога мимо леса бойкая была. Подводы шли и шли – кто с хлебом, кто с дровами. За небольшую мзду брали попутчиков. Пошёл-то Андрей не с пустыми руками. А мне наказал дожидаться. Скоро приеду, говорит, тогда и заберу вас.
Всё лето я ждала. И осенью. А там уж и морозы подходили. Бабе с дитём зимой, поди, одной в тайге не выжить. Что тут поделаешь. Собрались мы с тобою, дочка, да пошли. Вышли к реке, а там и до ближайшего селения добрались. Известно, что народ у нас спокон веков вдоль рек селился.
- А что же батюшка?
- Кабы я только знала, дочка, что с ним. Верно, попались на дороге злые люди. Ограбили, сгубили. Мало ли здесь таких? Ватаги – из разбойников, да беглых каторжан. Не люди – нелюди.
И снова малость помолчав, она добавила:
- Дурных, да злых людей везде хватает. Иные не в лесу живут, а сами – что лесные звери.
Стиснула худые свои кулаки, сказала:
- Со светом из избы не выходи. Местным знакомым мужикам не отпирайся. А там и Боженька поди-ка не оставит.
Ирина, приподняв правую руку, сложила три перста, перекрестила дочь. Рука без сил упала в складки одеяла. Она заснула.
…Проснувшись подле матери, Паша почувствовала изменение в горнице. И сразу поняла, и догадалась. То была изменившаяся тишина. Та тишина, которой не звучало более прерывистого материнского дыхания.
Паша накрыла голову умершей покрывалом. Надела на себя платок, шубейку, толкнула дверь и вынырнула из избы на воздух. Дневной, по-зимнему слепящий свет колол отвыкшие глаза. Паша ступила на обледенелые ступени. Жмурясь от солнышка, бежала через двор. Взялась было за щеколду калитки. Да тут же вздрогнула. За низким, покосившимся забором гурьбой стояли никитинские мужики. Те, заприметив подошедшую хозяйку, смолкли. Стояли, глядя на неё, все как один – недобро, тяжело.
- Матушка померла.
Собравшиеся за забором мужики молчали. Она сказала громче, выкрикнула:
- Да матушка же померла!
Односельчане сгрудились теснее. Затем один из мужиков шагнул к калитке, подпёр своим плечом.
Паша не поняла ещё.
- Дядька Лука, дядька Иван, осиротела я… Надобно матушку мою похоронить, надобно в церковь, да на кладбище…
Между собравшихся прошёл негромкий ропот. Потом отчётливо послышались плевки – в сердцах, на снег. И кто-то выкрикнул:
- Ишь чего захотела, ведьмино отродье! В церковь – нечистую? Не будет этого!
И тут же подхватили, зашумели:
- Не будет ведьминых костей на православном кладбище!
Она попятилась было назад. Потом заставила себя остановиться. Огляделась. Перед глазами расплывались лица поселковых мужиков – враждебные, озлобленные, страшные. В следующий миг вся мука, всё отчаяние последних дней как-будто выплеснулись, вырвались из Паши. То, что доселе связывалось для неё в привычный будничный порядок жизни вдруг окончательно оборвалось, исчезло, оставив место для сплошного, переполнявшего её несчастья. Она рыдала, колотясь всем телом, захлёбываясь, задыхаясь криками, слезами. Рыдая, повалилась на землю, на снег.
- Да бесноватая она! Глядите, люди добрые! Беснуется ведьминское отродье...
Услышала. Вскочила. Взметнула слабые, беспомощные кулаки. И закричала, в исступлении срывая голос:
- Не люди вы! Не люди! Нелюди! И будьте прокляты!...
http://www.proza.ru/2009/10/31/709