«Да убоится жена мужа своего».
Мечта каждого мужчины
Одна женщина родила мальчика, давно, еще до войны. Был он у матери не первый и не второй, даже не десятый, а последний, поскрёбыш. После него в семье одни выкидыши случались. Назвали его Анатолий.
В детстве ему было интересно, который он по счету ребенок. Мать называла ему число шестнадцать, но бабка возражала: «Хто ж вас лічив, синку? » Родители сбились со счета задолго до его рождения: одни дети рождались, другие умирали. Кого считать? Рожденных или выживших? Подсчет крестов на сельском кладбище тоже не помог в решении задачи.
Еще один вопрос не давал ребенку покоя: бабка говорила, что он родился летом, а в школьном журнале написали, что его день рождения в январе.
– Мамо, коли ж я народився ? – пытался выяснить он.
– Хто зна, синку .
– Баба казали влітку …
– Хіба я пам’ятаю , – равнодушно отвечала мать, махнув в его сторону рукой, чтобы отстал.
– Бабо, коли я народився ?
– Як снопи в’язали , – без запинки отвечала бабка, продолжая заниматься своим делом.
– Чого ж тоді у свідоцтві січень написано ? – не мог понять Толик. Любой бы на его месте засомневался – чего бы это посреди зимы снопы вязать?!
– Бо твій батько був дурний , – заявляла старуха, с удовольствием поливая грязью покойного зятя, пьяницу и злыдня, который пришел в полную негодность и умер задолго до того, как у младшего сына возникли серьезные вопросы, а пил он от послевоенной нужды и тоски самогон именно тещиного приготовления, но бабка об этом молчала.
Быть сыном дурака – не велика радость, а покойника обсуждать и вовсе стыдно. После нескольких неудачных попыток Толик смирился с тем, что загадку со снопами ему тоже не разгадать.
Говорить ему было не с кем и не о чем: бабка в ответ на любой вопрос начинала кого-нибудь проклинать, а о чем говорить с матерью, Толик не знал. С материнской любовью вообще не сложилось – все эмоции матери пришли в упадок задолго до рождения поскрёбыша. Три старшие сестры, выжившие в демографическом марафоне, по возрасту годились ему скорее в тетки, чем в сестрички. В раннем детстве он попытался их любить, но безответно.
Сам он любви ни у кого не вызывал, лицо у него было постное какое-то, никудышнее. Бледное пятно, вместо лица. Отвернувшись, человек тут же забывал его, и не мог потом вспомнить, как ни силился. Собственно, и вспоминать было нечего: нос прямой, обыкновенный, губы бледные, сжатые, глаза цвета сильно выгоревшей акварели, взгляд равнодушный, волосы пегие, тонкие. На других мальчишек он злился – у них были нормальные матери, молодые и сильные, у некоторых был отец, а его родня – хворая мать, еле живая бабка и одноногий хрещеный .
Его мечтой был город. О нем он знал от хрещеного, что «там ніхто не робить. Усі геть по вулицях вештаються, або вдома по окремих кімнатах сидять» . Толик был тогда совсем маленьким и никак не мог понять, где городяне берут еду? Неужели за вештанье по улицам дают поесть? Цікаво .
И главное, город был тем местом, где никто никого не знает, каждый живет в своей квартире, закрыл дверь – и тишина, – рассказывал сосед, дядько Павло, который в молодости учился в городском техникуме. Еще он, напившись у бабки на похоронах, хвалился хрещеному, что в райцентре у него была чистая женщина. Толик спросил, что это значит, и его тут же погнали, чтобы не слушал мужские разговоры. Чистая женщина представлялась Толику вышедшей из бани большой белой рыхлой бабой, с картины какого-то русского художника. Он видел эту картину на развороте журнала «Огонек». Библиотекарша разглядела, что заинтересовало мальчика, и отняла журнал. Обложку Толик не запомнил и сколько ни пытался, не смог потом отыскать полюбившуюся картину – попадались не те. Он представлял себе объемный живот, толстые ноги и белую, светящуюся чистотой грудь. Наверно, такую женщину знал дядько Павло, этот сморчок, чье нутро воняло даже тогда, когда он не открывал рот. Толик решил, что будет жить с чистой женщиной, в городской отдельной квартире, и никто не будет звать его поганым словом «поскрёбыш».
Щуплый, не доросший до среднего роста, он очень хотел после школы попасть в армию. Но не попал – врачи нашли причину, чтобы оставить его в селе – косолапие. Мужчин в селе не хватало, его тянули на работу в колхоз, но Толик соврал, что хочет учиться на агронома, взял в сельсовете справку и ушел из родного села навсегда.
Жизнь в большом городе оказалась не такой, как он себе представлял. Действительно никто никого не знал и никому ни до кого не было дела, его не звали посрёбышем, но это не имело никакого значения. Бесконечные толпы посторонних людей нагоняли на Толика тоску. Вокруг было слишком много метушни, тишина не наступала даже ночью. Не пахло коровами или свиньями, зато воздух отравляли автомобили. Оказалось, что смрадные улицы, застроенные домами из конца в конец, пятиэтажки, заслоняющие солнце и звезды, какие-то музеи, церкви, памятники людям, о которых он не имел ни малейшего понятия, абсолютно не нужны Толику. Ему не понравилось даже метро – туда надо было так долго спускаться, «неначе в пекло . Навіщо все це? Маячня, та й годі» .
Но возвращаться в село он не собирался – устроился на работу на завод и поселился в общежитии. После смены приходил в свою комнату и, как только темнело, ложился спать. Больше всего он не любил воскресенье – не знал, куда себя деть, «нудьгував» .
Зато на работе его хвалили – он был лучшим. Это вышло само собой: Толик не курил, не болтал с другими рабочими, а стоял у станка и качественно выполнял необходимые операции.
Через пару лет городской жизни Толика отправили по путевке в санаторий, там он нашел себе жену. Вернее, она нашла его. Он лежал на пляже, накрыв лицо панамой. Таня разглядела его плоский бледный живот с крошечным пупком и – влюбилась. За что? Он и сам никогда не мог понять, но видел, «шо вона не бреше» . Таня не была женщиной с картинки в «Огоньке»: ее щуплые бедра обещали с годами стать дряблыми и синими, как у Толиной матери. Невыразительный, скромный бюст не будил никаких фантазий. Но зато она была добрая и заботливая. Были у нее и недостатки: восторженность и болтливость, но их заслоняло ее главное и несомненное достоинство – квартира в центре города. Правда хозяйкой там числилась Танина мама, но это не смущало Толика, он помнил, какой тихой и беззлобной была «його старенька», и надеялся, что теща будет такой же. И ошибся.
Отношения с тещей у Толика сложились равномерные: она его глубоко презирала с высоты своего семейного положения и роста – метр восемьдесят два, а он ее свирепо ненавидел. В их доме часто звучал ее громкий командный голос. Чаще всего она вслух задавалась вопросом: зачем эти деревенские едут в город? Ответ звучал вызывающе - за теплым туалетом. Если бы она узнала, что зятю ватерклозет безразличен (он даже не всегда смывал за собой), то не поверила бы ни слову, сказала бы, что он сумасшедший. Поэтому Толик ей не возражал, и ненавидел «кляту бабу» еще больше. Стараясь реже бывать дома, он много работал.
Толик вызывал у Тани сочувствие, как любое несчастное животное. В начале их семейной жизни самым большим удовольствием для нее было кормление мужа. Каждую неделю она взвешивала его на домашних весах, как взвешивают детей в пионерском лагере, и весело комментировала результат, намечая для себя новый вес. Он не возражал: живешь в прыймах – молчи. Тане из-за него попадало от матери, раньше находились другие причины, а теперь она стала виновницей пребывания «этого мужика» в их доме.
Но зять был не единственным объектом ненависти и презрения, поругаться теща умела и любила. Доставалось всем, кто попадал в поле зрения. Эта ее страсть и спасла Толика. Однажды теща сильно разозлилась на приемщицу в химчистке, и, угрожая затаскать девчонку по судам за плохое обслуживание, так увлеклась перспективой судебной волокиты, что умерла от инсульта, не сходя с места, стоя.
Толик с удовольствием поучаствовал в похоронах тещи, позаботился, чтобы ее хорошо обслужили на прощание. Присоединиться к тем, кто нес гроб, ему не позволил рост, но он изо всех сил помогал Тане в организации похорон: выбрал самый пышный венок, собственноручно на автобусе привез его из похоронной конторы, закупил в гастрономе продукты, водку и даже чистил картошку на поминки. Во время церемонии прощания Толик не отходил от жены, заботясь о ее здоровье. Сочувствие такого масштаба невозможно было не заметить. Все заметили и сделали вывод: Танин муж – редкий человек, добрый, заботливый и тещу, как ни странно, любил. Хотя покойница, конечно, была настоящая гадюка.
После смерти домашнего тирана общие переживания кончились и супруги заскучали. В доме повисла тишина, Толику стало хорошо, а его жене – плохо. Протосковав с полгода, Таня решила начать новую жизнь. Будучи бухгалтером, она считала себя человеком культурным, слово культпоход было для нее не пустым звуком, она надумала ходить по музеям и театрам. Муж, естественно, был против. Однажды ей удалось затащить его в исторический музей, где он зевал до судорог в челюсти, разглядывая никому не нужные вещи: осколки глечиков, залізякі , картины, фотографии, и прочий «непотріб» . Впечатление на него произвела только золоченая карета, стоявшая посреди музейного зала. Даже не сама карета, а тот факт, что ее смогли затащить на третий этаж, до конца осмотра экспозиции он не мог думать ни о чем другом.
В пасхальное воскресенье, гуляя по парку, супруги добрались до Лавры, зашли в одну церковь, в другую, но спуститься под землю, в пещеры, Толик наотрез отказался, соврал, что был там в детстве, и ему не понравилось. На самом деле он просто боялся того, что там лежат мощи, то есть непохороненные покойники. Он еще в детстве слышал от бабки, ходившей в Киев на богомолье, как в извилистых коридорах подземелья стоят в нишах гробки с коричневыми засушенными телами бывших монахов, лежат груды черепов, а из замкнутых келий с крохотными окошками раздаются чьи-то стоны. Страшный шепот паломницы навсегда поселил ужас в душе Толика. Он поклялся, что никогда не пойдет в пещеры.
Таня повадилась покупать книги – это было модно. Некоторые из них она даже читала, а если книга нравилась, уговаривала мужа почитать. Но напрасно, – литература не интересовала Толика. Ему и без нее было хорошо. «Навіщо псувати зір» , он не понимал. На чтении жена не остановилась. У нее родилась идея сходить в театр с мужем и посмотреть балет «Щелкунчик», начальница там уже была и очень хвалила постановку. Таня купила билеты, нарядилась, завязала на шею новый синий платочек, подарок двоюродной сестры ко дню рождения, но в театр не попала – Толик просто сбежал по дороге, сделав вид, что у него понос. Таня очень обиделась и больше не беспокоила его приглашениями, ходила везде с подругой или сотрудницами.
Но желание поделиться впечатлениями с мужем, как-то повлиять на его умственное развитие бушевало в ее душе. Она старалась рассказать ему что-то новое, интересное. Лекции ее имели форму восторженных монологов, произносимых на кухне во время еды. Обычно они начинались вопросами: «Ты знаешь, Толик…?», а дальше уши Толика заполняла информация, которую он не в состоянии был бы даже воспроизвести, не то, что запомнить. Ее шумные рулады вдохновили бы даже умирающего, но Толика, который всегда стремился к тишине и одиночеству, они только раздражали. «Как можно этого не знать?!» – недоумевала Таня и ненадолго отступала.
Необходимость реагировать на слова жены приводила Толика в бешенство. Когда Таня донимала его своими рассказами, он запирался в туалете. По ночам он воображал тишину, как в детстве, когда выйдешь на пустырь за селом, ляжешь на траву, закроешь глаза, и будто нет ни тебя, ни других людей. Ни о чем не надо думать, ни о чем беспокоиться. Пусть не будет ничего, лишь бы было тихо и никого вокруг. Возможно, хороший психиатр и сказал бы, что он страдает мономанией, но Толик никогда в жизни не ходил ни к каким врачам.
Десять лет совместного одиночества прошли быстро и незаметно. Детей у них не получилось, Толик не сильно старался. Таня тоже не настаивала на первых порах, хотела пожить «для себя», а потом ей и вовсе удалили необходимые для деторождения органы, и вопрос отпал, как струп, одномоментно и окончательно. Она сильно плакала, но муж не спросил ее, почему так получилось, ему было стыдно говорить о таком. Для него это было даже лучше – хлопот меньше. А Таня переживет. После операции они еще больше отдалились друг от друга. Жена по разным поводам ходила к докторам и в гости к дальним родственницам, а муж стал попивать после работы, чтобы как-то убить ненужное время – выпил и заснул в тишине, вечера как не бывало. Утром активная, возбужденная Таня рассказывала ему о впечатлениях полученных накануне, это раздражало, но он терпеливо молчал – квартира была ее, уйти ему было некуда.
Практически они стали соседями по общежитию. Таня перестала придумывать ему несуществующие достоинства и все чаще противопоставляла свою эрудицию его отстраненности от жизни. Все, что он делал, было достойно критики и раздражало ее.
Однажды она заявила, что они обязательно должны сходить на выставку картин какого-то миллионера, фамилию которого Толик никак не мог запомнить, что-то на букву «х». Таня несколько дней пилила его, уговаривая и рассказывая, кто из ее знакомых там уже побывал. Список побывавших увеличивался, она становилась все агрессивнее. Чтобы попасть в музей, люди выстаивали в очереди не меньше двух часов, естественно, Толик наотрез отказался идти: ему на работе приходится часами стоять, а еще и выходной провести на ногах! Ему не было никакого дела не только до картин, но и до людей, на которых ссылалась жена.
– Навіщо ця маячня ? – не понимал он.
На пятый день хлопот по поводу выставки он возненавидел и Таню, и ее друзей, и рассказы о картинах, и суету, и шум в доме. Он хотел покоя и тишины.
– Как ты можешь? Подумаешь, постоять каких-то два часа в очереди, – не понимала жена, которая большую часть жизни проводила сидя за столом. – Это стыдно – не видеть такие вещи! – почти кричала она. – Ты что, не знаешь?.. – удивленно подняв аккуратные брови, вопрошала Таня, намереваясь, втолковать ему необходимость посещения всемирно известной коллекции. Как всегда звонким голоском она наговаривала аргументы, не слушая возражений. Слова сыпались градом, не давая Толику дышать. Ему было неинтересно слушать вопросы, которыми она демонстрирует свое превосходство. Какая разница, чего он не знает на этот раз? У него есть работа и нечего мучить его всякой ерундой! Он задохнулся от нетерпения и ненависти ко всему, что она говорила, к самому звуку ее голоса, – и не выдержал, пресек поток, не дожидаясь конца монолога, – поклав цьому край . Он сделал то, о чем мечтал с первого года жизни в этом доме: неоднозначно дал понять, что не будет терпеть тиранию и вмешательство в свою жизнь, а будет жить по-своему, как хочет: в тишине.
Таня не ожидала от него никакой агрессии, он всегда был тихий и безропотный. Поэтому в ответ на его необычное поведение она прошептала, оседая на пол:
– Толечка, ты чего?..
– Ти дуже зарозуміла , – прокомментировал он свое отношение к ее эрудиции, ставя точку в семейной сцене.
Возражений не было. Весь вечер она лежала на кровати, лицом к стенке, широко раскрыв испуганные глаза. Он тоже больше не издал ни звука. Наступила долгожданная тишина.
С этого дня восторженные перепевы и страстные допросы жены исчезли так же, как в свое время шумные нотации тещи. Жизнь Толика очень изменилась. Говорить и думать он стал по-украински.
Но дома говорить было не с кем – Таня исчезла, пропала. Ее не было. Толик, как полагается, заявил на третьи сутки в милицию, сказал, что она ушла и не вернулась. О сцене с женой он, конечно, никому не рассказал. Всезнающая соседка подтвердила участковому, что видела, как Танечка уходила в плаще и тонком синем платочке, но не видела, чтобы она возвращалась. Шума в доме не было. Толик жену любит, живут они очень хорошо, он тихий, добрый, тещу-покойницу уважал, хотя она была старая стерва и скандалистка. Танечка всегда жалела, что детей нет, вот был бы отец. Вечером он мусор выносил, видно прибирал что-то к ее приходу, старался. Господи, такого бы мужика каждой женщине. Участковый вспомнил лицо и фигуру Толика и подумал, что соседка – женоненавистница.
Милиция искала его жену, но не нашла. Ни живую, ни мертвую. Опросили всех сотрудников, дальних родственников, нашли подругу детства, думали, Татьяна у нее или рассказала ей что-нибудь. Нет, никаких следов.
Толику сочувствовали все: коллеги по работе, начальство, соседи по дому, даже милиционеры. Время шло. Толик выглядел таким несчастным и измученным, что не пожалеть его было трудно. Одна пожилая вахтерша как-то утром, посмотрев на его осунувшееся лицо, всплакнула: «Надо же, мужик так любил жену, что теперь, наверно, умрет без нее».
Несмотря на очевидное отсутствие достоинств, Толик стал романтическим героем, страдальцем. Одна сердобольная девушка так прониклась его горем, что пару раз попыталась заговорить с ним, он ответил, как мог. Погуляв несколько раз в выходные дни, решили вместе пообедать, у нее дома. Толик пришел чистый, в белой сорочке с закатанными до локтя рукавами, односложно отвечал на вопросы, игнорировал шутки – не понимал, над чем смеяться, за столом выпил много водки и собирался рассказать хозяйке свой страшный сон, но передумал сразу, как только начал говорить. Девушка взяла его за руку, убеждала, что он не должен оставаться один, что не надо ему слушать тишину в квартире с утра до ночи. Толик дернулся от нее, закричал, что «кляті москалі не впіймають його знову». Девушка испугалась и заплакала. Он ушел и больше никогда с ней не разговаривал. И ни с кем.
Он дичал на глазах. Взгляд его стал отрешенным и безразличным. Кто-то из сельских родственников попытался погостить у него – он просто не открыл дверь, сколько они не звонили. Люди перестали с ним общаться. На работе он тупо выполнял свою работу, получал за нее деньги, покупал на них что-то из еды, остальное складывал в ящик буфета. Дома после работы он торжественно усаживался в угол дивана и смотрел перед собой. Рядом с выключенным телевизором, на полках книжного шкафа длинным частоколом торчали разноцветные книжные корешки Таниной библиотеки. Пухлый красный двухтомник почему-то напоминал Толику толстую задницу, высунутую «у шпарину». Однажды он не выдержал и показал книгам дулю. Они стерпели – он был их хозяином.
Прошло три года. Каждый раз, когда милиция находила женское тело, соразмерное пропавшей Тане, его приглашали на опознание. После неудачного осмотра он брал чекушку в ближайшем гастрономе, выпивал ее дома почти без закуски и ходил несколько дней недужный и растрепанный, вызывая не сочувствие, как раньше, а раздражение окружающих. Толик состарился, опустился, перешел работать на склад.
За это время ему много раз снился тот сон, который он побоялся рассказать знакомой девушке. В пронзительно-яркий солнечный зимний день к парадному выносят белый гроб, ставят его на кухонные табуретки. Вокруг него на блестящем от свежего снега асфальте толпятся люди: унылые соседки, равнодушные сотрудники, Танины друзья, знакомые милиционеры и толстый патанатом в белом халате с пилой для трепанации черепа в руке. В гробу лежит Татьяна, лицо ее желтеет среди пены торчащих из гроба кружев, небольшие руки с красным маникюром сложены на груди.
Толик наклоняется к ней, держась на край гроба, и тихо говорит возле самого уха:
– Я більше не можу. Скажи їм всім, де ти.
Запах формалина проникает в нос, ему хочется чихнуть. А Таня отвечает ему улыбкой – кривит посмертно-накрашенные розовые губы, не открывая глаз.
– Чому ти не хочеш сказати, що сталось? – шипит он. – Хочеш помститися, – понимает он и теребит ее холодную восковую руку, но никто не обращает на это внимания, люди продолжают толпиться вокруг, тихо и скорбно жужжат что-то похоронное.
Таня, не открывая глаза, тихо говорит ему веселым голосом:
– Ты не понял, малыш, я уже отомстила. Хуже не будет. – Ее тонкие ноздри раздуваются, и от этого улыбка становится мстительной.
Однажды ему в очередной раз позвонили из милиции, позвали на опознание чьих-то женских останков. Он засуетился, быстро оделся, вспомнил, что не причесался, он теперь редко это делал, махнул гребнем по остаткам волос, вышел из квартиры, вставил ключ в замок, повернул его пару раз и остановился.
– Це не вона. Це не може бути вона. – Опустив руки, постоял, тупо глядя на грязную дверь, и нехотя поплелся в морг.
В давно знакомом Толику помещении патанатом подвел его к металлическому столу, на котором лежали останки женщины, выкопанные в лесу. На ее шее был повязан синий тонкий платочек, он гармонировал с цветом лица. Толик посмотрел на то, что ему показали, продержался на ногах пару секунд и рухнул вдоль стола на бетонный пол.
Очнулся он в другом помещении. Вдоль стен стояли крышки гробов, их было много, черные и красные вперемешку.
– Вы узнали жену? – спросил милиционер, когда Толик пришел в себя.
– Це не вона, – раздраженно ответил он, потирая ушибленную голову. – Облиште мене. Навіщо ця маячня? Хіба ви не розумієте? Її немає.
Милиционер ждал пояснений.
– Я її порізав, ще тоді , – бесцветно пробубнил Толик, не глядя на него.
Милиционер смотрел на его понурую фигуру и ничего не понимал. За три года поисков никто ни на минуту не заподозрил мужа в исчезновении жены – он выглядел полным ничтожеством, неспособным на убийство.
К ним, закуривая на ходу, подошел патанатом.
– Ну что? – бодро спросил он, имея в виду то ли состояние здоровья Толика, то ли опознание тела.
– Он не опознал, говорит, что сам убил жену еще тогда.
– Чего?! – Доктор повернулся к Толику всем телом. – Ушибся, родной? Полы у нас каменные. Убил!
Толик не отозвался, он вперил бездумный взгляд в бетонные плиты пола и молчал.
Милиционер растерянно смотрел то вниз на пегие грязные волосы вдовца, то вверх на толстое красное лицо патанатома.
– Спятил, наверно, – высказал он свое отношение к признанию Толика. – А это может быть его жена?
– Черт его знает. Многое сходится: лес, где откопали останки, недалеко от места работы его жены. И волосы похожи на те, что есть в деле. Платок синий. Но у этой жертвы был перелом левой руки, а у его жены, как я помню, кости должны быть целые.
– Я її вбив і тоді ж пошматував. Немає що шукати, нічого не залишилось, – сообщил Толик и отвернулся в сторону двери, в которую в этот момент вносили пустой гроб, длинный и широкий. – Вона була невелика, – равнодушно добавил он.
– Та-а-к, – возмутился доктор, выбрасывая сигарету в стоящую в углу урну, – мне некогда бред слушать, меня покойники заждались. Вон дурка внизу через парк. Пусть психиатры разбираются. Ты посмотри на него: таракана вручную не задавит. Джек Паленые ножки… Веди его отсюда, – посоветовал он сержанту, который растерянно смотрел на мужика.
– Покойники, гробы кругом, вот нервишки и шалят. Будь здоров, – попрощался доктор с Толиком, который не произнес больше ни слова. – «Убил, и в землю закопал, и надпись написал…», – весело цитировал он, удаляясь по коридору.
Сержант посадил Толика в казенный газик и повез домой, пытаясь сообразить, кому доложить о его признании. Дело старое. Кто им будет заниматься?
– Послухайте, – заговорил Толик, когда они проехали полдороги, – до неї тоді смерть приходила, постояла, подивилась і пішла. Сніг йшов, а та стояла під вікном у білому кобеняку з відлогою. Я дзвоню Тетяні, а вона каже: це ти? Мені, каже, зараз смерть дзвонила. Ви розумієте?
– Стоп, – остановил его сержант, пытаясь понять, что он сейчас слышит: бред сумасшедшего или признание преступника. – Когда это было? Когда снег шел? – пытаясь припомнить забытые обстоятельства, спрашивал он. По документам жена Толика пропала весной. Какой снег?
– Це було у вівторок, сьомого. Сніг йшов. А потім смерть прийшла додому. І забрала геть її тіло. Більше я її не бачив ніколи. Нема нічого. Тепер я нарешті один. В хаті тихо. – Толик молчал, смотрел в окно или просто повернул голову в ту сторону.
Потом снова заговорил:
– Тетяна приходить, коли мене нема. Іноді світло горить. Сусіди бачили. – Он снова замолчал.
Сержант, не зная, как реагировать на этот бред, ждал, что еще скажет «убийца».
В конце пути, проезжая вдоль окон своей квартиры, Толик ткнул пальцем в сторону дома и сказал:
– Он, дивіться, світло горить! Знов прийшла. Ходить, поки нікого немає. За хатою скучила. Потім буде дужче горіти, і ще дужче.
Милиционер попытался на скорости найти окно, на которое указывал Толик, но не успел, машина повернула за угол и въехала во двор.
– Ходімо, самі побачите , – предложил Толик сержанту.
В квартире было темно и тихо, свет не горел, гнусно пахло заброшенным жильем, подгоревшей едой. Милиционер с сомнением посмотрел на хозяина.
Толик отвернулся и ничего не сказал.
В своем заключении патанатом написал, что перелом у найденной в лесу женщины оказался прижизненный, старый, значит, это не Татьяна. Сержант собирался доложить начальству о признании, сделаном мужем пропавшей без вести, он даже написал черновик документа, но держал его в папке среди бумаг. Потом представил, как над ним будут смеяться сослуживцы, если выяснится, что Толик все-таки сумасшедший. Пересказывать ерунду, которую городил «убийца» после признания, было стыдно: свет то горит – то гаснет, смерть «в кобеняку», хорошо, что без косы… Сержант оставил мужика в покое: если чокнутый, рано или поздно заберут его, куда следует.
Через полгода умерла одна из сестер Толика. Родственники звонили, чтобы позвать брата на похороны. Он не открывал дверь почтальону и не отвечал на звонки по телефону. Соседки обратились в милицию. Дверь квартиры взломали и увидели, что Толик давно умер, а свет в квартире горел.
Заполняя необходимые бумаги, участковый со слов соседей записал, что все считали Толика живым, потому что в комнате Тани время от времени горел свет. Бабки утверждали, что это происходило и после того, как тело Толика увезли в морг, а квартиру опечатали. Милиционер не поверил.
Ордер на Танину квартиру достался совершенно чужому человеку. Жить в ней было невозможно: еще при жизни Толика все пришло в упадок: полинявшие обои свисали со стен, отовсюду вылезали муравьи и пауки, с потолка сыпались коржи побелки. Начали ремонт с того, что все вещи Толика вынесли на мусорник. Новый хозяин, высыпая сухую землю из балконного ящика для цветов, под мертвыми корнями дикого винограда обнаружил синий дамский платок, в который была аккуратно завернута узкая длинная картонная коробка с надписью:
«Нож ампутационный большой. НЛ 315;180. Н–88. 1 шт.»
«Таким и зарезать можно», – подумал хозяин, оценив качественную сталь медицинского инструмента. Он выбросил грязный платок и коробку, отмыл длинное лезвие и положил нож в ящик кухонного стола, справедливо полагая, что рано или поздно он может пригодиться.