Находчивый, изобретательный ум прапорщика Пузырева, выручавший его во многих случаях, иногда при¬водил к ситуациям, в которых мог оказаться только наш Кулибин в погонах. Но прапорщик-сердцеед умудрялся завоевать благосклонность женщины даже при самом неблагоприятном повороте событий. Вот об этом его следующий рассказ.
«...Служил я как-то в одном областном центре на окраине и добираться домой было ужасно далеко, аж через весь город, на другую окраину. Я хоть и садился на конечной остановке, но буквально на следующей троллейбус до отказа набивался всякими старушками, возвращающимися с базара, и мне приходилось усту¬пать им место – форма как-никак обязывала. А ехать было больше часа. Я в то время заменял командира отделения и за день так изматывался, что эта поездка превращалась в настоящую пытку. Тогда я стал брать с собой гражданскую одежду и после службы перео¬деваться в нее, чтобы было легче усидеть в транспор¬те. Порой мне это удавалось, но, как правило, обя¬зательно появлялась или совсем немощная старух¬ляндия, или серьезно беременная женщина, или инвалид, – и меня общими усилиями таки сгоняли с места. Меня это возмущало до крайности, но никому ведь не объяснишь, что я устал не меньше, чем все они вместе взятые в этом черепашьем троллейбусе.
В поисках хоть какого-нибудь выхода я и придумал одно простое, но эффективное приспособление. Я взял тонкую фанерку темного цвета, размочил ее в воде, согнул в цилиндр и закрепил несколькими металли¬ческими застежками. А когда высохла, надел на ногу, в районе щиколотки. Если натянешь снизу носок, а сверху прикроешь штаниной, то ничего не видно, но когда над моей головой какая-нибудь вековая разва¬лина начинала сыпать песком о неуважении к пожи¬лым людям, падении морали, страшном суде и так далее, я молча выставлял ногу в проход, приподнимал брючину и звонко щелкал по фанере ногтем. Способ был вернейший – получался вылитый протез. Передо мной извинялись, жалели, и я без проблем доезжал до конца.
Спустя месяц меня уже многие знали и демонст¬рировать свою ногу приходилось все реже. И вот на этой отнюдь не благодатной почве у меня и произ¬росла вдруг одна любовная рапсодия.
Как-то раз, когда я показывал свою ногу очередной бабушке, возле меня у окошечка сидело и наблюдало за этим одно симпатичное молоденькое создание женско¬го рода, на которое я еще раньше обратил вни¬мание. У меня даже сомнение возникло: а стоит ли выставлять свою неполноценность перед такими глаз¬ками. Но желание оставаться в числе сидящих взяло верх. И вот она, увидев, что я инвалид, от нео¬жи¬данности негромко ахнула. Старушка ретиро¬валась, а я искоса глянул на свою соседку – она смотрела на меня с состраданием и какой-то мате¬ринской неж¬ностью. Я даже почувствовал себя немного свиньей, но это сразу прошло, потому что к концу дня любые эмоции у меня притуплялись, тем более, что в этот день мы бегали марш-бросок на десять километров, и я не то чтобы одной – обеих ног не ощущал.
– Вы воевали? – спросила она участливо.
– Воевал, – ответил я, – пока случайно не наступил на ручную противотанковую авиабомбу с растяжками.
Я нарочно сказал полную чушь, но она не разбира¬лась в тонкостях военного дела и приняла все за чистую монету. И тогда я дал волю своей фантазии. Я хоть и большой выдумщик, но никогда еще мне не приходилось настолько далеко отрываться от действи¬тельности. За час нашей доверительной беседы единственное, в чем я не покривил душой, – это как меня зовут. Ее же звали Вероникой и смотрела она на меня, не отрывая глаз и приоткрыв ротик.
Выходить нам оказалось вместе. Я, прихрамывая, пошел вслед за ней по салону, и на ступеньках она мне подала руку. Ее дом находился совсем недалеко от моей общаги. И когда наступило время прощаться, она вдруг спросила:
– Хотите заглянуть ко мне в гости?
Усталость хоть и брала свое, но отказывать даме не в моих правилах.
– Ну разве что на минуточку, – сказал я, хорошо представляя, что придется доигрывать роль до конца – уж слишком я заврался, чтоб признаться во всем!
Дома она угостила меня вкусным ужином, вином и откровенно влюбленным взглядом, а я ее, в свою очередь, – новыми подробностями своего герои¬ческо¬го прошлого. Короче, к десяти вечера после первого поцелуя замороченная Вероника призналась, что я ей очень нравлюсь, что у меня честный и открытый взгляд и что она всегда мечтала встретить такого мужчину.
Через несколько минут мы были уже в спальне. Я сам выключил свет, разделся в темноте, заодно про¬верив крепления, и лег к ней, в ее просторную постель.
Что это была за ночь! После первого нашего соития, она, пораженная моей страстностью, спро¬сила:
– Ты такой неутомимый – у тебя, наверное, очень давно не было никого?
– Очень давно, – согласился я и, в общем-то, не сол¬гал. Три дня для меня и в самом деле немалый срок.
Мы не спали почти до утра. Я совершенно забыл обо всем, в том числе – и что бегал марш-бросок. Единственное, чего я не забывал ни на миг, даже во время апогея экстаза, – это про ногу. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтоб Вероника как-нибудь ненароком своей ногой или рукой прикоснулась к моей левой ступне, которая по легенде должна быть деревянной. Поэтому я выбирал позы далекие от классических. Благо она это только приветствовала. Выдавив из нее все соки, да и из себя тоже, я уснул, сжимая ее в объятиях, для надежности свесив ногу с кровати...
...Проснулся я от чьего-то всхлипывания. Я открыл глаза, не сразу вспомнив, где я, и сел в постели. Комната плавала в солнечном свете. У окна я увидел сидящую Веронику, плачущую навзрыд, уткнувшись в подоконник. Одеяло мое было перевернуто поперек, и из-под него предательски торчали две здоровые воло¬сатые ноги. Расстегнувшаяся фанерка лодочкой валя¬лась на полу. Поняв, что кошки-мышки закончились, я встал и принялся натягивать брюки. Она в мою сторону не смотрела.
Одевшись, я подошел к ней и тронул за плечо. Она повернула ко мне опухшее от слез лицо и глухим голосом произнесла:
– Ты негодяй! Ты меня обманул! Я думала, ты дейст¬вительно без ноги и нуждаешься в женском тепле. Я всю себя отдавала, потому что полюбила тебя за мужество и страдания твои, а ты... а у тебя обе ноги це-е-елы-е-е...
И зарыдала снова. Мне и жалко ее стало, и смешно одновременно.
– Странная ты, Вероника! Вместо того чтобы обра¬доваться, что у меня вместо деревяшки живая нога, – ты впадаешь в истерику.
Но она была безутешна. И как я ее ни успокаивал, ни убеждал, что здоровый мужик ничуть не хуже, чем калека, – все доводы были напрасны. Меня это стало раздражать.
– Ну что мне сделать, чтобы ты перестала реветь? Ну хочешь, я пойду на вокзал и оставлю там, на рельсах, лишнюю ногу? А то и все две?! Таким я тебе больше понравлюсь?
Она опять посмотрела на меня.
– Я тебя ненавижу! Как ты не понимаешь… дело не в ноге, а в том, что ты обманщик… жестокий и циничный.
– Обманщик?! – поразился я. – Да какой же идиот прикидывается одноногим, чтобы завлечь девушку в постель? А?
– Уходи… Можешь считать эту ночь досадным не¬до¬разумением… и будь уверен – тебя я больше видеть не захочу. Мужчина, которому… который притво¬ряется инвалидом, чтоб не уступать место, как раз и есть… настоящий инвалид, только не физический, а – нравственный!
«Ах вот оно что», – понял я причину ее горя. До ее идеала мне явно не дотянуться – тут уже ничего не поделаешь. Пришлось убираться восвояси. Так завер¬шился, едва начавшись, мой инвалидный роман. Но он, правда, имел одно крохотное продолжение.
Месяца через два после этой бурной ночки во время учений я, оступившись, сломал ногу. Я провалялся пару недель в больнице, после чего меня выписали домой, на поправку, но гипс еще не сняли. И вот я с выставленной вперед ногой, на костылях, забираюсь с огромными усилиями в троллейбус, мне все помо¬гают, кто-то уступает место, я плюхаюсь на сиденье, вытирая потоками льющийся пот, – и вдруг прямо перед собой вижу округлившиеся знакомые глаза. Это была Вероника! Когда первое удивление прошло, она неожиданно начала хохотать. Сначала негромко, затем все сильнее и сильнее. Наконец она прямо затряслась, запрокидывая голову в гомерической безудержной истерике и, вздрагивая от смеха, прикрыв лицо ладо¬нями, выбежала на следующей остановке.
Пассажиры с любопытством поглядывали на меня, недоумевая, чем это я так рассмешил молодую жен¬щину, ведь мой вид вызывал безусловную жалость.
Я хоть и знал нечто, чего не знали они, но так до сих пор и сам не скажу, отчего это она так разве¬селилась. То ли обрадовалась, что Господь так удачно меня покарал за мои шуточки с протезом, то ли решила, что я теперь пристегиваю не фанеру, а гипс, и ношу все время с собой костыли, чтоб только мне всюду место уступали. От этой мысли мне и самому смешно становится. Я тогда в ее глазах, пожалуй, уже не нравственный инвалид, а настоящий нравственный труп!»