Ганна Кралль
КРЕСЛО.
1
О плачущем диббуке я рассказала знакомому из Иерусалима, который был солдатом и поэтом.
Каждый уцелевший еврей слушает чужие рассказы с лёгким нетерпением.
Уцелевший еврей знает события в сто раз интереснее. – Ты закончила? –
спрашивает он. – Так я расскажу тебе историю получше.
Итак, я рассказывала о диббуке. – Ты закончила? – спросил солдат-поэт.
-Так я расскажу тебе…
«История получше» была про деда Меера и бабку Мину.
Жили они в Сендзишове. Это была состоятельная и уважаемая семья, дед Меер занимал в течение некоторого времени должность бургомистра. Позднее он занялся бизнесом, соорудил лесопилку, покупал лес и поставлял шпалы для железной дороги. Перебрался на Подолье, там представлял пивоварню «Окоцим». В родные края вернулся незадолго перед войной.
У бабки Мины болели ноги. Никто не знал отчего, хоть дед возил её
к самым лучшим львовским врачам. Сначала бабка хромала, потом ходила с палкой всё с бОльшим усилием, пока, наконец, совсем не перестала ходить.
Дед поехал во Львов и привёз кресло, с высокой спинкой и удобным подножьем, обитое темнозелёным бархатом в полосках посветлее. Бабка Мина уселась в кресле, поставила на подножье ноги и глубоко вздохнула:
- Я наверно, не встану отсюда до конца дней моих
С этой минуты бабка стала править домом с высоты своего кресла.
Располагалась она в столовой, но знала, что к рыбе пригодился бы перец, в красный борщ – сахар, что внукам пора засесть за уроки, а служанка должна принести из аптеки лекарство против кашля.
Лекарство приходилось глотать деду Мееру. Врачи тщательно его исследовали, исключили лёгкие, щитовидку и гортань, но он не переставал кашлять.
Жизнь протекала обычно: - дела – дети – служанка – дом, вот только дед кашлял, а бабка сидела в кресле.
Когда началась война, дед быстро сообразил к чему это идёт. Он пригласил соседа поляка, который дружил с семьёй, и они вдвоём заперлись в комнате. Вскоре сосед стал строить бункер. Работы, со всеми предосторожностями, продолжались в течение года. Укрытие было просторным, там поместили необходимое оборудование, запасы пищи, даже бабкин ковёр и – естественно – зелёное кресло.
Когда появилось распоряжение, и евреев согнали в гетто, старики перебрались в укрытие. Пригласили ещё несколько еврейских семей и в бункере поселилось десятка полтора жителей.
И жизнь пошла почти нормально.
Друг-поляк приносил покупки, бабка сидела в кресле, а дед кашлял.
Этот кашель стал беспокоить жителей бункера.
- Меер – они говорили. –Люди услышат. Ти что, не можешь удержаться? Разве сейчас подходящее время, чтобы кашлять?
Дед знал, что время неподходящее, друг-поляк приносил разные лекарства, бабка сбивала гоголь-моголь, но дед попрежнему кашлял.
И однажды жители бункера разнервничались.
И задушили деда.
И – странное дело – у бабки ожили ноги.
Она встала с кресла.
Закрыла глаза деду.
И вышла из бункера.
Постучала к другу-поляку. - Бегите , пане – сказала она. – Сейчас здесь будут немцы.
По дороге остановила повозку и попросила завезти её в жандармерию.
Немцы расстреляли всех евреев.
Бабку тоже застрелили, но в самом конце. Объяснили ей, что делают это в награду. Чтобы она видела, как погибают убийцы деда.
Мой знакомый, солдат и поэт, войну пережил в Кракове. Историю деда Меера и бабки Мины рассказал ему тот поляк, который дружил с их семьёй.
2
- Сендзишув… - вздохнул ньюйоркский раввин Хаскель Бессер.
Совсем недавно я думал о Сендзишуве. Мы ехали санями на Шамони, возница укрыл нам ноги бараньим мехом. Я почуял запах этого меха и сказал жене: я откуда-то знаю этот запах. В номере отеля мы сели у открытого окна и смотрели на горы, на Альпы. Начал падать снег. И я сказал жене: вспомнил…
Мы ехали санями в Крыницу, падал снег, и возница прикрыл нам на ноги бараньим мехом. Возле меня сидела какая-то толстая дама и не переставая говорила. Она рассказывала о своей семье, о соседях, о похоронах, о чьей-то свадьбе, и все они были из Сендзишува. Её фамилия была Зильберман, имени не помню…
Хлопья снега садились мне на ресницы, дул ветер, я подтянул овчину и почуял острый запах шерсти, подшитой жёстким потёртым сукном. Мадам Зильберман удивилась, что мне холодно и спросила как меня зовут. Хаскель? Как моего брата – и стала рассказывать о его школьных успехах.
Зиму я всегда проводил в Пивничей, но моя сестра в том году вышла замуж, и я хотел быть рядом с ней. В Шамони я всё время думал о Пивничей, о Крынице, и о Сендзишуве, в котором никогда не был.
3
Если бы всё это происходило в рассказах Зингера, то толстая дама в санях знала бы захватывающие истории о людях из Сендзишова. И наверняка слышала бы о деде Меере и бабке Мине, судьба которых стала бы тамошней легендой, тревожно переходящей из уст в уста.
Но снег падал, и ехали сани, и пани Зильберман вела рассказ давно, ЗАДОЛГО ДО Т О Г О, Тогда зелёное кресло ещё стояло в столовой, дед спокойно кашлял и эта история ещё не произошла.
Если бы всё это происходило в рассказах Зингера, про бабку Мину и деда Меера могла бы рассказать тётка Ёнтль, та, в чепчике, украшенном бусами и ленточками – жёлтой, красной, зелёной и белой. Она обожала приключения странные и ужасные: о князе, который жил с демоном-женщиной, о рыжей Даше, влюблённой в мужлана, который её избивал… Это были чудовищнейшие переживания, о которых слышала тётка Ёнтль.
Но о бабке Мине, которую в награду расстреляли последней, Зингер не писал. Он боялся времён Холокоста. Боялись даже все его нечистые духи, демоны, диббуки и черти. Они не вступали в ад, выложенный ковром, с зелёным бархатным креслом на почётном месте.
Перевёл с польского Г. Ходорковский