Моя любовь выглядит как маленький мальчик...
Моя любовь находится в реанимации. Моей любви впрыскивают какие-то химикаты. По капельке. Чтобы только не дать умереть. Это нельзя назвать жизнью. Или движением куда-то. Балансировать на тоненькой холодной жёрдочке, срываться, со звуком искорёженного железа цепляться одним ноготочком и снова занимать нелегальное, неразрешённое положение.
Моя любовь выглядит как маленький мальчик. Ему 4 года. У него яркие голубые глаза и платиновые кудри. Белая кожа, пухлые пальчики. Разве можно такому ребенку причинять боль? Тогда почему его ноготочки синие, в заусенцах и трещинках? Почему на его пухлых ручках столько гематом и ссадин? Его круглый лобик скрывает багрово-синее пятно. Бедный малыш, мне только догадываться, сколько же нужно было биться головой обо что-то твёрдое, чтобы поставить такую печать? Просто чудо, что его лобик не потерял своей формы. Чаще всего он без сознания. Мой малыш, моя жизнь. Иногда он приходит в себя, и я зову его по имени: Жэтем! Его всегда слипшиеся от слез ресницы расправляют крылья, он тянет ко мне ручонки и говорит, говорит, боясь, что опять уснет от лекарств: "Я буду хорошим! Не наказывай больше меня! Я видел во сне ромашки. Я хотел сорвать одну, только одну, но пришёл чужой дядя и ударил по руке. Больно. Я хотел сорвать только одну..."
Прижимаю к себе дрожащее от слёз тельце, укачиваю, шепчу, что никому не дам его больше обидеть. Целую перебинтованную ручку с красным пятном на ладошке. Видны одни пальчики в белой бахроме ваты и бинта. Чем люди в белых халатах обрабатывают эту ранку? Жэтем не любит, когда щиплет. "Ранку?!" - ухмыляется рябая медсестра, опираясь спиной о дверной косяк и пряча обе руки в халате. И пронзает нас своим слишком громким голосом: "Да у него кость раздроблена, сухожилия сшивать пришлось!" Жэтем прижался ко мне ещё сильней и затих. Подобрался весь, мой комочек счастья, как перед ударом плетью (а он знает и такое). Я должна быть сильной. У моего малыша нет никого, кроме меня, чтобы защитить его. Мой взгляд долго раскачивается в пространстве, прежде чем твердо упирается в нахальное лицо идиотки в халате. "У него ничего нет. Вы все придумали. Этот ребёнок не может так болеть. Скоро всё заживёт". Голос не дрожит, ура. Но и не угрожает. Но этого хватило хотя бы на то, чтобы мне дали ясно понять взглядом, что я умственно неполноценна. Медсестра уходит.
Я наедине со своим чудом. "Ты не отдавай меня больше, ладно?" - в голосе звучит надежда. "Я буду всегда тебя слушаться. И я никогда-никогда не сорву ни одной ромашки!". Закрывает глаза, представляя себе эту картину маленького счастья. Я пальцами расчесываю мягкие волосы, вдыхаю запах бледных щёчек, которые почему- то пахнут персиками.
Заходит медсестра. "Процедуры!" - говорит она голосом, сметающим всякие надежды. Жэтем смотрит на меня глазами котёнка, который знает, что его ведут топить. Это и мольба, и слёзы, и надежда, и непонимание - за что? Нет сил вынести этот взгляд умирающего ребенка. Причем, ребенка, который знает, что он умирает. В такие глаза не соврёшь, и даже если ты спасёшь ему жизнь, у тебя в сердце навсегда останется чувство вины перед ним.
Медсестра подходит и пытается отнять его у меня. Я быстро встаю и говорю, что сама отнесу его. И чувсвую, как мой малыш благодарно вздыхает и ложит головку мне на плечо.
В процедурной ему надевают какую-то непонятную штуку на глаза, включают ток. Он напрягается, весь подбирается, видно, что боится пошевелиться - вдруг станет больнее? Но он сидит у меня на коленях и поэтому не издаёт ни звука жалобы. Мой смелый малыш! Чувство вины нахлынывает темнотой в глазах и звоном в ушах. На какое-то время я тоже боюсь шевелиться и дышать, только крепче сжимаю свою кровиночку. Чтобы тоже не потеряться. Какие силы он мне дает! Удивляюсь - он долго жил в темноте. С черной повязкой на ясных глазках. Передвигался наощупь и всегда безошибочно цеплялся слабенькими ручонками за мои ноги. Но когда он впервые увидел свет, он все принял как есть. Как будто знал раньше. Операции позади, но я твердо уверена, что это я вернула ему зрение.
А скольких трудов стоило убедить медперсонал, чтобы брать его на руки во время постельного режима! Глупые, его не могут убить мои объятия. Его убивает, когда меня рядом нет.
А потом долгий разговор с главврачом. Эти гады хотели нас разлучить - видите ли, моё психическое состояние их настораживало. Пришлось лечь в ту же больницу, только с другим диагнозом. Зато теперь мы вместе всегда. Зато моё солнце улыбается мне каждое утро, и эти улыбки создают щит от презрительных слов персонала между собой: "сумасшедшая". Это не диагноз. Это временное состояние. Что могут понимать они, никогда не разговаривающие с незрячим ребёнком, который понимает свою ущербность? Который не винит в этом никого, который сам чувствует вину за мои, мои ошибки?
Он всё принимает как есть. Я учусь у него этому. Он знает, что такое, когда тебя загоняют под плинтус. Когда тебя прячут от всех, как будто ты виноват в том, что ты существуешь. На нем клеймо незаконнорожденного. И он знает об этом. Чем я дала ему это понять, я уже не помню. Нас двое, и мы испытываем друг перед другом чувство вины - за то, что мы есть друг у друга. Разница только в том, что у меня вызывает агрессию такое положение вещей, а он не может царапаться. Его пальчики слишком искалечены, чтобы требовать чего-то. Он может только ждать, что скоро всё изменится. Что Я всё изменю. О, Жэтем, ты всегда со мной, и я чувствую, что всегда смотреть на твои мучения - подтверждать свой диагноз.
Смотрю в твои глаза, когда ты не спишь (а это бывает так редко), и не могу ответить на твой вопрос: когда, когда мы будем вместе, когда не надо будет прятаться, когда можно будет гулять по полю из ромашек, а ты будешь доверчиво держать меня за большой палец? Я не могу тебе солгать - это так абсурдно, врать себе. И так же бесполезно, как погружаться в теплую ванну собственных эмоций с клочьями бывшей белой ароматной пены и надеяться очиститься. Отбросить все страхи, эмоции, колебания и - бороться, бороться со всем миром и собой! Забыть всемирно известные истины и преодолевать гравитацию. Когда я сомневаюсь, по милому личику пробегают мучительные судороги. Это преступление - заставлять страдать частичку себя. Лучшую частичку.
Стою на остановке. Общаюсь со своей любовью. Свернулся в теплый комочек, улыбается во сне, но ручки сжал в кулачки. Видимо, борется с искушением сорвать ромашку. Ничего, придет время, и я скажу ему, что все ромашки в мире теперь его. И он сможет безболезненно их рвать и дарить мне. И я тоже стану полноценным человеком. У меня есть на это все основания, ведь не каждый может любить такой вот детской, наивной, больной любовью.