Великий Поэт Земли Русской Николай Некрасов жил на квартире на третьем этаже дома отставного генерал-адъютанта Бубен-Губера на Большой Подьяческой улице. На третий этаж вела к нему витая лестница, потолок над коей был в постоянных щербинах от пуль. Снизу лестницу охранял отставной солдат Митрич. На квартире поэта Некрасова, славившегося своим хлебосольством и умением поесть, собирались Великие Писатели Земли Русской с думами о России.
Окрестные обыватели при этом содрогались, крестились, и забирались глубже в свои норы.
И было от чего.
Собрание Великих Писателей Земли Русской начиналось с лошадиного топота и пистолетных выстрелов в дальнем конце Большой Подьяческой. Затем на улицу на полном скаку въезжал поручик Лермонтов, держа в каждой руке по двуствольному пистолету и с саблей в зубах. Сзади трусил кавказский человек Казбич, в кепке-аэродроме, с шомполом и пороховницей, на ходу заряжая пистолеты, которые Лермонтов, разрядив, бросал не глядя через плечо.
Погарцевав с минуту на перекрестке и выкрикнув несколько фраз по-гэльски, на языке предков, поручик отъезжал подальше от некрасовского подъезда, несколько раз прицеливался, затем одновременно пришпоривал лошадь и с разгона влетал на коне прямо по винтовой лестнице, паля в потолок из пистолетов. Дверь в квартиру поэта распахивала прислуживавшая ему бабка Маланья, которая затем проворнейшим образом ускользала в чулан.
Поручик прямо на коне проезжал в комнату, выстреливал последние разы в распахнутое окно, спешивался, вынимал саблю изо рта, демонически хохотал и садился за стол, закинув на столешницу сапожищи со шпорами. Николай Некрасов, лично, сидевший за столом с утра, наливал ему в граненый стакан водки, каковый оный поручик проглатывал без закуски. Подбежавший Казбич заряжал все попавшиеся ему по дороге пистолеты, и Лермонтов вновь оглашал комнату залпом.
- Собираются, окаянные, - шептались обыватели и замыкали ставни.
Естественно, это было только начало.
В подъезде возникала высокая седая фигура в белом балахоне, с развевающейся бородой и с клюкой в руке. Это был ополоумевший граф Лев Николаевич Толстой, отвергавший чревоугодие и в собраниях у Некрасова искавший токмо пищи духовной. Он ловким движением клюки попадал Митричу по жирному загривку, и поднимался вверх, бормоча под нос «Власть тьмы, власть тем, когда ж мы уйдем с под нее совсем?»
Завидев его, поручик Лермонтов поворачивался и орал – «Ага, вот и коллега приперся. Конечно артиллерист гусару не брат, но все одно не штафирка!»
- Нечестивый образ жизни ведешь, Михал Юрьевич – Толстой глядел неодобрительно на брата по писательскому цеху из под седых мохнатых бровей, но клюкой не замахивался – уж больно неподалеку от поручика лежала сабелька, да и кунак/абрек бросал на грозного старца неодобрительного косяка. Окромя того, Лев Николаич достаточно покутил в молодости и потому был склонен относиться к чудачествам снисходительно.
Привычная ко всему уже на свете бабка Маланья, прислуга поэта, выкатила на стол пудовый чугунок толченой картошки с жареным луком и маслом, четыре аршинных блюда с балтийской селедочкой, отмоченной в молоке, черный подовых хлеб, нарезанный дюймовыми ломтями, бочковые соленые огурцы, лососину семужного посола и тазик свежезажаренных снетков. Все это составляло привычную прелюдию к завтраку поэта Николая Некрасова и его бравых друзей.
В это время Митрич, кряхтя, и почесывая смазанный толстовской клюкой затылок, поднял глаза от заплеванного табаком пола и похолодел – прямо в лицо, глаза в глаза ему уставились два пустых черных зрачка по два сантиметра каждый. Каждый зрачок был пуст, как не бывает пуста Вселенная, и был обрамлен тонким кольцом стали, криво отпиленной и с заусеницами от ножовки. Поверх этих зрачков на Митрича смотрела еще одна пара глаз – холодных и голубых, затененных широкополой черной фетровой шляпой.
Митрич ойкнул, и схватившись за сердце, начал тихонько сползать вдоль стенки. Владелец четырех зрачков небрежным движением распахнул черный плащ, и выкинул к ногам инвалида сочащийся кровью тяжелый полотняный мешок.
- Наверх поднимешь, - лаконично бросил он и поднялся по лестнице.
На стук двери первым обернулся Лермонтов, вертлявый по своей природе.
- Чевой- то ты, Ваня, стволы у ружья криво обкарнал, - хмыкнул он, приветствуя Тургенева, приехавшего с охоты из своего имения в Спасском-Лутовинове.
- Здоров будь, Иван Сергеевич, - проскрипел Толстой и хотел было добавить чего-нибудь мудрого и нравоучительного, но вовремя осекся, поглядев на обрез, который Тургенев пристроил на коленях так, что тот в любую секунду мог взглянуть на любого из народных радетелей, притулившихся за столом.
- Пожрать-то принес, Иванушка? – вопросил его Николай Некрасов, любовно зачерпывая дланью картошки из чугунка.
- Лапами жрете, - с омерзением сказал Тургенев, - не будет с вас толка. Перепелей вам привез мешок, убогий их притащит. Если не сопрет по дороге. И не помрет. Поеду-ка я в Баден-Баден. ВОДКИ, СВОЛОЧИ!
- Ты, эта… Конечно, мы аргименты понимаем… Но не того… Не к басурманам приехал чай… Орешь тут… - укоризненно проговорил Некрасов, но водки налил.