Скептицизм, который за годы впитался Брунетти в кости, вынуждал его подозревать, что несчастный случай с синьорой Моро мог быть чем-то другим, кроме этого. Когда в неё выстрелили, она должна была закричать, и на звук женского визга, конечно же, бегом прибежал бы другой охотник. Каким бы низким не было мнение Брунетти об охотниках, он не мог поверить, что кто-нибудь из них оставил бы женщину лежащей на земле, истекая кровью. Это заключение привело его к размышлениям о том, для человека какого сорта было бы возможно такое сделать, что, в свою очередь, заставило его задуматься над тем, какое другого рода насилие возможно было бы для этого человека.
К этим предположениям он добавил тот факт, что Моро некоторое время заседал в Парламенте, но ушёл в отставку около двух лет назад. Совпадения могут объединять события или в роде, или в предмете времени: одно и то же случилось с разными людьми, или разные вещи произошли с одним и тем же человеком, или же они произошли в одно и то же время. Моро ушёл в отставку примерно тогда, когда была ранена его жена. Обычно это едва ли возбудило бы подозрения, даже в ком-то настолько же инстинктивно недоверчивом, как Брунетти, не будь того, что смерть их сына указала на точку, с которой надо было начинать процесс теоретической триангуляции вокруг путей, где третье событие могло относиться к двум другим.
Брунетти думал о Парламенте в том ключе, в каком большинство итальянцев думали о своих тёщах. Хотя и не из-за преданности, созданной узами крови, но тёща всё-таки настаивала на уважении и почтении, хотя никогда не вела себя так, чтобы заслужить и то, и другое. Это чужое присутствие, возложенное на человеческую жизнь из-за абсолютнейшего выбора, постоянно чего-то просило, причём запросы всё увеличивались, в обмен на напрасное обещание домашней гармонии. Сопротивление было напрасно, поскольку оппозиция неизбежно приводила к последствиям, которые были слишком лукавы, чтобы их предвидеть.
Он поднял трубку и набрал свой домашний номер. Когда после четырёх гудков ответила машина, он повесил её, ничего не говоря, наклонился к нижнему ящику стола и вытащил телефонную книгу. Он открыл её на букве П и переворачивал страницы, пока не нашёл Перулли, Аугусто. Потом бросил её обратно в ящик и набрал номер.
После третьего гудка ответил мужской голос.
- Перулли.
- Это Брунетти. Мне нужно с тобой поговорить.
- Я думал, когда же ты позвонишь, - после долгой паузы сказал человек.
- Да, - было единственным ответом Брунетти.
- Мы можем увидеться через полчаса. На час. А потом уже до завтра - нет.
- Я приду сейчас, - сказал Брунетти.
Он толкнул ящик, закрывая его, и вышел из кабинета, а потом и из Управления. Поскольку у него было полчаса, он решил пройтись до Кампо Сан Маурицио, а поскольку пришёл рано, решил остановиться и поздороваться с приятельницей, зайдя к ней в мастерскую. Но ум его занимали другие вещи, не ювелирные изделия, так что он едва ли сделал больше, чем обменялся с ней дружеским поцелуем и пообещал как-нибудь вскоре привести Паолу на обед; затем он пересёк campo (1) и поспешил по направлению к Гранд Каналу.
В последний раз он был в этой квартире шесть лет назад, в конце долгого расследования по поводу следа наркоденег, который вёл от носов подростков Нью-Йорка к чистому банковскому счёту в Женеве, следа, который достаточно надолго застрял в Венеции, чтобы было возможно вложить деньги в пару картин, предназначенных для того, чтобы присоединиться к деньгам в сейфе этого чрезвычайно чистого банка. Деньги благополучно проделали свой путь сквозь эмпирическое королевство киберпространства, но картины, сделанные из менее небесного вещества, были задержаны в женевском аэропорту. Одна - Пальмой иль Веккио, а другая - Мариески, и, таким образом, обе, будучи частью художественного наследства страны, не могли быть экспортированы, по крайней мере легально, из Италии.
Аугусто Перулли позвонил карабинерам, чтобы заявить о краже, едва прошло четыре часа после того, как нашлись картины. Подтверждения, что Перулли проинформировали о том, что они обнаружены, - как и возможности, что это породит мысль, о которой никто и подумать не мог - о коррумпированности полиции - найти не смогли, и тогда было решено, что Брунетти, который ходил вместе с Перулли в школу и с тех пор дружил с ним уже не одно десятилетие, должны послать к нему - поговорить. Это решение осуществилось только на следующий день после того, как картины были найдены, но к этому времени человека, который их перевозил, каким-то образом выпустили из-под стражи, хотя истинная природа бюрократического недосмотра, допустившего эту ошибку, никогда не была объяснена так, чтобы это удовлетворило итальянскую полицию.
Когда Брунетти наконец поговорил со своим старым школьным другом, Перулли сказал, что он узнал о том, что картины исчезли, только днём раньше, но как это могло произойти, он понятия не имеет. Когда Брунетти спросил, как могло случиться, что забрали только две картины, Перулли предупредил все дальнейшие расспросы тем, что дал Брунетти честное слово, что он ничего об этом не знает, и Брунетти ему поверил.
Двумя годами позже человек, который был задержан с картинами, был арестован швейцарцами снова - на сей раз за то, что провёз в страну нелегальных эмигрантов, и на сей раз в Цюрихе. В надежде сговориться с полицией, он признался, что на самом деле эти картины дал ему Перулли и попросил переправить их через границу новому владельцу, но к тому времени Перулли уже был избран в Парламент, и, таким образом, ни аресту, ни преследованию не подлежал.
- Ciao (2), Гвидо, - сказал Перулли, открыв Брунетти дверь и протягивая ему руку.
Брунетти сознавал, насколько театрально выглядело то, что он замешкался перед тем, как пожать Перулли руку; Перулли сознавал это точно так же. Никто из них не притворялся и не пытался быть чем-то, кроме как остерегаться друг друга, и оба открыто изучали друг друга ища признаки лет, что прошли с их последней встречи.
- Много времени прошло, правда? - сказал Перулли, поворачиваясь и проводя Брунетти в квартиру. Высокий и тонкий, Перулли всё ещё двигался с грацией и текучестью юности, которую он делил с Брунетти и с их одноклассниками. Волосы его до сих пор были толсты, хотя и длиннее, чем он носил их в прошлом, его кожа была мягкой и тугой, богатой остатками мерцания проведённого на солнце лета. С каких это пор он начал изучать лица приятелей юности на предмет говорящих за самих себя признаков возраста, подумал Брунетти.
Квартира была во многом такой же, какой Брунетти её помнил - с высокими потолками, очень пропорциональная; диваны и стулья приглашали людей сесть, как им хотелось, и говорить открыто, возможно, нескромно. На стенах висели портреты мужчин и женщин прошлых эпох - Перулли, он знал, говорил о них раскованно, предполагая, что они были его предками, когда в действительности его семья из поколения в поколения жила в Кастелло и занималась сосисками и консервированным мясом.
Новыми были ряды фотографий в серебряных рамках, стоящие на ничем определённым не выдающейся копии флорентийского буфета шестнадцатого века. Брунетти приостановился, чтобы их рассмотреть, и увидел отражённую в них траекторию карьеры Перулли: молодой человек с друзьями; выпускник университета, позирующий с одним из лидеров политической партии, которой Перулли затем был предан; уже взрослый человек, стоящий рука об руку с бывшим мэром города, Министром внутренних дел, и Патриархом Венеции. Позади них, в даже более искусно сделанной рамке, лицо Перулли улыбалось с обложки журнала новостей, который с тех пор перестал существовать. Это фото и нужда Перулли в том, чтобы люди его видели, против воли наполнила Брунетти огромной печалью.
- Могу я тебе предложить что-нибудь? - спросил Перулли с другого конца гостиной, стоя перед кожаной софой и совершенно явно желая разобраться с этим перед тем, как сесть.
- Нет, ничего, - сказал Брунетти. - Спасибо.
Перулли сел, суетливо расправив с двух сторон брюки, чтобы не дать им растянуться в коленях, - жест, который Брунетти уже наблюдал раньше, но только у стариков. Неужели он раздвигал в стороны и нижнюю часть пальто перед тем, как занять место на паровичке?
- Полагаю, ты не хочешь притворяться, что мы до сих пор друзья? - спросил Перулли.
- Я ни в чём не хочу притворяться, Аугусто, - сказал Брунетти. - Я просто хочу задать тебе несколько вопросов, и я хотел бы, чтобы ты дал мне честные ответы.
- Не как в прошлый раз? - спросил Перулли с усмешкой, которую он пытался сделать мальчишеской, но преуспел лишь в том, чтобы она получилась хитрой. На какой-то момент это придало Брунетти неуверенности - что-то стало другим относительно рта Перулли, того, как он его держал.
- Нет, не как в прошлый раз, - сказал Брунетти, удивившись тому, как спокойно он говорит - спокойно, но устало.
- А если я не смогу на них ответить?
- Тогда так мне и скажи, и я уйду.
Перулли кивнул, а потом сказал:
- У меня не было выбора, Гвидо, - ты же знаешь.
Брунетти повёл себя так, как если бы тот не заговорил, и спросил:
- Ты знаешь Фернандо Моро?
Он видел, что Перулли отреагировал на это имя чем-то посильнее, чем только узнаванием.
- Да.
- И насколько хорошо ты его знаешь?
- Он на пару лет старше нас, и мой отец был его другом, так что я знал его достаточно хорошо, чтобы здороваться с ним на улице или, может быть, пойти и выпить с ним, по крайней мере, когда мы были помоложе. Но, конечно, недостаточно хорошо, чтобы называть его другом. - Какое-то чувство предупредило Брунетти о том, что произойдёт дальше, так что он был готов к тому, чтобы услышать, как Перулли сказал: - Не так, как я знаю тебя, - и не ответил.
- Ты встречался с ним в Риме?
- В социальном плане, или в профессиональном?
- И так, и так.
- В социальном - нет, но я мог столкнуться с ним несколько раз в Монтециторио. Но мы представляли разные партии, так что вместе не работали.
- А в комитетах?
- Нет, мы работали в разных.
- А как насчёт его репутации?
- А что насчёт этого?
Брунетти подавил вздох, который уже просачивался из груди, и ответил нейтрально:
- Как политика. Что о нём думали люди?
Перулли разъединил свои длинные ноги и немедленно скрестил их снова, - но уже по-другому. Он опустил голову, поднял руку к правой брови и несколько раз потёр её, - то, что он делал всегда, когда обдумывал какую-то мысль, или когда ему нужно было подумать над тем, что ответить. Увидев лицо Перулли с этого нового угла, Брунетти заметил, что что-то было другим в отношении угла его скул, которые казались острее и более чётко очерчены, чем они были, когда он был студентом.
Когда он наконец заговорил, голос его был умеренным.
- Я бы сказал, в общем люди думали, что он честен. - Он убрал руку и попытался слегка улыбнуться. - Возможно, слишком честен. - Улыбка его стала шире, - та самая завлекающая улыбка, перед которой девочки, а затем и женщины, были не в состоянии устоять.
- И что это значит? - спросил Брунетти, стремясь побороть злость, которая, как он чувствовал, нарастала в ответ на скользкий тон, сквозящий в ответах Перулли.
Перулли ответил не сразу, и, думая, что сказать или как сказать, он несколько раз сложил губы в твёрдый маленький кружочек, - жест, которого Брунетти никогда раньше в нём не замечал.
Наконец он сказал:
- Полагаю, это означает, что иногда с ним было трудно работать.
Это не сказало Брунетти ничего, и он спросил снова:
- И что это значит?
Взглянув на Брунетти, Перулли не смог подавить мгновенный проблеск злости, но, когда он заговорил, голос его был спокоен - почти слишком спокоен.
- Для людей, которые были с ним не согласны, это означало невозможность убедить его посмотреть на вещи с другой точки зрения.
- Имеется в виду, с ИХ точки зрения? - задал нейтральный вопрос Брунетти.
Перулли не попался на эту удочку, и вместо этого сказал только:
- С любой точки зрения, которая отличалась от той единственной, которой он решал придерживаться.
- А у тебя когда-нибудь был такой опыт с ним?
Перулли отринул эту мысль прочь, отрицательно покачав головой.
- Я же тебе сказал - мы никогда не работали в одних и тех же комитетах.
- А в каких комитетах он работал? - спросил Брунетти.
Перулли откинул голову на спинку стула и закрыл глаза, и Брунетти не смог удержаться от мысли, что жест этот был сделан сознательно, чтобы показать энергию, которую Перулли хотел потратить на то, чтобы отвечать на вопросы.
После показавшегося непомерно долгим времени Перулли сказал:
- Насколько я могу помнить, он состоял в комитете, который наблюдал за почтамтом, и в том, который имел какие-то дела с фермами, и третий... - Он умолк и взглянул на Брунетти с еле заметной, частной улыбкой, а потом продолжил: - На самом деле я не помню, что это было. Может быть, миссия в Албании... вся эта гуманитарная помощь... или, может быть, тот, что касался фермерских пенсий. Я не могу быть уверен.
- И чем занимались эти комитеты?
- Тем, чем занимаются они все, - сказал Перулли, и голос у него был искренне удивлённый - тем, что гражданину понадобилось об этом спрашивать. - Они изучают проблемы.
- А потом?
- Дают рекомендации.
- Кому?
- Правительству, конечно.
- И что случается потом с этими рекомендациями?
- Они всё исследуют и изучают, а потом принимается решение. И, если это необходимо, издаётся закон, или же меняется существующий.
- Так просто, правда? - сказал Брунетти.
У улыбки Перулли не оказалось времени расцвести полным цветом до того, как мороз тона Брунетти её погубил.
- Ты можешь шутить, если хочешь, Гвидо, но это непросто - управлять такой страной, как эта.
- Ты на самом деле думаешь, что ТЫ ею управляешь?
- Не я лично, - сказал Перулли тоном, который предполагал некое сожаление об этом. - Конечно, нет.
- Тогда вы все вместе? Парламентарии?
- А если не мы, - кто тогда? - настаивал Перулли, и голос его возрос до чего-то, напоминавшего негодование, но всё-таки был ближе к злости.
- Действительно, - просто сказал Брунетти. После долгой паузы он заговорил снова, и голос его был совершенно нормальным. - А ты знаешь ещё что-нибудь об этих комитетах, - возможно, кто ещё в них служил?
Лишённый немедленной цели для своего неудовольствия тем, что Брунетти так внезапно изменил тему, прежде, чем ответить, Перулли замешкался.
- Я не уверен, что можно много сказать хоть о ком-нибудь из них. Они - не важные фигуры, и обычно новые члены или же те, у кого нет хороших связей, попадают на деловые встречи к ним.
- Я понимаю, - нейтрально сказал Брунетти. - Ты знаешь кого-нибудь другого из тех людей, кто служил в этих комитетах?
Он боялся, что толкнул Перулли слишком далеко, и что тот может отбросить его вопрос или отказаться дать ему ещё больше времени, но через мгновение парламентарий ответил:
- Я знаю одного или двоих, но совсем не хорошо.
- А ты можешь с ними поговорить?
- О чём? - спросил Перулли, немедленно став подозрительным.
- О Моро.
- Нет. - Ответ его был мгновенным.
- Почему нет? - спросил Брунетти, хотя и был уверен, что знает ответ.
- Потому что, когда ты позвонил, ты сказал, что хочешь задать мне несколько вопросов. Но ты не сказал, что хочешь, чтобы я начал делать за тебя твою работу. - Пока Перулли говорил, голос его всё больше накалялся. Он взглянул на Брунетти, который ничего не ответил, и этого молчания оказалось достаточно, чтобы Перулли "спустил с поводка" ещё больше злости. - Я не знаю, почему ты хочешь знать о Моро, но это очень хорошо, что кто-то собирается рассмотреть его поближе. - Красные пятна размером с мячики для гольфа, выступив, запылали у него на щеках.
- Почему? - спросил Брунетти.
Перулли вновь раздвинул ноги, но в этот раз он наклонился вперёд, к Брунетти, указательный палец на его правой руке протыкал пространство между ними. - Потому что он - ханжеский ублюдок, который всегда говорит о мошенничестве и нечестности и... - Здесь голос Перулли изменился, став глубже и вытаскивая наружу последние слоги слов так, понял Брунетти, что это было очень похоже на Моро. "Наша ответственность перед гражданами... - продолжал он, и имитация внезапно стала саркастическим превышением. - Мы не можем продолжать относиться к нашим офисам, к этому Парламенту, как если бы это было корыто, а мы - поголовье свиней..." - изобразил Перулли. Брунетти стало ясно, что он снова цитирует Моро.
Брунетти думал, что Перулли будет продолжать - Аугусто никогда не знал, когда шутка тянулась уже достаточно долго. Но Перулли удивил его, замолчав, хотя и не смог устоять перед соблазном привести Брунетти в раздражение, сказав:
- Если он что-то сделал, это мне не удивительно - он ничем не отличается от любого из нас.
- С твоими передними копытцами в кормушке? - умеренным тоном спросил Брунетти.
Точно так же он мог дать Перулли пощёчину. Перулли качнулся вперёд, правая рука его нацелилась Брунетти на горло; но он забыл о том, что между ними стоит низенький столик. Это перехватило Перулли ниже колен, и он перелетел через него и дальше.
Пока Перулли, грохоча, возился, оказавшись распластанным поперёк столика, Брунетти поднялся на ноги. Видя его на полу, шокированного, он начал наклоняться, чтобы помочь ему встать, но потом остановился. С любопытством он шагнул в сторону и нагнулся, чтобы взглянуть поближе. Волосы Перулли упали вперёд, и Брунетти стал виден маленький, круглый морщинистый шрам прямо позади левого уха. Удовлетворённый тем, что ему удалось установить причину юношеского облика Перулли, он остановился, ожидая; и, увидев, как Перулли подтянул под себя колени и плоско положил на пол по обе стороны от себя руки, Брунетти повернулся и вышел из квартиры.
1. Campo - здесь: поле (ит.)
2. Сiao - в итальянском языке это слово имеет два значения и используется как при встрече, так и при прощании.