Той особенно дождливой осенью какие-то сумасшедшие люди начали строить в нашем городе церковь. Проезжая мимо стройки каждый день, я видел, как они копошились под сыплющейся с неба изморосью, возводя что-то диковинное посреди непролазной грязи.
«До снега не успеют», - думалось мне. Но погода терпеливо оставалась моросливо-теплой, и уже в конце ноября на крыше церквушки водрузили острый шпиль. В ранних сумерках под просыпающимся глазом одинокого фонаря это баптистское ли, лютеранское ли, а может, католическое чудо затейливо переливалось разноцветными витражами. И даже часов в одиннадцать осенней уже ночи, когда я обычно возвращался от Веры, стеклянные узоры слабо освещались и чья-то тень мелькала на их фоне.
Я и христианство всегда сосуществовали мирно: оно – парой сильных мест из Библии в моей памяти, я – неловким «Воистину воскрес!» старухе-соседке, когда та угощала на Пасху пирогами. Мне нравилось смотреть, как блестят на солнце купола православных церквей, но стоять в полумраке вековых стен и слушать непонятные возгласы священника не столько было тяжело, сколько казалось бессмысленным.
Вера говорила: чтобы понять службу, надо согреться в Божьей благодати, а чтобы согреться – раскаяться, а чтобы раскаяться – полюбить… И на этом цепочка не заканчивалась, а во мне, скорее всего, не было главного звена – верить.
Тем более странно, что сейчас, в эту мерзкую осеннюю пору, когда в окна автомобиля стучался холодными пальцами превратившийся в навязчивого приятеля дождь, свет в витражах этой заморской веры церквушки стал для меня необъяснимой тоской. Стеклянное разноцветье – как яркие вспышки узоров игрушечного калейдоскопа, а тень, мелькающая за стеклом, – как сон, который не помнишь.
Наверняка, внутри просто шли отделочные работы несмотря на поздний час. Но смутное романтическое чувство, подсказывающее мне, что в тоскливом свете витражей порхает укрывшийся от дождя ангел, прокололо острой спицей ноябрьскую ночь, и, набравшись смелости, я вошел в эту церковь.
Вдоль стен стояли леса; вокруг стружка, доски, известка и полосатый запах краски и дерева. Слабый свет стекал с маленькой лампочки под самой крышей. На высоком окне совсем одна в пустой церкви работала молодая женщина. Достаточно прозрачная и бледная, чтобы сойти за небожителя. Редкий тип внешности, почти лишенной всякого пигмента: никогда не видел таких белых, можно сказать – бесцветных, волос. Она покрывала каким-то составом места спайки металлического профиля, в который были вставлены разноцветные осколки. На меня почти не обратила внимания: мельком взглянула и отвернулась, словно ночные посетители здесь были обычным явлением. Моему романтическому чувству вдруг стало неловко: что я делаю в недостроенном храме? Я было повернулся уйти, как витражная нимфа взглянула на меня снова и улыбнулась.
«Миссионерка-иностранка», - подумал я: столько необычной открытости было в ее взгляде.
Кажется, это ее я видел в городском парке в прошлые выходные, когда водил Вериного сына кататься на лодках. Обернулся тогда на ее смех. Она запрокидывала голову, придерживая руками шапочку, жмурила глаза и хохотала широко открытым ртом, и смех ее летел во влажное небо, заставляя оглядываться прохожих. Ее развеселили какие-то конкурсы с ползанием в натянутых капроновых трубах-чулках. Я не пустил туда Вериного мальчишку: дети вылезали из этих чулок с грязными коленями и ладонями. Мне было все равно, но пришлось бы объясняться с его мамой. И у хохотушки, я заметил, тоже были безобразно испачканные джинсы…
- Мадонна! – сказала вдруг миссионерка и с неподдельной радостью указала на витраж.
Казавшиеся хаосом розовые и коричневые кусочки стекла, повинуясь волшебному слову, сложились всеми своими многочисленными оттенками в знакомый образ, и я как можно дружелюбнее закивал в ответ: «Да, понимаю».
Два следующих вечера я останавливал машину под сосредоточенным взглядом церковного фонаря и шел смотреть, как работает витражная нимфа. Пытался вникать в нюансы: что за краска, кисти, почему художник без респиратора? А это что за мужик? Апостол? Общались на моем отвратительном английском и ее чуть более достойном русском, приправленными нелепыми жестами, и, кажется, с высоты окна я смотрелся комично: миссионерка меня не понимала и на все мои пантомимы заливисто смеялась.
Я неделю не был у Веры…
Сидел в автомобиле напротив церкви, смотрел на тень и пытался сложить многоцветье западных, восточных, южных (в зависимости от того, где мелькал женский силуэт) окон в библейские образы.
Как-то утром я встретил витражную нимфу случайно. Она бежала со стопкой книг по обочине дороги под сильным дождем в тонкой спортивной курточке и льняных брюках. И это в последние дни осени! Я остановил машину и почти приказал:
- Садись!
Нимфа взглянула, изобразила подобие улыбки и села. Мы ехали молча. Она дрожала от холода, обняв стопку миссионерской литературы. А я чувствовал, как тесное пространство автомобиля заполняется Ее Присутствием.
- Как тебя зовут? – спросил я.
Неужели не поняла? Вопросительно вскинула рыжеватые ресницы.
- Имя? Name? – настаивал я, пытаясь очертить в воздухе ее силуэт.
- Шеннон, - она протянула мне свою прозрачную руку. Я пожал ее холодные пальцы – поцеловать не посмел, успокоив себя тем, что веду машину. Автомобиль, удивленный предельно низкой скорости, полз по мокрой улице за дребезжащим троллейбусом.
У ворот церквушки нимфа вышла из машины, отблагодарив взглядом невозможно светлых прохладных глаз, сунула мне какую-то книжку и убежала.
Я думал весь день, пытаясь определить ценность всего, что я так долго устраивал в своей жизни, и что показалось мне вдруг таким неустроенным… Вечером я подъехал к витражам. Они дремали вместе с темным оком фонаря, вздрагивая слабыми отблесками в свете скользящих мимо фар. Я вбежал по ступенькам – двери были закрыты. Кажется, изнутри на засов. Я стучал в унисон стуку своего сердца, пугая грустную Мадонну на витражах.
Через несколько минут вышел заспанный сторож и на отборном русском объяснил мне, что никакой Шеннон он не знает, что витражи были закончены два дня назад, а из иностранцев остались только священник и художник по фрескам.
Я сел в машину и попытался успокоиться. В стекла летел первый снег, дождавшийся своего часа.
Церковь давно работает, витражи играют всеми своими цветами в роскошном свете люстр и свечей. Вера говорит, что далекие горы всегда кажутся выше. Это она о горстке прихожан, стекающихся сюда по воскресеньям.
Когда я проезжаю мимо, возвращаясь от Веры, невольно смотрю в сторону печальной Мадонны и думаю: если бы в моей жизни осталась Шеннон, я бы выковал свою цепь: верить - прощать – любить – каяться…
А если Вера права, то виной моему осеннему сумасшествию всего лишь обнаженно-счастливая американская улыбка, которой улыбалась Шеннон, которая так не похожа на Веру.