Какая же все-таки капризная штука – вдохновение. То оно приходит без спросу, зачастую посреди ночи, и грызет, терзает, заставляя выплескивать все наболевшее, нажитое на белоснежный бумажный лист. Час за часом, день за днем. Ни отдыха, ни покоя. Ни малейшей передышки в этом безграничном царстве, где слова стекают одно за другим, словно капельки хрустальной свежей влаги, пока не истощится их источник. А потом – полное опустошение, и кажется, что никогда больше не суждено написать ни одной-единственной строчки, потому что все, что возможно, уже вылилось и обрело свою неповторимую и неразделимую форму. Но среди этих мучительных и счастливых дней есть другие, когда тяжесть, накопившаяся внутри, никак не может прорваться в этот мир. И боль настолько велика, что ее не выплачешь, не испишешь.
Вот такие дни наступили и для Петра Михайловича, когда умерла его жена. Галина была из тех спутниц жизни, которых при жизни почти не замечают, и только без них понимают, что на них-то и держалось все. Жаль, что это понимание приходит слишком поздно. Семнадцать лет Галина бесшумной тенью скользила по дому, умудряясь почти в полной тишине вести хозяйство, а потом и растить дочь. Тишина была необходимым условием для работы ее любимого Петеньки, и она старалась, как могла, облегчить его жизнь. И так же тихо покинула его, даже не успев ни на что пожаловаться, просто не проснувшись однажды утром. Шло время, заботы о единственной дочери Надюшке помогли Петру перенести эту огромную утрату. Жизнь продолжилась.
Но не его творчество. И только тут выяснилось, что Галина была не просто супругой, она была его музой. И вдохновение была напрямую связано с ней, и только с ней. Какое-то время после ее смерти казалось, что ничего не изменится. Отчаянная любовь к жене, отцовские чувства, даже ярость, вызванная несправедливостью злодейки-судьбы, вначале бурлили, так и рвались на бумагу. Но вскоре и этот источник иссяк, оставив лишь тоску, звенящую, словно туго натянутая струна в изболевшейся душе. Конечно, на безрыбье и рак – рыба, и из тоски можно сплести немало предложений. Но вскоре даже эта тема истощилась, сменившись беспросветной апатией. Надюшка выросла, вышла замуж, даже успела сама стать мамой. И последнее обстоятельство стало последней точкой в творчестве.
Петр Михайлович всегда презирал тех сочинителей, которые пытались писать, не сгорая от вдохновения. Литература для них не была стихией, как для Петра. Они, как дети, играющие в кубики, просто строили свои произведения из красивых, но заезженных фраз. Иногда даже получалось довольно неплохо на вид… Настолько же неплохо, как башенка из кубиков. И так же мертво. Петр же предпочитал строить прекрасные замки из песка. Но вдохновение вдруг иссякло, муза была мертва. Песок просто рассыпался под руками. И даже неживая литература могла бы стать неплохим выходом из ситуации. Если бы не крик младенца за стеной. Он проникал через любые препятствия, не давал сосредоточиться, разрушал ход мысли. И Петр отступил. Снова томительно потянулось время в ожидании чуда творчества. Казалось, вот подрастет внучка, в доме снова будет тихо, хоть иногда, и вдохновение вернется.
День, когда Катюшку наконец-то отвели в детсад, был отмечен огромным разочарованием. Петр склонился над листом, в его голове уже проносились образы, жаждущие своего воплощения, когда случилось непредвиденное. Из самой глубины души выполз противный, мутящий разум и парализующий все остальные чувства страх. «Уже слишком поздно», шептала его мерзкая змеиная пасть, «ты уже не сможешь ничего написать, за столько времени ты просто разучился делать это. Не смеши людей на старости лет». И Петр почему-то сразу ему поверил. Образы исчезли. Осталась леденящая пустота. Захотелось умереть. Прямо здесь и сейчас.
Без творчества жизнь была пуста. Разум привычно схватывал все происходящее вокруг, готовясь проанализировать, дополнить и описать все пережитое. А как же иначе? Петр всю жизнь посвятил этому, свои первые корявые строки он написал еще в детском саду, в шкафах пылились масса коробок с набросками стихов, повестей, до которых никак не доходили руки, а разум упрямо подкидывал новые и новые сюжеты. Вокруг – золотые россыпи, только наклонись и подними. И вдруг отказаться от всего этого волшебного мира?
Вначале Петр пытался бороться с наваждением самостоятельно. Он упорно брал ручку, пачку листов и садился писать. Но мысли срывались, точно стая испуганных птиц. Казалось, написать бы только первую строку, а дальше все пойдет как по маслу… Но как раз первую строку он больше всего и боялся.
Потом он обратился к специалистам. Пришел на прием к психологу, и напрямую выложил, что он признанный писатель и поэт, вот только нашло что-то непонятное, трусит, как мальчишка. Петр думал, что спец по человеческой душе легко справится с его проблемой. Посоветует, например, пару приемов самоуспокоения. Но тот только недоумевающе посмотрел на него: «А зачем вам писать? Я вот, например, не пишу и живу нормально». Напрасно Петр силился объяснить этому заслуженному психологу, что это потребность души, такая же, как потребность тела в пище и сне, но намного больше последней. Психолог только укрепился в мысли о мании величия пациента и его ненормальности. И посоветовал пойти с такой непонятной потребностью к психиатру, глядишь, тот и вылечит ее. Так и проблема сама собой решится. Подавленный Петр Михайлович вежливо поблагодарил психолога и покинул кабинет, дав себе слово больше никогда там не появляться.
Как ни странно, но именно этот визит оказал огромное влияние на Петра. Теперь как только возникал порыв взяться за ручку, он вспоминал едкое недоумение специалиста по душам и его вопрос «А зачем?». На самом деле, кому нужны его вымученные произведения, эти строчки, в которых горит огонь вдохновения? Разве что ему самому. Но мало ли таких, как он? Да и что нового может он рассказать людям, замкнувшимся в собственном материальном мирке и не желающим из него выглядывать?
К психиатру он тоже наведался. Подавлять вдохновение оказалось не очень трудно. Надо просто включить телевизор или радио и тупо переключать с канала на канал, пока тошно не станет. Но вот цена за это подавление оказалась неподъемной. Раньше любая вспышка гнева, любая радость мгновенно оказались запечатленными на бумаге и навсегда переставали волновать душу. Каждый раз сбрасывался огромный груз чувств, эмоций, впечатлений, который накапливался у Петра в десятки раз быстрее, чем у обычных людей. А теперь эта тяжесть грозила его раздавить. И стремительно усиливалось нежелание жить. Поэтому, окончательно решив отделаться от столь обременительной потребности, Петр пошел к врачу.
Полного понимания снова не получилось. Но и навязывать свое устройство мира врач тоже не стал. Он просто выслушал Петра Михайловича и после небольшой паузы выразил абсолютную уверенность, что с любой проблемой тот вполне сможет справиться самостоятельно. Поистине волшебные слова, которые заставляют поверить в свои силы даже годовалого малыша, и которые так необходимы взрослым и уставшим людям. Жаль только, что зачастую их просто некому произнести.
Петр всю дорогу до дома размышлял, с чем же ему все-таки придется справляться? С потребностью писать или со страхом? Из раздумий вывела Катюшка. Он не успел закрыть за собой дверь, как она повисла у него на шее:
- Дедуля, здравствуй! А расскажи мне сказку!
- Какую? Про Красную Шапочку?
- Нет, я ее уже знаю, мне мама читала. Расскажи другую!
Петр Михайлович попытался угодить любимице, начиная рассказывать то одно, то другое, но Катюшка упрямо мотала головой:
- Это тоже уже читали. Ну, деда, ну, расскажи!
За пять лет жизни Катюшке уже перечитали море книжек, а Петр Михайлович детской литературой как-то мало интересовался. Где уж ему было тягаться с вместительным книжным шкафом у Катюшки в комнате.
- Да про что тебе рассказать-то тогда?
- Расскажи сказку про звездочку. И про море… Деда, ты куда?
Петр Михайлович вдруг прямо в куртке рванулся к себе в кабинет.
- Подожди немного, расскажу.
Через час Надежда заглянула к отцу.
- Пап, ты куда пропал? Пойдем ужинать.
Ответа не было. Петр Михайлович, забыв переодеться, сидел за столом и писал, писал, писал. Про звездочку, про море и еще про многое-многое другое, полузабытое, невысказанное когда-то. За стенкой звонко рассмеялась Катюшка, но он ее тоже не услышал…