Из динамика неслось: «Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал…» Владимир улыбнулся. Невеселая это была улыбка. Да, так и не пристал. Целую вечность назад такой же тихой осенней ночью он бежал из Костромы в далекие заманчивые края, бросив спокойную домашнюю романтику, отдав предпочтение романтике опасной, и потому особенно привлекательной для настоящих мужчин. Он оставил дом, оставил любимую женщину ради возможности сражаться с морской стихией. И вот спустя восемь лет он обнаружил, что ни среди бурных волн, ни среди прекрасных заснеженных сопок Севера нет того, по чему истосковалось сердце. И теперь, как блудный сын, возвращался к порогу, за которым, он верил, его до сих пор любят и ждут. За восемь лет Владимир узнал немало женщин, но только в Катиных письмах находил он самые необходимые для него слова, и снился ему только нежный взгляд ее выразительных карих глаз. И даже Надя, милая девочка, только окончившая институт, с которой было связано немало теплых воспоминаний, так и не смогла заменить ему первую жену.
Машина неслась по трассе, покорно повинуясь малейшему движению усталых рук. Из темноты на мгновенье появлялись деревья, обсыпанные осенней золотой пыльцой, и тут же снова исчезали в ночной темноте. Как же он соскучился по ним, по этим огромным березам, которые не обхватить руками, по обычным, плывущим высоко над головой облакам. Разве можно сравнить с ними тонкую поросль маленьких рощиц и сюрреалистическое небо Севера?
«Домой, домой!» - выстукивало сердце. И вот уже за окном родной город, до боли знакомые улицы, которые сильно изменились за время его отсутствия. Старый дворик со сломанной скамейкой у подъезда, лестничные пролеты, в которых по-прежнему пахнет жареным луком и залежавшимися окурками. Дверь на четвертом этаже, все так же обтянутая черным дерматином с россыпью большеголовых серебристых гвоздиков. Владимир замер. Сейчас, когда позади было три тысячи километров, он сообразил, как было глупо являться сюда без предупреждения. Дома ли Катя? И что скажет ей он, явившийся сюда в два часа ночи и опоздавший всего на восемь лет?
Он нерешительно потоптался, расправил купленные неподалеку цветы в хрустящей красочной обертке. Потом набрал в легкие воздуха, как перед прыжком в воду, и нажал пуговку звонка.
Раздалась мелодичная трель, потом строгий Катин голос произнес:
- Кто там?
- Катя, это я, - подумать только, как глупо это звучит, - я вернулся.
Дверь приоткрылась, потом резко распахнулась, и Катя повисла у него на шее.
- Дождалась все-таки, - шептала она, прижимаясь к его плечу мокрой от слез щекой, - Вовочка, родной мой…
Потом они долго сидели на кухне и разговаривали, разговаривали без конца. Точнее, говорил Владимир. Про трудности жизни морского волка, про то, как было одиноко и плохо вдали от Костромы. Не упомянул только про Надежду. Он непрерывно смеялся, шутил, рассказывал, а про себя отметил, как изменилась за это время Катерина. Все-таки четвертый десяток лет на исходе. И возле карих глаз, жадно ловящих сейчас каждое его движение, залегли заметные сеточки мелких морщинок, и ярко-рыжие волосы потускнели из-за серебристых ниточек седины.
Когда закончились силы говорить, он с болезненным любопытством слушал Катю. Ему хотелось знать все, как она жила, о чем думала. Ее спокойная неторопливая речь проливала бальзам на раны истосковавшегося сердца, помогала воскресить память. Он даже не надеялся на такой прием. И ее неподдельные слезы искренней радости снова пробудили давно забытые чувства. Будто и не было внезапного развода и долгих беспокойных лет переписки.
Они уснули, когда за окном уже разгорался рассвет.
Неделя прошла как прекрасный сон. Кофе в постель, ужин при свечах, нежные взгляды и прогулки под луной. Они как будто стремились заново пережить золотые дни медового месяца, со времен которого уже прошло почти два десятилетия. И снова он был бесшабашным морячком, только что вернувшимся после нелегкой службы, а она – застенчивой студенткой педагогического института. И все же…
Надежда стояла между ними незримой тенью. Сколько раз приходилось Владимиру из последних сил сдерживаться, чтобы не рассказать какой-нибудь забавный случай, только потому, что неизменной героиней его историй за последние года три была она – юная девушка, годящаяся ему в дочери. Девушка, которая щедро дарила ему самую нежную весну. Ему, который бездумно растратил лето своей жизни, и от которой он уехал, даже не оставив записки. И мысли Владимира невольно возвращались к Наде. Что она подумала тем утром, увидев, что он просто исчез вместе со всеми своими вещами? Как она там? Плачет? Переживает? Обзванивает знакомых? Проклинает его вероломство?...
Катерина замечала, как ее любимый временами мрачнеет без всякой причины. Она уже все знала, угадала с помощью того особого чутья, которое знакомо каждой любящей женщине. Постоянно угадывала в задумчиво-тревожных глазах Владимира, в его недоговоренных фразах. И в свою очередь все чаще становилась рассеянной, уходя в свои мысли. Но молчала, не желая торопить события.
Развязка наступила неожиданно. Нечаянно в разговоре с губ Владимира слетело другое имя, и он даже не заметил этого. Но Катя сразу напряглась, застыла, оборвала его.
- Постой, как ты меня назвал? Надя? А это еще кто, если не секрет? – холодно, под ледяным тоном скрывая внезапно нахлынувшую боль прозрения, поинтересовалась она.
Он мог соврать Кате, убедить, что Надя – просто старая знакомая, с которой его ничего не связывает. Но не смог. Во-первых, это было бы предательством по отношению к той милой девочке, огромным предательством. Она ничем не заслужила такого отношения с его стороны. А во-вторых, нельзя было обманывать и Катю. Она видела его насквозь и все равно распознала бы ложь с первых же слов. И Владимир решился рассказать ей правду. Катерина не перебивала. Сидела, глядя на нервно сплетенные пальцы рук, и молчала, заставляя его говорить дальше, только чтобы не наступила эта страшная напряженная тишина. Но слова закончились. И после затянувшейся паузы деланно безразличный голос Кати произнес:
- Ты любишь ее?
- Да, - выдохнул он. И вдруг осознал, что это и в самом деле так, и что больше всего на свете он сейчас хочет увидеть Надежду, хочет, чтобы ее кудрявая головка снова по-детски доверчиво прижалась к его груди. Но…
- Ты поступил как последний осел. Не понимаю, мания у тебя такая, что ли, убегать от тех, кто тебя любит. А я-то надеялась, что образумишься с годами, - неожиданно вздохнула Катерина, - Ты должен ехать обратно. Ты не можешь ломать и ее жизнь.
Владимир даже не успел удивиться.
- А ты?
- А что я? – невесело усмехнулась Катерина, - жила без тебя, и дальше проживу. Я сильная, ты же знаешь. Просто…
Слова так и рвались с языка, нет, из самого сердца. Что просто? Просто ты мог сказать обо всем раньше, чтобы я давно пережила это, и тогда не было бы так больно сейчас? Зачем ранить его запоздавшим укором? И в чем он виноват? Что влюбился в другую? Глупо. И Катерина огромным усилием воли заставила себя замолчать. Громко тикали часы. За окном залаяла собака.
- Не беспокойся за меня. Я же сильная. А в одну реку, как говорится, дважды войти нельзя. Езжай.
И она принялась суетиться, собирая его в дальнюю дорогу, пытаясь найти хоть какое-то забвение в этих мелких хлопотах. Владимир даже не попробовал протестовать. Он почувствовал, как только что оборвалась последняя связывающая их нить, и понимал, что больше ничего не осталось, кроме жгучей ностальгии по былым дням, когда Катерина была единственной женщиной в его жизни, когда здесь был его дом. Но теперь он стоял посреди двух берегов. На одной стороне – Кострома и Катя, на другой – Север и Надежда. Две Родины, две любви. Но стоит выбрать одну из них, как становится невыносимо горька потеря другой. И больше никогда, никогда он не сможет пристать ни к одному из этих берегов.
Владимир не спеша оделся, взял вещи, заботливо уложенные Катей. Но не удержался, поцеловал ее напоследок. Потом, не оглядываясь, спустился вниз и завел машину.
Катерина видела из окна, как он отъезжал. Но боли еще не было, она обязательно даст о себе знать, но немного позже. А пока на душе царило убийственное спокойствие. И на губах застывал горький полынный вкус последнего поцелуя.