( желчный комментарий )
Роман Людмилы Улицкой "Путешествие в седьмую сторону света" я прочла очень давно, задолго то того, как он получил новое, менее поэтичное название «Казус Кукоцкого» и был превращен в телесериал. В те годы (в начале «нулевых») этот роман было не так просто достать, но имя Улицкой уже красовалось на знамени русской читающей интеллигенции в качестве альтернативы татаро-монгольскому нашествию на Русь монстров коммерческой литературы.
Читать этот довольно объемный роман мне, признаюсь, очень не хотелось. Я сделала это исключительно из чувства интеллигентского долга, невзирая на то, что уже была знакома с прозой писательницы по чтениям на «кухонном» радио другого ее романа, тоже очень длинного. Он назывался «Дети Медеи». Прослушать его весь от начала до конца мне не удалось, но я отметила тогда для себя, что автор весьма талантлив, однако пишет слишком широкой кистью, перегружая сюжет множеством боковых линий, мешающих слышать главную тему. Я решила тогда, что Улицкая – просто «не мой» автор и мне стоит подождать появления на литературном горизонте других имен. Ведь я очень люблю роман, и особенно - русский…
Увы, мое ожидание было напрасным. Никаких иных имен, за исключением серебряного, благородно потемневшего от времени имени Людмилы Петрушевской, в своей тихой славе мерцающего на сценах хороших театров, не восходило на небосклоне моего взыскательного вкуса. Петрушевская же, как всем известно (и как многим понятно) романов не пишет и писать, по-видимому, не собирается.
И я скачала из Интернета и распечатала на громокипящем принтере «Седьмую сторону света», поклявшись при печати последнего листа, что прочитаю эту горячую, прямо с лотка выхваченную пачку от корки до корки.
И я проглотила ее, честно исполняя обещание, не считая часов и лишив себя сна на две ночи. Читала я жадно, неотрывно и пристрастно, не столько заинтригованная сюжетом (он с середины совершенно предсказуем), сколько зарабатывая себе право на всю оставшуюся жизнь не читать больше эту безусловно хорошую писательницу. Если можно так сказать о писателе: хороший.
Меня с ходу «купили» первые страницы романа, написанные с настоящим поэтическим блеском. Герой-врач, повествование ведется от начала двадцатого века, интонация пастернаковская ("Доктор Живаго"), сдержанность в идеях, сгущенная красота языка… «Начало – мое!» - вскричала я и пустилась в плавание.
Но языка и интонации не могло хватить на большой роман. Как Пастернак, как Набоков, Улицкая не справилась с потоком истории, засуетилась, повалили идеи, судьбы, характеры, приметы времени – времен! – в романе описана жизнь пяти поколений: дореволюционного… довоенного… послевоенного… шестидесятых годов, а эпилог растаял уже в начале девяностых… Встречались изредка прекрасные фрагменты, где автор отдыхает от толкания сюжета и описания общественно-исторических процессов. Мир глазами врача-гинеколога был дан глубоко и оригинально. Но… после пяти-шести поэтических и философских описаний операций, родов, абортов мне стало казаться, что я читаю руководство по гинекологии и акушерству, составленное немного свихнувшимся автором, маньяком профессии.
Эротика… Ее много в романе, на мой вкус – гораздо больше, чем нужно, но количество это разорвано и разбросано на огромном пространстве, а сами по себе эпизоды коротки, так что читатель буквально не успевает "заторчать", как они уже кончаются. Завершаются, говоря круглее. Улицкая не хочет прослыть эротоманкой. И такое внушительное разнообразие любовных сцен, диктуемое их короткостью, приводит к необходимости построения жгуче-оригинальных ситуаций, потому что оригинальность "технических" средств неминуемо пахла бы порнографией, а у Улицкой, безусловно, тонкий вкус. Но что же это за оригинальность? Господи спаси – и в кошмаре не привидится: романная эротика начинается, а значит, заявляется страстью гинеколога-хирурга к женщине, у которой он собственноручно вырезал яичники и матку. Продолжается же она обоюдной страстью беременной на седьмом месяце от другого мужчины (уточняю: от других, так по сюжету, – от двух братьев-близнецов, неизвестно, да и неважно, который отец) приемной дочери гинекололога и воспылавшего именно к ее большому животу не явяляющегося третьим близнецом возлюбленного. Любовники, по просьбе женщины, "живут" до самых родов и возобновляют ласки на третий день после рождения дочки (сцена в бельевой родильного дома)…
Вот я и начала пересказ поневоле, а ведь мне так не хотелось скатываться к пародии…
Но, прошу пардону, если, может быть, вспоминать и пересказывать запутанный любовно-гинекологический сюжет грустно и даже как-то обидно, то читается все это легко и с увлечением, ибо написано настоящим мастером, который... да, пожалуй, не понимает, что подобная широкая манера не выдерживает критики, и что она, по гамбургскому счету, еще хуже бульварщины – при наличии мастерства, потому что это, в сущности, не что иное, как б а б с т в о в его неприкрытом виде. Да, именно бабством и больше ничем следует назвать использование писательницей своего уникального, бабьего опыта с целью обскакать "мужиков", которым ничего оригинальнее гомосексуализма, каннибализма, садизма и мазохизма не придумать, как ни стараются, бедные.
Выпустив пар негодования, могу теперь лишь философски пожать плечами: роман умер. Ни Пастернак, ни Набоков не смогли его воскресить. Куда уж нам, с нашей эротикой в бельевой.
У Улицкой в романе кошмарное, истинно космическое изобилие тем и сюжетов. Их хватило бы на два тома новелл. Жена, лишившаяся матки, после десяти лет счастливого брака под влиянием обиды, нанесенной ей наконец обратившим внимание на это гинекологическое обстоятельство мужем, лишает его интимной близости, а потом довольно быстро лишается рассудка, предварительно дав возможность автору написать десяток страниц высококвалифицированного космически-религиозного бреда. Сумасшествие тянется две трети романа и не кончается с его концом. Может быть, в этом заключен некий символ? Но среди десятков символов, выставленных с прямотой и честностью весьма ответственного сюжетостроителя, этот уж слишком зыбок. Сумасшедшая – потомок последних толстовцев, воспитанная в последней толстовской коммуне… Так сказать, закономерный финал...
Дочь, вторая главная героиня, та, что родила благодаря близнецам, умирает молодой во время второй, более естественной беременности от инфекционной желтухи. Через пару лет ее любимый становится двадцать какой-то жертвой маньяка, вонзившего ему в сердечную аорту заточку, но как-то очень удачно вонзивший, не до смерти, так что бывший фельдшер, ныне хозяин скупки, спасает юношу… Сцена насилия происходит в Петербурге, чуть ли не под дверью старухи-процентщицы, неподалеку от Сенной и практически накануне финала… Зачем? Именно в этом месте, этой заточкой, да не насмерть? К чему он тут, за минуту до финала, после нескольких подробных и почти художественно точных глав, написанных сдержанно и без сантиментов, в духе "Живаго", – рассказов о казнях, лагерях, войне? Неужели этот маньяк в подворотне – страшнее всей истории, развернутой автором с размахом романного масштаба? Неужели вся история (финал вот-вот!) свернулась – в заточку? Что это – символ надвигающегося века терроризма? А дана эта последняя новелла очень подробно, выписана психологически и лингвистически скрупулезно, с использованием отточенного уличного жаргона. Хоть в детектив ее, для зачина…
И вот финал – последний провал, последнее торжество хаоса и бессилия. Внучка гинеколога и его друга еврея-биолога (отца отцов-близнецов), отсидевшего три раза при Сталине и один раз при Брежневе, а в девяностые (!) махнувшего с молодой женой в Америку (в этой фразе я даю пересказ десятка-другого страниц, развивающих линию второго деда), "опять" беременна. На этот раз обходится без эротики, и мы даже ни разу не видим ее мужа, и удивляемся тому, что он вообще существует, при первом и последнем упоминании. Дед-гинеколог умер, но жива сумасшедшая Елена, дочь Евгении-толстовки, в честь которой названа внучка, обмывающая двадцать лет ходящую под себя бабушку. Точное, пронзительное до слез описание помывки. (Да! забыла упомянуть: при чтении иных мест наворачиваются слезы, так что мне пришлось неоднократно вслух озвучивать свои эмоции в нецензурной форме, ведь я так уязвима! А что же тогда невинный читатель, кто не обучен матерщине, кто не «сечет», как я, во всех этих безответственных писательских «торчках»?) Грибок на ногтях. Волосы на подбородке. Евгении (Чулпан Хаматова в грядущем сериале) мешает ее большой живот. Она на сносях. Читатель в ужасе понимает, что скоро ему придется столкнуться с описанием очередных космических родов (их по тексту разбросано множество, включая мистические, галлюцинаторные), и он не ошибается. Евгения рожает мальчика, ее отец (наполовину)-близнец звонит деду в Америку (второй отец тоже в Америке), потом звонит в "еще Ленинград" третьему, эротическому отцу, недопроколотому заточкой, последний безумно счастлив, а мы вместе с ним… Монолог биолога, поминание друга юности, родственника по внучке и правнуку, того самого, Кукоцкого-гинеколога, умершего вне рассказа (слава Богу!).
Это можно читать? Об этом можно – писать?
А я прочла и пишу. И это лучшее, что стоит на полках книжных магазинов в двадцать первом веке. И это, черт побери, талантливо – местами – очень и очень, и это, увы, совершенно безнадежно.
Страшно подумать, что Это – все, что останется от четырех эпох русской литературы.
Кто служил ей маяком, когда она писала (не задумывала: я уверена, что замысел был целомудрен и прост, иначе она не выдала бы изумительного начала, подкупившего меня) свою эпопею? Сдается, что сам Габриэль Гарсиа Маркес, но могу и ошибиться, ведь патриарший возраст эмигранта-биолога немного не дотягивает до возраста Буэндиа Хосе Аркадио и Урсулы «Ста лет одиночества».
В прочитанном мною за две ночи длинном, но все же по-современному компактном романе Улицкой событий и сюжетных линий раз в пятнадцать больше, чем в двухтомной "Анне Карениной". Действительно, что там, у старичка? – Практически не описанная измена Стивы, неуход Долли, бессобытийное (ни единого любовного диалога до разрыва) жениховство Левина, немного его хозяйства и писательства, измена Анны, месяц в Риме, два в деревне, три разговора любовников в Москве, одно удавшееся самоубийство, одни роды (Кити, роды Анны остались за кадром), одна война, издалека, в эпилоге.. Один спиритический сеанс.
Что останется у меня от прочитанного гинекологического и философско-исторического изобилия "Путешествия в седьмую сторону света"? Перебираю еще свежие заметы…
Пожалуй, сцена соблазнения неродной дочери гинеколога Тани ее семидесятилетним начальником; эпизод с отрезанием крысяткиных голов и выниманием из них мозга лопаточкой, да еще выпавшая, размером с кулак, матка одноглазой, а потом и вовсе слепой домработницы Василисы, девственницы, замеченная Таней в бане незадолго до собственной ее смерти и неизвестно (автор умалчивает об этом), вправленная ли, пришитая ли обратно хозяином-гинекологом. Да, больше ничего, и прибавить чувство глубокого разочарования, которое я попыталась выразить в нескольких (поневоле!) пародийных абзацах. Начало – то, настоящее, что могло бы быть, если бы роман не умер, не останется. Я его совершенно не помню.