MANIA SAКHALINOSA…
По следам путешествия Антона Чехова.
Перед поездкой я даже книгу «Остров Сахалин» не открывал – не хотел, чтобы чеховское восприятие довлело над моим. Уже в Ялте, перед выступлением на музейном семинаре, все-таки полез в «Сахалинскую библию», как называет чеховскую книгу Георгий Мироманов. Читаю и думаю: как был прав американский профессор Роберт Джексон, находя у Чехова переклички с Дантовскими кругами ада! Правда, он анализировал только сибирский рассказ «В ссылке», но суть одна и та же: бесконечные круги зла, насилия, уничижения жизни.
Чехов прибыл на остров в июле, когда вовсю бушевали лесные пожары: огонь, ночная тьма и окутанные дымом горы вводили Чехова в первый огненный круг ада – каторгу в Александровске и Дуэ. Красные огни – их увиделось два - как красные глаза владетеля ада – дьявола. Потом они перекочуют в пьесу Константина Треплева о Мировой душе. «Все в дыму, как в аду»... «Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр казалась фантастическою»… «Чудовищные костры…».
Чехов строил архитектонику Сахалинского ада по принципу, обратному «Божественной комедии». Данте постепенно углубляется в недра зла, а Чехов начинает с самых страшных кругов и постепенно поднимается к мучительствам, что «полегче». Самое адское – каторга и ее люди: адский труд, телесные наказания, смерти. Потом - круг страданий ссыльных поселенцев. Потом – круги ада для женщин и детей. Беспросветная жизнь аборигенов. Медицина - целительница человеческая – и та оказалась во всеобщем круговороте. Рассказом о сахалинской медицине Чехов завершает путешествие по кругам ада - и какая это мрачная картина!
Думаю, это наблюдение небезынтересно для понимания всей структуры каторжной книги Чехова. Другое наблюдение. Чехов, безусловно, испытал влияние литературы о путешествиях, которую начитывал перед поездкой. Указывают на «Фрегат Палладу» А.Гончарова и другие источники. Мне кажется, есть более глубокий пласт, восходящий к мифологии, к античному эпосу… Путешествие Одиссея среди чужих морей, чудовища, приключения на краю света… Что-то эпическое, восходящее к мужеству и ужасу узнавания неизведанного, странного мира чувствуется в Чехове. Вот он плывет на пароходе к Сахалину:
«Тут кончается Азия <…> Амур впадает в Великий океан <…> налево исчезает во мгле берег, уходящий в н е в е д о м ы й с е в е р. Кажется, что тут к о н е ц с в е т а и что дальше уже н е к у д а п л ы т ь. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по
н е з н а к о м о м у м о р ю и смутно п р е д ч у в с т в о в а л в с т р е ч и с н е о б ы к н о в н н ы м и с у щ е с т в а м и…» (Разрядка моя – Г.Ш.).
Однако хитроумный Чехов обманывает читателя, уже настроившегося на чудовищ. Каторгу он описывает как … бухгалтер: объективные, сухие цифры, пространные инвентаризационные ведомости страданий, смертей. Зло показано как некая обыденность. Это все равно, как если бы Гомер показал Циклопа как затрапезного базарного торговца баранами. Чехов-писатель работает на стыке «ожидаемое – действительное». Это – несомненно художественный прием в документальной книге.
Чехов-путешественник неотделим от Чехова – человека и литератора. Что испытывает путешественник, достигнув неведомых краев? Гордость. Удовлетворение первооткрывателя. Об этом прямо сказано в тексте: «Утро было яркое, блестящее, и наслаждение, которое я испытывал, усиливалось еще от гордого сознания, что я вижу эти берега». В этой фразе, может быть, самое потаенное чеховское: гордыня талантливого таганрогского школяра, решившего стать великим писателем. «Если я буду высоко стоять…» - это ведь было сказано им в Таганроге!
И еще одно наблюдение. Оно возвращает нас к чеховской мысли, высказанной спустя десять лет в Ялте: «все просахалинено». Чехов достиг берега Охотского моря. Это действительно берег Великого океана. Что видит, о чем думает писатель? Почему именно тут надо было вспоминать об избах, некогда стоявших у моря, о «красивой высокой солдатке», которая лет двадцать назад угощала тут случайного путешественника свежими яйцами и хлебом? А для того, чтобы передать мифологическое ощущение безмерности мира – и краткости человеческого бытия:
«Теперь и следа нет тех изб, и красивая высокая солдатка, когда оглянешься кругом на пустыню, представляется каким-то мифом» .
Что же навевало автору – и его читателям - это ощущение безмерности мира, чуждого человеку – временному, преходящему, слабосильному существу, которое, получив краткий миг пробуждения, уродует этот миг насилиями и каторгой?
Это – море.
«Налево видны в тумане сахалинские мысы, направо тоже мысы <…> а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду. И тут, на берегу, овладевают не мысли, а именно думы; жутко и в то же время хочется без конца стоять, смотреть на однообразное движение волн и слушать их грозный рев».
Одинокое бдение Чехова на берегу Великого океана - прелюдия к картине, нарисованной спустя десятилетие в ялтинском рассказе «Дама с собачкой». В сущности, размышления Гурова в Нижней Ореанде о «равнодушии» природы – это отголосок собственно-чеховским дум на другом конце света… Кстати, упоминание о безжизненности пространства на краю света – «ни живой души, ни птицы, ни мухи» - тоже прелюдия, но уже к картине будущего из декадентской пьесы Треплева: «все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…». Сахалин сделал Чехова тем Чеховым, который, с усмешкой наблюдая за футлярными копошениями людей, думает о непостижимой вечности… Прав В.Я.Лакшин, утверждавший на конференции в Южно-Сахалинске, что после этой поездки Чехов стал думать и о том, что за пределами бытия…
* * *
Если говорить о специфике жанра «Божественной комедии», с которой вольно или невольно приходится сопоставлять «Остров Сахалин», то это нравственно-философское путешествие, оформленное как путешествие в пространстве. Одиссей (Улисс) – фигурант «Божественной комедии». А.Дживелегов, автор вступительной статьи к знаменитому изданию поэмы Данте в переводе М.Лозинского, получившему Сталинскую премию (М., 1940), считает, что главной виной Одиссея был «пытливый ум». В средние века, во времена аскезы и схоластики, пытливый ум считался тяжким грехом. После благополучного возвращения на Итаку Одиссей не усидел дома и снова пустился в плавание – «изведать мира дальний кругозор и все, чем дурны люди и достойны». Он поплыл за Геркулесовы столбы, в неизведанные морские дали. Наказание за любопытство последовало незамедлительно: вихрь перевернул судно – и вот Одиссей в восьмом круге ада… Он заключен в огонь.
Надпись над входом в Ад гласит:
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям…»
(Песнь третья, ст. 1-4).
Эти слова, вероятно, могли бы стать эпиграфом к чеховскому «Сахалину», если бы не одно обстоятельство. Данте эмоционален и субъективен, Чехов - сух и объективен. Данте падает в обморок от встречи с «адскими реалиями», Чехов бесстрастен, описывая ужасы каторги. Но это действует не меньше, а больше, чем взрывы эмоций. У Чехова протестует статистика.
* * *
Чехов б е з у с л о в н о был знаком с Гомером: эпопея об Одиссее входила в программу классической гимназии. В вариантах «Острова…» у Чехова встречается и второе имя Одиссея – Улисс. «Хитроумными Одиссеями» писатель назвал беглых каторжников, добравшихся до Японии и разоблаченных там русским офицером. Кстати, Чехов мог бы изобразить в виде «коварной сирены» небезызвестную «Соньку Золотую ручку», но не сделал этого. Зато по этому пути пошли последователи Чехова - Влас Дорошевич описал преступницу Соньку именно как «сирену-соблазнительницу». То есть, художественный прием на стыке «ожидаемое – действительное» сработал у Чехова и здесь.
* * *
О поэме есть замечательное исследование у Х.Л.Борхеса в книге «Письмена Бога» (Москва, 1994). Оно помогает понять своеобразие чеховского описания сахалинского ада. Борхес отмечает важность и загадочность образа Одиссея. Данте и Вергилий подходят ко рву, где мучаются о б м а н щ и к и. Души их сокрыты в огне, так как и при жизни обманщики действовали тайно. Одиссей и Диомед придумали обман с деревянным конем – за эту хитрость они будто бы и попали в ад. Данте сочинил новую биографию Одиссея. К примеру, город Лиссабон был якобы заложен Одиссеем. Будто бы в океане есть вращающийся огненный остров, где за серебряными оленями бегают бронзовые борзые… Выйдя за Геркулесовы столбы, Одиссей с товарищами в поисках неведомой земли поворачивает н а л е в о. Через пять месяцев плавания корабль подплывает к горе. Радость сменилась плачем: буря топит корабль. Фактически Одиссей становится жертвой собственной жажды знаний, желания узнать запретное, невозможное. Драматизм этого эпизода, по мнению Борхеса, в том, что Данте вдруг осознает, что Улисс – это он сам!. Данте с ужасом постигает, что его стремление проникнуть в тайны загробного мира – гибельно! Никому не позволено знать замысел Провидения!
Христианская символика «право» и «лево» очень интересна. Налево - дорога в Ад, направо – в Чистилище. У Достоевского в «Преступлении и наказании» происходит спор между Раскольниковым и Свидригайловым. После спора они расходятся: Свидригайлов - налево (к дьяволу – кончает жизнь самоубийством), Раскольников – направо (к Богу – обретает новую веру на каторге). У Чехова в «Трех сестрах» злодейка Наташа проходит со свечой с п р а в а н а л е в о, чем подчеркиваются ее инфернальные задатки. В описании путешествия по морю к Сахалину тоже возникает дилемма - право и лево. Налево – неведомый север. Направо - чистилище для грешников, Сахалин… Именно тут, по логике, души должны обрести своего Бога, обновиться нравственно. Но Чехов снова обманывает ожидания читателя. Тут в реальном, далеко не вымышленном географическом пространстве души каторжников окончательно гибнут…
* * *
9 октября 1990.
Моя поездка на Сахалин для участия в международном конгрессе, посвященном 100-летию чеховского путешествия, состоялась 20-30 сентября. Даже сейчас, в век реактивных лайнеров, это необыкновенное приключение. Полет на самолете Ил-62 занял более восьми часов. Мне в канун поездки стукнуло 44 года – как раз столько, сколько было отпущено судьбой Антону Павловичу… Он успел объехать весь свет - просторы России, Европу, Сибирь, прошел на пароходе Индийский и Тихий океаны… Я побывал в Венгрии, Финляндии, на Кавказе, объехал Прибалтику и Центральную Россию. На восток дальше Волги не забегал. И вот – Сахалин… По чеховским стопам.
Путь на Восток занял у Чехова три месяца - с 19 апреля по 11 июля 1890 года. Спустя 100 лет этот путь, между прочим, повторила журналистка Белла Клещенко. День в день она побывала в городах и весях Сибири, имея на руках корреспондентский билет от «Нового времени». Совсем как Чехов… Обнаружилось немало следов пребывания писателя: тут он лечил больных, тут сделал взнос в строительство церкви… В наше время – время нравственного и политического релятивизма - невольно сверяешь свои пути с путями чеховскими. Чеховский компас помогает осознавать свою принадлежность к роду человека гуманного, человека русского. Доброго христианина, наконец. И не случайно в моем сознании путешествие Чехова проецируется на путешествие Одиссея. Гомер, Данте, Чехов – звенья великой цепи культуры землян – путешественников во времени и пространстве. Стэнли, Камерон, Пржевальский - любимые герои Чехова. Страсть к путешествиям была заложена в генах Антона Павловича – об этом убедительно говорила на конференции москвичка Маргарита Горячева.
Сознание того, что жизнь едва ли даст еще один шанс побывать на Востоке, делало восприятие более острым: я глубоко вдыхал сахалинский воздух, я по-детски вживался в окружающий мир – не просто созерцал – участвовал в его бытии… Для этого надо было совлечь с себя «ветхого человека», сбросить вериги городских привычек и регламентов «интеллигентского поведения». Это выразилось буквально: на берегу нерестовой речки Очепуха (какой-то местный шутник закрасил начальную букву – получилась речка «чепуха»; шутка в чеховском стиле) я сбросил ботинки, закатал штаны и пустился в ледяную воду ловить корявых «горбылей». Это было зрелище! Представим себе быструю речку шириной метров 15-20 и глубиной до колен. На отмелях сидят тысячи жирных чаек. Река, рябая от мелкой волны, кишит горбушей. Горбатые спины ошалевших самцов, распираемых семенем; быстрые взмахи хвостов самок, роющих донную гальку, чтобы извергнуть икру. В воздухе стоит запах тлена. Река, дающая жизнь – это и Стикс, сплавляющий трупы мертвых. Бесчисленные тела горбатых, зубастых рыбин устилают берега. Одни еще хватают воздух, других уже наполовину занесло илом… Местный мальчишка сказал, что самцы заражены глистами, потому рыбалка носила, скажем так, символический характер. Осторожно ступая в воде по гальке, я подкрадывался к рыбам, замирал перед броском, потом резко хватал двумя руками холодное скользкое тело и швырял на берег. Крик торжества: огромная рыбина длиной почти в метр бьется на сухом щебне. Я хватаю ее за хвост и поднимаю вверх, и детское озорное чувство распирает грудь. Ошарашенный француз Франсуа Ноше водит камерой, запечатлевая торжество. Размахнувшись, я бросаю полусонную, полумертвую, с белыми проплешинами на коже рыбу обратно в воду… Московский профессор Владимир Катаев, поддавшись настроению, тоже лезет в воду и - вот еще одна рыбина, выброшенная на мост публике под ноги, слабо шевелит жабрами. Американец Джексон, высокий, смуглый, горбоносый старик, похожий на индейского вождя, захваченный потоком детского воодушевления, поднимает руки к небу и возглашает, цитируя Пушкина: «Здесь будет город заложен!».
- И назовут его – Реникса, - отвечаю я, вспоминая юмористическое название чепухи – «реникса»…
Чехов прозорливо писал, что именно рыба составит будущее благосостояние острова. Он же с упреком отмечал полную бесхо-зяйственность на рыбозаготовках. Увы, традиции живучи. Нам рассказывали, что вокруг рыбозаводов во время переработки улова расплываются мутные шлейфы из погубленной икры: бабы вручную протирают икру через грохот (сито), икра давится, идет в отход… Особенно очевидна безалаберность в «нечетные годы», когда наплыв рыбы исключительно велик. Местные люди мало заинтересованы в расширении производства, потому что 95 процентов переработанных продуктов идет на материк и на экспорт. Сейчас, кажется, квота изменилась: разрешено оставлять у себя до 30 процентов.
В сахалинских магазинах, конечно, рыбный ассортимент побогаче, чем у нас в России и на Украине. На полках обычно сиротливо стоят зеленые банки с морской капустой. В Южно-Сахалинске выбор, конечно, иной. В консервах лежит минтай, хек, горбуша, сардины, икра минтая, трески; в кулинарном отделе – горбуша горячего копчения, горбуша соленая, палтус, жареные молоки, навага… При мне одна старушка, окинув взором прилавок, недовольно бормотала: «нечем кошку кормить…». «Позвольте, - изумился я, - а вот горбушка чудная!». «Горбушу она не станет…».
Местные люди имеют возможность брать лицензию на добычу рыбы - 50 копеек за экземпляр горбуши или кеты. Заготавливают красную икру. На рынке я купил литровую банку за 35 рублей. В деревнях можно купить дешевле – за бутылку водки… Француз Ноше привез чемодан парижской косметики и менял ее на икру… Ход рыбы на нерест отмечен в августе и сентябре. Зимой же с увлечением предаются подледному лову корюшки. На лед выезжают целыми семьями, крутят лунки и опускают под лет снасти с 5-10 крючками. Корюшка сама, без приманки кидается на снасть – иногда с крючка снимают сразу пару рыб! Раньше корюшку ловили без ограничений, сейчас установлена квота – 120 штук на человека. Я попробовал вяленой корюшки в Александровске: идеальная закуска к пиву! Но больше мне понравились крабы: пакеты с красными варено-мороженными клешнями крабов продаются в «Океане» по три рубля за килограмм. В гостинице мы заливали их кипятком и потом с наслаждением вытягивали из-под колючих панцирей белое волокнистое мясо..
Экскурсовод рассказывал, что рыба обеспечивает пропитанием массу зверей и птиц. Пристрастен к рыбке и местный медведь. Ловит он ее так же, как я вылавливал горбушу из Очепухи – выбрасывает лапой на берег. Отъевшись, медведь достигает в весе 700-800 килограммов. Сытый медведь обладает кротким нравом. Кое-кому из жителей областного центра случалось сталкиваться с медведями на дорожках городского парка – на пробежке в утреннем тумане.
Медведей я не видел, но поразили меня местные вороны – крупные, смоляные, в черных штанишках. Эти сильные птицы пробивают клювом консервную банку! Нам рассказывали, как один армейский командир велел разорить воронье гнездо возле штаба. Разорить-то разорили, но потом вороны долго мстили: пикировали с воздуха на носителей военных фуражек. Проезжая в автобусе к побережью Охотского моря, я видел эту странную черную птицу. Ворон стоял по колено в морской воде, задумчиво опустив черный клюв. Созерцал свое отражение? Размышлял о долгой своей жизни? Непостижимо…
Если уж разговор зашел о деликатесах, то Сахалин поразил нас выбором всевозможных экзотических яств. В первый же день после прилета я пустился изучать достопримечательности. Возле магазинов крепкие, круглолицые кореянки образовали летучие рынки:
- А ну, кому чим-ча!
- Папоротника попробуйте!
Чим –ша (или ким-ша) – острая, с красным перцем и морковью капуста, приготовленная по корейским рецептам. Папоротник - уникальное блюдо, перед которым немеют японские гурманы. Народ собирает молодые побеги папоротника в мае, когда растение буквально заполоняет окрестные леса. Побеги ошпаривают и сушат. Их можно класть в суп – они придают блюду вкус и запах белых грибов. Их маринуют с тертой морковью, перцем и растительным маслом. Папоротник – одна из статей экспорта в Японию. Наиболее добычливые сборщики папоротника зарабатывают за сезон по автомобилю.
Много непостижимого в природе Сахалина! Почему-то только здесь растут гигантские лопухи. Под одним лопухом во время дождя можно спрятаться вдвоем. Гигантскими формами отличаются и другие растения. Есть эндемики, о которых в России и не слыхивали. Вот, к примеру, красника: ее специфический запах раздавленного клопа ни с чем не спутаешь. Ее так и называют – клоповка. Настой ягоды - прекрасное средство от похмелья. Впрочем, аборигены готовят из нее настойку на водке. Сразу два удовольствия… Сок ягоды, сладкие компоты клоповки продают буквально везде – на рынке, в магазинах, подают в ресторанах.
Природа Сахалина – безусловно, уникальная, красивейшая жемчужина в короне России. На сопках вокруг города зеленеют пихтовые леса. Пихта, по сути, и есть национальное дерево России – она занимает основные площади русских лесов. К сожалению, коренные леса на Сахалине сведены. Это нарушило режим нерестовых рек и ручьев – вода быстро скатывается в море, забивая русло илом. Значительная часть территории острова совсем лишена леса –это болота, называемые здесь м а р я м и.
Сидя у окна игрушечного вагона, изготовленного в Японии для японской же узкоколейки, идущей с юга на север острова, я видел бесконечные пространства рыжей пустыни, среди которой изредка торчали скелеты сухих деревьев. Это и есть марь, под которой кроется 17-метровый слой торфа. Седые космы тумана отделяют марь от манящих куполов сопок, открытых солнцу. Так же безрадостна и безнадежна была судьба тысяч русских людей, загнанных в болота сталинскими надсмотрщиками. Куда бежать, где спрятаться в этой безжизненной пустыне? Говорят, в 30-х годах сталинисты погубили тут каждого десятого обитателя острова… Ни слова, ни намека об их ужасной судьбе, как, впрочем, и о царской каторге. Даже в Александровском музее Чехова нет ни тюремной тачки, ни молота для заковки узников в кандалы, или хотя бы оловянной солдатской ложки: все сгинуло, кануло в ржавых водах сахалинской мари.
На странности отношения к истории нельзя было не обратить внимание. Русской истории здесь почти нет, а японскую тщательно выкорчевали. Рассказывают, что начальство методично разрушало японские постройки в центре областного центра – чудом сохранилось лишь узорчатое, с изящными гнутыми коньками здание художественного музея. Оттого город похож на дурной сон: никаких национальных примет! Во всем городе – да что там город! – на всем острове нет ни одной церкви. Это условный, отлитый из бетона, тщательно расчерченный на квадраты город с улицами, строго ориентированными с севера на юг и с запада на восток. Тем страннее осознавать, что этот пыльный, суетный город окружен изумрудными сопками и сочными лугами с уникальной флорой и фауной. Психология чужаков, временщиков обуревали мыслями создателей сего выморочного града. Так и Чехов, стоя столетие назад на берегу океана, остро осознавал призрачность здешнего людского бытия.
Но обратимся к более светлым картинам. Тот же Чехов отметил необыкновенную красоту Арковской долины, что неподалеку от города Александровска. Рай для живописцев! Трудно понять, что помешало писателю дать художническое описание долины – то ли избранный бухгалтерский стиль, то ли пожары, охватившие тайгу. Когда мы пробирались по пыльному тракту вдоль речки, заросшей лопухами, мимо черных, полуразвалившихся строений действующей шахты, мы не предполагали, что за поворотом вдруг откроется несказанная, непостижимая красота. Мог ли кто-либо и когда-нибудь предположить существование лесов, состоящих только из березы и рябины? На память приходят строки «багрец и золото», «охра и кармин». Поэт называет краски, бессильный передать все богатство их сочетаний, божественную игру света и цвета. Бессилен и я описать красоту сахалинских лесов, тронутых кистою Величайшего из Живописцев. Волны золотистой охры, алых и багряных мазков спускаются вместе с осенью с пологих склонов. Цветовые волны, переливаясь, неспешно катятся к горизонту – величественный океан красоты! Слезы счастья навернулись на моих глазах, и мне не было стыдно промокать их платком под удивленными взглядами попутчиков. О, божественная мистерия цвета! Такой никогда и нигде уже не увидеть…
* * *
13 октября 1990.
Знакомство Чехова с Сахалином началось в Александровске. Тогда это была слободка при каторжной тюрьме; называли ее «Парижем». Сейчас в Александровске живет 17 тысяч человек. Это довольно хаотично застроенный городок, разбросанный по холмам и буеракам; застройка в основном деревянная, барачная. Двухэтажные дома обшиты тесом и покрашены в синий, зеленый, серый цвета. Некоторые дома от старости почернели, скособочились. В «Париже» сохранился дом Карла Ландсберга, бывшего офицера, бывшего каторжанина. Чехов бывал в его доме и довольно подробно описал обстановку. В дни проведения международного конгресса тут открыли новую чеховскую экспозицию. Сам дом перебрали, реставрировали. Рядом поставили «Лавку Ландсберга» - тут Темур Мироманов, директор музея, намерен развернуть музейный бизнес. Экспозицию оформляли специалисты Ленинградского КЖОИ – сей комбинат живописно-оформительного искусства в свое время оформлял и Ялтинский, и Таганрогский музеи писателя. Автор проекта – Александр Смирнов, высокий щеголеватый мужчина в длинном кожаном пальто, как у Чехова, и широкополой шляпе. Усики ниточкой, глаза навыкате.
Музей открыл Владимир Яковлевич Лакшин, глава Чеховской комиссии АН СССР. Ему музей понравился. Газеты публиковали и другие мнения: Белла Клещенко сказала, что «музей мертв», в нем нет жизни. В кулуарах судачили о подоплеке. Консультант сахалинских музейщиков Катя Никогосова специально приезжала на конференцию в Ялту, чтобы уговорить Лакшина поддержать Мироманова. А Белла Клещенко, великая путешественница земли русской, сама метила в директора. Она стакнулась с врагами семьи Миромановых, которые постарались подмешать в бочку меда здоровую ложку дегтя. Но это моменты привходящие. А какова сама экспозиция?
Реальное содержание, реальную суть ее я постарался объяснить Темуру Мироманову, черноволосому, быстроглазому представителю знаменитой сахалинской музейной династии. Его дед Илья Григорьевич Мироманов был создателем первого чеховского музея на Сахалине; отец, Георгий Ильич, взял на себя миссию по созданию уникального по замыслу музея книги «Остров Сахалин» в областном центре. Темур – приемный сын Георгия, чертами лица на него не похож, но настырность и фанатизм унаследовал. По образованию он историк с английским уклоном, но работал таксистом, зарабатывал аж 700 рублей в месяц. Для сравнения: оклад директора музея союзного подчинения составлял тогда менее двухсот рублей. Умер дед - и Темур подхватил семейную эстафету: переехал в Александровск, два года жил в гостинице …
…Сидя на берегу Татарского пролива в яркий солнечный день, я вспоминал дорогу к музею. По этой дороге водил нас, попутно объясняя окружающий пейзаж, Темур Георгиевич. Вот мы проходим центральную площадь с традиционным памятником Ленину на фоне барачного дома культуры. Тут как раз и была каторжная тюрьма. Тут стоял звон цепей и стоны каторжан… Спустились в низину, застроенную двухэтажными бараками. Среди них и затерялся новый чеховский музей. В оштукатуренных пробеленных комнатах Смирнов расставил стильные выгородки и планшеты с материалами, Изящные рамки, стекла с фасетом. Деревянные полы крыты лаком; по периметру приклеен цветной коврал. Предметный фонд беден, потому на первом плане - сверкание стекол и рам. В одну из витрин изящно вмонтированы кандальные цепи - висят словно елочные гирлянды. А вот витрина с новеньким кожаным пальто, дорожным чайником и другими принадлежностями. Табличка свидетельствует, что это «подлинники»… Смирнов смущенно признался, что пытался как-то стушевать самозванную «подлинность» вещей, в действительности находящихся в Ялте: он вразрядку наклеил на витринное стекло тексты из отдельных букв – получилось что-то вроде кисейной завесы, которые использовали дореволюционные дамы для маскировки увядающей красоты…
Есть, правда, и подлинные интересные материалы, найденные Георгием Миромановым. Это фотография знаменитого «дровотаска» Егора, чей рассказ был целиком приведен Чеховым в книге. У себя в Южно-Сахалинске Георгий Ильич планирует «посадить» в экспозицию восковые фигуры Чехова и этого дровотаска. Все чеховеды и музейщики, естественно, вызверились против.
Итак: в музее нет стиля каторжного - сурового, жесткого. Нет чеховского стиля. Есть с т и л и з а ц и я. Нет кандалов – есть стилизованные цепи… Надо находить свое, глубинное, присыпанное, может быть, черной пылью угольных разработок, на которых гнули спину каторжане. Ну, и найдите хоть одну тачку, к которой приковывали каторжника!
Все это я внушал Темуру Мироманову на берегу Татарского пролива. Сверкало море, обласканное осенним солнцем. Гравий, стертый волнами до размеров чечевицы, поблескивал, как драгоценные каменья. Справа чернел туннель, пробитый сквозь слоистое тело мыса Жонкиер трудами каторжан. На берегу суетился с камерой француз Ноше. Не ошибусь, если скажу, что французов здесь не было со времен экспедиции Лаперуза. Здесь, на этом теплом берегу, в виду лазоревой глади моря, над которым прилепился беленький маяк, не думалось ни о художнике Смирнове с его нитяными усиками, ни об игрушечных кандалах в музейной витрине, - думалось о редком счастье жить, дышать этим морским воздухом; хотелось сбросить с себя ветхого человека и броситься в волны. Французы – Ноше и Бонамур – так и сделали. Вослед полезли и мы с Миромановым. Ох, жгуча, зараза! Я вошел по грудь - тысячи игл вонзились в кожу, перехватив дыханье. Я окунулся по шею и. соблюдая достоинство, медленно вышел на берег. Но недолго хватило выдержки – я припустился по кромке прибоя, пытаясь согреться. От бега горели икры, подошвы совсем онемели… Но какое это счастье – окунуться в море у самого края земли! Я купался на Балтике, в Черном и Азовском морях, в Волге и Неве… Поплескался в водах Охотского моря, сохранив на память слоистый фиолетовый камень с берега Океана. Где-то тут наверняка купался и Чехов, прибывший в Александровск 11 июля. Вода тогда наверняка была теплее…
А мы купались 29 сентября 1990 года – через сто лет после Чехова.
В этот день Мироманов повел нас, интернациональную группу чеховедов, к порту и мысу Жонкиер. Шли по вантовому мосту через грязную речку Дуйку. Мост выделялся особенным изыском среди местных приземленных красот: возвел его архитектор-армянин в подражание знаменитым «Золотым воротам» в Калифорнии. «Мост на подтяжках» - метко обозвала его Катя Никогосова. Мы шли к мысу, чтобы застать отлив, который в середине дня обнажает донные камни вплоть до «Трех братьев» - слоистых рифов, описанных еще Чеховым. Нивхская легенда объясняет происхождение камней мифологической схваткой из-за женщин. Три камня – это три брата-нивха, вступивших борьбу с похитителями и заколдованные волшебником-чужинцем.
Мы шли влево по пологому берегу. Волна колыхалась и высеивала на берег черную каменную крошку. Женщина ворошила отложения, выбирая камешки покрупнее. Это чистый антрацит: пласты его выходят из земных глубин на дне моря, и вода потихоньку размывает уголь. Мелкий антрацит, оказывается, горит как порох. Из-за этого угля и была создана здесь каторга. Узники фактически бесплатно добывали уголь для некоего петербургского «товарищества», пайщики которого наживали баснословные барыши на страданиях каторжан. В сущности, такова экономическая подоплека «исправительных заведений» и при царе, и при коммунисте Сталине, и при перестройщике Горбачеве.
Море постепенно уходило, обнажая пологое дно, усеянное камнями. Неподалеку от мыса стоял грузовик: мужики набивали мешки перегнившими водорослями. Оказывается, это прекрасное удобрение для огородов.
Я сел на камень над крутой осыпью мыса, глядел на сопки, одетые в пестрые осенние одежды, на рейд с парой судов, на белые гирлянды чаек, усыпавших камни. Лишь по тому, как медленно выступали все новые черные камни, можно было понять, что отлив продолжается. Покой и тишина полонили душу; ни о чем не думалось, ни о чем не мечталось. Только осознание того, что и сто лет назад море вот так же уходило в полдень, а молодой Чехов шел этой же кромкой, вглядываясь в пестрые камешки под ногой. Это делало мое никчемное в общем-то сидение звеном какой-то исторической пьесы. Вот прошел один человек, за ним – другой, а между их шагами – столетие крови, смертей, надежд и обманов… Наступил отлив; что принесет прилив? Молодой Мироманов говорит, что собирается построить возле музея целый тюремный двор. Не пригодится ли он по прямому назначению?
Не означают ли мои следы на песке завершение того круга, который начинается следами Чехова? Сам Антон Павлович был склонен представлять прогресс русской жизни в виде прямой, восходящей линии, но иногда впадал в экклесиастическое ощущение круговорота жизни. Вот пьеса «Дядя Ваня»: воевали, воевали, обличали, обличали друг друга - вплоть до применения огнестрельного оружия - а вернулись к тому, с чего начали. Круг замкнулся, и уже нет в жизни Сони и дяди Вани самого главного: надежды на счастье в земной жизни. «Мы отдохнем» - это ведь реквием по живым людям…
Говорят, когда умирают, душа отсоединяется от тела и летит к новому бытию сквозь темный туннель … Темный туннель прорезает и тяжкое тело мыса. Серые бревна держат свод. В глубине каменного чрева – мокрый блеск неровных стен; промозглый ветер рябит лужи. Да, сквозь такой туннель к новой жизни не выйдешь… Каторжников заставили пробить сквозь гору для сообщения с самой страшной тюрьмой Сахалина – Дуэ. Звеня кандалами, заходили каторжане в темное жерло туннеля – как Данте заходил во врата Ада. О чем думали они, лишенные надежды? «Мы отдохнем… мы увидим небо в алмазах…». Ах, какое мрачное настроение навевает это заклятое место!
Кстати, и впечатления самого Чехова от Сахалина постоянно орнаментированы атрибутами ада: «целый ад», «все в дыму, как в аду», «какой ад здесь бывает зимой». В черновых вариантах «ада» было намного больше. В главе Х11 первоначального варианта Александровск был опре-делен как «маленький ад». В окончательном варианте – «мрачный мирок». О доме терпимости, куда осужденные женщины поступали сразу по приезде на остров, было сказано: «кромешный ад». Таким образом, первоначально тема адских перекличек с Данте была обозначена гораздо явственнее. Наверное, добиваясь объективности тона повествования, Чехов специально убирал эти всплески эмоциональности и назидательности. Об этом он писал А.Суворину: «я как будто кого-то хочу свом «Сахалином» научить». Он старался убрать невольно возникший «пророческий тон». На эту тему есть интересные наблюдения у М.Л.Семановой, автора комментария в ПССП Чехова.
Но есть повод написать и о светлом. На берегу за тоннелем мы встретили группу молодых парней и девушек. Десятиклассники Александровской школы вместе с учительницей (она, кстати, учила и Темура Мироманова) проводили на свежем воздухе «день здоровья». У них горел костер, пеклась картошка; на здоровых, чистых, умных мордашках - живой интерес к пришельцам. Действительно, пришельцы: профессор из Америки с женой, похожей на седую девочку, два француза (из Парижа!), маленький улыбчивый японец из Токио - да мы, россияне из Ялты и Риги… Дети щедро раскрыли дорожные сумки – и вот уже на продубленном стволе дерева, выброшенного морем, уселись участники пиршества. Угощали нас и пахнущей детством картошкой, и вяленой корюшкой, и сочными ломтиками кеты, залитой маслом, и свежими помидорами. Роберт Джексон, отведав яств, проговорил своим странным – глухим и гортанным – голосом: «На следующий чеховский конгресс на Сахалине мы созовем ребят из Америки, Японии. Как хорошо будет им здесь вместе с нами!».
Любопытная деталь. После поездки на Сахалин Антон Павлович взялся собирать книги для сахалинских школ. В 1891 году сообщал В.О.Кононовичу, что выслал книгу М.В.Ватсон «Данте. Его жизнь и литературная деятельность». Очень актуальная книга для Сахалина – земного ада! В 1896 году он ищет издание «Божественной комедии» для таганрогской библиотеки. Ясно, что Чехову была очевидна необходимость использования творчества Данте для народного просвещения.
Да, хорошо бы еще раз встретиться на Сахалине в интернациональном кругу чеховедов! Нынешний, первый конгресс, собрал неординарную публику. Были в программе доклады Джексона (Америка), Бонамура (Франция), Ле Флеминга (Англия), Накамото (Япония) и др. Самой колоритной, пожалуй, была фигура Жаклин де Пруайяр: высокого, гренадерского типа дама с иронической улыбкой на длинном лице. Я припомнил, что познакомился с ней еще у Евгении Михайловны Чеховой, было это лет семь назад. Припомнила и она. Госпожа де Пруайар – графиня, прямой потомок прославленного наполеоновского маршала Лана. В ее архиве есть письма Наполеона, письма Пастернака! Она была доверенным лицом Бориса Леонидовича, когда за рубежом публиковался «Доктор Живаго». Тема ее доклада - скрытая полемика чеховских очерков «Из Сибири» с материалами тюремного конгресса, который состоялся в Париже в 1889 году. Графиня был персонально обласкана секретарем сахалинского обкома партии Валерием Белоноговым - он, оказывается, был ярым поклонником Наполеона.
Не могу не сказать доброе слово о японце Н.Накамото. Мы величали его Нобуюки-сан. Он давно предан Чехову: в Ялте побывал еще в 1961 году. Автор книги «Чехов в Японии». Показал мне в своей книге фотографии трех экспонатов нашего музея, о которых я и не подозревал: это открытки с изображением мизансцен из японских спектаклей. Принадлежали они Антону Павловичу! Не без улыбки вспоминаю, как в субботу 29 сентября Георгий Мироманов повел нас в баню – чистую, сухую, опрятную. Мужик вносил охапки пахучих березовых веников. Мы взяли веники, простыни и пошли в парную. Мироманов двумя вениками нахлестывал маленького японца – казалось, вот-вот запорет… В ответ Нобуюки только улыбался - эдакой мальчишеской улыбкой… Оказывается, в Японии парная не в диковинку. Парные принято держать при синтоистских храмах.
Нобуюки-сан постоянно шнырял маленькими ручками по бесчисленным кармашкам жилета: доставал то ручку, то блокнотик, то жвачку, то серебристые пилюли. Пилюли он пил ежедневно, и нас это заинтриговало: что за лекарство? Зачем оно? Японец поулыбался, помялся, а потом признался, что это лекарство называется: «То, что нужно для победы над русскими». Мы, конечно, заохали. Оказалось, что пилюли, предохраняюшие от инфекций (пища, вода), изобрели еще во времена первой русско-японской войны. Японские солдаты воевали в Манчжурии, в чуждых условиях, и спасались таким образом от неприятностей. Показал он нам и другие пилюли и лечебные жевательные резинки: одни – для возбуждения полового чувства, другие – для усмирения… Забавно!
Накамото поставил в Токио «Вишневый сад». Вишня – сакура – национальный символ японцев. Странно, но в ялтинском доме и саде Чехова оказалось поразительно много всего такого, выдавало восточные вкусы. Мушмула японская, магнолия японская, сакура, бамбук… В кабинете – японские расписные лаковые ножи для разрезания конвертов, японские шкатулки, столики... Действительно – «великий японский писатель».
Прибалтику на конгрессе представляла Екатерина Николаевна Никогосова, личность в музейных кругах известная. Она – создатель литературной экспозиции в здании таганрогской гимназии. Из родного города ей пришлось уехать; вместе с мужем-художником они поселились в Риге. Тут она создала Фонд Михаила Чехова, знаменитого актера, который после эмиграции из Советской России ставил спектакли и в Латвии. Катя нашла и дом, где жил Чехов, и людей, с которыми он общался. Она задумала провести в Юрмале в августе 1991 года международную конференцию, посвященную творчеству великого актера и режиссера. Я должен буду подать бумагу об этом министру Н.Губенко, а тот, в свою очередь, должен договориться о конференции с министром культуры Латвии маэстро Раймондом Паулсом.
Из местных людей запомнился почему-то партаппаратчик по фамилии Шляхов: серый костюм, серые глаза, серое лицо под серыми волосами. Во время оно он заведовал отделом науки в Ростовском обкоме и гордо поведал, что «создал таганрогский музей Чехова». Катя, однако, сего творца увидела впервые. В сентябре 1990 года, буквально накануне нашего конгресса, его назначили зампредом облисполкома по культуре. Едва ли с неделю он поработал на новом месте, но смело поднялся на трибуну и принялся рассуждать о Чехове. Все изумились подобной смелости; впрочем, если бы его поставили на животноводство, он так же смело принялся бы учить, как доить коров… Такая уж порода у номенклатурных людей. Некоторые шероховатости в организации конгресса он объяснил «недостаточностью его личного руководства». Когда встал вопрос о поездке зарубежных гостей в Александровск, Шляхов сказал: это дело нельзя поручать Мироманову. Поручил опеку над чеховедами начальнику управления культуры. «А у меня денег нет», – простодушно ответил тот, и Мироманов, который, собственно, и был инициатором конгресса, поехал с нами в столицу сахалинской каторги…
Забавная ситуация сложилась вокруг «Рикстеатра», который приехал в Южно-Сахалинск с уже известным по ялтинским гастролям спектаклем «Чехов и Чехова». Норвежцам пришлось взять на Сахалин автора пьесы Ф.Ноше. Это ладно скроенный, мужественного вида француз с парижской стрижкой под мальчика; лицо молодое, смуглое, загорелое. Мне он поведал свою горестную историю в доме политпросвещения, где проходили научные чтения. Это история о том, как норвежцы «украли» у него пьесу… Он написал мне свой парижский адрес, где для меня найдется изолированная комната… Договорились попробовать показать в Ялте совместный франко-российский спектакль по его пьесе… После спектакля я поднялся на сцену и на правах старого знакомого вручил цветы актерам Марит Боллинг и Перу Тофте. Тофте шепнул мне, что вспоминает Ялту как волшебный сон… Автор пьесы на вызовы не вышел; нахохлившись, он сидел на каком-то рундуке. Оказывается, норвежцы «извратили» его текст…
Пока я общался за кулисами, чеховеды расселись в автобусе. «А Шалюгин к актеркам пошел», - пошутил Лакшин. Не успел я подняться в салон, как Владимир Яковлевич громко добавил: «Больше всего мне понравился Шалюгин в третьем акте!». Автобус от смеха качнуло…
Довелось увидеть и спектакль «Палата № 6», поставленный местными любителями – врачами, журналистами. Даже таксист попал в эту компанию. Представление шло в холодном, неприбранном зале Дома железнодорожников. Представитель власти, поневоле принужденные смотреть спектакль, зевали; один начальник заснул. Действие шло на сцене, затянутой мятыми простынями; в серых балахонах бродили обитатели злосчастной палаты. Сторож Никита полулежал и шлифовал ногти пилкой. Половина спектакля ушла на выяснение сугубо личных житейских обстоятельств Рагина: заграница, безденежье, отсутствие работы… Философская суть ушла на третий план. После смерти Рагина серый занавес раздвинулся – открылась темнота, заполненная горящими свечами… Высветился образ мальчика-ангела, заиграла музыка… Ощущение провинциальности и претенциозности. Вспомнилась гениальная постановка «Палаты» воронежским ТЮЗом: таких точных и символических деталей, как у них, я не видел никогда.
Между прочим, современница Чехова, писательница С.И.Смирнова-Сазонова провела прямую параллель между Дантовом «Адом» и «Палатой № 6». Сравнивая его с Островским и Достоевским, она писала, что «Чехов пошел дальше, он спустился еще несколько ступенек, до палаты умалишенных, до самого страшного предела <…> И почему это мы должны восхищаться дантовским адом, ад же 6-й палаты не художественен, не эстетичен!».
Что на это сказать? Чехова совершенно справедливо поставили в «дантовскую» традицию, которую развивали Островский и Достоевский. Но никто не посмотрел на «Сахалин» и «Палату № 6» как ступени схождения с а м о г о Чехова ко глубинам страданий человеческих… А ведь он был «сыном человеческим» - человеком с обнаженными нервами…
* * *
14 октября 1990.
Говорил с Аллой Головачевой, которая подтвердила, что мои соображения о Данте, Одиссее, мифологии и прочем применительно к «Острову Сахалину» интересны. «Два красных огня» в научной литературе уже отмечены как подход Чехова к «Чайке». То же касается и картины «равнодушия» моря. Но источником этих образов считается повесть «Огни».
Но вернемся на Сахалин. Моя задача на острове была двоякой: принять участие в научных чтениях – и провести работу по формированию международного совета Фонда Чехова. Большинство отечественных и зарубежных ученых положительно отозвались на призыв. Тезисы моего доклада «Сибирь в творческом сознании Чехова» были опубликованы в сборнике. Было интереснее слушать других, чем себя. В.Б.Катаев обстоятельно рассказал о современном восприятии «Острова Сахалина»: не теряется ли книга на фоне солженицынского «Архипелага Гулага»? Нет, не теряется. Хотя переклички между ними несомненные – даже в названии «Архипелага…» чувствуется отталкивание от Чехова. Не просто остров страданий – целый архипелаг таких островов…
А.С.Мелкова привела интересные детали о чеховском путешествии. Оказывается, российская пресса фактически замалчивала поездку писателя на Восток. Когда Чехов прибыл в Нижний Новгород, об этом не написала ни одна газета, зато вовсю гремело имя казака Семена Пешкова, который на верном коне Серко преодолел бескрайние просторы России от самого Дальнего Востока… Когда Чехов после героического путешествия сходил в парохода в Одессе - история повторилась: снова Пешков, снова Серко. На этот раз – на пути в Иерусалим, ко Гробу Господню…
Сибирские детали не менее интригующие. При подъезде к Томску по небу с запада на восток пролетел метеорит… В Томске накануне было страшное наводнение: льдины плыли по улицам, сокрушая деревянные дома. За неделю до появления писателя в городе там играли его «Предложение» - благотворительный спектакль в пользу пострадавших от наводнения.
* * *
Обобщая, вернусь к тому, с чего начались заметки: с перекличек между Чеховым и Данте. У Чехова действительно иная - даже противоположная, чем у Данте, эстетика, хотя писал он, в сущности, о том же. Потому, наверное, почти никто не обратил внимание на параллели между «Божественной комедией» и «Островом Сахалином». Налицо внутреннее отталкивание Чехова от стиля Данте: там эмоциональное, личностное, субъективное начало, тут - канцелярский, бухгалтерский стиль. И круги ада поставлены соответственно вверх тормашками.
У Данте – мифологизированное повествование: герои и сюжеты мифов вошли в повествование на равных правах с реальными историческими персонажами. Суть картин ада – не в реальности или историчности. Суть – в нравственно-философской проблематике. История, время, пространство – условны: безусловны вечные нравственные императивы (добро и зло). У Чехова – полная противоположность: реальны время, пространство, история. В реальном локусе Сахалина сконцентрировано все зло земного бытия. Ситуация необычная, страшная, но – реальная. В этом случае выходы Чехова к мифу несут совершенно иную нагрузку. Миф – не устрашающие чудища и циклопы; миф – по сравнению с вечностью (море) - это сама человеческая жизнь.
* * *
15 лет спустя в «Литературной газете» появилась заметка, от которой повеяло ветром того далекого чеховского путешествия:
«7445 карточек Чехова.
Немногие из миллионов почи¬тателей Антона Павловича Чехова знают, что даже в 30-то томах его Полного собрания сочинений и писем, которое издавалось дважды, не была опубликована очень важная часть наследия классика. А именно - тысячи переписных карточек, которые Антон Павлович заполнял собственноручно, проводя в 1890 году на Сахалине перепись населения. Как признавался писатель, перепись задумал исключительно с целью «познакомиться поближе с жизнью большинства ссыльных», Это был гениальный ход - иначе каторжное начальство вряд ли позволило бы посетить каждое селение молодому столичному литератору, имевшему при себе лишь удостоверение корреспондента газеты «Новое время».
Незадолго до отъезда с Саха¬лина А.П. Чехов писал своему из¬дателю А.С. Суворину: «Употреб¬лял я при переписи карточную систему, и много уже записано, около 10 тысяч каторжных и по¬селенцев». По официальным дан¬ным, на острове проживало тогда около 16 тысяч человек. То есть за три месяца, проведённых на Сахалине, Чехов успел погово¬рить с большинством местных жителей и получить самое по¬дробное представление о тех, ко¬го судьба забросила в «это место невыносимых страданий, на ка¬кие только бывает способен че¬ловек вольный и подневольный».
Большую часть переписных карточек Чехов увёз с собой в Москву. Почти все они хранятся в отделе рукописей Российской государственной библиотеки и в Российском государственном архиве литературы и искусства. К карточкам долгое время имел доступ только узкий круг специа¬листов. Этот огромный и инте¬реснейший массив чеховских до¬кументов до сих пор не был по¬дробно изучен и систематизиро¬ван, то есть фактически не был введён в научный оборот.
И вот наконец это последнее белое пятно в наследии Чехова устранено. В сентябре южно-саха¬линское издательство «Рубеж» вы¬пустило книгу «Быть может, при¬годятся и мои цифры»: Материа¬лы Сахалинской переписи А. П. Чехова. 1890 г.» (Южно-Саха¬линск: Издательство «Рубеж», 2005. - 600с.-1000 экз. По заказу Управления по делам архивов, Уп¬равления культуры и Государст¬венного архива Сахалинской обла¬сти). В объёмном 600-страничном издании опубликованы практически все сохранившиеся переписные карточки -7445 штук!
Выходу книги предшествовала огромная и кропотливая работа сахалинских историков, специа¬листов областного Государствен¬ного архива, сотрудников Южно-Сахалинского музея книги А. П. Чехова «Остров Сахалин». На про¬тяжении более чем пяти лет они занимались систематизацией и расшифровкой переписных кар¬точек, искали разгадки тех или иных пометок, сделанных на бланках рукой писателя. В итоге перед нами - подробнейшая кар¬тина всех контактов Чехова с са¬халинцами, выстроенная после¬довательно и продуманно, допол¬ненная великолепными научными комментариями, архивными фо¬тоснимками, детальной хроникой пребывания Чехова на острове.
Выпуск книги был приурочен к международной научной кон¬ференции, посвящённой 115-й годовщине сахалинской поездки А.П. Чехова. Конференция про¬шла в Южно-Сахалинске в по¬следних числах сентября, и пре¬красно изданный том, только что вышедший из печати, стал заме-чательным подарком каждому участнику».
Владимир Семенчик // Литературная газета, 2005, 12-18 октября.
9 октября 1990.