Анна Сергеевна не любила евреев. Нет, нет, без всякой махровости! Упрекни ее кто-нибудь в этом, она бы возмутилась и привела в пример дружбу со многими из них. Да ведь у каждого антисемита есть свой любимый еврей – известное выражение!
Вечерами, сидя с соседкой по даче на высоком крыльце под освещенным окном веранды ее дачного домика, – «нашим дворцом», так она говорила, - Анна Сергеевна вспоминала, как ее отец, побывавший в плену в Первую мировую, рассказывал, что для тех мест, где теперешняя Австрия, будничной была такая сцена. Идет по улице старый еврей, - ну, как они обычно ходят? - Анна Сергеевна изображала, как идет старый еврей: сутулясь и заложив руки за спину. А навстречу ему австрийский крестьянин, - вся округа должна была этому еврею, - и где бы ни застала их эта встреча – на пыльной ли, грязной ли от дождя дороге, - крестьянин падал на колени за спиной еврея и целовал его руки. Вот, наверное, откуда комплексы Гитлера!
В садовом фартуке, платке, повязанном «мордовочкой» - узелком надо лбом, - с выбившейся седой прядью, в высоких резиновых калошах на босу ногу, Анна Сергеевна, изображая еврея-ростовщика, смотрелась комично, но ее пожилая соседка не замечала этого - только слушала и вздыхала.
В отличие от Анны Сергеевны у нее не было никаких соображений на этот счет. Ее внимание больше привлекали клубничная полянка, цветы перед домом, да и сам дом.
Муж Анны Сергеевны – очень порядочный человек, царство небесное! – был на заводе начальником и выписывал дармовую деревянную тару из-под крупногабаритного оборудования, а доски в ней были такие добротные, что из них можно было построить настоящий дом. Не то, что у всех остальных соседей – простых работяг – скворечники! Ну, да бог с ними: стоят уже лет пятьдесят, от дождя и ветра укрыться можно, и то хорошо.
Запахи от земли и зелени в райских июльских сумерках теребили усталую память и уносили в такое далекое - близкое прошлое.
Несмотря на возраст, память у Анны Сергеевны была редкостная, она хорошо знала, например, историю Российской империи. Наверное, потому что мечтала после школы поступить в историко-архивный институт, но война вынудила Анюту вместе с родителями эвакуироваться в Саратов вслед за заводом, на котором работал отец, и с мечтой пришлось проститься навсегда.
Еще много лет перед ее глазами стояла их комнатка в довоенной московской коммуналке, и часто вспоминалась пожилая соседка с седой пышной прической и темными усиками, Хася Моисеевна, которая, возясь у керогаза на кухне, открывала ей глаза на многие вещи.
-Мы – евреи – должны править миром! – не без пафоса говорила она. – Так записано в Торе.
Услышанное тревожило Анино воображение и было совершенно непонятно: в школе все больше говорили о мировом коммунизме. Чтобы найти хоть какой-то ответ, она брала в публичной библиотеке старые исторические книги, которыми вообще-то никто и не интересовался. Библиотекарши сначала с опаской выдавали их Ане в читальном зале, а потом, убедившись в серьезности девочки, даже разрешали уносить домой.
Аня внимательно прочитывала все – вплоть до примечаний и сносок, но ответа так и не нашла. Может быть, не те книги читала…
Родители Анны Сергеевны были родом из глухого тамбовского села с необыкновенным по красоте – под стать тем местам – названием «Синие кусты». О евреях они знали из Библии: старики «брали на себя обет» прочитать ее всю за Великий пост, и тогда в избах разносилось вполголоса: Послание к Евреям, Послание к Римлянам..…
Да еще, конечно, все знали, что евреи распяли Христа, но никто из крестьян по этому поводу не возмущался: ведь и сам Христос был евреем, то есть, не инородец для евреев.
«Значит, дело было не в национальности», - здраво рассуждали мужики.
Приезжие редко появлялись в их селе, и, все они были православные.
Каждый год, как правило, поздней осенью в какой-нибудь избе останавливалась на постой артель портных и всю зиму обшивала желающих. Это все были местные русские люди. Как-то по весне поселился мастер на все руки кузнец Степан, пришлый человек, - никто не спрашивал о его прошлом. Он шил сапоги, лепил мазанки – теплые, сухие – цены не было этому человеку! А неподалеку жили татары и мордва – каждый народ в своем селе придерживался своего уклада, и количество церквей и «магометанских мечетей» в тех местах было, примерно, равным.
Когда случалось заночевать по дороге на богомолье, - или другой надобности, - в татарской или мордовской деревне встречали приветливо, угощали, чем бог послал, и место для ночлега находилось всегда. А вот сватов друг к другу не засылали – не было такого.
Ту жизнь Анна Сергеевна больше знала из рассказов бабушки, хорошо запомнившей портреты Ленина и Троцкого в сельской школе в 1918 г. Потом Троцкому кто-то проколол глаза на портрете, и его сняли.
А выросла Аня в Москве: почти все их село «выгнало» в город страшное, как война, бедствие – коллективизация. Крестьяне погибали здесь от вшей и голода, но все-таки в Москве какую-то работу находили. Ее маме удалось устроиться уборщицей в общежитие. Вот тогда-то деревенский люд и услышал: евреи, евреи… Вроде бы среди начальников их много…
В общежитии Анина мама приглянулась Доре, которая души в ней – скромной и исполнительной - не чаяла, и когда Дорин муж, Яша, - никто не знал, где он работает, - приносил домой неслыханные деликатесы: консервы, конфеты, копченую колбасу, Дора не садилась за стол, не пригласив Анину маму. К Восьмому Марта Дору наградили отрезом на платье, но она добилась того, чтобы наградили и подругу. Сама Дора не работала уборщицей, а поднанимала вместо себя женщину.
-Наши евреи, если узнают, что я уборщица, не простят мне. Заставят уволиться, – говорила Дора.
Анина мама простодушно верила Дориным словам и ничему не удивлялась.
Потом они расстались: Дора с Яшей переехали в хороший дом, а мама стала на фабрике шить сумки для патронов. Ей так понравилась эта работа! Да вот обрушилась война и смела их жизнь в Саратов.
К тому времени в Саратове руками заключенных было построено несколько тысяч одинаковых бараков. В первый же день после приезда Аня познакомилась с ребятами- ровесниками и, прогуляв до полуночи, заблудилась. Потеряв надежду найти свой барак, она просидела на скамейке до утра, и только когда рабочие направились на завод в утреннюю смену, увидела в толпе своего отца и бросилась к нему со слезами.
Несмотря на огромное количество эвакуированных, народу на заводах все равно не хватало, и тогда уполномоченные ездили на грузовиках по окрестным колхозам и кричали:
-Девчата, хотите работать на заводе?
Те прыгали, как, например, соседка по даче, в кузов грузовика и попадали прямо на завод, в котором тоже можно было заблудиться – такой он был большой.
Директором завода был всеми уважаемый еврей Лоткин, который поднял его еще до войны. Он жил в доме для служащих заводоуправления. Эти люди имели более сытый и ухоженный вид на фоне всеобщего прозябания по хлебным карточкам.
Соседка по даче поддакивала: умный был человек – Лоткин. Да и вообще евреи - очень толковые и отзывчивые люди. Ей, например, в трудный момент, когда тяжело заболела дочка, очень помогла врач-еврейка, даже позаботилась, чтобы и ее – мать – кормили в стационаре.
Анна Сергеевна соглашалась. Работая на заводе, она, доброжелательная, с гладкой прической из пшеничных волос, делающей её похожей на учительницу, по долгу службы вынуждена была общаться с людьми из разных цехов и со многими из них, как например, с Региной Борисовной, подружилась.
Не уступая друг другу в эрудиции и деловитости, они быстро сошлись, особенно, на любви к литературе. Правда, Регину иногда заносило: она уверяла, например, что Пушкин – еврей. Анна Сергеевна не поленилась пойти в библиотеку и выяснить, что африканские предки Пушкина относятся к хамитам – смеси негритянской и арабской крови, а арабы, как известно, принадлежат к семитам, т.е. отчасти Регина права! Евреи и арабы - братья по крови. Вот оказывается, почему они не любят друг друга: когда один из братьев выбивается в люди, а второй бедствует, тут и начинается вражда!
Так и сказала она Регине:
- Пушкина с таким же успехом можно назвать и поляком: русские и поляки – славяне, а евреи и арабы – семиты, дети Авраама.
- Еще чего! – фыркнула Регина.
Но случались и доверительные беседы. Со слезами вспоминала Анна Сергеевна, сколько усилий пришлось ей приложить, прежде чем впервые, с трудом размыкая губы, выговорил слово «мама» ее пасынок Владимир, привезенный мужем из послевоенной деревни, когда умерла его первая жена.
Потом родился и свой сынок Славик – вылитый отец: высокий и светловолосый.
А невесту Вику он себе нашел темноволосую, среднего росточка и стройненькую, как статуэтка. Гармоничная получилась пара!
Накануне свадьбы, обсуждая последние приготовления, Славик сказал:
- Ну, все! Осталось только сегодня зайти к Розе Исааковне!
- А кто это? – спросила Анна Сергеевна.
- Да Викина бабушка, - беспечно ответил Славик.
Пережив потрясение, Анна Сергеевна стала говорить знакомым, что семья у них теперь – интернациональная, а поскольку её муж был членом партии и участвовал в какой-то комиссии в райисполкоме, это было очень даже идейно выверенное настроение.
А уж когда Викина сестра вышла замуж за армянина, это только добавило аргументов.
У Славика родились дочки, и Анна Сергеевна стала мудрой бабушкой, научившись укрощать свою безграничную любовь к ним голосом разума.
Однажды гуляя с младшенькой в сквере недалеко от дома, она присела на скамейку, чтобы завязать шнурки на внучкином ботинке. Ее взгляд упал на мужские лакированные туфли, затем скользнул вверх, и она увидела обаятельного молодого человека, сидящего на другом конце скамейки. С мягкой, доброжелательной улыбкой он наблюдал за девочкой. Внучка, заметив интерес к себе, стала стрелять в него глазками.
-Это дядя, - деликатно сказала бабушка, чтобы снять некоторую неловкость. – Поздоровайся с ним!
Внучка от смущения завоображала и спряталась за бабушку, так что Анне Сергеевне пришлось поневоле перекинуться несколькими фразами с незнакомцем.
Немного погодя он встал, учтиво попрощался с Анной Сергеевной и, весело бросив девочке «Шалом!», быстро зашагал по аллее - мимо деревьев, скамеек, урн для мусора, киоска, играющих детей, - а Анна Сергеевна задумчиво все смотрела и смотрела ему вслед, пока силуэт незнакомца не превратился в точку.
08.07.09