Дело Людмилы Т

ДЕЛО ЛЮДМИЛЫ Т.

1
Я прибыл в город поздним вечером, прозрачным и прохладным даже для здешнего, скупого на тепло и солнце лета. Небо еще светилось, ветра не было. Деревья, темные ночные водоросли, почти не шевелили кронами в глубокой синеве. В бесплотных сумерках я не узнавал ни улиц, ни домов. Как будто изменилась геометрия – пропорции, углы. И даже искривилось зеркало пруда.
Замечу сразу: если я использую метафоры, это не значит, что я испытываю чувства, тем более страдаю ностальгией. Нет. Просто это наилучший способ быть в описании предельно точным.

С утра я первым делом отправился на выставку ее картин. Она открылась пару месяцев назад в Z-галерее, принадлежащей частному лицу. Собственно, эта выставка, рецензии на нее в центральной прессе и получасовая телепередача, посвященная художнице (тогда как к живописи обнаруживают интерес лишь узкие специалисты), заставили нас обратить внимание на это дело. В противном случае его бы рассмотрели в плановом порядке. Два года давности по нашим меркам – ничтожный срок.

При ясном дневном свете стало очевидно, как переменился город. Старинные особняки, частью отреставрированные, и типовые параллелепипеды советского времени теперь соседствовали с монументальными строениями продвинутых архитектурных форм. Последние зеркально отражали солнце непроницаемыми окнами и завершались куполообразной крышей из металла или гулкого стекла.
В центре уже восстановили почти все храмы, в мою бытность исполнявшие роль клубов или складов, в лучшем случае музеев. Я и не подозревал тогда, что двухэтажное здание кинотеатра со слабовыраженными  колоннами было обителью божьей, лишенной купола и колокольни.
В мое отсутствие храм вновь отстроили, и луковки его лоснились гладким золотом, подобно выпущенным в оборот монетам.

Z-галерея находилась в первом этаже музея современного искусства. Ее владелец, чью личность я пока не выяснял, арендовал там целое крыло. Я миновал охранника в пятнистой форме, купил билет, вложил его в ладошку безучастной бабушки на входе. Картины Люды Т. ценитель живописи поместил в отдельный зал. Они были развешаны со знанием дела, и все без исключения светились очень ярко, почти не уступая виденным мной накануне идеальным образцам.
Фосфоресцирующая в летней темноте река. Чуть различимые в цветном тумане лица. Кони со вспененными гривами. Свистящая под ветром тонкая трава.
Впрочем, описывать картины не имеет смысла: в одних и тех же выражениях легко представить бездыханную поделку и живую вещь, мерцающий шедевр. В том и различие: от настоящего всегда исходит излучение, не видимое человеческому глазу. И лишь отдельные чувствительные особи способны эти волны уловить. Наверное, владелец галереи из их числа.

Я возвратился в холл и постучал в дверь с надписью «Администратор». Никто мне не ответил. Я дважды повторил свой стук. На третий отворила статная особа с недорисованным лицом. Она не ожидала, что ее побеспокоят в столь ранний час, но, бегло оглядев меня, пустила в ход широкую улыбку. Наверное, мой экстерьер (костюм известной фирмы, галстук оттуда же и туфли из качественной натуральной кожи) внушал доверие. Она спросила:
— Чем могу служить?
Голос ее слегка вибрировал.
— Хочу приобрести у вас пару картин Людмилы Т.
Она воскликнула, сделав движение навстречу:
— Ура! Значит, Борису все же удалось ее немного раскрутить! Такая была классная художница, и вдруг эта бессмысленная смерть!
Она злоупотребляла восклицательными интонациями и в ходе разговора все время сокращала расстояние между собой и собеседником, как будто наступала на врага. Впрочем, не стоит уделять чрезмерного внимания эпизодическому для меня лицу. И хорошо бы избегать оценочных суждений. Жаль, отказаться от них вовсе невозможно, так уж устроен человеческий язык.
— Не зря мы выставку устроили! И заказали фильм. Ой, жутко дорогое удовольствие! Зато японец клюнул, потом один банкир. Теперь вот вы. Борис был прав! Наверное, вы тоже видели сюжет?
— О, нет, я не смотрю ТВ. А кто этот Борис?
—Хозяин галереи Иванов.
Борисов Ивановых в городе не меньше сотни, и в их числе мой сын. Однако маловероятно, чтоб он оказался владельцем галереи. Когда я с ним расстался, он защищал диплом по квантовым частицам.
— Я без хозяина не вправе ничего решать. Сейчас он за границей, вернется через месяц. Вообще-то у него туристский бизнес. А галерея — просто хобби.
Я был за этого Бориса очень рад, но к делу это отношения не имело. Тем временем музейная особа наезжала на меня, как кинокамера.
— Как хорошо, что вы пришли! Хотите, покажу вам экспозицию?
— Спасибо, но я только что все осмотрел.
В прежние времена к потенциальному клиенту здесь относились либо с равнодушием, либо с нескрываемым пренебрежением. Теперь же наблюдалась полная противоположность: безмерная предупредительность, назойливый сервис. Я уже сталкивался с этим в прошлый свой визит, когда присматривал себе костюм. Девицы в магазине налетели на меня, как пчелы, наперебой жужжа и предлагая свою помощь, так что хотелось одного – закрыв лицо, скорее спастись бегством. А дама продолжала громко говорить:
— У нас сорок картин Людмилы Т.: пейзажи, натюрморты и портреты. На любой вкус.
Я полагал, что рассуждать о жанрах в данном случае, по меньшей мере, неуместно. Лица с Людмилиных полотен наверняка имели мало общего с оригиналами, если они вообще существовали. А уж назвать ее мерцающие вещи пейзажами и натюрмортами мог только дилетант. Я протянул администраторше свою визитку.
— Когда появится хозяин, позвоните.
На белом лепестке картона были указаны лишь имя и фамилия (условные, конечно), а также номер сотового телефона. Ни адреса, ни рода занятий. Она взглянула и сказала:
— Но тут нет должности! — И почему-то заключила: — Наверное, вы нездешний.
Женская логика, как говорили в мое время. Но по большому счету она была права.
— Да, я приезжий. Пока не определился с местом жительства.
— Я непременно позвоню, когда Борис вернется.
— О’кэй.
Я попрощался, не сказав, что мог бы разыскать его в любом, самом далеком уголке земного шара — в пространстве, в отличие от времени, для нас недосягаемого нет. Но в этом не было необходимости. Таков мой принцип: без нужды не прибегать к неординарным методам, идти обычным следственным путем. (Пока что на моем счету не так уж много дел, но у меня сложилась некая система в ведении следствия, и я старался от нее не отступать.) Другое мое правило: не изучать подробно материалы дела, довольствуясь лишь теми сведениями, без которых невозможно обойтись. Все эти протоколы, алиби, улики, вещественные доказательства лишь зашумляют восприятие, мешают непредубежденно погрузиться в ту среду, где пребывал подследственный, который, впрочем, может оказаться подзащитным.

От галереи я прогулялся по проспекту в сторону пруда. День был в три цвета: зеленый, белый, голубой. В начале августа листва еще хранила летнюю насыщенность и густоту. Безветренное небо реяло под кучевыми парусами облаков. Воздушно голубел овальной формы пруд.
Впрочем, вблизи он выглядел не чище, чем пятнадцать лет назад. В мутной воде болтались горлышками вверх баллоны из безжизненного пластика – уродливые мертвые моллюски. Раньше этих штуковин не было, зато по берегам искрилось битое стекло. Мое внимание привлекло плавучее кафе в виде старинного речного пароходика. К нему вел новенький понтонный мостик. На палубе под голубым навесом пустовали столики.
Я взял бутылку пива, сел так, чтобы смотреть на воду, и, создавая видимость, что поглощаю жидкость, не имеющую для меня ни запаха, ни вкуса, стал составлять в уме недлинный список лиц, с которыми необходимо было встретиться.
И параллельно размышлял о невозможности постичь природу времени.
Неподалеку работало какое-то устройство, чистившее дно. Оно было практически бесшумным. Зато в кафе свистела музыка. Как хорошо, что к громким звукам я теперь невосприимчив. А раньше это вынудило бы меня уйти.
Итак: вдовец Людмилы Т., ее отец и дочь; далее следователь, возможно, доктор, давший заключение о смерти; владелец галереи, приобретший почти все ее картины, прочие — друзья, коллеги. Впрочем, коллег в обычном смысле слова у нее не было с тех пор, как приказало долго жить издательство, где Люда рисовала дивные обложки для детских книжек.
По определению я не могу испытывать к своим клиентам ни антипатии, ни теплых чувств. Но, говоря условно, эта обвиняемая в совершении самоубийства была мне симпатична. И для нее я постараюсь сделать все, что в моих силах.

2
Я позвонил вдовцу Людмилы Т.
Не выслушав меня, Алексей Т. отчаянно задребезжал:
— Вы! Вы … вы не имеете права! Дело давно закрыто!
Обычная защитная реакция для человека, едва оправившегося после травмы. Рана его лишь только начала затягиваться, а тут является хирург со скальпелем, чтоб вновь ее вскрывать.
Спорить я с ним не стал. Просто явился к нему в студию. Перемещение заняло чересчур мало времени, и я зашел в дендрарий, где бывал когда-то с сыном и женой. При редком августовском свете я не заметил здесь особых перемен. Только немного увеличились деревья, и подростки, раньше курившие на лавочках в укромных уголках, теперь еще и пили из железных банок пиво. В высоких липовых аллеях гуляли молодые мамы с колясками и старшими детьми, на солнечной лужайке доцветали крупные ухоженные розы. Их запах я почти не ощущаю, но гармоничность форм воспринимать могу. 
У Алексея в студии живого солнца не было. В просторной комнате с опущенными жалюзи потрескивали белые искусственные лампы, и резко пахло табаком.
Все стены занимали черно-белые классические фотографии. Их делал настоящий мастер. Портретов Люды Т. я не увидел. Лишь кое-где остались светлые прямоугольники от рам.
Хозяин разбирал бумаги в открытом ящике стола. Он до сих пор выглядел нежным бледнолицым мальчиком, которого воспитывали женщины: мать, бабушка, жена. В бесцветных волосах казались незаметными седые пряди.
Он бегло глянул на меня и продолжал свое занятие. Я подошел к нему вплотную и молча предъявил удостоверение. От настоящего оно ничем не отличалось, тем более для дилетанта, и не оставляло ему выбора. Но все равно он взвился, подскочил, как будто хотел броситься бежать, потом опал и тихо прокричал:
— Что! Что? … что вам от меня нужно?
— Хочу задать вам несколько вопросов.
Он тотчас сдался, видимо, поняв, что экзекуции не избежать.
— Ну, хорошо. Но только ненадолго. У меня срочная работа.
Он дал мне стул, взял сигарету из открытой пачки. Спросил:
— Вы курите?
Откуда ему знать, что в отношении меня этот вопрос бессмыслен. Я отвечаю на него в зависимости от обстоятельств. С вдовцом подследственной не стоило курить, и я ответил:
— Нет.
Он ухмыльнулся:
— А… Предпочитаете здоровый образ жизни, — и щелкнул зажигалкой, закурил.
— Простите, что я вынужден невольно причинять вам боль.
— Ох, пожалела кошку мышку. Не стоит извиняться. Спрашивайте. Режьте по живому.
Я приступил к допросу:
— Вы не могли бы описать вашу жену?
— Зачем? Я лучше покажу вам несколько портретов. Я их убрал. Мне тяжело их видеть каждый день.
— Не нужно. Опишите ее устно.
— А-а… Словесный портрет! Так это называется? Среднего роста, нормального телосложения. Волосы темные, прямые. Глаза серо-зеленые. Нос с горбинкой. Особых примет не было. Все это зафиксировано в протоколе.
— Конечно.
— Чего тогда вы от меня хотите?
— Увидеть ее вашими глазами. Какой она была.
Он агрессивно улыбнулся – я причинял ему мучительную боль.
— А я живой ее не помню! Только такой, какой увидел в морге. И потом в гробу.
— Я знаю. Есть такой эффект, когда теряешь близких. Смерть затмевает все.
Мой собеседник тягостно молчал. Я осторожно углубил разрез.
— И все же, какой она была? Сосредоточенной, немногословной? Нервной, импульсивной? Застенчивой?
— Не знаю. И раньше-то не знал. Теперь — тем более. Нельзя было понять, что она думает, что чувствует. Всегда меня немного удивляла. Уставится в пространство, как будто грезит о чем-то неземном, и скажет вдруг: а что если нам вынести отсюда этот шкаф. Он занимает слишком много места. Я полагал всегда, что вдохновение приходит ночью. Мой друг художник пишет только по ночам. А Люда засыпала, едва коснувшись щекой подушки. Мы с ней не совпадали, она вставала рано, задолго до меня. Но бодрствованием в полном смысле ее утреннее бдение нельзя было назвать. Скорее забытьем, а может, продолжением сна. Открыв глаза, она брела к мольберту, не умываясь, не причесываясь, и принималась рисовать. Как будто бы картина являлась ей во сне. Я часто заставал ее в ночной сорочке, босиком. Зимой, темными утрами, она не зажигала люстру, работала при свете бра. Я  иногда боялся подойти, громко ее окликнуть. А вдруг она сорвется, как лунатик со своего карниза.
Теперь он говорил спокойно, отчужденно.
— Но я не виноват, что я другой. Нормальный человек. Утром встаешь, хочется выпить кофе, радио включить, послушать новости, а она ходит как сомнамбула, мольберт раскрыт, и краски полыхают и дымятся. Зато потом очнется вдруг, мгновенно все свернет … и приготовит завтрак.
— Наверное, ей были в тягость скучные домашние дела?
— Не знаю. Но исполняла она их исправно: готовила, стирала, убирала. Вот эти-то метаморфозы меня и изумляли. Стоило ей придти в себя, она включалась в повседневный ритм. Накроет полотном мольберт. Встряхнется. Перемоет всю посуду. Быстро натянет джинсы, подкрасит губы — и вперед. Как будто подменили.
— У вас осталось что-то из ее вещей? — Я беззастенчиво копался в его раскрытой ране.
— Ну, разумеется, я ничего не трогал из ее одежды. — Он встрепенулся. — А вам зачем?
— Да так. А где она работала?
— Официально не была оформлена нигде. С тех пор, как рухнуло ее издательство. Хотя вполне могла устроиться дизайнером, к примеру. Не захотела. Сказала, что не может отсиживать в конторе с 9 до 6.
Художница была права. Ведь для того, что люди называют творчеством, нужно большое, не ограниченное никакими рамками пространство времени, чтоб можно было плавать в нем свободно, как в открытом море. Емкости ванны недостаточно.
— В конце концов, она могла бы вовсе не работать. Не умерли бы с голоду. Так нет, придумала себе занятие: ремонт у новых русских. У Люды был напарник, Макс, он делал все тяжелые работы, менял местами стены, циклевал паркет, клал плитку. А Люда клеила обои, красила, эскизы рисовала, оформляла интерьер. И выгребала грязь. Мне, если честно, было за нее неловко. Я никогда не понимал, откуда это странное стремление делать бессмысленную черную работу! — Лицо его изобразило легкую брезгливость. Людин портрет был очень точен: цветок нарцисса в прозрачной вазе с двумя тычинками-глазами и размытым ртом. — Но она только улыбалась, говорила, что тяжелый труд полезен для фигуры. А, кстати, так она и познакомилась с этим Борисом. Их с Максом наняла его жена.
— С каким Борисом — владельцем галереи?
— Ну, да. Единственным, кто покупал ее картины. Если бы не Борис, о ней вообще никто бы не узнал, уж это точно.
— У него много Людиных вещей?
— Большая часть.
— Вам никогда не приходило в голову, что в будущем это, возможно, станет целым состоянием?
— Вы полагаете? Впрочем, мне все равно. Мне ничего не нужно. — Это звучало малоубедительно, но я ему, пожалуй, верил. — К чему вы клоните? А… кажется, я начинаю понимать. — Он вновь утратил с трудом достигнутое равновесие, и у него вдруг задрожали губы. — Вы что, подозреваете Бориса, да? По-вашему, он просчитал, что Люда станет после смерти знаменитой, и инсценировал самоубийство? Но это же нелепо, невозможно! Ведь вам известно, что произошло!
— Пока я никого не подозреваю.
— Тогда зачем опять это расследование?
— Я попытаюсь оправдать вашу жену, снять обвинение в самоубийстве.
— Да что за бред! Никто не предъявлял ей обвинений!
— Может, для вас это звучит и необычно. Однако повторю: моя задача — опровергнуть версию о суициде.
— Что вы имеете в виду? Что кто-то ее силой вынудил замерзнуть на скамейке? Под дулом пистолета? — он почти кричал.
— Пока не знаю. Она могла быть без сознания.
— Но почему? У Люды было лошадиное здоровье. Она сама так говорила. Ничем серьезным ни разу не болела. К врачам не обращалась никогда. С чего бы вдруг ей стало плохо?
— Есть много способов лишить сознания живое существо: ввести, к примеру, в состояние гипноза, дать сильное снотворное да просто отравить.
— Это из области фантастики.
— Да нет.
— Но было ведь расследование, и есть решение суда. Они же все проверили. Ну, почему вас не удовлетворяют результаты следствия?
— Вы, вероятно, слышали, что у убийства должен быть мотив. То же касается самоубийства. А я мотива здесь не вижу.
Тут он не стал мгновенно возражать. И снова задымил. Я потерял счет выкуренным им сигаретам. Другой на моем месте уже бы задохнулся.
Он, наконец, ответил, стряхивая пепел мимо пепельницы:
— Наверное, Людмила по-настоящему страдала оттого, что никогда никто не принимал ее художество всерьез. Просто не подавала виду, и всем казалось, что ей это безразлично.
А я уверен, что она отлично знала цену своим вещам. Хотя, конечно, ей не хотелось быть сумасшедшим фортепиано , играющим для самого себя.
Он продолжал:
— Но человеку творческому внимание необходимо. Зачем бы я снимал, проявлял пленки, печатал фотографии, если бы их никто не видел? Чтобы сложить все в стол? А Люда, дописав картину, ставила ее лицом к стене. Или везла к отцу, поскольку у него в квартире много места. Из здешних мэтров никто не удосужился взглянуть на ее вещи. Мне, кстати, тоже в голову не приходило, что когда-нибудь они приобретут такую ценность. — Подобно большинству земных мужчин, он искренне считал, что сочинение музыки, писание картин, игра словами — исключительная привилегия их пола. — Однажды Люда выставлялась на какой-то небольшой тусовке. Но ни одной ее картины не купили.
— И что ж, вы полагаете, она могла вдруг из-за этого взять да покончить жизнь самоубийством? Вы в это верите?
— Не знаю. А разве это не причина?
Нет. Сознательно убить вместе с собой зародыши ненарисованных картин, невысказанных слов, не дать осуществиться музыке, звучащей у тебя внутри, — на это отважится не каждый.
Вслух я сказал:
— Выводы следствия меня не убеждают.
— Но ведь она оставила предсмертную записку.
— ?
— А, вы не знаете. Конечно, в материалах дела ее нет. Это была записка на снегу. Два слова: Простите, ухожу.
— Ловко придумано. Проделать экспертизу почерка не представляется возможным.
— Опять вы за свое. — Он снова становился раздражительным. И говорить с ним дальше не имело смысла.
— Спасибо, на сегодня все.
— Я должен что-то подписать?
— Нет-нет. Мы говорим без протокола.

На этом я его оставил. Я не испытывал к нему симпатии (хотя, оговорюсь еще раз, отношение к свидетелям, подозреваемым или подследственным не может быть совсем нейтральным: ведь если отказаться от оценки, правильные умозаключения сделать невозможно), но и в число подозреваемых пока что внес условно. Во-первых, маловероятно, чтоб он мог решиться на убийство, и, во-вторых, я не усматривал мотив.   
А у хозяина Z-галереи мотив, пожалуй, был. При всем старании ему не удалось бы раскрутить Людмилу Т., если б она была жива. Поскольку нет лучшей рекламы для художника, чем преждевременная смерть. Тем более самоубийство.

3
Людин отец жил на окраине, где прежде мне ни разу не пришлось бывать. Дом с черепичной крышей и уютными балкончиками чуть отступал вглубь камерного двухэтажного квартала. Двор выглядел на редкость архаичным: с развешанным бельем, сараями и действующей голубятней.
Южную стену дома, согреваемую солнцем, до половины увивал ползущий вверх по ниткам плющ. Участок около стены был забран изгородью из крупной сетки. А сквозь нее взору прохожих открывалась настоящая средневековая страна: на валунах, поросших мхом, высились рыцарские замки с зубчатыми стенами и башнями, их окружали крепостные рвы, наполненные доверху водой. Над башнями вились цветные узкие флажки. Владения разделяли заросли садовой зелени, кусты крыжовника и тоненькая речка. По речке плыла лодочка под белым парусом. И крошечные ветряные мельницы тихонько стрекотали крыльями на заливных лугах.
От замка к замку шли мощеные дороги. Перекидные мостики были опущены, ворота замков приотворены. Наверно, их владельцы заключили вечный мир.
Хозяин поливал растения в своем миниатюрном государстве. Ему было не менее семидесяти лет. Серо-седой, подвижный, жилистый и гибкий, он напоминал пустынного варана. Особенно уставленными в одну точку светлыми глазами. Если б мне было суждено, хотел бы я быть в старости таким.
Я некоторое время наблюдал за ним, потом спросил:
— Давно вы этим занимаетесь?
Он тотчас же ответил:
— Как внучка родилась. Я по профессии строитель. Сейчас чего только не строят, а я всю жизнь панельные коробки городил. Теперь отыгрываюсь вот. Мне удовольствие, и людям радость. Внучка тут выросла, Людмила приводила ее к нам вместо детсада.
— И сколько же теперь лет вашей внучке?
— Светлане девятнадцать. Недавно замуж вышла. И скоро тоже родит дочку.
— Вы уже знаете, что будет девочка?
— Теперь ведь пол ребенка заранее известен. Его определяют ультразвуком. — Я, кстати, этого не знал. За всеми здешними нововведениями не уследишь. — Только я думаю, что это ни чему. Какая разница, зачем заранее знать. — Я был с ним полностью согласен. А он добавил, помолчав: — Жаль только, Люда внучку не увидит.
Он произнес это обычным тоном, констатировал печальный факт. Он не боялся потревожить свою рану — она не закрывалась никогда, он с этим жил.
Старик спросил:
— У вас ведь ко мне дело, да?
— Вы правы. Меня интересует живопись. — Мне не хотелось говорить ему об истинной причине своего визита. — Видел картины вашей дочери в Z-галерее. Возможно, у вас тоже что-то сохранилось?
— Есть несколько вещей. Только предупреждаю сразу: я ничего не продаю. А показать могу. Пройдемте в дом.
Он поступал со мной на редкость доверительно, как будто был уверен, что я не причиню ему ни грана зла.

Первое, что я увидел, войдя в комнату, — крупное фото Люды Т. работы ее мужа. Вокруг по стенам висело множество картин. Старик сказал:
— Этот Борис, хозяин галереи, все уговаривал меня продать Людины вещи, мол, здесь никто их не увидит. Но я пока что не готов с ними расстаться.
— Конечно, я вас понимаю.
— Может, поставить чаю?
— С удовольствием. Только, если позволите, сначала рассмотрю картины.
Старик развесил их не лучшим образом. Но все равно они воздушно освещали его пустое холостяцкое жилье. Подводное мерцание зеленого, сияние охры, дуновение голубого. Особенно хорош был пожилой чешуйчатый дракон с увенчанным короной гребешком и лейкой в цепкой золоченой лапе. Старик сказал:
— А это мой портрет.
Я видел это. Теперь я был способен так же, как художница, воспринимать предметы, животных и людей. Мне даже захотелось отступить от правила и описать словами один так называемый пейзаж, вернее то, что послужило поводом к нему: пятнистые, как шкура леопарда, горы, гуляющие по их склонам тени облаков, а на переднем плане инкрустированный голубым, зеленым и оранжевым лишайником валун.
— Людмила привезла эту картину с Иссык-Куля. Они там были с Алексеем десять лет назад.
В том, как в его устах звучало имя зятя, не чувствовалось ни особой теплоты, ни неприязни. Мудрый старик.

Среди картин был и ее автопортрет. Она считала себя лошадью. Темная грива обрамляла бледное, чуть удлиненное лицо. Тонкие ноздри трепетали, втягивая запахи. В глазах блестели выбитые ветром слезы.
Однажды мой отец сказал, что человека он бы еще мог убить, а лошадь – никогда. В то время в городе был ипподром. По воскресеньям он ходил на скачки, безропотно пил жидкое разбавленное пиво и в жизни мухи не обидел, не то что человека или лошадь.
Зато другие человеческие особи легко способны и на то, и на другое.
Старик спросил:
— Вы знаете, наверно, что случилось с моей дочерью? — Он, видимо, уже умел читать чужие мысли.
— Да. Искренне вам соболезную. 
— Я часто думаю, что Люда ни за что не сделала бы это добровольно.
Конечно, лошади не свойственно кончать самоубийством. Ее можно загнать, и она рухнет замертво, споткнувшись на скаку.
— Я ничего не знаю и никого не обвиняю, нет. Но Люда не могла. Она бы пожалела нас — меня, Светланку, Лешу. Не стала бы писать записки на снегу. Да и вообще я бы почувствовал, что с ней что-то не так. Мы виделись в тот день. Я приболел немного: температура, кашель. Людмилка прибежала навестить, принесла яблоки, кефир. Но пробыла совсем недолго. Мы не успели даже выпить чаю. Ей кто-то позвонил, за ней заехали.
— Не знаете, кто это был?
— Нет. Вроде бы какие-то клиенты.
Наверняка я не смогу установить, кто ей тогда назначил встречу. И необязательно именно этот некто был убийцей.
Старик налил мне чаю. О Люде больше мы не говорили. Он показал мне свадебные фото внучки Светы и ее юного избранника. У них обоих были чистые, как белые листы, еще не до конца определившиеся лица. Они венчались в храме.

Мне не хотелось уходить, хотя это и странно: ведь у меня не может быть желаний. Даже не глядя на картины, я чувствовал их нежное свечение. Старик молчал. Его пустынные, как у слепца, глаза глядели сквозь предметы в черное пространство. Не думаю, однако, чтоб он испытывал отчаяние. Для тех, кто близок к разделяющей миры границе, разлука временна и потому не так страшна.
Выйдя на улицу, я вновь полюбовался его замками. Рядом со мной разглядывала их сквозь сетку маленькая девочка с котенком на руках.
Было бы сильным преувеличением утверждать, что мне вообще не свойственны эмоции. Я просто бы лишился интуиции, а без нее никак не обойтись. Правда, мои так называемые ощущения и чувства были прозрачны и бесцветны, как взгляд у старика.

***
В этот же день я встретил свою бывшую жену. Вернее, я ее увидел, поскольку встреча предполагает обоюдность. Она прошла мимо меня отлаженной походкой – обдуманно одетая, подстриженная и подкрашенная женщина без возраста, хотя ей было далеко за пятьдесят. Излишне говорить, что ничего особенного я не испытал. Только отметил, что она отлично сохранилась. Возможно, мне придется обратиться к ней за консультацией. Более квалифицированного эксперта не стоит и искать.
Здесь все же поясню: тот факт, что в городе остались мои жена и сын, для нашего расследования ничего не значит. И даже если бы вдруг выяснилось, что они имеют отношение к интересующим меня событиям и лицам (а вероятность есть), никто не стал бы отстранять меня от дела. Мы игнорируем такие вещи.

Вот еще что: из виденных сегодня у старика картин одна мне показалась тусклой, написанной как будто не ее рукой. Вернее, она нечто излучала, но очень слабо: бескровное свечение солнца сквозь пласты воды или же тление засыпанного пеплом и землей костра.

4
По телефону, который мне дала администраторша Z-галереи, я позвонил жене хозяина Земфире. Представился корреспондентом некого элитного издания, интересующегося экспозицией. Прохладный голос, напоминающий автоответчик, сообщил:
 — Мой муж вернется через месяц.
— Знаю. Но, вероятно, вы могли бы мне помочь?
Она немного оживилась.
— А почему бы нет? Мы вместе начинали собирать коллекцию.
— Тогда, если у вас найдется время…
— О, времени у меня куры не клюют! — ответила она и предложила встретиться в кафе.
Зал был оформлен в морском стиле: барометр в виде штурвала на стене, зеленые от тины сети, макеты парусников и аквариумы с искусственными водорослями.
Я занял столик у окна-иллюминатора и посмотрел меню. Обедать здесь немногим по карману.
Дама явилась ровно в назначенное время, следуя девизу: «Точность — вежливость королей». Я никогда не находил в этом особой доблести: на самом деле не опаздывают лишь люди праздные, те, кому некуда спешить.
Она вошла, как лодка в гавань, — изящная фигура в леопардовом жакете и туфельках такого же окраса. Официант приветствовал ее почтительным наклоном головы. В будничный день мы были здесь единственными посетителями.
Земфира заказала овощной салат, блюдо с пятью огромными, размером с рака, королевскими креветками, бутылку минеральной и чашку кофе. Поскольку у меня в еде нет собственных пристрастий, я в точности последовал ее примеру, сказав, что полагаюсь на ее тонкий вкус. И ей это польстило.
— Спасибо. Здесь замечательная кухня. Дороговато, правда. Хотя так и должно быть, правда? Все настоящее стоит ужасно дорого. Вещи из натуральных тканей, обувь из натуральной кожи, а также уникальные произведения искусства.
Ну, что касается последних, утверждение спорное. А вот сама она была действительно шедевром с головы до ног и кончиков овальных лакированных ногтей, напоминавших зернышки граната. Никто не заподозрил бы теперь, что изначально эту женщину задумали как радикальную брюнетку с махровыми бровями и ногами, опушенными грубым ворсом. Иссиня-черным волосам был придан мягкий сливовый оттенок, брови приобрели изысканную форму тонких дуг, и кожа на ногах была теперь такой же гладкой, как и на лице. Пожалуй, в качестве дизайнера своей персоны она заслуживала уважения. Единственное, что бы я отметил: юбка ее была чуть-чуть короче и топик вырезан чуть ниже, чем требовал хороший вкус.
Я ей ответил:
— Вы абсолютно правы. Давно вы собираете свою коллекцию?
— Да уж лет десять. Помните то время? Когда все стало можно. Выставки непризнанных провинциальных гениев, ползущий из подвалов авангард. Салоны возникали, как грибы после дождя. Ловкие господа скупали за бесценок все подряд, художники же были нищие. Но я всегда предпочитала вещи настоящих мастеров, известные, заслуженные имена. Советовалась со специалистами. А с мужем мы все время дискутировали.
— О чем же?
— Борис считает, что живопись, вообще искусство надо воспринимать по-детски, непосредственно. Не вдумываясь в смыслы, не приводя каких-либо рациональных аргументов. И не считаясь ни с чьим мнением, тем более профессионалов. Мне нравится — и все.
Этот Борис был совершенно прав. Я с удовольствием пожал бы ему руку.
— Я был в Z-галерее. Должен отметить, у ее хозяина отличный вкус.
— Ну, да, конечно, — она легко подстраивалась под собеседника. — Он открыл немало новых молодых имен.
Земфира назвала с десяток ничего не говорящих мне фамилий. Имени моей клиентки среди них не прозвучало.
— Меня интересует лишь Людмила Т.
Земфира выказала легкое разочарование.
— Ну-ну. Значит, мой муж сумел-таки устроить Милочке рекламу. Да, он всегда ее ценил. Считал, что можно сделать на ней деньги. А Милочка его так подвела. …Не знаю. Я не могу воспринимать ее всерьез. Не потому, чтоб мне не нравились ее картины. Они обычные. Картины как картины. Но этот странный образ жизни! Не может настоящий мастер, живописец быть банальным маляром.
— Я думаю, художнику позволено все что угодно.
— Вот как? — Она впервые недружелюбно улыбнулась.
Все это время в двух шагах от нас торчал официант. Он пристально следил за нашими стаканами, и как только они опорожнялись, менял на чистые и собственноручно наполнял. Как будто я был не способен сделать это сам. Земфира принимала здешнее обслуживание как должное, меня оно, пожалуй, раздражало. Казалось, нас подслушивают.
Я попросил:
— Нельзя его убрать?
— Пожалуйста.
Земфира подала официанту знак — легкой отмашкой кисти и повелительным движением глаз, и он исчез из поля зрения. Я продолжал допрос.
— Давно вы знаете Людмилу? Вернее, знали.
— Сто лет. Мы одноклассницы. Но никогда с ней не были особенно близки. Так, виделись на ежегодных  встречах, сталкивались в городе случайно: привет — привет. Никто из наших картин ее не видел. Зато все знали, что она отличный мастер. Вот я и пригласила Милочку отделывать квартиру. Ведь мы приобрели только основу, чтобы устроить все по собственному вкусу.
— И чем же она у вас занималась?
— Да всем почти — выравнивала стены, обои клеила, даже укладывала плитку в ванной. На самые тяжелые работы брала напарника, но больше делала сама. И так все тщательно, я бы сказала, филигранно. Женщины, кстати, вообще работают быстрее и аккуратнее мужчин. Многим клиентам она давала очень ценные советы по перепланировке, дизайну интерьера. Я, правда, в этом не нуждалась. Идей-то у меня своих достаточно. Но воплощала она их просто идеально.
— Понятно. А как вы полагаете, ее могли убить?
Она не вскрикнула, не вздрогнула, но у нее слегка расширились глаза. Реакция вполне естественная. Мои случайные, бесцельные вопросы усыпили ее бдительность — и вдруг такая провокация. Она подумала немного, потом спросила:
— Вы кто?
Я ей ответил просто:
— Следователь. Недавно принято решение о пересмотре дела. Не всех устраивает версия о самоубийстве.
— Ага! Но что тут пересматривать? Кто мог заставить Милочку замерзнуть на скамейке? Это бред.
— Примерно то же самое сказал мне ее муж. Тогда спрошу иначе. А что ее могло заставить это сделать?
— Не знаю. Возможно, она все-таки страдала, что никто не признавал ее так называемую гениальность. Но я не думаю. Скорее, это мазохистские наклонности, страсть к самоуничтожению. Знаете, по Фрейду. Стремление к смерти. Скажите, ну, зачем красивой женщине месить раствор? Вечно все руки в цыпках, ногти обломаны. Дышать вонючей краской, клеем. Ужас ведь, кошмар! Могла найти приличную работу или бы просто сидела дома, муж мог их содержать. Так нет! Вообще ужасно жалко Алексея. Такой талантливый фотограф. Правда, его уже успела прибрать к рукам одна не в меру энергичная особа.
Она явно рассчитывала, что я заинтересуюсь этой информацией. Но я оставил ее без внимания.
Когда мы расплатились каждый за себя и вышли из кафе, Земфира заключила:
— А знаете, на следователя вы не очень-то похожи.
Она, пожалуй, была первой, кто это заметил.
— Да что вы говорите! И почему, позвольте вас спросить?
— Слишком прилично выглядите.
Она попала в точку. Я улыбнулся:
— Вы правы, я частный детектив. — Я вполне мог себе позволить представляться всем по-разному, ведь достоверность ничего не значила. Напротив, расхождение в деталях могло толкнуть подозреваемых к неадекватным действиям, что, вероятно, прояснило б дело. — Мой наниматель пожелал остаться неизвестным. А что до моего имиджа, так это недосмотр. Недавно я расследовал самоубийство одного банкира. Пришлось общаться с очень состоятельными господами и даже выдавать себя за одного из них. Я слишком вжился в роль. — Это была так называемая правда. Я специализируюсь по убийствам, замаскированным под суицид. Банкир-самоубийца тоже оказался жертвой преступления. — Что же, придется несколько подкорректировать свой внешний вид.
— Хотите, я вам помогу? Я обожаю этим заниматься.
— Нет-нет, спасибо. Справлюсь сам. Впрочем, надеюсь, мы еще встретимся.
— О, да, конечно. Ну, а сейчас мне пора в клуб на тренировку.
— И чем вы занимаетесь?
— Восточные единоборства.
Земфира сделала внезапный выпад в мою сторону и тотчас же вернулась в прежнюю позицию. Она владела своим телом безупречно.
Рядом с кафе хозяйку поджидала элегантная машина (какая именно, не знаю, в здешних марках я теперь не разбираюсь). Она предупредительно открыла по команде с пульта дверцу, и, не успела госпожа расположиться за рулем, бесшумно тронулась и покатила, четко соблюдая правила дорожного движения.

Еще одна не слишком содержательная встреча. Лишь два момента стоили внимания: эта сиятельная дама намеренно подчеркивала, что Люда выполняла у нее подсобную работу и называла ее Милочкой. Употребляя уменьшительное имя, она, на ее взгляд, деликатно, давала мне понять, что по большому счету не воспринимает художницу всерьез.
В ее оформленную с отменным вкусом голову не приходило, насколько высоко мы ценим тех, кто занимается искусством. Особенно художников и музыкантов, обходящихся без слов.
Что же касается Людмилы Т., еще никто из обвиняемых не вызывал во мне такой безоговорочной симпатии. Я искренне желал, чтобы она вошла в наше сообщество. Но самоубийц туда не допускают. Они для нас такие же преступники, как и убийцы. А вина тех, кто наделен особыми талантами, вдвойне тяжка.

5
Я шел знакомой улицей к районному отделу внутренних дел. Каким неблагозвучным кажется это название отвыкшему от здешних словосочетаний уху!
Стоял на редкость золотистый августовский день. Солнце горело уже слабо, но хорошо прогретая земля, подобно углям в остывавшей печке, излучала мягкое, чуть красноватое тепло. В листве светилась желтизна. На уличных лотках прозрачно розовели разрезанные пополам арбузы. Я вдруг почувствовал, что мог бы с наслаждением съесть налитый сахаристым соком ломоть, и вспомнил его звучный вкус. Но стоило мне это осознать, как ощущение исчезло.
Поблизости отсюда прежде находилось одно из зданий юридического института. Некогда тот, с кем я давно уже себя не отождествляю, преподавал там право. Теперь я это здание едва узнал: его отреставрировали, перекрасили фасад, присоединили два крыла. Мне интересно было посмотреть на нынешних студентов. Раньше в большую перемену у входа и на лавочках вокруг гнездилась молодежь. Сейчас никого не было. Приемные экзамены закончились, учебный год еще не начался. Мертвый сезон.
Тогда я стал искать в потоке встречных молодые лица. Они мне нравились, но многое казалось непривычным. К примеру, когда я посетил эти места впервые после долгого отсутствия, то обратил внимание, что юноши чересчур коротко острижены, а девушки закуривают прямо на ходу.
А вот и заведение, что я искал. Пройдя мимо дежурного — при взгляде на меня он искренне зевнул,  я очутился в длинном полутемном коридоре. Свет брезжил, как в тоннеле, из далекого окна в его конце.
Дверь нужного мне кабинета была закрыта. Под дверью безропотно томилась женщина с заплаканным лицом. Она чуть встрепенулась, когда в тоннеле появился некий неопределенный силуэт. Приблизившись, он стал мужчиной. Бесформенным же показался из-за пиджака, который был ему велик, и разболтавшихся, без стрелок, брюк. Это был следователь, которого я ждал. Он что-то тихо сказал женщине, она вошла с ним в кабинет, оставив дверь открытой. Был виден ряд шкафов, забитых папками. Среди бумажных стопок на столе дремала механическая пишущая машинка. Подобная была у моего отца. Бьюсь об заклад, что половина клавиш у нее отсутствовала или западала.
На краешке стола мостился угловатый телефон. Он подал голос, и следователь снял увесистую трубку. Он говорил и шарил ладонью по столу. Найдя какую-то бумагу, отдал женщине. Та вышла и закрыла дверь.
Я ждал, пока хозяин кабинета закончит разговор. Вот, наконец, он высунулся в коридор, подслеповато всматриваясь в полутьму:
— Ко мне?
Я вообразил его на месте преступления. Как он бессмысленно толчется около скамьи, затаптывая все следы, бестрепетно осматривает тело, перетряхивает сумочку. Опрашивает всех подряд и задает ненужные вопросы. Зевая, пишет от руки корявый протокол. Спит на судебном заседании с открытыми глазами.
— Простите, я ошибся дверью.

Я временно свернул, как файл, свой здешний облик, проник в архив, извлек нужную папку. Молоденькая служащая в двух метрах от меня самозабвенно раскладывала на компьютере пасьянс.
Я выбрал лавочку в укромном сквере рядом с институтом и углубился в чтение.
Так. Протокол осмотра места преступления. В самой бумаге оно именовалось местом происшествия. Однако у меня это не оговорка, выдающая, по Фрейду, то, что говорящий желал бы скрыть. В отличие от следствия, я убежден, что Люду Т. насильственно лишили жизни.
«Труп женщины был обнаружен на территории детского сада № …». Недвижную фигуру на скамейке  заметили детсадовские повара, которые приходят на работу раньше всех. Они и вызвали милицию. Прибывшие отметили, что «… тело находилось в сидячем положении». Рядом нетронутой лежала «сумка дамская из натуральной кожи, цвет черный. Содержимое: портмоне кожаный, пудреница, тюбик с помадой, платок носовой, ключи с брелком (5 штук), банковская карточка, телефон мобильный, корпус красный …» И так далее, обычный набор предметов, в том числе паспорт, так что личность Люды Т. установили сразу. Насчет того, какие там вокруг были следы, не сказано ни слова.
Посмотрим заключение эксперта: «… причина смерти — общее переохлаждение…. Окоченение наступило около часа ночи. Не обнаружено ни повреждений, ни следов борьбы». Вскрытия не было. Как и анализа на содержание в крови снотворных или наркотических веществ.
Я сделал копии тех документов, которые могли мне пригодиться, и возвратил папку на место тем же способом, что и изъял.

Я был почти уверен, что расследую убийство. Но ничего нет хуже, чем вести следствие по истечении столь длительного времени, когда любое преступление становится по сути виртуальным. А наше ведомство не может справиться с наплывом здешних дел. Ведь у нас так же, как везде: бессчетные инстанции, бюрократическая волокита и медленное прохождение «бумаг». Будь я чуть менее настойчив, и это дело бесконечно долго ожидало б своей очереди. А Люда Т. блуждала бы без следствия и суда.
Вы спросите, зачем вообще это расследование, если нам все заранее известно. Вопрос поставлен некорректно, что, впрочем, неизбежно для земного существа.

***
На следующее утро я позвонил своей жене. Я даже помнил номер телефона, он не изменился. Как и Земфире, я представился ей частным детективом и попросил дать консультацию. Она без колебаний и расспросов согласилась. Теперь такие просьбы здесь никого не удивляли.
Галина приняла меня в своем рабочем кабинете. В белом халате и белой шапочке, которой были забраны ее густые волосы, все до единой пряди, она казалась лишенной пола. А может, просто такова особенность моего нынешнего восприятия.
Моя вдова внимательно смотрела на меня. Она всегда стремилась быть или казаться ровной и невозмутимой. Но я-то видел, что сейчас она испытывала некоторое беспокойство, сама не зная, почему. Возможно, догадалась, что я не тот, кем представляюсь. Даже спросила: 
— Мы с вами прежде не встречались?
— Не думаю. Хотя не исключаю. Я жил когда-то в этом городе.
Она кивнула и вернулась в образ беспристрастного профессионала.
— Слушаю вас.
— Случай, который меня интересует, на первый взгляд, довольно прост. Вот, посмотрите.
Я протянул ей заключение о смерти. Галина изучила документ. Мне показалось, чтение усилило ее волнение. Но тем не менее она сказала:
— Вроде бы все ясно.
— Кроме одного. У этой женщины на самом деле не было причин для самоубийства. К тому же, полагаю, замерзнуть человеку нелегко. Конечно, если он в сознании, не пьян и не под действием наркотика.
— Согласна.
— Вы не могли бы описать физиологию процесса?
— Конечно. При переохлаждении лицо бледнеет, синеют губы, и холод поначалу ощущается как боль. Немного повышается давление, пульс учащается, и человек испытывает нечто вроде эйфории. Но вскоре наступают безразличие, усталость и сонливость. Координация движений нарушается, чувствительность снижается вплоть до полной анестезии, могут возникнуть галлюцинации. Обычно замерзающему кажется, что он находится в тепле. При температуре тела ниже двадцати семи градусов дыхание и пульс почти не уловимы. При двадцати четырех изменения в организме становятся  необратимыми.    
Я вообразил, как замерзала Люда Т. Сначала перестала ощущать одежду: дубленку, свитер, джинсы, колготки и белье. Голую кожу прокололи миллионы ледяных иголок, беззвучно проросли сквозь ткани, впились в суставы, в кости. Колкие струи хлынули вдоль позвоночника, мгновенно превращая его в заледенелый столбик.
— А если женщина, допустим, оказалась на морозе без сознания? Могла она придти в себя от холода?
— Это зависит от причины. Если случился обморок, даже сердечный приступ, она очнулась бы довольно быстро. Но если ее прежде усыпили сильнодействующим веществом, она бы не проснулась. — Галина помолчала. Потом сказала: — Хотя ума не приложу, кто мог бы это сделать и зачем. Я знала эту женщину и видела ее картины. Она была художница, ведь так?
Насколько все же тесен посюсторонний мир! Если моя вдова встречалась с Людой Т., ее мог знать мой сын. Как уже было сказано, для следствия это неважно, однако надо все же выяснить личность владельца галереи.

6
Вчера над городом прошла гроза. Белые молнии — взбесившиеся нервные волокна — ветвились в розово-лиловом небе и с треском разрывали его плоть. Дождь лил всю ночь.
Наутро оперение деревьев и кустов заметно поредело. Поникла даже вездесущая крапива. У тополей листва покрылась дырочками, точно ее пробили дождевые струи. На самом деле это было некое инфекционное заболевание, которому подвержены деревья в дымных городах. Об этом мне говорил еще отец, читавший курс ботаники в университете.

Я направлялся к месту преступления, чтоб методично осмотреть все самому. Наверняка я ничего не обнаружу, но вдруг всплывут хотя бы виртуальные улики. Под ними я понимаю факты, теоретически существовавшие, но не замеченные близоруким следствием.
Детсад располагался во дворе между тремя панельными колоссами (в одном из них жила Людмила Т.) и рядом гаражей, мимо которых шли дорога и узкий тротуар. На этот тротуар и выходила калитка детсадовской ограды. Сюда было удобно подъехать на машине. Крепкий мужчина легко мог вытащить бесчувственное тело и пронести его вглубь боковой аллеи. И женщина способна была это сделать, просто затратила бы больше сил.
Наверняка никто преступника не видел. Сейчас, непоздним летним вечером, вокруг никого не было. А зимней ночью уж тем более. Но даже если кто-то проходил, то не заметил бы в густом переплетении веток фигуру на скамье. До здания отсюда тоже было далеко, хотя зимой, в отсутствие листвы, чужих на территории мог обнаружить сторож, случайно выглянувший из окна. Однако никаких свидетельств на этот счет я в деле не нашел.
Калитка и сейчас была открыта, как в тот декабрьский день. Я вошел внутрь, нашел скамейку, описанную в протоколе. От входа до нее было не больше тридцати шагов. К ней подводила широкая дорожка, зимой наверняка плотно утоптанная. И все же человек, обремененный ношей, должен был оставить на ее поверхности следы. Другое дело, что при невнимательном осмотре их могли и не заметить.
Я побродил по территории, обошел здание со всех сторон, долго маячил перед окнами. Позвонил в дверь, немного подождал. Никто не вышел. Был ли вообще тут сторож?
Вдруг в глубине аллеи я заметил  старика с кошелкой. Он собирал бутылки. Я подошел к нему, поинтересовался, как улов.
Дед оказался не слишком дружелюбным:
— А вам-то что за дело? Я на чужую территорию не захожу.
— Я из газеты. Пишу о тех, кто выживает на грани нищеты: пенсионерах, инвалидах.
Я сочинял легенду наугад, не зная, насколько она может быть правдоподобной. Но вроде бы не вызвал подозрений. Старик кивнул:
— На пенсию не проживешь, а это, — он громыхнул бутылками, — хотя бы небольшой приварок.
— Давно на этой территории?
— Уж года три.
— Тогда, наверное, помните, здесь женщину замерзшую нашли?
— Не слышал. У меня другой тут случай был. Примерно года полтора назад. Иду вдоль этой вот ограды вечером, смотрю, против калитки стоит машина, и дверца не закрыта. Я подошел поближе. Никого. А прямо под колесами валяется слегка припорошенный снегом кошелек.
Тому, кто выволакивал Людмилу из машины, наверно, трудно было закрыть дверцу, и выронить он мог все, что угодно.
— Я кошелек, конечно, подобрал. Вороны, сами виноваты — с деньгами надо обращаться аккуратно. Открыл — а там четыре тысячи рублей.
— Не вспомните точнее, когда это случилось?
— Ну, говорю же, где-то в декабре. Двадцать восьмого, а может, и тридцатого, под Новый год. Было на что отметить.
Даты совпадали. У всех, кто вписывался в узкий круг подозреваемых, автомобили были: и у хозяина Z-галереи, и у его жены, и у супруга Люды Т. У каждого могла быть в кошельке указанная сумма. У первых двух — так, мелочь на карманные расходы, а с Алексеем, к примеру, расплатились за какой-нибудь заказ.
— Что за машина, не припомните?
— Нет, в этом я не понимаю. И некогда мне было особенно рассматривать. Взял денежку — и ходу.
— У вас не сохранился кошелек?
— Конечно, нет. Я его сразу выбросил, как деньги вынул. — Он насторожился. — А почему вы спрашиваете?
— Так, просто любопытно. Бывают же удачи!
Я, разумеется, имел в виду себя. Мне удалось найти пусть виртуальную, но все-таки улику — кошелек. Я предъявить его, конечно, не смогу. Но этот факт можно использовать для устрашения подозреваемого. Да и картина преступления теперь ясна.
Мотив неясен. А без него не уличить убийцу.

***
Я вышел из ограды, обогнул ее и тотчас же столкнулся с Алексеем Т., идущим к своему подъезду.
Я собирался нанести ему визит. Но вовсе не без предупреждения — ведь в его случае эффект внезапности лишь усложняет дело. И точно, стоило ему меня заметить, он замер и даже отступил назад, как в прошлый раз, точно хотел бежать. Потом переборол себя и стал мелко оправдывать свое смятение:
— Простите, не ожидал вас встретить.
— Я тоже. Просто осматривал окрестности. Хотя мне нужно с вами еще раз поговорить. И осмотреть вашу квартиру.
— Зачем?
— Трудно сказать. Я сам пока не знаю. Каких-либо определенных целей нет. Но иногда вдруг там, где и не ждешь, вдруг обнаруживается нечто, меняющее дело. Какой-то иной ракурс. Свежий взгляд.
— И вы хотели бы зайти ко мне прямо сейчас?
Он слишком нервничал. Что у него в квартире? Холостяцкий беспорядок? Какие-то улики? Невероятно. Откуда бы им взяться столько времени спустя? И тем не менее там было нечто, что он желал бы скрыть. Придется проявить настойчивость.
 — А почему бы нет? Если, конечно, вы не возражаете?
Он покорился:
— Хорошо, пойдемте.
Мы поднялись в заплесневевшем лифте на восьмой этаж. Квартира, где при жизни обитала Люда Т., была обычной двухкомнатной ячейкой с приземистыми потолками и дефицитом не заставленного мебелью пространства. Особых изысков, крутых дизайнерских решений я не заметил, все стены оставались на своих местах. Но общий колорит, контрасты и оттенки: в одной из комнат — лимонный, фиолетовый, табачный, в другой — бледно-оранжевый и кобальт — свидетельствовали о былом присутствии художницы. Особо я отметил диковинную лампу из обычной трехлитровой банки, расписанной в цвета павлиньего хвоста.
В квартире было прибрано, пол свежевымыт, пыль вытерта повсюду, даже в самых укромных уголках. Мужчина, тем более цветок нарцисс, на это не способен. Такая чистота может быть делом только женских рук. Возможно, здесь присутствует другая женщина, и, обладай я тонким обонянием, то уловил бы посторонний запах. Как бы там ни было, тот, кто поддерживал в квартире чистоту, не нарушал порядок, заведенный при хозяйке.
В одной из комнат у окна стоял ее мольберт с недорисованной картиной. Это был черно-белый диптих. Зимнее солнце в латунном небе — почти бесцветное, с холодным металлическим отливом и зимняя луна — колеблющийся в невесомости чернильно-фиолетового космоса прозрачный льдистый шар. Здесь очень явно ощущалась тяга к полному отказу от живого цвета, чему, как я однажды слышал, подвержены все настоящие художники.
— Ваша жена любила зиму?
— А? Да, пожалуй, да. — Хозяин почему-то нервничал, прислушивался и оглядывался, как будто у него водились призраки. — Я ненавижу холод, эту глухую темноту. А Люда говорила: зима — это счастливый долгий сон.
Я бы добавил: …и состояние души. Зимой столько пустого белого пространства. Повсюду чистые холсты — поля, газоны, крыши. Теперь я понимаю это. А раньше, на Земле, мне было безразлично, какое время года на дворе.
— … Еще сказала как-то осенью: зима настанет, давай уйдем в лес ночью и заснем в снегу. Столько проблем сразу решится. Не надо будет больше никогда работать. Светланке останется квартира. Голос такой спокойный, не поймешь, то ли серьезно, то ли шутит. Вот почему тогда я сразу же поверил…
Он показал мне ее вещи, нетронуто висевшие в шкафу.
— Мы ничего пока не убирали. Когда-нибудь потом.
Я кивнул. В эту секунду оба мы услышали, как громко щелкнул дверной замок. Кто-то вошел, шурша пакетами, точно к себе домой. Алексей глянул на меня панически и бросился в прихожую. Он что-то зашептал вошедшей, ибо это была женщина, но та не сочла нужным прятаться и отвечала в полный голос. Он показался мне знакомым. Через минуту в комнату вошла администраторша Z-галереи. Следом за ней плелся деморализованный хозяин. Он мне представил гостью, путаясь в словах:
— Это …Татьяна. Татьяна Алексеевна… она…
— Да мы знакомы. Я первым делом побывал на выставке.
— Ах да, конечно. Но я хочу вам сразу пояснить. Я и Татьяна … Алексеевна … мы собираемся … зарегистрировать... оформить отношения.
Он заикался, как будто говорил о чем-то, заслуживающем осуждения, в особенности с точки зрения закона. А между тем я менее чем кто-либо другой был склонен осуждать его. В конце концов с момента гибели его жены прошло почти два года. Я дружелюбно улыбнулся и сказал:
— Ах, вот как! Поздравляю.
Это известие на самом деле было для меня внезапным. Ведь, повторю, я здесь обычный дознаватель, свои особые возможности задействую лишь в крайних случаях, когда без них не обойтись.
Татьяна до сих пор не понимала, кто я такой. В надежде на простое разрешение проблемы она спросила, указывая на мольберт:
— Наверно, вы пришли, чтоб посмотреть последнюю картину?
Ответил Алексей:
— Нет, этот господин ведет расследование. Он утверждает, что принято решение о пересмотре дела. Считает, что произошло убийство, замаскированное под суицид.
Татьяна громко прошептала:
— Как?
Потом лицо ее пошло алыми пятнами, последовала буря слез и слов:
— Ой! Господи! Да что вы! Не может быть! Как? Людочку?! Зачем?!
Ну и так далее. Эта Татьяна все-таки неадекватная особа. Я подождал, пока поток немного схлынет, потом спросил:
— А вы как думаете? Кто или что могло заставить женщину замерзнуть на скамейке?
Слезы ее, скатившись по щекам, исчезли, не оставив никаких следов. Она ответила на редкость трезво:
— Представления не имею. Художники ведь все немного сумасшедшие. Да и не так уж хорошо я знала Люду. Она общалась в основном с Борисом.
— Не помните, встречались ли они в тот день?
— Конечно. Я сама и отвезла Людмилу в галерею. — Вот как. Значит, Татьяна тоже попадала в узкий круг подозреваемых. — У них была назначена там встреча с потенциальным покупателем. — Тут она сделала открытие: — Вы что — его подозреваете?
— А почему бы нет? Работодатель ваш не прогадал. Ведь только после смерти Люды картины ее стали продаваться.
Реакция опять была взрывной:
— Да что вы! Ой! Борис!… он не способен на такое! Да как так можно! Вы совсем его не знаете!
— Не знаю. Потому мне и легко представить его в роли хладнокровного убийцы.
— Борис не мог ей сделать ничего плохого! Он … он был в нее влюблен.
У Алексея Т., до тех пор безучастного, непроизвольно приоткрылся рот.
— Откуда ты взяла?
— Все это знали. Подумаешь, Америку открыла. А муж всегда последним узнает. Да успокойся, дорогой, ведь между ними ничего такого не было. Он домогался ее, да, но ей-то было все равно.
— Но почему ты раньше ничего не говорила?
— А зачем?
Вновь всплывшие детали существенно меняли дело. Если, к примеру, эти двое познакомились при жизни Люды, теоретически у каждого из них мог быть мотив, особенно у дамы. Хотя ни прежде, ни теперь я не рассматривал их в качестве подозреваемых всерьез, чего не скажешь о влюбленном меценате. И, между прочим, о его жене. Оказывается, у нее мог быть мотив, и очень даже веский. Ревность vulgaris.

7
Светлана, дочь Алексея и Людмилы Т., жила в полутора часах езды от города, в деревне Шилово. Ее супруга Николая, окончившего нынче семинарию, назначили служить в открывшийся там храм.
Я не рассчитывал извлечь из этой встречи ничего ценного для следствия. Хотелось просто посмотреть на девочку, услышать ее голос.
Время меня пока не ограничивало, и я поехал в Шилово на электричке. Свой здешний опыт надо обновлять. В вагоне пел слепой, а может, притворявшийся слепым, но все равно я высыпал ему всю мелочь. Еще там продавали местные газеты. Я взял одну и просмотрел пару страниц. Больше не выдержал. Зачем было когда-то читать их каждый день.
От станции я прошел просекой, потом по мостику над обмелевшей речкой. В бурой воде густо вились вслед за течением водоросли. По берегам цвел розово-лиловый иван-чай.
Все-таки август выдался в этом году на редкость теплый. Обычно в конце лета здесь сеет беспросветный дождь. Сейчас нежно светило солнце, по небу разлетались пух и перья облаков.
Деревня шла от речки к лесу и полям. Над всей округой высилась полуразрушенная церковь. Из-под осыпавшейся штукатурки проглядывал раскрошенный кирпич, из трещин проросли кривые  деревца. Над проржавевшим куполом светился крест.
Молодожены жили рядом с храмом в избе на три окна. Из палисадника на улицу перегибались златоглавые цветки, название которых я забыл. Трепещущие занавески рвались из растворенных окон.
Я постучал в ворота. В окне мелькнул размытый силуэт. Светлана. Будь мы, бесплотные создания, на то способны, при встрече с девочкой я испытал бы трепет.
Она открыла мне калитку. Ее округлую фигуру обволакивало пухлое, как кучевое облако, простое платье. На мать Светлана походила мало. Она наследовала акварельный облик своего отца: легкие перистые волосы и лепестковое лицо. Чистая кожа, прозрачные глаза, молочно-розовые губы. Отсутствие косметики и украшений. Очень серьезный взгляд.
Меня она не испугалась, не удивилась моему приходу и не спросила удостоверения, хотя в просторном доме была совсем одна. Я ей сказал, что дело пересмотрено высокими инстанциями и мне поручено возобновить расследование. Она была согласна отвечать на все мои вопросы. Только глаза ее мгновенно налились слезами. Как жаль, ей вредно волноваться.
Она ввела меня в свою светлицу. Скатерть в цветочек, ромашки в глиняном сосуде, большой пушистый мишка на кровати. На все это смотрели строгие иконы из красного угла. На плечиках висела ряса.
Я начал задавать ей безобидные вопросы, чтобы ввести в бесчувственное состояние, подобное гипнозу или сну. Но мне никак не удавалось облегчить ей болезненную процедуру. Из глаз ее все время вытекали слезы, и она часто повторяла:
— Я до сих пор не верю, что мама это сделала. Ведь это смертный грех!
— И я не верю.
— Да? А все поверили. И папа. А может, это был несчастный случай?
Она не допускала мысли об убийстве, и я не стал ей возражать. Не стоит лишний раз травмировать ее.
— Возможно. Я здесь как раз затем, чтобы все выяснить и оправдать Людмилу Федоровну, снять обвинение в самоубийстве.
Светлана перестала плакать. Взглянула на меня с детской надеждой, воскликнула:
— Это возможно? Какое было б счастье! Знать, что она не погубила свою душу!
Пообещать легко, а выполнить обещанное… Ведь, мягко говоря, я далеко не всемогущ.  И у меня в наличии лишь косвенные подтверждения невиновности Людмилы Т.
— Сделаю все, что в моих силах.
Став на колени, девочка перекрестилась перед образами.
— Я буду за нее молиться день и ночь.
Я протянул ей руку и помог подняться. Она мне улыбнулась сквозь свои речные слезы. Я спросил:
— Вам нравились ее картины?
— Да. Но я всегда им удивлялась.
— Почему?
— Казалось, будто бы не мама их писала.
О, девочка права: живут обычной жизнью и занимаются искусством два совершенно разных существа. Но, к сожалению, то, что ее мать была художницей, в ее глазах особого значения не имело.
— Спасибо вам. Еще прошу — не осуждайте папу.
— За что?
— А разве вы не знаете? Он собирается жениться. Он просто не может жить один.
— Я никого не осуждаю. Никогда.
Глядя в ее цветковое лицо, я чувствовал к ней нечто вроде нежности. Отцовской нежности. Наверно, постепенно все же научаешься испытывать подобие чувств. Мне было жаль, что девочка держала себя слишком строго. Она пока не ощущала, насколько коротко благословенное земное время, и всеми силами старалась соответствовать однажды избранному образу. О, если б она знала, как это неважно. Там, наверху (как называют здесь нашу обитель) не нужно никому, чтобы она неистово молилась и соблюдала все посты. Где ей и ее юному избраннику взять силы, чтобы восстановить огромный храм, очистить огород от яростной крапивы? И пережить здесь долгую глухонемую зиму.
Когда я был уже на улице, к воротам подкатил подержанный автомобиль. Из него вышел мальчик в рясе с серьезным и одновременно радостным лицом.
Я обернулся. Света вышла из ворот встречать своего мужа. Они стояли, взявшись за руки, и трогательно провожали меня взглядами. В их поле зрения я сохранял свой облик, но, оказавшись за углом, свернулся и исчез.

Жаль, что они не могут видеть эту местность с высоты: дымы над избами, гуляющие под беззвучным ветром волны хвои и березовой листвы, слезную речку, парящий в небе храм.
Отсюда и представить невозможно, как мало точек соприкосновения у нашего и здешнего миров. Мы не желаем и не можем вмешиваться в посюсторонние дела. Не знаем многого, не интересуемся ничем. Вопросы возникают лишь при пересечении границы, когда нам следует определиться в отношении вновь прибывшего. И если это некто, по здешним данным, совершивший суицид, необходимо либо подтвердить его вину, либо же оправдать, найдя убийцу.

8
На сотовый мне позвонила госпожа Земфира.
— Я вспомнила один прелюбопытный разговор. Наш с Милочкой. Могу, конечно, рассказать по телефону. Но лучше б вы зашли. Посмотрите на Милочкин ремонт.
Она продиктовала адрес, и я возник там спустя столько времени, сколько бы мне потребовалось, чтобы доехать на машине.
Дом был с консьержкой, домофоном и цветами в холле. Земфира встретила меня у лифта. Ей необыкновенно шли угольно-черные пуловер с глубоким декольте и узенькие брючки. В квартире все было отделано в минималистском духе: много пространства, воздуха и света, мало предметов, лаконичность форм. В столовой, соединенной с кухней, вам предлагали устроиться за барной стойкой, взобравшись на высокий табурет. В гостиной — на диване леопардовой раскраски. Земфира завела меня и в спальню с круглым ложем и ковром — высококачественной имитацией тигриной шкуры. О, эта дама знала толк в охоте и вещах.
И кабинет хозяина она, похоже, обставляла по собственному шахматному вкусу: покрытый черным ламинатом пол, палас цвета неотбеленной шерсти, кресло под зебру, стены с перламутровым отливом. Впрочем, они служили наилучшим фоном для нескольких Людмилиных картин. Но задержаться там Земфира не дала. Я лишь успел еще заметить, что в рамке над столом хозяина висела моя собственная фотография двадцатилетней давности. Значит, Борис действительно мой сын. Что ж, к этому я был заранее готов.
Тем временем хозяйка повлекла меня в другие комнаты и ванную, отделанную мелкой, как мозаика, бледно-зеленой плиткой. Пол здесь подогревался проложенными снизу трубами. Когда-то даже о возможности подобного никто не мог подозревать. Однако в прошлые свои визиты я уже много чего видел и ничему не удивлялся.
Земфира помолола зерна ручной мельницей, сварила кофе, подала мне чашку:
— Так вот. Мы хоронили одноклассника — нарочно отравился какой-то гадостью, не сразу умер, долго мучился. Обратно с Милой возвращались вместе. Вернее, я подвезла ее домой. Была зима. Я говорю: «Зачем он выбрал такую отвратительную смерть? Мог застрелиться, выброситься из окна, повеситься, в конце концов!». А Милочка в ответ: «Есть лучше способ: остаться в лесу на ночь и замерзнуть. Просто уснуть в снегу». Голос спокойный, лицо серьезное. Этот свой замысел она и воплотила.
— И все?
Свою короткую историю она действительно могла бы сообщить по телефону.
— Нет. Еще вот что.
Она метнулась в мою сторону, впилась мне в губы, проникнув языком едва не до миндалин, и так же быстро выдернула жало.
— Пускай вас не смущает, что я замужем. Я и Борис люди свободные, без комплексов. Личная жизнь у каждого своя. Кстати, мой муж сейчас в Канаде у бывшей Милиной подруги. Возможно, он вообще оттуда не вернется.
Земфира желала убедить меня, что увлечение мужа не могло ее серьезно волновать. Разве как нарушение права собственности.
Она оставила меня на некоторое время одного. Из отдаленной ванной слышался прохладный музыкальный плеск воды. Потом все стихло. Она вернулась обнаженная. Волосы на лобке у нее были фигурно выстрижены и осветлены. По-моему, это называется интимная прическа. Она смотрела на меня, не улыбаясь. Живой мужчина мог бы испугаться. А я просто напряг свое орудие и сделал все, что нужно. Процесс физиологического извлечения семени прошел вполне успешно.
Но удивительно, что и Земфира также выполняла некую программу и по завершении искусно имитировала так называемый оргазм. Когда она отправилась обратно в ванную, я еле удержался, чтобы не оставить на туалетном столике пару зеленых сотенных купюр.
Исчезну по-английски. У меня нет желания еще раз лицезреть хозяйку. Да и вообще полезно отрезвить ее, чтобы не думала, будто она игрок, а я — фигура на ее шахматной доске.
Вскоре Земфира обнаружила мое отсутствие. Метнулась к двери, осмотрела все свои замысловатые замки. Пошла на кухню озадаченная: как это я исчез, оставив ее дверь закрытой изнутри. Сварила себе кофе, выкурила легкую ментоловую сигарету.

А я все это время находился в кабинете у Людмилиных картин. Одна из них была просто волшебной, неземной. И этим ничего не сказано. Солнце садилось за деревьями на берегу реки. Потоки охряного света кипящей лавой огибали лиловые стволы, воспламеняя у  подножия траву, пронизывая нервный переплет как бы безлистых веток — их зелень трепетала позади, подобно волосам, откинутым порывом ветра. А в глубине мерцало слюдяное зеркало воды.
Ретировался я через окно. Мог бы сквозь стену, но не было нужды.
На улице стемнело и похолодало. Невысоко над горизонтом горела красноватая звезда. Это был грозный Марс. Нынешней осенью планета приблизилась к Земле на самое короткое за два тысячелетия расстояние.

9
Итак, на очереди у меня подозреваемый номер один ; хозяин галереи, а по земным понятиям мой сын. Ждать возвращения Бориса я не мог, поскольку время моего земного пребывания неумолимо шло к концу. Да и вообще я слишком долго вел игру по здешним правилам.
Лететь на край земного шара через океан ни в коей мере не входило в мои планы, поэтому к услугам авиакомпаний я прибегать не стал. Я просто убыл вечером из города и сел в такси в аэропорту Ванкувера, где еще только наступало утро этого же дня.
К слову сказать, наши возможности не так уж велики. Преодолевать любые расстояния, материализовать предметы: автомобили, сотовые телефоны, денежные знаки, внезапно исчезать и появляться, проникать сквозь твердые препятствия. Но, разумеется, о всемогуществе и речи нет. Главное нам неподвластно — время.
А по его законам на всем пространстве северного полушария безмолвно наступала осень. На Крайнем Западе она почти не чувствовалась. Соседствовавшие с пальмами березы еще не начали желтеть, слегка порозовели лишь какие-то кусты. Трава светилась влажной зеленью, как в мае. Наверное, сказывалась близость океана. А горы защищали побережье от северных воздушных масс.
Я слышал в прошлый свой визит, что в этой местности может случиться разрушительное землетрясение. Но в нашем ведомстве об этом не было известно. Мы так же, как и вы, не знаем будущего и не способны внести правку в прошлое.
Я вышел из такси около нужного мне дома. У красной входной двери вечно зеленела туя. Я позвонил. Открыла миловидная блондинка с короткой стрижкой, без признаков косметики на наспех ополоснутом лице. Я обратился к ней по-русски, кратко изложив цель своего визита.
Она поморщилась:
— Oh! эта страна когда-нибудь меня отпустит?
Узнав, что я веду неофициальное расследование, слегка смягчилась.
— Well, но как вы нас нашли?
— О, это профессиональная тайна. Шучу. Я был здесь по другому делу. Решил воспользоваться случаем.
— Борис сейчас вернется. Он вышел ненадолго. Проходите в дом.
— Спасибо. А пока, если позволите, задам вам несколько вопросов. Вы тоже знали Людмилу Т.?
— Можно сказать, мы с ней дружили. Хотя, пожалуй, это слово не совсем подходит. Близких подруг у Люды не было.
— По-вашему, она могла решиться на самоубийство?
— Да я вообще не верю до конца, что ее нет в живых. Ведь все это случилось уже после моего отъезда. По-моему, Людмила не могла. Она не тяготилась своей жизнью и не желала ничего менять — не то что перебраться в другое полушарие, но даже в  другой дом. Тем более оставить мужа. Так что у Бориса шансов не было. — Она остановилась. — Ведь вы, наверное, знаете?
— Так, в общих чертах.
— Он одно время был ей очень увлечен. Какая-то всепоглощающая страсть. Ну, а теперь он совершенно излечился. Желает сделать ее знаменитой.
— И заодно неплохо заработать?
Она слегка насторожилась.
— Ну, разве в будущем. Пока одни затраты.
Дверь растворилась, и в холл вошел мужчина в спортивных брюках и кроссовках, веснушчатый, рыжебородый, склонный к полноте. После пробежки он немного запыхался, и у него лоснились лоб и подбородок. Он чем-то походил на своего отца, однако я всегда был бледнолицым и худым.
Мой сын разглядывал меня — темноволосого мужчину его теперешнего возраста, пока его подруга объясняла, кто я сейчас такой. 
— Так, значит, частное расследование. Ваш наниматель не согласен с заключением следствия. 
— Да, это так.
— Вы полагаете, что произошло убийство, замаскированное под суицид. Но почему вы вдруг взялись за это дело спустя почти два года?
— Сомнения возникли именно теперь.
— Когда картины Люды стали продаваться?
— Да.
— И вы меня подозреваете. Логично.
Он не пытался ничего скрывать, хотя, конечно, появление следователя его насторожило. Но, думаю, не тем, что он включен в число подозреваемых. Скорее, он решил, что новое расследование несет угрозу его планам в отношении коллекции Людмилы Т.
Он продолжал:
— Я ведь и сам себя винил. Если б я раньше сделал для нее все то, что делаю сейчас! Когда это случилось, у меня был просто шок. Полная невменяемость и неспособность рассуждать. Я не задумывался, что это: несчастный случай, суицид или убийство.
Его подруга вышла, оставив нас одних.
— Наверное, вам говорили, что она мне нравилась, — он усмехнулся, — да я был просто без ума от этой женщины! Теперь и не представить, какой она была. По фотографиям судить нельзя. Обычное лицо, темные волосы, светлые глаза. Но надо было видеть, как она встряхивала своей блестящей гривкой, почувствовать, как волнами проходит сквозь тебя  ее прозрачный взгляд. Да просто наблюдать, как она мыла пол. Я ее в первый раз так и увидел — с ведром и тряпкой, со спины. Она на корточках не ползала, все делала в наклон. Сгибалась пополам, и ее бедра казались крупом лошади. Хотелось оседлать ее, объездить, приручить. Но это было невозможно. Чего я только ей не предлагал. Уехать за границу. В Испанию, в Канаду. Она лишь улыбалась — вежливо и безнадежно. Ей нравилось, как я к ней отношусь. Не более того. На этот счет у меня не было иллюзий.
— А что ваша жена? Она об этом знала?
— Наверное. Правда, со стороны моей жены было бы странно ожидать от меня верности. Вот муж Людмилы точно ни о чем не подозревал. Он тоже был в нее влюблен, хоть прожил с ней сто лет.
— Но у него ведь вскоре появилась женщина.
— Это другое. Алексей не может быть один. Ему просто не выжить. А Таня славная. Отличная  помощница. Не слишком разбирается в искусстве, зато энергии хоть отбавляй. Есть, правда, один маленький нюанс. Татьяну наблюдает психиатр. Несколько лет назад, после развода с первым мужем, она пережила тяжелую депрессию. Но рецидива вроде не было.
Вот как! Неуравновешенная дама, возжелав чужого мужа, подсыпала жене снотворное и заморозила ее. Абсурд? Однако исключить такую версию нельзя.
— Вы видели Людмилу Т. в последний вечер?
— Да. Мы были в галерее. Потом я подвез Люду к супермаркету. Обычно я доставлял ее домой. Она всегда просила высадить ее, не доезжая. Я так и делал. Но если было поздно и темно, то выходил и следовал за ней до самого подъезда. А она шла, не оборачиваясь. И никогда меня не замечала. Но в этот раз Людмила не велела ее ждать. Что было дальше, я не знаю. И у меня нет алиби. Я заезжал к приятелю на полчаса, потом отправился домой. Жена вернулась около полуночи. Наверно, тусовалась в ночном клубе. Никто меня не видел, разве что консьержка. Но вряд ли она сможет подтвердить это теперь, спустя почти два года.
Про Люду я узнал на следующее утро. Нам позвонили. Ответила жена. Она мне все и объявила. Что было после, я не помню. Напился до потери пульса. Кажется, приезжала «скорая».
А ровно через сорок дней я излечился. Как будто что-то отпустило, тиски разжались. И Люда стала для меня прекрасной, но бесплотной тенью. Зато я полюбил ее картины. Звучит кощунственно, но ведь пока она не умерла, я, как и прочие, не понимал, что она делает. И покупал у нее вещи, чтобы доставить радость. Но вот однажды я вошел в свой кабинет и вдруг увидел: ее полотна светятся, мерцают драгоценными каменьями, как будто писаны небесной кистью. Притом что пользовалась Люда самыми простыми, бросовыми красками.
И я стал собирать ее картины. Выкупил те немногие, что случайно оказались в чужих руках. Все описал, составил каталог. Заказал слайды с тех, что оставались у ее отца и мужа. И только одну вещь так и не смог найти. Красный портрет. Я его видел только раз, еще в работе. Потом он точно в воду канул, исчез бесследно. Вас этот факт заинтересовал?
Он наблюдателен, если заметил это. Известие на самом деле стоило скачка за океан. Обычная земная интуиция подсказывала мне, что, отыскав картину, я найду убийцу. Однако я ответил неопределенно:
— Пока еще не знаю. Пожалуй, да.
Он показал мне две Людмилины вещицы, предназначавшиеся для Ванкуверской художественной галереи. Их колорит был светлым и прохладным: молочно-розовый, фиалковый и перламутр. Борис разглядывал их с нежностью.
— Мне кажется, что от ее холстов исходит еле уловимый аромат. Но не духов. Духами она пользовалась очень редко. Это ее природный запах.
Нет, все-таки мой сын не излечился до конца. На этот счет и он, и его новая подружка заблуждались.

Днем мы гуляли в парке на берегу залива. Серые волны бились о большие валуны, на скалах росли северные сосны. Здесь нам уже встречались желтые березы, лиловые и красноватые кусты, но оставалось много яркой зелени и кое-где растения цвели. Гуляющие взрослые и дети кормили на поляне никого не опасавшихся гусей.
Борис совсем расслабился и говорил со мной, как с давешним знакомым.
— Сначала я подумывал, не перебраться ли сюда совсем. Но потом понял, что прижиться не смогу. Все здесь другое — воздух, небо, свет. Мне трудно объяснить это Наталье. — Он имел в виду свою подругу. — Ведь вроде там меня ничто не держит. За исключением так называемого чувства родины. Бог его знает, что это такое. Оно у человека или есть, или же нет.
Мне нравился мой взрослый сын, в особенности его трепетное отношение к живописи, способность головокружительно увлечься женщиной и, между прочим, редкое умение делать деньги без опасности для жизни. Я в свое время этому не научился.
Мне не хотелось бы подозревать его в убийстве. Однако вычеркнуть из списка хозяина Z-галереи я пока не мог.

10
Я возвратился в город для поисков исчезнувшей картины. Теперь уж точно следовало подключить для этого особые возможности, но что-то мне мешало это сделать. Наверно, слишком увлекла игра.
Я обратился к Алексею Т. Он встретил мой вопрос безропотно.
— Я помню эту вещь. Она меня ужасно раздражала. От нее шла какая-то агрессия, наверно, потому, что там было много красного.
— А чей это портрет?
— Не знаю. Возможно, что ничей. Но даже если и была модель, не думаю, что можно обнаружить сходство.
— Хотя бы женский он или мужской?
— Трудно сказать. Скорее, женский.
— И где картина может быть теперь?
— Ума не приложу. В один прекрасный день она исчезла. Я был так рад, что даже не спросил, куда она девалась. Да Люде и самой не слишком нравился портрет.
— Она могла бы его просто уничтожить?
— Нет, что вы. Холсты ведь дорогие. Возможно, Люда написала что-нибудь поверх.
Мы говорили с ним на выставке его фоторабот. Многие мне понравились. Будь моя воля, я принял бы его в наше сообщество, когда наступит срок.

В Z-галерее, сославшись на Бориса, я попросил Татьяну показать запасники. Безрезультатно. Никакого излучения Красного портрета я там не ощутил.
Следом я посетил квартиру сына, на всякий случай виртуально. Земфиры дома не было. Зато я обнаружил там мужчину в робе. Возможно, это был напарник Люды Макс. Он аккуратно рушил стену между кухней и гостиной. Мне захотелось с ним поговорить. Я выбрался наружу, материализовался у входной двери и позвонил. Представился агентом, скупающим картины, сказал, что, якобы, договорился с госпожой Земфирой. Макс отозвался о хозяйке без почтения:
— Бог ее знает, унеслась куда-то. Яга на помеле! А вы входите, она мгновенно обернется.
— Да нет. Пожалуй, я не стану ждать. Лишь посмотрю еще раз на картины.
Он пропустил меня в квартиру. Все вещи были забраны чехлами, пол выстилала полиэтиленовая пленка. Я спросил:
— А почему хозяйка снова вдруг затеяла ремонт?
— Да у нее же шило в одном месте! Хочет вот стенку передвинуть. Сделать какую-то обеденную зону.
В сопровождении Макса я проследовал в Борисов кабинет. Во избежание пыли туда была закрыта дверь. Когда она открылась, нас окатила мощная волна скопившегося света от Людмилиных полотен. Мой провожатый тоже это ощутил.
— У Люды все же классные картинки!
— Вы ее знали?
— Еще как! Мы же работали с ней в паре. Вот была баба! Извиняюсь, женщина. Можно хозяина понять. Я тоже от нее балдел. Но только Людке это было все равно.
Я постоял еще минуту перед ее самым светоносным полотном. Но никаких идей по поводу пропавшего портрета у меня так и не возникло.

***
Я шел по улице, в конце которой заходило солнце. Она была густо задымлена его ненатурально желтым светом. Похоже, воздух потерял прозрачность из-за скопившейся в нем взвеси из автомобильных газов, копоти и пыли. Во дворе дома с черепичной крышей пахло тающими листьями и поздними цветами. Мне был знаком по прежней жизни этот запах. Старик благоустраивал свою страну. Он сразу же меня узнал и вышел встретить.
— Как хорошо, что вы пришли. Я сам хотел вас разыскать. Представьте, у меня пропала вдруг одна картина. Может быть, помните: такой размытый, будто не дописанный пейзаж.
Глухие облака, скрывающие солнце, подводное свечение, мазки, наложенные наспех, — конечно же, я знал, о чем он говорит.
Все. Больше времени терять нельзя.

11
Через секунду я был в темном холле у Земфиры. Из кухни или из гостиной падал зыбкий красноватый свет. Как отблеск пламени из глубины пещеры. Я двинулся вперед.
Жена хозяина Z-галереи, сидя на корточках ко мне спиной, что-то проворила у возведенной Максом и оштукатуренной стены. Невысоко над полом, примерно на том уровне, где в русской печи делают заслонку, в ней было выдолблено углубление для картины. Заслонка оставалась пока открытой, и в печке бушевало пламя, забранное рамой. Оно было настолько ярким, что в первые минуты невозможно было рассмотреть, что там изображено. Неявственные очертания фигуры тонули в красном мареве, лицо, совсем не прорисованное, расплылось по холсту, глаз вовсе не было. Только из сомкнутых змеиных губ рвались наружу огненные язычки, и волосатая уродливая лапка сжимала острыми когтями полевой цветок.
Хозяйка тщательно мешала в тазике раствор. Руки ее в резиновых перчатках напоминали розовые щупальца кальмара. Она готовилась замуровать картину навсегда.
Для моего отчета этого было вполне достаточно. Но не для здешних ведомств. Им требовались доказательства. И я их получу, поскольку мне и здесь хотелось довести расследование до конца.

Земфира ощутила мое отнюдь не виртуальное присутствие. Она неторопливо повернула голову. Лицо у нее порозовело от усилий и от близости к огню. Она не выразила удивления, не вскрикнула и не вскочила. Полюбопытствовала лишь:
— Как вы сюда попали?
Сняла перчатки, включила яркий верхний свет. Но Людина картина не померкла. Земфира повторила свой вопрос:
— Вы что — прошли сквозь стену? — Она, наверное, полагала, что удачно пошутила.
— Неважно. Я вас застал за странным времяпрепровождением.
Она нисколько не смутилась.
— А что тут странного? Имею же я право вернуть себе свой собственный портрет. Я ведь всегда догадывалась, как Милочка его запрятала, только не знала, где. И после ее смерти обследовала все картины в галерее, даже чуть-чуть отковыряла на некоторых краску. Потом мне это надоело. А тут вдруг вы с вашим расследованием. Я снова всколыхнулась. Пересмотрела все и поняла, что эта вещь может храниться только у ее отца. Но он отказывался продавать картины. Пришлось ее изъять. Не безвозмездно, кстати. Я выслала ему почтовый перевод.
В квартиру я проникла ночью в отсутствие хозяина. Он, уезжая, по рассеянности оставил форточку открытой. На следующий день я отдала портрет на реставрацию. Они быстро управились. Там сверху был очень тонкий слой. Мое изображение не пострадало.
— Значит, вам нравится портрет? 
Она встряхнулась.
— Мне — нравится? Ну, это сильно сказано. Сначала я хотела его просто уничтожить — сжечь, изодрать на мелкие кусочки. Еще когда увидела у Милы дома. Я сразу поняла, кто это красное чудовище. Сказала ей об этом. Она пыталась отпираться: мол, ничьих портретов не пишу. Я предложила выкупить картину. Она ответила: вещь не закончена, да и вообще, возможно, она напишет что-нибудь поверх. Наверное, боялась, что я не пощажу портрет. Но Милочка ошиблась. На самом деле уничтожить собственное изображение очень трудно. Это как нанести себе увечье, палец отрубить. Однако выставляться всем на обозрение я тоже не желаю. Пускай этот шедевр томится здесь, в безвестности и темноте. Как талисман.
Она накрыла застывающий цемент куском полиэтилена.
— Ладно, потом закончу. Хотите кофе?
— Не откажусь. А вам неинтересно, зачем я к вам пришел?
— И?
— Я собираюсь предъявить вам обвинение в убийстве.
— Вот как! У вас есть факты?
Она насыпала отборные темно-коричневые зерна в мельницу и стала крутить ручку. Под легкое потрескивание размалываемых зерен я незаметно для хозяйки включил в кармане диктофон.
— Есть кое-что. Дед, собиравший поздно вечером у гаражей бутылки, видел машину, стоявшую рядом с детсадовской калиткой. И женщину с тяжелой ношей в глубине аллеи.
— Ну, это не улика.
— Вы не дослушали. Он подобрал и сохранил случайно выроненный вами кошелек. Запомнил, а дома записал номер машины. На всякий случай. В милицию, конечно, он заявлять не стал. Во-первых, ничего не слышал про убийство. А во-вторых, он совершил пусть небольшую, но все же кражу. Я деда разыскал. Вполне приличный дед, суд его примет в качестве свидетеля. На кошельке остались ваши отпечатки пальцев. Кроме того, я думаю, этот предмет способен опознать ваш муж.
Конечно же, я блефовал: дед выбросил тот кошелек. Однако дама этого не знала. Внешне храня спокойствие, Земфира разлила кофе по чашкам. Когда я сделал вид, что отвернулся, подбросила в мою какие-то таблетки. Движения ее были изящны и азартны, как у кошки, забавляющейся с мышью.
— В милицию успели сообщить?
— Да нет пока. Я частный детектив.
— Отлично. Хотя и в этом случае любое дело прекратить легко. Но вам, пожалуй, я могу признаться. Милочка — мой кошмар, источник аллергии. Ей по большому счету ничего было не нужно, и тем не менее она легко завладевала всем: пространством, светом, красками, мужчинами. И все это давалось ей без видимых усилий, само собой. Вы знаете, как это бесит? Картина стала, что называется, последней каплей. Она не только овладела моим мужем, но также моим телом и лицом, моими тайными желаниями, моим сознанием, наконец. Я просто не могла себе позволить оставить эту женщину в живых. Вы слышали, что древние китайцы спасали в случае опасности сначала женщину, жену, потом уже детей? Была бы женщина жива, детей она родит. А тут наоборот. Вы понимаете? Будь Милочка жива, сколько еще картин она бы написала! Не хватит в доме стен, чтоб их замуровать.
В конце концов она сама и подсказала выход. Ведь я исполнила ее заветное желание: уснуть в снегу. Ну, а планировать такое преступление — на редкость увлекательная вещь. Как кофе?
Она ждала, когда подействует снотворное.
— Кофе отличный.
Земфира с сомнением посмотрела на меня, но все же продолжала:
— Мой план был разработан до деталей, я лишь ждала удобного момента, чтобы его осуществить. В тот вечер я следовала за Борисом на своей машине. Он высадил Людмилу не у дома, как обычно, а у супермаркета, и это было для меня очень удачно. Я вошла следом, изобразила нечаянную встречу и предложила выпить кофе тут же, в небольшом кафе. Знакомых мы не встретили, а из обслуживающего персонала никто бы нас не вспомнил — там слишком многолюдно. Подсыпала лекарство в чашку, а после предложила подвезти. В машине она уже спала.
А дальше все было очень просто. Место я выбрала давно. Конечно, можно было бы доставить ее в лес и схоронить в снегу. Но я подумала, что это может вызвать подозрения. Там трудно замести следы. А детский сад поблизости от дома — то, что надо. Отсутствие прохожих, калитка у дороги, заросли, аллеи, утоптанные сотней ног. Не так уж трудно было дотащить бесчувственное тело до скамьи. Я дама тренированная. Все заняло не больше десяти минут. Последний штрих — записка на снегу. Я написала ее веточкой. Ведь преступление, тем более женское, должно быть обязательно изящным, не правда ли?
Насколько я могу судить, она была вполне вменяемой. Хотя мне пригодилась бы психиатрическая экспертиза.
Я допил кофе. Земфира пристально следила за моим лицом. Она стояла очень близко к Людиной картине, пылавшей за ее спиной. Несколько искр попало на одежду.
— Так как вы себя чувствуете?
— Замечательно.
Она не выдержала и закричала:
— Не может быть! Ты должен был заснуть!
— А на меня не действуют снотворные. Даже такие сильные.
— Ах, вот как! Ну, да все равно. Давай сюда свое вещественное доказательство! 
Она не замечала, что одежда на ней тихо тлела. Откуда-то достала пистолет и ткнула меня дулом.
— Не то я прострелю тебе сначала руку, потом ногу. Можешь орать сколько угодно. Здесь звуконепроницаемые стены. — Намерения у дамы были вполне серьезные. А по спине ее уже бежали огненные змейки. — Кто тебя нанял? Мой милый муженек?
— О, нет.
— А кто же?
Я молчал. Над ней раскрылся алый парашют.
— Все! Ты мне надоел.
Охваченная легким и беззвучным пламенем, она нажала на курок. Пуля пробила ткань моего костюма, прошла сквозь бестелесный плечевой сустав и, чмокнув, впилась в стену за моей спиной. Я ничего не ощутил, но зато вспомнил явственно, что именно произошло в мои последние секунды на Земле.

Меня изрешетила очередь из автомата. Смерть наступила практически мгновенно, и, отлетая с места происшествия, я наблюдал свое обезображенное тело сверху и со стороны. Разве я мог предположить, чем обернется просьба одного знакомого оформить некую таинственную сделку? Нас расстреляли у его подъезда вместе с двумя телохранителями и женой.

Здесь и сейчас пылавшая Земфира в суеверном ужасе смотрела на невредимого меня. От страха она вновь нажала на курок. И снова пуля, проделав дырку в ткани, беззвучно пролетела сквозь мою прозрачную грудную клетку. Я улыбался. И на моей одежде никак не проступала кровь.
— Ты что, в бронежилете?
Она вцепилась мне в плечо своими коготками, разорвала рубашку. Ее последняя надежда не получила подтверждения, но она все еще пыталась объяснить происходящее рациональным образом. Я видел это по сосредоточенному выражению ее раскалившегося докрасна лица. Ей было очень страшно — настолько, что она по-прежнему не чувствовала пламенных объятий. Спросила шепотом: 
— Ты вообще кто?
Говорить правду здешним обитателям нам категорически запрещено.
— Неважно. Тебе со мной не совладать. Прощай.
Земфира не смогла уже ответить. Она слилась в один красно-оранжевый шипящий куст, и до нее дошло неистовое жжение огня. Она истошно закричала, но мощное гудение пламени мгновенно поглотило ее крик.
Я взял картину, обернул ее не пропускавшей света тканью. Земфира тотчас же погасла. Но было уже поздно. От женщины осталась только кучка пепла на ковре.

Я, честно говоря, не ожидал, что наказание последует так быстро. Ведь приговор выносит и приводит в исполнение совсем другое ведомство. Пожалуй, им виднее.
Моя же миссия здесь выполнена. Кассету вместе с диктофоном и пояснительной запиской я предоставлю следователю. Проникну в кабинет в отсутствие хозяина и положу на видном месте, поверх бумаг и хлама на столе. А копию отправлю сыну.

12
По правилам мы объявляем о своем решении подследственному лично. За ним же остается право выбрать место встречи. Часто клиенты назначают нам свидания в местах, что были дороги и памятны по прошлой жизни: у дачной речки при луне, в осеннем парке, на грибной поляне. Есть и такие, кто выбирает экзотические страны. А деловые люди приглашают в свой рабочий кабинет. Людмила пожелала встретиться на Иссык-Куле — высокогорном озере в центре Евразии.
Я мог прибыть туда в любой момент. Но, как это ни странно в отношении меня звучит, не захотел отказывать себе в невинном удовольствии – проехать к озеру горной дорогой. Я там ни разу не бывал — ни прежде, ни теперь.

В Бишкеке, столице Кыргызстана, я сразу же увидел горы. Их снежные вершины на юге и востоке перекрывали горизонт.
Я без труда нанял машину с водителем-кыргызом по имени Нурлан. Он был так молод, что уже плохо говорил по-русски.
Довольно долго мы ехали в юго-восточном направлении вдоль горного хребта. По сторонам шоссе — бесцветная растительность, иссушенная солнцем. А на обочинах несметные сокровища: дынные россыпи, арбузы-валуны, светящиеся гроздья винограда и пестрая мозаика из помидоров, баклажанов, разноцветных перцев, огурцов.
Дети, идущие из школы в давно забытой форме. Беззвучная жара. Белесый небосвод. И постепенно надвигающиеся горы.
Вот цепь их разомкнулась, и мы въехали в ущелье. Дорога, совершая плавные витки, шла вверх между поросших тусклой зеленью откосов и красноватых скал.
В ущелье вилась речка Чу — гремучая змея со вспененною кожей. Поверхность ее иногда разглаживалась, и видно было воду —  зеленую и яркую от солнца, пронзавшего ее до дна. По берегам росли дикий шиповник и незнакомый мне кустарник, напоминавший облепиху, с густыми кронами в серебряном пуху.

Несколько раз у нас перед глазами появлялась белая кобыла. Она скакала вдоль дороги, то обнаруживаясь, то скрываясь в зарослях вокруг речного русла. Наверное, водитель тоже ее видел. Но он молчал.
Когда мы вывернули из-за выступа горы, я вдалеке заметил женщину. По приближении машины она махнула нам рукой. Нурлан затормозил, и я открыл ей дверцу.
Она сказала, что ей нужно в Кара Ой. Нурлан кивнул. Ему не помешает лишний пассажир.
Она села ко мне на заднее сиденье и по земной привычке протянула руку для знакомства. Я был ей благодарен, что она выполнила мою просьбу — явить свой прежний облик. На вид ей можно было дать не больше тридцати трех лет. Признаки увядания почти неуловимы, разве что беззащитность обнаженных рук, чуть зыбких, как мякоть переспелых фруктов. Она была одета в джинсы и кремовую блузку из жатой ткани. На шее ожерелье из морских ракушек. Темные волосы до плеч.
Дорогой мы почти не говорили, лишь изредка обменивались замечаниями по поводу пейзажа.
Нурлан остановился на площадке с полукругом юрт. Мы вышли из машины, и нас мгновенно облепили смуглые кыргызки, наперебой крича и предлагая отведать их шашлык. Отказываться мы не стали. Я с удивлением почувствовал, что мне даже приятен терпкий вкус баранины. Людмила тоже съела свою порцию без принуждения.

В Рыбачьем — Балыкчы — впервые показалось озеро: противоположный берег с цепью гор, наполовину скрытых облаками, и бледно-голубой туман воды. Отсюда дорога уже шла вдоль пляжей — то диких каменистых, то песчаных обжитых.
Когда мы миновали указатель «Кара Ой», Людмила попросила свернуть к пансионату, и через несколько минут мы были у ворот. Я расплатился за нас обоих, открыл ей дверцу и к немому удивлению Нурлана последовал за ней.
Мы шли аллеей, засаженной березами и яблонями, вдоль клумб из пышных, утомленных долгим летом роз. Но в остальном здесь осени не ощущалось. День был почти безоблачным и очень жарким.
Среди деревьев стояли двухэтажные коттеджи. Было заметно, что они пусты. Вокруг вообще не наблюдалось признаков присутствия людей. Однако вскоре мы увидели на лавочке у клумбы полную кыргызку, как оказалось, служащую пансионата. Она сказала нам:
— Сезон закончился.
— Мы ненадолго, всего на пару дней. Деньги вперед.
— Столовую закрыли.
Я чуть было не возразил, что без столовой мы можем обойтись легко, но вовремя осекся.
— Мы пообедаем в Чолпон-Ата.
Она нас проводила в небольшой коттедж с гостиной, двумя спальнями и ванной. Сестра-хозяйка, выдававшая постельное белье, сказала Люде:
— Ой, вы такая беленькая. Как бы вам тут не обгореть.
— Я буду осторожна.
Мы не могли признаться, что не подвержены этой опасности, как и любым другим. К вечеру наши виртуальные тела покроет ровный золотой загар.

В коттедже моя спутница переоделась в платье, и мы пошли на озеро.
Бескрайнее и легкое, оно точно висело в воздухе — голубоватый дым, мираж в пустыне. А главное, что невесомыми воздушными телами казались также горы на противоположном берегу, поскольку их подножия окутывала призрачная дымка. Границу между небом и горами указывала полоса зефирных облаков, покоившихся на вершинах.
На пляже было пусто. Лишь вдалеке кыргызский мальчик поил из озера осла.
Мы скинули одежду и медленно вошли в прохладную, слегка подсоленную воду. Вначале она была совсем прозрачной, но по мере удаления от берега и галечного дна густела и густела, приобретая необычно интенсивный цвет. Как будто кто-то распустил в ней синюю гуашь.
Мы плавали так долго, что если бы за нами наблюдали, это могло бы вызвать подозрение. Вода была слишком студеной для живых существ.
Вернувшись к берегу, я прыгнул пару раз с пятиметровой вышки. Ведь даже неудачное падение ничем мне не грозит.

Здесь же, на берегу я объявил ей, что она полностью оправдана. Подробности ее не интересовали. Она сказала:
— Мне нужны холст и краски.
В Чолпон-Ата мы чудом отыскали магазин, где продавались краски, кисти, рамы и холсты. Людмила выбрала там все, что нужно. И предложила посмотреть петроглифы — наскальные рисунки, выбитые древними кочевниками на огромных валунах. В окрестностях Чолпон-Ата их множество, они лежат на склоне горного хребта Кунгей в музее под открытым небом.
В сентябрьский будний день мы были там одни. Рисунки, расчищенные и отреставрированные археологами, отчетливо виднелись на освещенной солнцем стороне камней: архары, лошади, верблюды; охотники, натягивающие луки. Большие валуны сплошь покрывали разноцветные лишайники, как на ее давешней картине. Мне были интересны также здешние растения – серебряная пижма, разнообразная пахучая полынь, желтая примула, сухие заросли тархуна.
Людмила оцарапала колючкой щиколотку, и на атласной коже выступили бисеринки крови. Я усадил ее на камень и слизнул их языком.   
Мы оба вдруг почувствовали, что проголодались. В Чолпон-Ата зашли в пустое тихое кафе, где в августе от посетителей, наверно, не было отбоя. Хозяева пожарили для нас форель.
Из города мы привезли арбуз, две дыни и несколько кистей лилово-розового винограда. Аллеи нашего пансионата покрылись к вечеру осыпавшимися листьями. И розы пахли горьковато.
Когда стемнело, мы искупались обнаженными в бесплотном озере и так же без одежды возвратились по пустой аллее к своему коттеджу. Сквозь кроны яблонь и берез светила полная луна. Я вдруг почувствовал … желание. Я был ошеломлен. Но мою спутницу это нисколько не смутило.

Ночью мы спали безмятежным глубоководным сном. Я даже видел сны.
Утром Людмилы рядом не было. Я встал, ополоснул лицо, вышел на озеро — бестрепетное, почти недвижное. В утреннем свете отчетливо виднелись береговая линия, заснеженные горные вершины, перистые облака.
Она стояла за мольбертом. Почувствовав мое присутствие, сказала:
— … А знаешь, что меня больше всего там поразило? — Под «там» она, конечно же, подразумевала наш бесплотный мир. — Мои картины. Они были такими совершенными, какими на Земле являлись мне во сне. Я по утрам ужасно торопилась, чтобы успеть перенести на холст хоть что-то из увиденного ночью. А иногда это случалось наяву. Забудешься, витаешь в облаках, плывешь в небесных водах, в потоке звезд. И видишь все детали, все оттенки — и одновременно сразу все. Но надо крылья складывать и камнем падать вниз. Оземь ударишься – оказывается, ты на кухне, чистишь овощи, и в раковину льется ржавая вода.

Я мог бы вечно наблюдать за тем, как она смешивает на картонке краски, кистью касается холста. Я исполнял бы все ее желания, если бы встретил на Земле. Она ответила:
— Таких, как я, надо держать в ежовых рукавицах. Если б меня холили и лелеяли, я не написала б ни одной картины.
Жаркое время мы провели в постели, а ближе к вечеру опять пошли на берег. Горы, овеянные бледно-розовыми облаками, как и вчера, воздушно реяли над озером с чуть тронутой волнением водой.

Вот и пора в очередной раз покидать посюсторонний мир. Конечно, я сюда еще вернусь. Ведь мы в отличие от вас курсируем свободно между небом и землей. Только приобретение обратного билета обязательно: задерживаться здесь по своей воле никто не вправе, не говоря уже о том, чтобы остаться навсегда.
Впервые оставляя Землю, я ощущал лишь головокружительную легкость. Потом — тень сожаления. А в этот раз несуществующее сердце щемило чувство, что ничего милее Земли нет. В особенности в час заката. Наверное, у меня пока что мало опыта перемещения из одного мира в другой. Короткий стаж. А может, заражаешься печалью от людей.
Художница сказала:
— Нет, все же наши неземные радости — ничто в сравнении с тем, чтобы вернуться однажды вечером домой. И с темной улицы увидеть свет в окне.
Я окунулся в воду и заплыл так далеко, что пляж почти исчез. Когда вернулся, Людмилы не было на берегу. Только мольберт с картиной — почти что совершенной, но все-таки живой. В подводной синеве мерцали водоросли и мимолетно проплывали рыбы.

Я возвратился в наш коттедж, убрал постель, отдал ключи сестре-хозяйке. Упаковал картину. А кисти, краски и мольберт оставил на пустынном берегу. Вдруг они здесь кому-то пригодятся. К примеру, мальчику, поившему осла.

13
В городе я побывал еще раз в последних числах сентября.
Кафе-кораблик, где я смотрел на воду в первый свой приезд, наполовину затонуло. В день города туда набилось множество людей, понтоны лопнули, и над поверхностью остались только края палубы да две трубы.
Заваленный делами следователь так и не выбрал времени прослушать мою запись. Однако все заинтересованные лица уже знали правду. Им сообщил мой сын.

Я навестил его в Z-галерее, вручил Красный портрет. Борис сказал:
— Вы правы. Эта картина не для частного собрания.
И на прощанье с чувством сжал в своей живой руке мою бестрепетную виртуальную ладонь.

Картину с Иссык-Куля я отвез девочке в деревню. Впуская меня в дом, Светлана прошептала:
— Только тихо. Малышка спит.
Она не стала спрашивать, откуда у меня картина. Лишь ахнула беззвучно:
— Какое чудо! Она же светится! 
Мы пили чай и тихо говорили. Перед уходом я полюбовался издали на спящего ребенка.
В лесу за речкой высохла малина, заржавели ажурные переплетения папоротников, мумифицировались лопухи. Над тлеющим бурьяном покачивал седыми хохолками иван-чай. Но на земле осталось много яркой зелени, какие-то болотные растения, мокрица и малахитовые мхи.

В последний вечер я разглядывал сквозь изгородь средневековую страну. Старик не вышел меня встретить. Я чувствовал, что скоро он переместится в нашу категорию существ. О будущем нам все же кое-что известно.
Весной никто не высадит на грядки зелень и цветы. Крыжовник будет некоторое время плодоносить, но здешние подростки оборвут все ягоды зелеными. Исчезнут мельницы, бесшумно рухнут крепостные стены. Иссякнет речка-ручеек.
Солнце зашло. На западе клубился в небе красноватый дым. С деревьев во дворе слетали листья и скручивались в свитки, потрескивая и шипя. Казалось, их мгновенно поглощает невидимое пламя. Но и оно погасло. Плывешь под черным небом, как под недвижною водой. Деревья — мертвые безлистые коряги, ушедшие на дно. Вдали мерцают призраки глубоководных рыб. И больше никакого света нет.
Нигде.
2004