Мои сухие тонкие кисти безжизненно падают на поверхность стола из прессованной древесины, покрытого блестящим тёмным лаком. Боль от падения пробегает по всему ослабшему телу. Перед Вами я, уставший, износившийся, затёртый. Узкие плечи, постоянно поднятые, выступающие синего цвета локти, вместо ног – лестница из кое-как склеенных костей. Кожа скучного серого цвета. Круги под глазами, заострённый кончик носа и редкие волосы. Я перед Вами почти обнажённый, на мне лишь нижнее бельё.
Доктор стягивает резиновые перчатки, в которых он только что меня ощупывал и простукивал. Он улыбается, но скорее он рад своему здоровью, чем улучшениям в моём состоянии.
- Их нет, улучшений, Жень, нет.
Он крутит кисть правой руки по часовой стрелке и против часовой, еле слышно хруст. Врач улыбается ещё шире. Уже не обращая внимания на меня, моё хрупкое больное тело перед ним на стуле, он с увлечением, высунув кончик языка, что-то записывает в пухлой медицинской карте.
- Жень, наступил очередной кризис. Выпишем тебе витамины…
Он продолжает что-то строчить своим маленьким округлым почерком на жёлтой бумаге, а я начинаю постепенно ощущать, как мне холодно. Мне холодно и становится с каждой секундой ещё холоднее, поэтому я сжимаюсь, кладу ногу на ногу и скрещиваю руки. Посмотрев жалобно на доктора и поняв, что тот меня не замечает, я громко кашляю. Он вздрагивает:
- Ты что же не одеваешься? Опять хочешь простыть? Совсем недавно оправился, а тут сидишь голый.
Я с трудом встаю, еле передвигая уже задеревеневшими конечностями, и натягиваю на себя узкие джинсы, которые на мне почти что висят. Одев, в конце концов, свитер, я сажусь обратно за стул. Почему я здесь? Почему мне приходится сидеть в этих холодных белых помещениях с кафельными стенами и продавленными креслами в коридоре? Всё очень просто – я болен. Патологически болен, постоянно, часто и неизлечимо. У меня крайне низкий иммунитет. Нет, я не ВИЧ-инфицированный, не наркоман и не голубой. Просто я был рождён слабым, и теперь слабость моя меня медленно убивает. Цепная реакция из нескольких затяжных и осложнённых множеством дополнительных проблем пневмоний и расстроенный гормональный фон сделали из меня фарфоровую куклу, готовую разбиться в любую секунду из-за сильного порыва ветра. Мне катастрофически не везёт, я просто не могу выбраться из порочного круга простуд, гриппов, ангин. С тех пор как я приобрёл значительный иммунитет к действию всех известных антибиотиков, я стал ходячей болезнью. Хроническая общая слабость стала моей вечной спутницей, как мне кажется, на всю оставшуюся жизнь. Не так уж и долго.
- Отлежись дома, Женя, почитай, погрейся, пережди этот переходный период наступающих холодов. Пей горячий чай с лимоном и хорошо питайся. Помни, главное – это настрой, будь настроен на здоровье.
По-настоящему ли я хочу выздороветь? Наверное, ответит на этот вопрос, я могу сказать, каков мой настрой. Давайте, я скажу Вам честно – я хочу быть здоровым. Я хочу не ограничивать себя, например, живя исключительно в стерильных тёплых помещениях и избегая общественного транспорта. Я хочу выздороветь, но я неспособен это сделать, потому что я просто не создан для нормального образа жизни. Снег, дождь, небольшой холодный ветер, даже прохладная летняя погода – всё это заставляет меня отказаться от полноценной жизни. Моя жизнь – больницы, поликлиники, аптеки (которых я тоже стараюсь избегать, там слишком много больных). Моя жизнь это – отсутствие друзей, замкнутость и компьютерное программирование, как средство дохода. Моя жизнь – жизнь без ярких впечатлений, отрезок времени, заполненный воспалённой пустотой и громким кашлем, разрывающим тишину. Я существую, сотрясаясь от хрипов, двигаю своими бледными и худыми ногами в сторону следующего дня, затем – следующего.
Подперев голову подушкой, лежу и печатаю код на ноутбуке, левая рука попеременно держит платок у носа и другим платком стирает пот со лба, когда у меня жар. Правая рука вбивает цифры в базы данных. Постоянный насморк сопровождается головными болями, похожими на свистящий воздушный шар, надутый внутри моей головы.
В моей комнате стоит и работает на все сто процентов электрический обогреватель, поэтому мне тепло. Я лежу обнажённый, только в таких условиях я могу позволить дышать порам своей кожи.
Часто я закутан в одеяло, у меня нередко бывает жар и температура. Болят кости, болят сухожилия. Бросает в дрожь. В такие моменты перед глазами возникает занавес из цветной пыли, которая заставляет глаза слезиться. Горят уши, краснеют щёки. Забрасывая работу на ноутбуке, я пытаюсь уснуть. В воображении со стремительной скоростью проскакивает кардиограмма, дёргаемая слабыми и быстрыми ударами сердца. В такие моменты я мечтаю, я хочу почувствовать прохладный морской воздух, хочу окунуться в океан или постоять под струями водопада, хочу упасть в снежный сугроб, скушать мороженое, стоять на краю пропасти. Мечты со временем преобразуются в бред, пылкий и неконтролируемый. Перед моим сознанием появляется обнажённое женское тело, мягкое, объёмное и тёплое. Я представляю себе вкус поцелуя и затем теряюсь в беспокойных видениях поглощающего разум сна.
Просыпаюсь от протяжного кашля, который почти что разрывает мои лёгкие, и я это отчётливо чувствую, хотя, как мне говорит мой доктор, в лёгких нет нервных окончаний. После пробуждения меня долго тошнит, отчего я уже с утра становлюсь изнеможенным и бессильный падаю обратно в постель.
Ничто не может поднять меня, ничто меня не оживит. Бессильный моллюск под раковиной, я полумёртв, я полужив. Искусственно вскормленный обществом ненужный всем, забытый всеми, я всё-таки в одиночестве высоких стен остался в теле. Эту песенку я напеваю себе под нос, напевая мысленно, когда нет сил сказать ни слова. Прильнув к экрану ноутбука, я пытаюсь найти кого-нибудь, кому нужен был бы я, моё бесполезное существо, мои скучные мысли.
Ею напечатанные слова появились на моём мониторе, как появляется отблеск кометы в вечернем небе, её блеклое сияние было сложно уловить, но я смог, я его запомнил. Она была критична, жестока в своём самовыражении, она была полна чистой ненависти. Но всё это – скорее на словах. Я постепенно сужал круг поиска, пока не смог пообщаться с ней напрямую через систему электронных сообщений. Она протестовала, капризничала, закрывалась от меня, притворялась равнодушной. Она угрожала вычеркнуть меня из списка людей, с которыми хочет общаться. Но я был настойчив, как никогда настойчив, поскольку только в общении с ней почувствовал что-то волнующее, что-то мне крайне необходимое. Возможно, это было глупо, скорее всего – необдуманно, но я хотел увидеть её. Я делал всё, чтобы уговорить её встретиться, её, такую замкнутую в себе и независимую. И однажды мне это удалось, я просто написал: «Безумство гордых и одиноких не выделяется достаточным сумасшествием, если сравнивать его с помешательством пары, которая неразъединима, когда каждая половинка презирает и ненавидит другую».
Первые дни зимы, снега ещё нет, но густой белый пар выпускается при каждом выдохе. Плотно застеленное облаками серое небо. Яркое пятно на небе – лучи далёкого солнца. Вокруг – почерневшие стволы голых деревьев, самый центр сквера. Свободные мокрые скамейки, прохожие в серых пальто. Я стою, переминаясь с ноги на ногу. На мне моя самая тёплая куртка, но я уже чертовски сильно замёрз. Мне не разрешено двигаться, потому что мы договорились встретиться на конкретном месте, и я должен стоять на этом месте до того момента, как она решиться ко мне подойти. Холодно, очень холодно, я в очередной раз подношу ко рту крышку от термоса, наполненную горячим чаем с лимоном, чьё тепло даже не доходит до моего желудка, растворяется по пути. Её всё ещё нет. Я постоянно смотрю на часы и боюсь, что она не придёт, боюсь, что она не захочет со мной общаться, боюсь заболеть при такой погоде, что непременно закончится лечением в стационаре. Я боюсь, боюсь, дрожу от страха, хотя, скорее, от мороза, который стальными листами покрывает каждый мой участок кожи, начиная с лица. Есть. Я её заметил, она стоит рядом с фонарным столбом и рассматривает меня издалека. Закутанная в толстый шарф, одетая очень тепло, слишком тепло, по-зимнему как и я. Я пытаюсь её не испугать, не показать, что я заметил её преждевременно. Но вот она решается подойти, приближается, я могу разглядеть её лицо:
- Это ты Женя?
Худое бледное лицо с впавшими щеками и серыми покусанными губами. На лице сначала сомнение, затем потерянность и страх:
- Извините, пожалуйста, Вас не Женя зовут?
Она уже собирается отвернуться и убежать, когда я сдавленным голосом, сухим и тихим шепчу:
- Оксана, привет, это я.
В молчании мы смотрим друг на друга, два больных худых существа, обладающих одинаково большими серого цвета глазами, которые в свою очередь судорожно изучают черты лица, эмоции на нём отражённые.
- Да, это я, Оксана. Ты так хотел видеть меня, так вот, теперь я здесь.
Она здесь, физически рядом со мной, и где-то далеко вдали от моего сознания те красивые слова, которые я хотел произнести, те замечательные жесты. Сейчас же я молчу, словно человек на луне без скафандра – полная тишина, всё объясняющая и в то же время таинственная. Она защищает то чувство, которое заставило меня желать встречи с ней, которое сейчас вспыхнуло сразу, как только я увидел Оксану. Скорее всего, этим чувством была животная озабоченность, но я принял это за любовь.
- Ты молчишь. Ты так и будешь молчать?
Она внимательно смотрела на моё лицо, на то, с каким усилием я пытался заставить себя заговорить. Наконец, мне это удалось.
- Нет, конечно, нет. Прости меня, пожалуйста.
- Так почему же ты так немногословен?
Я неспокойно перебирал мелкие вещи в своих карманах.
- Просто… Просто я так отвык говорить с людьми, за исключением врачей. Я так давно не общался на какие-то отвлечённые темы вживую, на те темы, которые мы с тобой обсуждали на форумах и в переписке.
Она смотрела на меня немножко презрительно, сравнивая то, что видела сейчас перед собой, и то, что ожидала увидеть после столь открытых, смелых предложений с моей стороны в электронной переписке. Оксана действительно красивая девушка. Она по-настоящему красива, я хочу сказать. Не потому, что это первая девушка, с которой я разговариваю, за последние несколько месяцев. Вся она, её вид, составные части того изображения, что улавливает моя сетчатка – всё это такое манящее, сладкое, приторно сладкое. Она худа, почти так же худа как я, но ведь можно сказать, что она стройна. У неё тёмные волосы, неаккуратно расчёсанные, можно сказать, она оставила их свободными для того, чтобы выглядеть более эффектно. У неё большие серые глаза с широкими зрачками, оказалось, она плохо видит. Её тонкие бледно-розовые губы на белого цвета лице, постоянно подёргивающиеся, будто дрожащие. Её губы, губы, они стали желанны ещё тогда. У Оксаны ВИЧ, у Оксаны СПИД, но ведь можно сказать, что она просто недоступна и не такая как все.
Она протянула руку для пожатия, я взял её, тонкая, холодная, словно мёртвая, и нежно сжал. Мне показалось, что я передал ей каплю тепла, совсем небольшую, и что она сама стала немного теплее…
Мы ходили, гуляли, смотрели кино, пили мартини в барах. Наши часы друг с другом внезапно наполнились разговорами на общие темы, которых у нас оказалось много. Основная из них была проста, словно стальной шарик на стеклянном столе, это – одиночество. Во время прощания я держу её руку в своих руках, и мне кажется, что её щёки даже немножко розовеют. Она всё чаще улыбается, когда мы встречаемся. Я реже болею, хоть иногда и приходится откладывать наши совместные прогулки. Нет, я не хочу что-то упростить, что-то охарактеризовать одним ёмким словом, чтобы избавить Вас от догадок и предположений. Просто мне действительно кажется – это любовь. Однажды я взял её за талию, тонкую, и мне показалось, что она вся затрепетала от моего прикосновения. В этот момент моё сердце бешено забилось. Мой доктор на осмотре через неделю сказал мне, что в этом нет ничего страшного.
А однажды, одной весенней ночью, когда снег уже растаял, но вокруг постоянно слышались звуки ныряющих в лужи капель, мы напились до смерти. Бутылка мартини после долго дня, полного бесед и пеших прогулок. Мы были голодны, но во рту одна за другой оказывались порции алкоголя. Мы напились так сильно, что я пригласил её на танец в баре, поздно, под самое закрытие. Я заплетавшимся языком попросил бармена включить проигрыватель и, не дождавшись музыки, взял её под локоть, вывел на центральную площадку между стульями и столами и обнял. Несколько минут мы кружились в плотной тишине, медленно, словно застыв, увязнув в поглотившем нас мгновении. Включили музыку, я прижался к ней и почувствовал, что она ответила тем же. Два плотных кольца наших рук держали нежно наши тела, но крепко, словно в страхе отпустить и потерять. Я положил голову ей на плечо, она расположила свой подбородок на моём плече, мы были почти одного роста, если не брать в расчёт её каблуки. Они цокали где-то внизу, а совсем рядом её шумное и прерывистое дыхание. Мне казалось, что это не дыхание, что это стон, тихий и непрерывающийся. Очередная волна алкоголя ударила мне в голову, и я, в порыве, ринулся искать своими губами её губы. Она больно сжала пальцы на моих плечах и отодвинула меня. Её красные уставшие глаза были полны слёз. Рот был открыт, казалось, что она задыхается. Отпустив мои плечи, она сделала шаг назад. Я растерянный, покачивающийся, разгоряченный стою посредине маленькой площадки между стульев из стандартного каталога для ресторанов и баров. Она делает ещё шаг назад. Крупная слеза катится по её правой щеке. Произносит «Женя…», разворачивается и убегает в уборную. Я опускаюсь на стул. Мне тяжело, тяжело, моя голова словно свинцовая, мои внутренности горят от выпитого алкоголя и от страсти, которая словно зона, предназначенная для заливки чёрного цвета. Опускаю лицо в ладони и тихо матерюсь…
Она вышла из уборной, немного посвежевшая, вновь холодная, вновь немного апатичная. Её не было долго. Я успел оплатить счёт, бармен начал протирать столы. Мы вышли с ней вместе, держась за руки, и направились к станции метро…
Оксана сидит на краю дивана в моей однокомнатной квартире и, закутавшись в толстый шерстяной шарф, читает какую-то из книг из моей коллекции. Она немного приболела, у неё простуда, её бледное лицо сейчас кажется очень измученным, у неё большие круги под глазами, и её губы высохли, стали облазить. Я сижу в кресле, в моих руках ноутбук, я печатаю множество символов в минуту, потому что у меня есть цель – получать стабильную заработную плату. Я параллельно работаю на несколько компаний как внешний специалист, управляю их информационными сетями, создаю страницы, произвожу консультации через электронные сообщения. Нам двоим хватает этих денег вполне.
Она переехала ко мне в начале лета, освободив место в общежитии, которое ей выделило государство, за счёт чего на несколько рублей увеличилось выплачиваемое ей пособие. Нам хватает на некоторые лекарства, на еду, одежду, на оплату коммунальных услуг и всё остальное. Что нужно ещё двум сиротам, кроме общения и той любви, которую мы дарим друг другу? Ничего.
Мы спим в разных кроватях, вернее, я сплю на диване. На этом настаивает она, я понимаю её. Абсолютно счастливым чувствую я себя, когда целую её руки, она разрешает мне это делать. Иногда она раздевается по пояс и ходит по комнате, я же ею любуюсь. До того как она заболела, она выглядела как настоящий ангел, так я сказал ей после просмотра её фотографий. «Теперь, Оксана, ты словно божество, больше чем ангел, недостижимое и совершенное».
Мы говорим с ней по ночам, я – лёжа на диване, она – на кровати. Мы говорим друг другу, как сильно любим, как рады мы, что есть у друг друга. От невыразимого счастья у меня в такие моменты пропадает голос, она часто начинает молчаливо плакать. Я встаю, подхожу и присаживаюсь на краю кровати. Я глажу её тело сквозь тонкое синтетическое одеяло. Это может доставлять мне вечное удовольствие. Когда уже совсем нет сил, я возвращаюсь на диван, и мы засыпаем. Я вижу её улыбку и сам засыпаю, улыбаясь…
Её изнасиловал в 15 лет мужчина, пьяный и грубый, в подъезде её дома, вечером, когда она возвращалась после прогулки с подругами. Вся заплаканная, она лежала у двери в свою квартиру, пока родители не услышали её стоны. Изверга нашли, у него был СПИД. Шесть месяцев скандалов, постоянно пьяный отец и депрессии матери. Они решили отказаться от неё, попрощались, передав коробку с вещами и несколькими фотографиями представителям органа по надзору. По социальной программе её прописали в общежитии, назначили неожиданно относительно высокое пособие и забыли. После окончания девятого класса она уже была не в силах ходить в школу, сидела дома за купленным на остатки пособия старым компьютером, читала, общалась, всегда искала что-то для себя новое. Несколько нервных срывов, апатия, одиночество, замкнутость.
«Мне казалось, нет, Женя, мне даже сейчас так кажется, будто я вампир. Будто я нечисть, чудовище, которого боятся нормальные люди. Я ненормальная, я никому не нужная, я – потерявшаяся девочка, которая внезапно стала монстром. Смотрю в зеркало и глажу своё лицо, провожу ладонью по щеке, смотрю зубы, глаза, пристально рассматриваю их отражение. Я нормальна внешне, но я чем-то пугаю изнутри. И в этом самое страшное, в том, что я будто сама и есть какое-то проклятие, будто внутри меня чернь. Женя, мне так было тяжело, я не могла понять… Я просто не могла понять всего этого…».
Слёзы, она на этот раз не беззвучно плачет в подушку, она ревёт, и только пуховые волокна приглушают её стоны. Вновь я сижу на краю кровати, глажу её тело рукой сквозь одеяло. На прощание целую её руку и ложусь на диван. «Хочу, чтобы тебе приснился корабль, который плывёт мимо маленьких зелёных островков, а на каждом из них – по твоему другу. И все они кричат тебе – Оксана, мы любим тебя!». Она засыпает с влажными ресницами, я долго не могу уснуть, сжимая пальцы в кулак…
Чёрная осень. Мы очень раздражительны. Мы ссоримся, мы кричим друг на друга. Причина этому – наши болезни. Резкое ухудшение, катастрофическое ухудшение. У меня вновь лёгкая степень воспаления лёгких после небольшой прогулки по весеннему парку. Оксана тает на глазах, тает сама жизнь, которая теперь затаилась где-то глубоко в её нежном умирающем теле. Она не хочет показывать, насколько слаба, поэтому часто кричит, вынуждает меня уйти, когда ей совсем плохо. Мне часто приходится пропадать в поликлинике или в больнице на обследовании, я ухожу в лабиринты из белого кафеля, для того чтобы не слушать её истошные вопли. Когда я возвращаюсь, она чаще всего лежит под одеялом, дрожит всем телом. В нашей квартире стоит тяжёлый запах. Я глажу её по голове, нашептывая слова, как мне кажется, нежные и утешающие. Она к этому моменту слишком уставшая, чтобы сопротивляться.
Утром Оксана просыпается первой, не от избытка сил и бодрости, её либо мучают кошмары, либо какие-то боли, о которых она мне не говорит. Она не ходит к врачам, продолжает пить те таблетки, которые ей выписали с самого начала. Возможно, ей нужны другие. Она сидит в кресле, читает книжку, либо ставит стул рядом с моим диваном и смотрит на меня. Я просыпаюсь, не могу понять, что выражает взгляд её уставших глаз, направленный на меня.
- Женя… Ты почти не кашлял.
Молчание.
- И я тебя очень сильно люблю.
Она закрывает лицо ладонями и уходит в ванную. Я встаю, иду за ней. Оксана стоит там, уставившись на своё отражение в зеркале, она постарела, у неё измученный вид, больной вид. Я обнимаю её сзади и шепчу, что она самая красивая. И нежно увожу из ванной…
Сегодня она что-то бормотала во сне, громко, но неразборчиво и несвязно. Утром, когда она проснулась, у неё случилась истерика. Я не мог никак ей помочь, каждое моё слово Оксана заглушала пронзительным воем и причитаниями. Я собрался и вышел, мне нужно сегодня сходить на собеседование по поводу нового места работы. Из-за нескольких дней, в течении которых я пролежал в бреду и с температурой, я не смог вовремя закончить несколько проектов, и меня уволили. После непродолжительного разговора и небольшого теста я снова нанят, я снова способен обеспечить себя и любимого, хоть и капризного человека самым необходимым. Возвращаясь, открываю дверь, Оксана сидит в кресле, на коленях у неё мой ноутбук, я не беспокоюсь, знаю, что рабочая информация хорошо защищена. Всё равно я осуждающе смотрю на неё, она отвечает мне слабой, но улыбкой, и призывает подойти к ней, посмотреть кое-что. Это оказывается длинная и очень содержательная статья под заголовком, напечатанным крупным жирным шрифтом: «Эвтаназия».
Мой удивлённый и негодующий взгляд встречается с её глазами, они сияют нездоровым, немного сумасшедшим блеском. Я отобрал от неё ноутбук, и мы в течении нескольких дней ругались и спорили, а в центре наших склок было это небольшое, но ёмкое слово. Просыпаясь утром, я видел ноутбук в её руках, она что-то увлеченно читала. Во время одной из очередных жарких дискуссий, она сказала, едва сдерживая слёзы:
- Женя, однажды я потеряла веру в справедливость, в один день рухнули все мои мечты. Чуть позже я перестала верить в себя, я стала ощущать, что моя личность становится чем-то зыбким и исчезает. Теперь я не могу больше верить в жизнь, не могу больше жить в этом состоянии. Прошу тебя… Я прошу тебя, позволь мне найти своё утешение в смерти…
Тишина, толщиной с Берлинскую стену, возникла между нами. Ни я, ни Оксана так и не смогли произнести ни слова до утра следующего дня, когда я спросил её:
- Ведь ты же не хочешь сама лишить себя жизни?
Она посмотрела на меня удивлёнными глазами:
- Нет, ты не понимаешь… Я не хочу совершить самоубийство, я хочу уйти из этой жизни, поскольку, как бы я не хотела, я не могу жить.
- Это всё глупость, бред, чепуха.
Я произнёс это спокойно и отвернулся от неё. Оксана промолчала несколько секунд и сказала:
- Я хочу помочь не только себе, но всем, кому возможно. Ведь это не жизнь, Женя, ты понимаешь? Это даже не существование…
За последние дни она ещё больше осунулась, я боялся, что если я уйду, она что-то с собой сделает, я надеялся, что она не хочет заморить себя голодом. Но мне всё же пришлось пойти, передать из рук в руки данные о готовом проекте заказчику. Когда я возвращался, я готовился увидеть самое страшное. Я открываю дверь, она вновь сидит в кресле с моим ноутбуком. Пока я переодевался, она рассказала, что нашла несколько единомышленников, и они хотят собрать достаточно людей, чтобы провести митинг или шествие, чтобы их услышали.
- И ты, милая моя, будешь участвовать в этом?
- Да, я буду участвовать.
Она сказала это так, что в её голосе можно было расслышать и энтузиазм, и обреченность…
Я невольный свидетель того, как погибает человек. Как он медленно умирает, секунда за секундой. По мере уменьшения жизненных сил, укреплялась вера Оксаны в необходимость применения эвтаназии. Однажды утром я не нашёл её дома, кровать была заправлена, она ушла.
Вернувшись с митинга смертельно уставшей, она упала на пол и потеряла сознание. Я аккуратно поднял её невесомое тело и положил на кровать. Придя в сознание, она стала безостановочно вещать мне о том, как прошёл митинг, как много было представителей средств массовой информации, какое впечатление они произвели на прохожих и случайных зрителей. В моей голове не умещалась мысль о том, что человек может самостоятельно и так настойчиво добиваться собственной смерти, пусть даже официального права на неё. Я думаю, с логической точки зрения все больные болезнями, не ограничивающими возможность передвижения, могут сами покончить с собой, например, выбросившись из окна. Посему, я считал всё это направление, которым так увлеклась Оксана, своеобразной истерией. В то время, как я рассуждал обо всём этом, она погрузилась в успокоительный сон.
В это действительно сложно было поверить, однако, это - правда. Такой широкий резонанс в общественности подняла акция протеста больных людей, отстаивающих своё право уйти из жизни, что лишь, наверное, какие-то местные телеканалы не стали поднимать этот вопрос в сводках своих новостей. Близки были президентские выборы, поэтому наиболее либеральные кандидаты стали воспевать право на эвтаназию как одно из непосредственных прав личности в свободном обществе. Пытаясь получить поддержку у больных, хронически больных, но имеющих право голоса людей, представители народа сделали вопрос эвтаназии одним из главных в своей предвыборной политике. Проводились публичные дискуссии, несколькими энтузиастами были в кратчайшие сроки подготовлены документы для разработки законодательного акта. К удивлению многих проект закона провалился на первом чтении, поскольку с жёсткой его полемикой выступил министр здравоохранения, сумевший убедить большинство членов законодательного органа. Фигура министра стала олицетворением консерватизма и предрассудков.
Вокруг него один за другим возникали нешуточные скандалы. Но это было лишь второстепенной игрой. Одним спокойным вечером, сидя на кровати и закутавшись в одеяло, Оксана посвятила меня в планы той организации, которая была инициатором всего этого процесса, собрав тот самый митинг, в этой же организации теперь состояла и моя любимая. Они решили повлиять своеобразным образом на мнение министра, совершив дерзкое нападение. К своему ужасу я узнал, что планировалось заразить ВИЧ посетителей одной из загородных вечеринок, в которой министр будет принимать участие. Я качаю головой из стороны в сторону:
- Вы с ума сошли. Нет, это они с ума сошли! Но ты то… Зачем ты во всё это вмешиваешься? Зачем? Ты ведь так слаба, тебе нельзя надолго выходить из дома, мне кажется, ты простудилась.
Оксана смотрела на меня взглядом спокойной уверенности. Она считала, что я соглашусь с её мнением, что всё это действительно имеет смысл. Но я долгое время отказывался. Я убеждал, даже кричал, но она не отвечала. В конце концов, я поднимаю голову, смотря ей прямо в глаза, и спрашиваю:
- Неужели… Неужели ты сама хочешь… уйти из жизни?
Она не отвечала. Смотрела и смотрела прямо на меня.
- Ты хочешь бросить меня вот так? Оставить одного и избавиться от всего, что есть между нами?
Я закашлялся, долгий протяжный кашель разрывал мне горло, стало сложно дышать. Когда я смог прийти в себя и посмотрел в её сторону, я увидел, что она плакала:
- Женя, прости…
Я опрокинул журнальный столик, стоявший передо мной, с него упали две книги, и ушёл в ванную. Я видел, как она легла, отвернувшись лицом к стене. Я полощу горло водой с содой и солью. Сердце колотится быстро до боли. Она меня предала, и я тихо, безвольно от любви остываю, покинутый в горе.
Всю ночь я не сплю, раздумывая, взвешивая теперь уже с помощью холодного рассудка всё, что я могу сделать для Оксаны. Утром меня настигает беспокойный сон. Когда я просыпаюсь, она сидит за ноутбуком. Я откашливаюсь, она оглядывается на меня. Немного отдышавшись, я произношу:
- Я хочу помочь тебе с этим.
- С чем?
- С тем, что вы хотите сделать…
Мы сидели с группой молодых мужчин и женщин в сыром полуподвальном помещении. Всем, кроме меня, были выдано по несколько шприцев. Они забирали сами у себя кровь из вены. Мы едем на вечеринку через полчаса. Оксана морщилась, ей не нравилась эта процедура. К ней подошёл парень в латексных перчатках и помог быстро наполнить шприцы. Теперь на столе их лежало огромное количество, тёмно красных от крови внутри…
План был довольно прост. Мы вбегаем в плохо охраняемый коттедж, забитый мужчинами в пиджаках и дамами в дорогих платьях, и начинаем колоть всех шприцами куда возможно. Если начнётся паника, те, кто будет стоять у двери, должны колоть всех выбегающих. Как мы считали, все охранники будут сидеть в автомобилях, в ожидании отъезда, и у нас будет время убежать, когда задача будет выполнена.
Я аккуратно взял пять шприцев, наполненных заражённой кровью, с колпачками, надетыми на иглы. Мои руки немного дрожали. Оксана погладила меня по плечу. Её лицо было уставшим, ей срочно нужно было в тёплую постель. Но она была такая упрямая теперь.
Мы вышли и сели в белый лимузин. Его заказал один из нас, а потом оглушил водителя ударом небольшой резиновой дубинки в затылок. Он лежал в багажнике. Нас десять человек, включая нового водителя. И я спрашиваю себя, не зашло ли это всё слишком далеко. Когда мы едем, чувствуется, что наш водитель управляет такой машиной впервые, надеюсь, нас не остановят за нарушение правил или по подозрению в угоне. Мне душно, я начинаю кашлять. Мои соседи по креслу оглядываются на меня, у них вид тоже не очень здоровый – ВИЧ. И пока я ощущаю, как Оксана тесно прижалась к моему плечу, пытаюсь понять, что заставляет этих людей, даже не смотря на то, что они сейчас передо мной дрожат от страха при мысли о том, что хотят сделать, что их заставляет совершать все эти поступки. Возможно, я могу предположить, что есть степени отчаяния, которые мне не понятны.
Выбежав из автомобиля, все помчались к коттеджу, я немного отставал, терзаемый сомнениями. Уже совсем близко к двери, когда я увидел, как Оксана скрылась за закрывающейся дверью, меня застал жуткий сухой и изматывающий кашель, который я никак не мог остановить. Я упал на землю, для того, чтобы не привлечь внимания водителей роскошных иномарок вокруг меня. Прижавшись к земле, я уткнулся в неё лицом, пока моё тело сотрясалось от спазмов диафрагмы. Я не успел прийти в себя, как услышал первые крики. Сначала они были тихие, потом стали становиться всё громче, многоголоснее. Я поднимаюсь и бегу к двери, там меня встречает один из наших сообщников, он ещё не знает, что я выбросил шприцы на улице, и пускает меня. Внутри творится бешеная суматоха, люди бегают в разные стороны, у каждого возможного хода натыкаясь на размахивающих шприцами больных. От шприцов уклоняются, начинают бежать от них, и потом повторяется всё сначала. Понятно, что это не может длиться долго. Я вижу, как она взбегает по лестнице на второй этаж со шприцем в руке, видимо, остальные она уже воткнула в своих жертв. Я поднимаюсь за ней, слышу, как кто-то разбивает стекло, в захватчиков начинают кидать стульями.
Оксана одна на втором этаже, одна против министра и его семьи: жены и двоих детей. Они остались наверху, когда их знакомые побежали вниз узнать, что случилось. Оксана надвигалась на министра, её рука со шприцом мелко дрожала. В немом возгласе людей, фактически загнанных в угол, читалось пронзительное «Нет!». Министр вышел вперёд, заслонив грудью членов своей семьи. Я услышал, как выстрелил миниатюрный пистолет, принесённый в качестве самозащиты одной пожилой леди, она долго не решалась нажать на курок, но вот, теперь один из нас лежит на полу в луже из собственной заражённой крови. В этот момент Оксана делает бросок и попадает шприцем в руку министра. Тот широко открытыми глазами смотрит то на руку, то на Оксану и начинает медленно спускаться на пол, словно в него попали из огнестрельного оружия. Жена министра в этот момент делает попытку выбить шприц из рук Оксаны, и ей это удаётся, но часть иглы шприца остаётся у неё под кожей. Шприц без иглы беззвучно опускается на паркет из нескольких видов дерева. Шокированные родители не успевают заметить резкого движения Оксаны, с помощью которого она протискивается между ними и настигает старшую дочку министра. С жестокостью зверя она вгрызается в плечо девочки, одетой в старомодное детское платье. Я в оцепенении наблюдаю за происходящими событиями, застыв словно статуя, я не могу остановить Оксану, хотя искренне этого желаю. Лишь громкий визг девочки выводит меня из ступора, я начинаю двигаться вперёд, собираясь оттащить Оксану от семьи министра. Но в этот же момент жёстким ударом локтя министр отрывает лицо моей любимой от плеча своей дочери, а прямым ударом он откидывает её на середину комнаты. Оксана падает, громко ударяясь об пол, но улыбается окровавленными зубами, я уже не знаю, чья это была кровь. В ту самую секунду, когда я подбегаю к Оксане, слышится целая серия выстрелов на первом этаже, видимо, подбежали водители и охранники. Я поднимаю Оксану и, придерживая её за талию, веду к окну. Она же, обернувшись, шепчет министру:
- Если не хочешь, чтобы сын… Эвтаназия!
Это последнее слово, которое она произносит, будучи в сознании. Её тело обмякло, и мне еле хватает сил, чтобы открыть окно свободной рукой. За окном – просторный карниз – навес над открытой верандой, и я кидаю на его поверхность бесчувственную Оксану и прыгаю за ней. Она кубарем скатывается с карниза и падает на траву. Я опускаюсь рядом, слыша, как министр начинает звать на помощь. С первой секунды, когда я взваливаю на спину свою любимую, у меня начинают дрожать ноги, но усилием воли я заставляю себя бежать вперёд. К счастью, с той стороны, где мы оказались, не было парковки для автомобилей. Здесь к коттеджу примыкала лесополоса. Едва не переломав себе все кости, я смог пробежать несколько двести-триста шагов. Упал я от бессилия, когда начались судороги ножных мышц. Сумев отодвинуть Оксану в небольшое углубление у корней деревьев, я стал собирать охапки листьев вокруг этого углубления. Собрав достаточно, я лёг рядом с ней и одной ругой разбросал листья так, чтобы нас не было под ними видно. Всё это заняло у меня три-четыре минуты. Как раз, когда я аккуратно подтянул к себе работавшую руку, послышались крики людей, пустившихся в погоню за нами. Моё сердце бешено колотится, от продолжительного бега до сих пор не восстановилось дыхание, и в любой момент может начаться кашель из-за той сырости, которая нас окружает. Но меня теперь это не волнует, я сделал всё, что мог. А сейчас так получилось, что моя ладонь легла на чуть тёплую щёку Оксаны, которая еле слышно дышала. Она была прекрасна, я не видел её сейчас, но она всё равно прекрасна, моя любимая, драгоценность всей моей жизни. Рядом со мной на холодной земле лежал человек, который помог мне забыть обо всём, который дал мне новую жизнь.
После того, как мимо нас сначала в одну, а потом в другую сторону прошли разыскивающие нас люди, я понял, что они потеряли надежду нас найти здесь. Я также понял, что кроме нас никто больше не выжил, иначе нас бы не искало столько народу. Через примерно три часа, когда лес погрузился в полночную темень, я слегка ущипнул Оксану за щёку. Она не ответила. Я поднялся из листьев и наклонился к её лицу. Она дышала, но её дыхание было почти незаметно. Только когда я с осторожностью поцеловал её испачкавшийся лоб, она стала приходить в себя. Приоткрыв глаза, она почти сразу всё поняла. Оксане пришлось очень медленно подниматься, поскольку оказалось, что у неё сломана нога и вывернута кисть. Всё же нам удалось вместе подняться, и она, опираясь на меня, пошла. Мы шли практически всю ночь, поскольку, скорее всего, нас всё же искали на ближайших железнодорожных станциях и автобусных маршрутах. Пришлось дойти практически до границы города и только там, когда уже начинало всходить солнце, уснуть на крыльце одного из заброшенных деревянных домов. Чтобы не замерзнуть вконец, я укрыл нас найденным в сарае изъеденным молью тонким ковром.
Мы добрались до дома на двух такси только к вечеру. Я уложил измождённую Оксану в кровать. Всё её лицо было одним большим синяком, а нога вокруг перелома начинала опухать. Мне пришлось вызвать на дом знакомого доктора, заманив его значительным вознаграждением и предупредив, что ему придётся иметь дело с переломом. Он приехал, осмотрел ногу Оксаны, наложил шину, выдал упаковку обезболивающих и обещал придти позже и поставить в домашних условиях гипс. Когда я ему признался, что денег у меня не так уж и много, он долго возмущался и угрожал забрать обезболивающее, выдать Оксану милиции (я соврал ему, что она иммигрантка из ближнего зарубежья и не имеет медицинской страховки). В итоге пришлось отдать ему свой ноутбук в качестве оплаты услуг, он согласился и сообщил, когда придёт в следующий раз. И не соврал, доктор пришёл в назначенный срок и наложил гипс на ногу, сказал, что, скорее всего, всё обойдётся, в худшем случае, слабой хромотой. За всё это время Оксана редко приходила в сознание и успевала лишь немного покушать, пока силы не покидали её.
У меня было обширное двухстороннее воспаление лёгких. Без возможности простоять на ногах даже минуту, без каких либо сил позаботиться о моей красавице, я чувствовал себя беспомощным. Часто поднималась температура, и я задыхался в спёртом воздухе нашей комнаты, которую давно никто не проветривал. Когда сознание погружалось в пелену временного сумасшествия, меня изматывали один кошмар за другим. Рядом лежала она, таявшая на глазах, словно тонкая свечка, красота. Её жизненные соки будто кто-то высасывал, и этот кто-то – невидимый и ужасный отдалял её от меня.
Пропив курс антибиотиков, я смог подняться на ноги, по крайней мере, самостоятельно питаться и ухаживать за Оксаной. Она большую часть времени лежала в состоянии глубокого сна, скорее похожего на кому. Её организм отказывался принимать почти любую пищу, часто её тошнило, тошнило с кровью. Иногда, когда я садился рядом с ней на кровать, она открывала глаза и долго смотрела на меня безразличным взглядом. Как мне казалось, её душевные силы тоже были на пределе, и она была просто не в силах выразить какую-нибудь эмоцию. Я держал её за руку, холодную и сухую, безжизненную руку. Вся та яркость отношений и любовь между нами словно выцветала, терзаемая долгими минутами молчания.
Сегодня по телевизору объявили, что новый министр здравоохранения стал инициатором создания пакета законов об эвтаназии. Эту новость активисты политических движений встретили массовыми демонстрациями, в знак поддержки желания властей предоставить свободу выбора каждому человеку. На волне популистских решений нового избранного президента соответствующие законы были приняты, вступили в силу. И сотни больных потянулись в на скорую руку организованные пункты прерывания жизни, которые размещались в крупных больницах в областных центрах по всей стране.
Кадры по телевидению, счастливые, хоть и бледного цвета лица. Люди, засыпающие под капельницей на белоснежных простынях в чистых хорошо освещённых палатах. А я плачу, обхватив голову руками, боль терзает мою душу, потому что кровать Оксаны пуста. Когда я вышел снять немного денег с банковской карты, купить продуктов и лекарства, она тихо поднялась с постели, оделась и покинула квартиру, наше уютное гнёздышко. Всё что нужно – это только медицинская страховка, медицинская карта, справка о соответствующем заболевании из утверждённого списка и паспорт. Согласие пишется на месте. Подготовка документов – полчаса, подготовка к процедуре – пятнадцать минут. Процедура – пять минут. Меня не было три с половиной часа, я не знал, куда она могла пойти. Я хотел верить, что вечером она вернётся…
Она не вернулась, не вернулась и через два дня. Я не был её родственником, не состоял с ней в браке, мне не прислали извещения. Просто ко мне пришло сдавливающее горло одиночество. Я лишь только потерял свою любовь, любовь, которая заставила меня жить.
Пьяный настолько, что кровь моя – чистый спирт, пьяный настолько – что меня уже даже не рвёт, я иду по заснеженной улице, весь укутанный в зимнюю ночь. Моё горло распухшее – содрано, кровоточит, но уже не болит. Я – потерян без её взгляда, заблудился без близости её души. И болезни моей нет в списке, и не смог я спрыгнуть вниз из окна, так напился хотя бы. И пьян я настолько, чтоб забыться в холодном сугробе и замёрзнуть там же, в нём.
Конец
- Это - чушь, чушь, белиберда полная!, - ТТЛСД с негодованием стучит кулаком по компьютерному столу.
- Это - искусство, это – сентиментализм в реализме…
- Ты пытаешься мне прополоскать мозги?, - он спрашивает это у меня громогласным голосом, фраза точно написана для оперы в стиле постмодерн: Ты написал сентиментальную дрянь, размазанную по нескольким страницам, а теперь ты хочешь, чтобы все поверили, будто это интересно?
- Ну, я…
- Где страсть, где хоть какой-то глобальный смысл? Где идея, шокирующая и влекущая низкие животные желания эстетов-извращенцев?
- Послушай, ТТЛСД, ты ничего не понял!
Он сталкивает меня со стула и начинает судорожно жать кнопку Backspace. Слово за словом исчезают на белых цифровых листах. Устроившись на кресле перед чистым листом, он хрустнул пальцами рук и торжественно, зло произнёс:
- Я научу тебя, бездарный…