Арлекин

В ящике сидит облезлый старый кот, он когда-то был ярко-рыжим, а теперь шерсть его свалялась и потускнела. Кот старательно вылизывает розовые подушечки некогда сильных лап, выкусывает блох, сыто щурится. Имени у него нет. Просто кот, почти как в Завтраке у Тиффани.
Рядом с ничего не подозревающим животным стоит прибор, при запуске которого раскроется емкость с ядовитым газом. Или не раскроется. Ящик закрыт, мы не знаем, что случится.
И, пока ящик закрыт, кот может быть и живым, и мертвым одновременно, с равной вероятностью...
Мяу.

Часть 1.

Однажды все меняется, внезапно, резко. Ты, как обычно, привычно, совсем расслабленно выпила чашку чая утром, а прежде почистила зубы, приняла душ и навела марафет или что ты там еще делаешь по утрам. Все на автомате. Все как всегда. И нигде в подсознании не мелькнуло. Или, может, мелькнуло, но ты не услышала, не заметила, пропустила, упустила...
А потом полусумеречный, перманентно утренний, неприветливый и суетливый город, такой чужой, хлюпающий, чавкающий чем-то вязким, серым, вперемешку с чьими-то волосами, обертками, окурками. И каждое утро ты задаешь себе один и тот же вопрос - какого черта я сюда приехала. И не находишь ответа, потому что давно запуталась в причинах и следствиях, а назад нельзя, хотя так хочется на бульвар... И плевать на разношерстную публику, только спустившуюся с непролазных вершин каких-то там неизвестных гор, на раззеванные рты и амбре - неповторимую смесь давно немытого тела и сладковатого дешевого парфюма. Хочется домой. Но ты уговариваешь себя, как малого ребенка, и не мчишь в ближайшую аэрокассу за обратным билетом.
Из метро в слякоть, из слякоти в офис-билдинг, улыбка секьюрити, бегом в дамскую комнату - чистить обувь, одергивать юбку, красить губы, наносить духи на запястья.
Документация, проверка почты, пара звонков, курилка, дежурная улыбка заезжему аудитору, он хорош собой и носит ремень GFF, ланч в кофейне напротив - если повезет, с заезжим аудитором... Мы говорим странными терминами, на полу-английском, на полу-русском, бродим по "Одноклассникам", пересылаем новомодные романчики по аутлуку, улыбаемся и, готовые в любую минуту подставить друг друга в переписке с шефом, грамотно расставив CC и BCC, обзываем себя приятелями.
 
Однажды мне приснилось, что я собака. Я маленький щенок, который открыл глаза в чьей-то захламленной квартире, и я понимаю, черт побери, что я это я, но тявкаю и виляю хвостом, грызу корм... И вдруг вижу себя - в узкой юбке, купленной прошлой весной на распродаже, в серых чулках и на каблуках. Я подошла к собаке, которой была. К тому самому неуклюжему смешному щенку с велюровой мордой, присела на корточки и погладила, приговаривая что-то влажное и сюсюкающее. Я укусила себя. Я - собака - вцепилась в палец этой глупой блондинки... Хотя.. Тогда я, кажется, была шатенкой. Не суть важно... Наверное, этот сон был самым страшным, самым размашисто пугающим. Страшнее только в три года, когда приснилось, что меня уносит цыганка в пестром платке, уносит, утаскивает подальше, а я кричу родителям, но беззвучно или шепотом...

Мне почему-то захотелось выйти из офиса в пять. Я промямлила что-то нечленораздельное менеджеру и, видимо, была столь бледна и неадекватна, что меня с радостью отпустили.
Домой спешить не нужно, пустая квартира, равнодушный сытый кот... Хотя, вру... Муж, дочь и стареющая пекинес. Черновик превратился в единственную уцелевшую копию, мое увлечение перетекло в брак, как-то так незаметно и обыденно - из танго в вечную какофонию. Наши поэтические диалоги сгустились до "купи картошку, забери ребенка из детсада или школы, что сегодня на ужин". Меня не покидало постоянное, зудяще-звенящее ощущение того, что это немного не то, не мое, что мне снится или мерещится мое пыльное существование в симпатичной трешке с евроремонтом, за компьютером в престижной конторе, в метро. Комплекс невменяемости - совокупность звуков, разбитые стекла, рассыпавшиеся монеты. Комплекс невменяемости - странная композиция в разделе поп-механика, написанная гениальным музыкантом, умершим от редчайшей болезни. Этот комплекс преследует меня с тех самых пор, как я перестала часами мечтать о будущем, которое непременно будет величайшим. Мое будущее представлялось мне блистательным, взлетом в какой-то творческой профессии, славой, невозможной, неописуемой популярностью и гигантскими пластами вдохновения, позволяющего творить или воспроизводить сотворенное другими, и, как следствие, волны человеческого восхищения, пропитывающего, подпитывающего меня и уничтожающего по капле, по крупице.


В воздухе что-то дребезжало, что-то нервное и тревожное. Я сразу поняла, город болен. Больны, неизлечимо больны деревья и дома, и даже стенды с рекламными слоганами страдают странным недугом. Я просто шла, брела, мусолила снег сапогами. Шла куда-то, определенно куда-то, четко, почти автоматически пересекала улицу за улицей, проходные дворы, узкие переулки... Меня не покидало ощущение тревоги, сгустившегося настоящего, вздрагивающего где-то поблизости неизведанного, то ли прошлого, то ли грядущего.
И вдруг это случилось...
Совсем не так, как в кино. Совсем не так красиво и плавно. Просто что-то ухнуло, грохнуло у самого уха, что-то толкнуло меня, ударило в спину, и - мостовая в лицо... Последние мысли забегали мелкими тараканами по освещенному сознанию - я умираю, убили, теракт, ядерный взрыв, землетрясение, извержение вулкана, столкновение с кометой.
И все погасло. В темноте еще искрили яркие точки, но куда-то с гулом уносилось ощущение времени и собственного присутствия в нем.

А потом я открыла глаза и увидела лицо женщины в халате, через какой-то туман, через многоцветье шумов проступили ее облик и голос. И белые стены, и голые ветки за окном. Отчего-то вспомнилась "Судьба барабанщика", столь любимая в детстве книжка, и захотелось прижаться к маминому плечу, такому далекому и близкому - всего-то несколько часов по воздуху - вдохнуть аромат ее духов, свернуться клубком под ее теплыми ласковыми руками и почувствовать себя в безопасности.

Я почуяла что-то новое, что-то странное и пугающее витало вокруг меня в этой обычной больничной палате, туман светлел и растворялся, лицо, напротив, становилось все более четким.
- Имя, фамилия, место жительства, - с механической улыбкой.
Я так же механически ей ответила. Глаза, медовый взгляд, взгляд-патока, я потерялась в ее зрачках и золотисто-карей радужке.

Мне сорок три года, поняла я вдруг... Мне сорок три года, я могла бы закончить мединститут с красным дипломом, но все пошло наперекосяк после первого брака. Тогда моя мама попала в аварию, навсегда прикованная к постели... Не до детей. И после второго аборта забеременеть не получалось. Сейчас мама ждет дома, нужно забежать в магазин, купить ей жасминового чая, и консервы коту. Я стою и смотрю на девушку, чудом выжившую после взрыва. Что там было? Бытовой газ или тротил? Снесло два дома, в пыль. А эту словно в ладошке кто-то невидимый перенес в соседний переулок и аккуратненько уложил на обочине.

Боль прожигает, впивается, протыкает острым жалом макушку. Я хватаюсь за голову. Медсестра - теперь я знаю о ней все, я - она, я чувствую, дышу ее легкими, я сглатываю ее слюну... Медсестра бормочет что-то, убегает, возвращается с врачом, мне делают какой-то укол.

Я смотрю на эту веснушчатую рыжую девчонку, выжившую после взрыва... На ее тонкие запястья и аккуратные ногти, на странное асимметричное лицо. Она некрасива, я уверена, некрасива, но догадываюсь - именно такие вот и нравятся мужчинам. Именно такой была та вертихвостка в Анапе, с которой я застала Лаврика... И живут же, по сей день, дети в институте...
В документах записано - азербайджанка, имя мелодичное - Лала. Следователя это заинтересовало, наверное, завтра ее допросят...
Пора бы искупать Барсика, старый стал, шерсть вылезает клочьями. От зарплаты остались какие-то копейки, и надо-надо-надо выкручиваться - купить шампунь, поздравить Лику с днем рождения, зайти за лекарствами в аптеку. Нестерпимо стыдно, но придется снова, понуро плестись к Лаврентию, топтаться в приемной, и медленно обещать куда-то в щель между паркетными досками отдать к концу следующего месяца, выслушивать комплименты, слащавые и оттого обидно неправдоподобные. Мне ли не знать, что выгляжу паршиво, что морщинки чертят письмена на моем и прежде не особенно красивом лице... Мне ли не знать. А эта молода да чертовски везуча... На безымянном пальце массивный ободок, сейчас в больничной робе, а лежала на снегу в лисьей шубке и изящных сапожках, маленькая дрянь - олицетворение будничной успешности, этого поколения офисных профурсеток, жеманных полудур, выучившихся на бухгалтеров, лопочущих на английском, французском, немецком... Я о них только читаю, слышу, вижу по телевизору. Это беззаботное поколение, вообразившее себя самым умным. Поколение замужних холостячек, такие, что в браке, что в разводе - всегда выплывут... выше лобка шрам после кесарева, значит, еще и ребенок... И я ненавижу себя за то, что я не она. Или наоборот...

Мне потребовалось несколько часов, чтоб прийти в себя. Я долго искала ответы на море вопросов, успокоилась тем, что сильнейшее потрясение, шок и, возможно, действие каких-то препаратов вызвали странную галлюцинацию.

Поутру ситуация повторилась. Как только в мою комнату вошла Лена, я снова оказалась внутри нее. Я знала все досконально, я видела себя девочкой с синим бантом, тайком поедающей вишневое варенье. Ее кривенькие ножки в коричневых хлопчатобумажных чулках нервно топтались на краю массивного стола, придвинутого к буфету, она хватала сочные ягоды пальцами и долго мусолила их во рту, причмокивая липкими губами. Я видела себя сутулой старшеклассницей, влюбленной в Депардье, бегавшей по спецпригласительным на "Соседку" Трюффо". Уже семнадцать, заканчиваю школу, а все также забираюсь уже не стол, а на табуретку, и лакомлюсь вареньями и джемами, запасенными на зиму. Я неисправимая сладкоежка, и, по всей видимости, это закончится диабетом, невозможная сухость во рту...
Когда мы познакомились с Лавриком, мне едва исполнилось двадцать. Лаврентий Гагуа, юрист, умница, росточком - метр в прыжке, старше на десять лет. "Ах, какая фемина!" - приговаривал он смачно и обцеловывал меня всю, от макушки до пяток. Я бегала на свидания в коротких юбчонках, лакировала челку и душилась мамиными "Клима"... Мы поженились очень быстро. Расписались буднично, хотя я и была в свадебном платье и нахлобучила на халу с крендельками искусственные розы и фату. С мамой Лаврик как-то сразу не поладил, ее раздражало то, что он разгуливал по квартире в свободных фиолетовых трусах, его бесил запах жареной капусты и холодильник, запиравшийся на ночь. Через два месяца мы съехали, поселились в крошечной однокомнатной на окраине, и я наслаждалась тем, что наконец могу спать нагишом, разбрасывать свои вещи и есть после двенадцати... Наша крошечная спаленка с типовой "стенкой", раскладным плюшевым диваном цвета винных ягод и двумя креслами, пара фикусов на подоконнике, черно-белые фотографии по стенам. А потом случилось с мамой... И я сделала аборт, хотя Лавруша так хотел сына. А потом мы поехали в Анапу... И случилась сцена из плохоньких переводных романчиков. Я застала их вдвоем, потных и стонущих. Эта кривоногая сучка извивалась на моем Лаврике, трясла огненно-красной гривой и царапала перламутровыми коготками его волосатую грудь, а он пыхтел и шлепал ее по толстым ляжкам. До сих пор, передергивает...
Надо отдать должное, Лаврентий Шалвович, ныне высокопоставленный чиновник, по сей день помогает нам с мамой, одалживает денег, находит лекарства, хлопочет по поводу до сих пор не приватизированной квартиры. Сладенького бы...

***

Через час я поняла - дело в зрачках. Нельзя заглядывать в них, и ничья жизнь не ворвется, не переплетется с твоей... Сумасшествие? Я мечтала поговорить с психиатром. Затянувшийся флешбек, какая-то травма, облучение, отравление...

Когда он вошел в палату, я была уже одета и накрашена, поговорила с мужем, успокоила маленькую дочь, ждала такси...

Это были мелодии из гангстерских мувиз. Чикагские мафиози виртуозно отбрасывали полу пиджака и, засунув руку в карман, легкой танцующей походкой шли к своим авто, а их фокстротные девочки повизгивали и хлопали в ладошки... Я родился в Воронеже, но мог бы жить в Америке двадцатых-тридцатых. Я неистово люблю все, что связано в этим временем, и всю эту голливудскую классику с перцем и пулями... Рыжая девочка смотрит на меня с каким-то окаменевшим испугом. Она вполне могла бы быть подружкой какого-нибудь Фрэнка Костелло, а то и Аль Капоне. Такая задорная маленькая шлюшка, из тех, что промышляют изящным шулерством и умеют одним росчерком ногтя поделить кокс на идеально ровные дорожки...
Простые вопросы, простые ответы. Она, видимо, все еще под впечатлением от происшедшего. Подозрений не вызывает, несмотря на кавказскую фамилию и внешность... Похожа скорее на чеченку, чем на азербайджанку. А ей пошло бы струящееся платье, нитка длинных бус и широкая лента в волосах.
В любимчиках у мачехи я не числился, особенно после рождения младшего брата. Зато привозной видак ей был без надобности, и когда папенька улетал на очередные соревнования, я был властителем, хозяином, повелителем магнитных головок и кассет с самопальными наклейками, на которых чьим-то неровным почерком значилось - "крестный отец 1,2,3" (жизнен./маф) - и эта запись, как заклинание, как самая яркая и четкая рецензия, определившая мою последующую жизнь... или иллюзию жизни.

***

Как ни странно, мой новый талант, это наваждение, перестало меня утомлять. Организм словно перестроился в угоду новым обстоятельствам. Всего несколько часов, пара суток, и вот я уже умею управлять этой полу-мимикрией, способностью вживаться, врастать, диффузировать в чью-ту душу и высвобождаться обратно в себя, в Лалу Амирову, офис-менеджера, самую обычную молодую женщину, любительницу боссановы и итальянского кино эпохи неореализма, никак не пророка, ни чуть не экстрасенса...

Мы встретились с Алексом в пыльном гостиничном номере, где увядшие тусклые шторы пахли прогорклым маслом и нафталином.
- А кожа пахнет корицей, - подумал он.
- Ваши пальцы пахнут ладаном, - передразнила я.
Я впервые ощутила, что такое быть одним телом, половинками одного целого, и любовь, возвышенное и летящее - все это было ни при чем. Просто я двигалась его телом, я мыслила с ним в унисон, я ловила его желания и знала, чего ждать в следующую секунду, потому направляла его, удивленного и податливого...
А дома я просто не смотрела в глаза мужу. Мне не хотелось быть им, до визга, до судорог. Узнать что-то новое о человеке, с которым прожила восемь лет? Мне не нужно разочаровываться в том мало-мальски приятном, что хранит моя обветшалая память. Увидеть наши свидания его глазами, услышать мои слова, важные мне, бесполезные и пустые для него... Странная штука - время, проходит всего несколько лет и ты с жалостью смотришь на себя - бегущую в легком платье, с какой-то совершенно неуловимой улыбкой и пьяными, вечно влажными, глазами. Дура, бормочешь ты себе, с завистью. Дура-дура-дура, твердишь ты себе, и погибаешь от желания вернуться, пусть даже зная, что все придет к такому вязкому, зыбкому концу. Тебе бы обратно, только ради начала... Ради беззаботности, воздушности и вернувшейся ненадолго веры в будущее.
Et si tu n'existais pas  - в колонках на репите, и порой мне так жалко этого мальчика и эту девочку... Они оба чего-то хотели, и не важно, кто оказался правым, а кто виноватым. Просто не получилось. И теперь приходится доживать, дожевывать эту историю, давясь и морщась. Я не хочу смотреть ему в глаза. И это давно уже не составляет труда, мы еле видимся, сталкиваясь в коридоре по утрам, я перебралась спать в детскую, а он вольготно, поперек кровати, ночует в нашей спальне.
Анна, дочь... Я легко перевоплощаюсь в нее, мы когда-то были одним целым, эта крошечная жизнь расцветала во мне, росла и менялась, стремясь наружу. Мне не открывается новое, разве только нюансы.
Мне нравится быть Джесси. Старушка пекинес бродит по квартире, сладко спит, свернувшись теплым клубком, лакомится отварным мясом и остатками с нашего стола, а потом смачно пукает в диванные подушки. Пожалуй, я даже завидую ей. Никогда прежде мне не думалось, что моя собака так счастлива и спокойна. И оттого я люблю ее еще больше.

***

Она никогда не спешит на свидания. Я топчусь в вестибюле этого дурацкого отеля, встречаюсь глазами со знакомыми проститутками, те похихикивают и я, напустив важный вид, делаю вид, что занимаюсь каким-то делом, звоню куда-то, цепляюсь к подчиненным... Она относится к той редкой породе женщин, что не наделены правильностью черт и идеальными пропорциями, но, благодаря элегантности, грации, мелодичности голоса, чему-то неуловимо женственному, притягательны и ядовиты, губительны, стоит только пригубить... Абсолютно лишена совковых манер, кинодива, произносит со смешком "Алекс", словно растворяет мое имя в розовой помаде. И я бы увез, увез туда, где океан и море эмигрантов, мчал бы в подержаном авто по Манхеттенскому мосту куда-то в самое сердце страны, в которой я никогда не был, но твердо знаю, что буду. Анюта выучилась бы языку и, после хай-скул, поступила бы в Колумбийский университет... Я не настолько глуп, чтоб мечтать с ней о быте и уюте, думать о будущем ее дочери и загадывать общих детей. Но все-таки, иногда сквозит этот растерянный наив.
А потом она, дыша духами и туманами... И в полумраке, задернув шторы, я впервые не беру женщину, не вхожу в нее, а растворяюсь в себе самом, словно сплю или грежу, словно люблю призрака, такого горячего внутри и прохладного снаружи...

Часть 2.

"Алекс-Алекс-Алекс," - я выгибаюсь под его руками. Мне до мелочей известны его мысли, помыслы, желания и страхи, говорить не хочется. Только если сконцентрироваться на орнаменте на обоях и с трудом выключить себя из него.
"Послушай, я давно хочу кое-что сказать," - и я знаю, сейчас он, заикаясь и покрывшись испариной, начнет о муже, о наших отношениях, о том, что он никогда не встречал таких женщин, и ни с кем ему не было так хорошо, но Алекс молчит.
- Иногда мне кажется, ты читаешь мои мысли, - он водит кончиками пальцев по моим плечам и шее, - Ты какая-то ненормальная, нереальная, ускользаешь.
Я молча отстраняюсь и ухожу в другую комнату, я знаю что ему нужно, я приготовила сюрприз.

Лала копошится, тихо напевая что-то еле знакомое, в соседней комнате, а я пересчитываю деньги, которых, как всегда, не так много, как хотелось бы, но и не так мало, чтоб отказаться от затеи пригласить ее в итальянский ресторанчик.
Дверь распахивается.
Wenn ich mir was w;nschen d;rfte - низким голосом, в кожаных перчатках и фуражке офицера СС. На ней широкие брюки, подтяжки, перчатки выше локтя, она, босая, ступает грациозно по ковру, подходит ближе, танцует и поет:
Man hat uns nicht gefragt,
als wir noch kein Gesicht,
ob wir leben wollen,
oder lieber nicht.
Она прикрыла глаза и водит лайковыми ладонями по своей груди, я пытаюсь ее обнять, но она остраняется.
Wunsch dir nichts!
Dummes Menschenkind,
Wunsche sind nur schon,
solang sie unerfullbar sind.
Я ни слова не понимаю по-немецки, но я почему-то знаю, о чем она поет. Медленно, едва касаясь, она надевает на меня наручники, сначала на правую руку, потом цепляет их за спинку кровати, и защелкивает браслет на левой.
И уходит, покачивая бедрами.
Я слышу как она торопливо переодевается, потом проходит мимо меня, забирает солнечные очки, забытые на подоконнике, кладет ключ от наручников на их место. Я молчу, почему-то молчу. Она красит губы, водит помадой по узким губам, щурится в зеркальце. Потом улыбается и целует меня в шею. Я слышу, как захлопывается дверь... Ушла.

Алекса освободит горничная, я уже объяснила ей, что к чему, сунула хрустящую купюру в карман, она повременит и через часик-другой придет на помощь моему любовнику. Мне трудно объяснить то, что я сделала. Твердо знаю, это не повредит нашим отношениям, наоборот...

Я торопливо иду по мрачным мартовским улицам, ветер развевает полы моего пальто, треплет влажные волосы, целует лицо с потекшей тушью. Я иду, подняв глаза к небу, и оно проносится мимо меня - серое в изломах сухих веток. У неба нет души и мыслей, а жаль, оно бы многое рассказало о том, что под ним творится...
Внезапно я налетаю на кого-то, поднимаю глаза и... затягивает серо-голубая радужка, всасывает черная точка зрачка.
Гуцульские мотивы, сочная зелень и оглушительный рев горной реки. Я сижу за столом со свекром и свекровью, на столе бануш и кусок брынзы, на мне расшитая желтая домотканная рубаха, яркая юбка и красный кушак, на голове пестрый платок. Мне семнадцать лет, я недавно замужем за кузнецом. Он тяжко болен, и скоро я овдовею...

Я четко ощущаю другое послевкусие. Я увидела кусок жизни из средневековья, кусок жизни, привычный и понятный тому, с кем столкнулась только что, сейчас, шестнадцатого марта две тысячи девятого.

Стучит в висках, выскользнула из рук сумка, стали ватными ноги и нарастающий гул в ушах приближает меня к самому дну черной ямы, в которую я, барахтаясь в вакуме, лечу, лечу, лечу...
- Да откройте же глаза, - в хриплом шепоте чувствуется раздражение, маленькая толика досады, - Вы давно уже пришли в себя, не притворяйтесь.
Я силюсь возразить, но еле ворочаю языком. Веки налились свинцом, а к каждой реснице подвесили гирю, я могу только стонать, громко, в голос и мечтать о глотке воды, горло пересохло и саднит.
- Маленькая кривляка, действие наркоза давно прошло, ну-ка расскажи мне сказку, - горячий влажный шепот обжигает ухо, чьи-то пальцы скользят по моей шее, еле касаясь, - Ты все еще боишься щекотки, девочка?
- Воды, - прошу я сиплым голосом и густо кашляю.
- Возьмешь сама, - я вижу только силуэет в черном плаще с капюшоном, мрачную комнату, освещенную желтоватым светом крошечного светильника, мне мерещатся инквизиторы и пыточные.
- Бутылка твоей любимой "Перье" на столе, до свидания, маленькая кривляка, - еле слышная поступь, словно уходящий в мокасинах из мягчайшей бархатистой замши... Неплохое сочетание - замшевые мокасины и средневековый плащ в пол...

Где-то через полчаса ко мне вернулась способность передвигаться и видеть не через молочную дымку - комната оказалась обычным гостиничным номером, а тусклый светильник  - ночником. Я раздвинула шторы. Светало, сонный город моргал окнами, оживали магистрали. Дверь была не заперта, мои вещи, аккуратно сложенные, лежали на стуле около кровати, в сумке - нетронутый бумажник, выключенный, но целехонький, мобильник... Надетая на меня ночная рубашка что-то неуловимо напоминала, синий шелк с бежевым кружевом, кажется, когда-то у меня была почти такая же. Первым делом я позвонила домой, рассказала о том, что потеряла сознание, соврала, что нахожусь в больнице. Взволнованный муж вызвался приехать за мной, но я отказалась - мол, уже вызвала такси. Я не преминула это сделать и, спустя несколько минут, боролась с дремотой и нарастающим ознобом в разваливающемся газ-24.
Поцеловала спящую дочку и залезла под одеяло, все тело ломило, нос заложило и горели глаза... Сквозь жар мелькали лица из чужих жизней, я блуждала по чужим коридорам, дышала чужими ощущениями, и вскоре не в силах была вспомнить кто же из этого вопящего хора - я. Сквозь жар чувствовала, как меня переодевают, ощущала ледяной градусник подмышкой, запах уксуса, которым меня растирали, через разноцветные прыгающие кольца разглядела людей в белых халатах, ужалило руку, воткнулась "бабочка" и по прозрачному шнуру заструилась какая-то жидкость.

Наутро проснулась с ясной головой, бодрая и совершенно здоровая. Около кровати сновал осунувшийся муж, принес мне кофе в постель и булочку - такого не случалось с самого медового месяца.
- Ты не собираешься на работу? - спросила я и с наслаждением отхлебнула горячий латте из чашки, вдохнула аромат корицы и зажмурилась от удовольствия.
- Лала, я уже вторую неделю никуда не выхожу, - раздраженно заметил мой благоверный, - Не оставлял тебя ни на минуту.
- Вторую неделю? - я покосилась на экран мобильника. Так и есть, наступил апрель.
- Я так долго не приходила в себя? Что говорят врачи? - я задаю вопросы и внезапно для себя понимаю, что спокойно фокусирую взгляд на его глазах, всматриваюсь в самую глубь зрачка, ничуть не блокирую ничего, и... все спокойно. Я - это я.
- Врачи не сказали ничего конкретного, - разводит руками супруг, - Ослабленный организм, стресс, грипп, сильнейшее переохлаждение, прописали антибиотики, комплекс витаминов и успокоительное. Ты не переживай, все под контролем, я взял отпуск, Анюта у моей мамы. Как только почувствуешь себя лучше, сделаем повторную томографию.
- Да-да, конечно, - бормочу я, пытаясь собрать воспоминания в более или менее узнаваемую кучку. Ощущение от прошлого месяца странное - словно то была я и не я, какой-то другой человек, поселившийся в моем уставшем теле, вселившийся в меня, и вселяющийся во всех окружающих, как бы забирая меня с собой, в занимательное путешествие по чьей-то судьбе.
Мысли текут медленно, голова пухнет от информации и воспоминаний. Я дивлюсь своим поступкам, совершенно несвойственным мне, я с удивлением вспоминаю последние покупки, за один только месяц я умудрилась кардинально изменить даже имидж - из обычной обаятельной молодой девушки превратилась в агрессивную вамп. Я бы с радостью поверила в то, что все случившееся - сон. Мне снился взрыв не пересечении двух улиц, больница, странный дар, бессмысленный роман с каким-то милиционером - бесцветным, пастозным и рыхлым... И последнее приключение. Я отчаянно хочу, чтоб все случившееся оказалось сном.
- А.., кстати, - муж возвращается с увядшим букетом тюльпанов, - Тебе прислали три дня назад.
Я открываю крошечный конвертик с сердечками, достаю карточку и читаю - "Не болей, кривляка!".

Часть 3.

Раз-два-три-четыре, прыгаю на одной ноге по разрисованному мелом асфальту, мне четырнадцать лет. «Сгорела!», - вопит младшая сестренка Айсель, я принимаюсь спорить и замолкаю - в маленький дворик, крошечный пятачок под пятиэтажкой, в которой мы живем, заходит отец с каким-то увальнем. Нескладный, сутулый, в тесных, стремящихся стать короткими, джинсах. Я смотрю на него с нескрываемым ехидством - с прошлого года я знаю, что такое нравиться мальчишкам, одногодкам и старше. И эта новая опьяняющая власть делает меня высокомерной и жестокой.
Несколькими минутами позже я захожу в гостиную - на серебряном подносе стаканы-армуды из нежнейшего хрусталя, янтарный чай с ароматом гвоздики, так, как любит мой отец. В массивной сахарнице - рафинад вперемешку с карамелью, в вазочке - варенье из белой черешни, вместо косточек - кусочки грецкого ореха... Паренек отхлебывает и, кажется, обжигает небо, морщится, пытается скрыть замешательство.
- В холодильнике есть минералка, - насмешливо бросаю я, и мы впервые встречаемся взглядами.
- Лала, ступай. У тебя завтра контрольная, ведь так? - мягко произносит отец и кивает на дверь.
Я удивлена, такое впервые - обычно я подолгу сижу с отцовскими друзьями, молча слушаю их разговоры о политике и искусстве, а тут какие-то секреты, что-то необычное и вне моего понимания, влияния. Я возмущена, у меня дрожат губы, я шагаю по длинному коридору, уставленному цветочными горшками и вазами в свою комнату и всем сердцем ненавижу этого лопоухого недотепу, испортившего такой приятный теплый вечер в самом начале сентября, когда о конце лета возвещает только школьный звонок, когда море еще совсем ласковое, а вечерами на улицах пахнет гниющими персиками...


Все еще пытаюсь сложить воспоминания во что-то более или менее понятное и простое, но вздрагиваю - настолько то, что произошло за последние пару месяцев, неуловимо, словно сновидение в бреду, воспоминания о котором гаснут в утренней прохладе. Я жду звонка Алекса, но он, словно чует, что все изменилось, и медлит, медлит.
И я не решаюсь. Я не сумею говорить так, как умела, не смогу плести кружева намеков, экивоков, шептать, вздыхать и смеяться хрипло и приторно.

***

Меня раздражали его манеры, мимика, привычки. Он ходил за мною, хрупкой школьницей в коротком джинсовом сарафане, по пятам и бубнил, бубнил, бубнил. Его рассказы походили один на другой и всегда начинались словами "я вот недавно прочел..."; порой мне казалось, что он читает специально, из вредности, чтоб доказать мне, какая я дура необразованная, как мала, не чета ему, студенту-второкурснику. Но стоило лишь заглянуть в его преданные бесцветные глаза, как от мыслей этих не оставалось и следа.
Он и комплименты делал какие-то ненормальные, восклицал восторженно и нараспев - ты похожа на Зинаиду Гиппиус. И я терялась в догадках, кто она, актриса или художница. Потоком - имена, образы, мелодии. Я неохотно, но впитывала, то ли из-за болезненной гордости, то ли просто, чтоб умело парировать. Я привыкла к этим словам, этому заезженному, и такому примитивному тогда, в дерзкие четырнадцать, но необходимому и вескому сейчас, в двадцать семь - "я люблю тебя, Лала". Я только нервно передергивала плечами и качала головой. Вероятно, мне нравилась эта роль, роль роковой красавицы, идеала, музы, Бетховеновой Терезы или Петрарковской Лауры. Мы не встречались, наверное. Наши свидания казались мне уморительным приключением, я, смеясь, рассказывала о них подружкам, а те восхищенно и завистливо молчали. Все-таки, мы не встречались. Хотя я и позволила ему себя поцеловать, остановилась внезапно и в свете полной луны подставила пунцовые губы, всем своим видом давая понять чего хочу. А он дрожал, и ладони у него были холодные, как лед.
"Ну, все!" - скомандовала я, отплевавшись. Я поставила галочку. Теперь, в неполные пятнадцать я могла отнести себя к высшей касте целовавшихся, коих мало было в моем окружении, в южном городе, славившемся косными взглядами и целомудрием напоказ.
А он еще долго вспоминал и даже написал несколько стихотворений, на совершенно отвлеченные темы, но с припиской "посвящается Л.А.". Это потом, зайка-Лелик, с которым мы вместе учились в Бостоне, повторял "не девочка, а Лос-Анджелес", и совсем уж потом, спустя несколько лет, я приехала к Лелику в гости в зимний древний град, а позже и осталась... В качестве жены.
А пока мне нет и пятнадцати, я играю в резинки с младшей сестрой и тайком от родителей крашу губы дешевой помадой со вкусом вишни. Пожалуй, этот пубертатный период - самое отчаянное время, бурлят под кожей желания, и оттого температура тела высока; жаркая и юная, еще не знающая о морщинках и целлюлите, а потому еще не страшащаяся их появления, я любуюсь своим отражением в зеркале и с наслаждением купаюсь во внимании противоположного пола, без разницы чьего - будь то обрюзгший водитель маршрутки или одноклассник-двоечник.

***

На работе все было по-прежнему, через трескотню принтеров и копировальных аппаратов, через звонки мобильников, отчеты, письма, я раз за разом прокручивала в голове происшедшее.
К вечеру посыльный принес коробку в яркой упаковке, открыв, я обнаружила куклу - Арлекина в пестром шелковом костюме и странную записку... Каллиграфическим почерком на обычной открытке с репродукцией картины Дега - "Я - Арлекин. Мелкий бес из Этрусских легенд. Тот, что скрывает под маской красный рог, тот, что прячет под улыбкой звериный оскал. Я заберу у тебя самое ценное. Не менее ценное, чем душа".
«Арлекин и Коломбина»* (*картина Эдгара Дега, фр. живописца, видного представителя импрессионистского движения) – крошечные средневековые паяцы ожили, спрыгнули с картинки и стали носиться по моему письменному столу, попискивая и бранясь по-итальянски. Коломбина заламывала руки и хныкала, а маленький злобный Арлекин махал кулаками.
«Не менее ценное, чем душа,» - буквы стали четче, словно их  обвели невидимым фломастером.
Паяцы промчались по клавиатуре моего лаптопа, и на экране появилась эта же фраза. Коломбина изловчилась и отчаянно врезала Арлекину коленкой между ног, тот взвыл и, сыпля проклятиями, исчез. Клоунесса поклонилась, шаркнула ножкой в изящном башмачке и тоже была такова.
Я рассмеялась. На смену страху, мучившему меня в последнее время, на смену недоумению, удивлению и потрясению, пришло давно забытое ощущение драйва.
- Как бы не так, голубчик! - сказала я, открутила кукле голову, выпотрошила ватное туловище и швырнула в корзину для мусора.
Я подняла глаза и увидела лица коллег, на меня смотрели как на сумасшедшую. Видимо потому, к концу рабочего дня, менеджер сердобольно поинтересовался состоянием моего здоровья и, всплеснув руками, посоветовал взять отпуск. Я не преминула воспользоваться его советом. Мне нужно было время, свободное время для того, чтобы что-то найти и понять, я и сама не знала, что именно.

В субботу я решилась и позвонила Алексу. Бедняга всерьез обиделся на проделку с наручниками, он запальчиво требовал объяснений, которых я не могла дать. Пришлось включить обаяние и кокетство, я намурлыкала ему каких-то глупостей и напросилась на встречу в кафе. Он долго не мог взять в толк, почему не в отеле, как прежде, но, скрепя сердце, согласился.
 
Я нарочито долго вертела в руках меню, раздражая сонного прыщавого официанта, и заказала, наконец, мате с корицей.
Алекс вздохнул, и я не на шутку огорчилась, что не могу больше прочесть его мыслей, не могу предугадать желаний и узнать, нелепо ли я выгляжу в этом ультрамодном бирюзовом платье с глубоким вырезом, качаюсь ли на шпильках и достаточно ли томно выдыхаю сигаретный дым.
- Нам нужно серьезно поговорить, - сказала я и покраснела.
- Я ждал этих слов, - Алекс даже не заметил моего смущения. Он настолько погрузился в свои переживания, что я, даже без прежних способностей, ощутила, какую боль причиняю.
- Алекс, я не совсем я.., - начала я издалека и запнулась. Фигура в черном капюшоне мелькнула за окном. Я не удивилась, напротив, с вызовом улыбнулась, самой себе, куда-то в искаженное отражение в серебряном подносе.
- Алекс, давай я расскажу тебе всё, всё-всё, по порядку...

***

Его не стало утром во вторник, в самый обычный будничный вторник. Я ничего не почувствовала. Сидела на уроке алгебры, решала задачки, грызла кончик карандаша. А он умирал, медленно, в одиночестве, в пустой квартире, забытый родителями, укатившими на курорт, оставленный вертихвосткой-сестрой, сбежавшей в ночной клуб. Он не позвонил в скорую, просто лег на диван и терпеливо дожидался конца. «Ботулизм», - развели руками врачи.
И с тех самых пор я не ем домашние консервы.
Мурада можно было спасти, рыдали соседки. Тогда и я впервые назвала Недотепу по имени, мысленно, через звонкие удары. И еще я впервые увидела смерть. В белом саване, на обеденном столе лежала Смерть, а Недотепа ушел, уехал, убежал, это просто не мог быть он. Суетились дальние родственники, ждали возвращения близких. Пахло жареной мукой и розовым маслом. Я жевала гогалы, запивала сладким чаем и чертила ложкой узоры на тарелках с халвой...

Потрясение было столь сильным, что отец не на шутку перепугался, теперь он часами говорил со мной о том, что сегодня уже кажется привычным и простым, а тогда поражало новизной истин. Он рассказывал мне суфийские притчи вперемешку с легендами индейцев навахо, шаг за шагом подводя к теме реинкарнации. Он расписывал уравнение Шредингера, предварительно объяснив мне основы квантовой физики и зачитывал отрывки из Корана и Библии. Я впитывала, как губка. Трехмерное пространство, квантовое сознание, общее информационное поле, ноосфера... И я ощущала себя частью всего этого, одновременно мельчайшей, но и совокупностью остальных частей. Жизнь перестала быть беспомощным движением к смерти, смерть перестала быть концом.
Но мне болезненно не хватало Недотепы, оказывается, я привыкла к его улыбке; оказывается, мне нужно было знать его мнение о самых простых, повседневных делах и проблемах; оказывается, я скучала по ночным звонкам и записочкам на открытках с репродукциями импрессионистов... Одну я храню до сих пор.
Miss Lala im Zirkus Fernado* (*Мисс Лала в цирке Фернандо, картина Эдгара Дега) – написано знакомым почерком – Все мы циркачи, но редкие из нас - эквилибристы.

***

Алекс подавленно молчал. Я закончила рассказ и дрожащей рукой достала сигарету из пачки. За окном давно уже стемнело, мне мерещились сотни силуэтов в черных плащах, хотелось домой, а лучше и вовсе – в Баку.
- Мда, сомнений нет, - Алекс развел руками, - Ты и вправду знаешь обо мне все, и четкого объяснения этому нет, да и быть не может.
- Ты не понимаешь, - возразила я, - соль не в том, что я знала о тебе все. Перевоплощаясь в каждого из вас, я и сама была не совсем мной. Те мысли, желания, тот нрав и темперамент, что горел во мне в те дни.. Это не совсем я. Точнее это и не я вовсе.
- То есть, - Алекс поморщился, - Ты считаешь в тебя кто-то вселился?
- Не знаю.
- У меня другая версия, - он чиркнул спичкой,  и я жадно затянулась, - Мне кажется, тобой манипулирует кто-то со стороны. В принципе, может быть и тот, кто посылает тебе записки.
Мы оба погрузились в мрачную задумчивость.
- Простите, - я вздрогнула  и подняла глаза на официанта, - На подносе лежала бутылка брюта и конверт.
На тисненной золотом бумаге ровным почерком выведено: «Я нервничаю, кривляка».
Малыш-Арлекин спрыгивает с подоконника на паркет, подбегает ко мне, взбирается проворно по ножке стола и прыгает вокруг моей тарелки с крошечным ружьишком.
- Коломбина! Коломбина! Выходи!
Крошка-клоунесса выскакивает из моей сумки и, корча рожицы, пляшет тарантеллу с невидимым партнером.
Раздается выстрел, Коломбина падает без чувств и исчезает. Следом исчезает и Арлекин.

- Кто сделал заказ? – допрашивает официанта мой спутник.
- Заказ был сделан еще до вашего прихода, - торопливо отвечает тот, - По телефону, а оплатил курьер, который и принес конверт с письмом.
- Звонил мужчина? – спрашиваю я.
- Женщина, она говорила очень тихо, по-моему с легким акцентом, правда, не могу сказать с каким... Может, с грузинским. Не знаю.

Часть 4.

Беззаботная юность, самые остатки детства, и все воспринимается куда мягче, ранки заживают быстрее, веселиться хочется все безудержней, мозги легко проветриваются модными песенками и бешеными танцульками на дискотеках.
Мои родители принадлежали к так называемой творческой интеллигенции, к богеме или бомонду. А в этом обществе и нравы попроще, без догм и суровых запретов. Нам с сестрой повезло, единственным четким и строгим указанием отца было – учиться, читать, впитывать знания. В остальном же мы были предоставлены сами себе. Когда-то мама провела с нами обязательную беседу, и, по всей вероятности, слова были подобраны очень правильные и емкие. Каждая из нас выбрала приоритеты, сделала свой выбор, как выясняется теперь, на всю последующую жизнь.
Моей целью было образование. После смерти Мурада я, словно, подхлестываемая прошлым, памятью, ринулась грызть гранит науки. Ежедневно, страница за страницей я мысленно доказывала ему, что могу стать равной, а может и перегнать. Теперь это не представляло труда, мой невидимый оппонент навсегда замер в определенной точке, а передо мной был неограниченный запас времени.
Айсель же, напротив, всерьез занялась живописью. По наитию, не читая книг, не интересуясь никаким искусствоведением... Она бы навскидку не назвала бы и десятка художников. Но руки творили, не зная техники. Картины ее раскупались, стоили дешево, но раскупались. Мама очень гордилась своей малышкой, я же казалась ей немного странной, лишенной прагматичного ума, своенравной. И все это было правдой. Я не думала о том, о чем думали мои сверстницы. В отличие от младшей сестренки, что обручилась с «перспективным мальчиком» уже на первом курсе. В дальнейшем, правда, чудо-мальчик оказался наркоманом и гулякой, но пока все было, как в сказке – подарки из лучших бутиков, и ювелирных в том числе, невообразимых размеров корзины роз... Отец сторонился будущих родственников, считая позорным такой ранний брак, в маме же говорила настоящая восточная женщина... Женщина Востока, если не думать о ее интеллекте, образовании, достижениях, будь то хоть двести диссертаций на любые темы... Женщина востока рождается на свет, чтоб выйти замуж. Чтоб выйти замуж и родить детей. Желательно сыновей (тут моя мама не преуспела). Чтоб затем этих детей женить/выдать замуж, дождаться внуков... Программа максимум не включает в себя громких романов, переживаний, страданий, взлетов, падений. Все это – не то. Ничуть не противореча природе и законам, по которым вершится в этой жизни, пожалуй, всё, но чуть преувеличенно, чуть более увлеченно, Женщина Востока ставит матримониал выше остального. Я повторюсь, кто знает, может быть, она права...

С того самого рокового вторника я привыкла расценивать свои поступки с точки зрения «как бы на это посмотрел Недотепа». Мысленно я возмущалась, слыша саркастические нотки в его замечаниях. Спорила с ним. Плакалась в жилетку. Через несколько лет я уже жила с ощущением, что Мурада и не было никогда по-настоящему, лишь тот, созданный уже скорее моим воображением, чем памятью, образ, то ли ангел-хранитель, то ли мое второе я. С благословения отца и невидимого собеседника я решилась на поездку в Бостон, меня прельщала магистратура в области экономики и избавление от города, который мешал своими стандартами и эталонами правильного построения будущего, все так же, по восточным канонам.
Итак, я в Бостоне, штат Массачусетс, я еще неуверенно говорю на правильном школьном английском, брожу, как завороженная, по музеям, ничего не понимаю в правилах, когда мои новые друзья истово болеют за легендарных Red Socks...
Лелик просто первым со мной поздоровался, первым предложил свою помощь, пригласил на прогулку, прокатил на старом бимере по мосту Лонгфелло, поцеловал после вечернего сеанса и предложил переехать в его квартирку на пересечении улиц Тремонт и Боилстон.
Прошло полгода, прежде чем я освоилась, перестала ежедневно до слез мечтать о доме, полюбила бейсбольные матчи, прогулки по Гарвардской площади, уличных музыкантов и шоппинг на Мэйн стрит... Лелик, потомок эмигрантов, наоборот не чувствовал всего того праздника, нескончаемого, неиссякаемого праздника, что творился вокруг, поблескивал в глазах разношерстной приветливой толпы. Начитавшийся интернет-форумов и книг, он проникся идеями патриотизма с примесью коммунизма, и рвался, что есть мочи, на историческую родину.
Я же стояла ночами на балконе и впитывала в себя эту новую чужую жизнь, я курила самокрутки, потягивала холодный чай и наблюдала за десятками окон, за каждым из которых бурлила, искрилась чья-то история, моно- и, напротив, кишащая отростками, ответвлениями, аппендиксами или метастазами – в зависимости от оттенка, от мелодии, яростно-агрессивной, грустной или, наоборот, веселой, зажигательной, как какая-нибудь сальса под рюмку-другую кислого винца.
Почему-то в Бостоне Недотепа частично стерся из моих воспоминаний и ощущений. Я не спешила поделиться с ним происходящим, целиком и полностью погружаясь то в учебу, то в отношения с бой-френдом и друзьями, то в шумные развлечения. Я просто жила, просто просыпалась по утрам и выглядывала из окна, поливала комнатные растения, болтала с Айсель по скайпу, посещала занятия, готовила ужины, смотрела сериалы, читала книги... Я вспоминаю те два года, как самое счастливое время. И тоскую по себе, словно забытой, оставленной, навсегда запертой в той, давно проданной квартире на пересечении улиц Тремонт и Боилстон. Я так жду своего возвращения и, наверное, шлю себе жалобные письма из прошлого... Я когда-нибудь вернусь туда, и обниму себя – на любимом ковре у камина, выложенного разноцветными изразцами, твердо знаю.


Алекс отвез меня домой. Мы долго сидели в машине, я шумно кашляла и терла виски, он говорил, приводил массу доводов, выдвигал десятки гипотез, как вдруг, приблизился, навалился всей тяжестью и принялся отчаянно, то ли с ненавистью, то ли с исступленной нежностью, целовать мои глаза, губы, шею... Мягкие губы блуждали по моему холодному лицу, то едва касаясь, то впиваясь до боли – и я вспоминала, как кадры из фильма, его жизнь, от раннего детства до встречи со мной, воспроизводила в памяти его ощущения от близости, его мечты и желания, наивные и даже смешные. Чувство, переполнявшее меня, напоминало какую-то отчаянную благодарность, смесь боли и радости, страха и печали. И не было сил сопротивляться, скорее хотелось закрыть глаза и сквозь сон позволить сделать с собой то, чего ему так хотелось...

Но потом получилось пошло. Мне бы никогда в голову не пришло, что может такая пошлость приключиться не с кем-то, не где-то, а со мной, во дворе моего дома.
Лелик интеллигентно постучал в оконное стекло, он сделал это так робко и неуверенно, он был смущен и подавлен. Алекс резко отстранился, видимо почуяв, что худощавый мужчина в очках - не случайный прохожий. А я еще с минуту сидела ошарашенная, убитая. Мне хотелось выйти, немедленно, как можно скорее, отряхнуться, умыться, лучше сразу залезть под горячий душ и содрать с себя чужую слюну и мысли, еще не остывшие желания, что испуганно, медленно расползались по моему дрожащему телу.
А Лелик стоял в куцей куртенке, которую, я вдруг сообразила, носил еще со студенческих времен, переминался с ноги на ногу и имел крайне виноватый вид...
Я не сразу поняла, кто приближается к моему мужу, визуальный ряд не сразу соединился с логическим восприятием, не сразу родилось понимание, не сразу дало реакцию. А фигура в черном капюшоне неумолимо быстро надвигалась на Лелика.
Я помню свой крик и ручку двери, которая никак не хотела поддаваться. Я помню, как скользила на шпильках по тонкому льду, к ночи снова приморозило... Я помню, как глотала снежинки, запрокинув лицо к беспощадно белой луне, беспомощно гладила его по руке и повторяла «Все будет хорошо!». Я помню, как вернулся запыхавшийся Алекс, его сбивчивые объяснения – капюшон как сквозь землю провалился... И я помню глаза мужа – во взгляде боль, физическая и... мне не хотелось об этом думать, но..., наверное, не только. Я вдруг почувствовала, что он сдается. Это ощущение передалось мне по кончикам пальцев и заструилось вверх по венам к самому сердцу. «Прошу, не надо!» - взмолилась я...
А потом больничные коридоры и белые халаты, беготня, беззвучный крик в утыканное разноцветными огнями большого города окно, холодное стекло, к которому я прижалась горячим лбом и бормотала слова давно забытых молитв.
- Это ваш телефон? – осторожно спросила медсестра, протягивая вибрирующую серебристую трубку.
Я машинально кивнула, взглянула на дисплей, где мигал «номер не определен» и нажала на зеленую кнопку.
- Здравствуй, кривляка, - хриплый шепот заставил меня вздрогнуть.
По подоконнику пробежал Арлекин в оранжевом колпаке, а из моего кармана высунулась кудрявая головка Коломбины.
- Бостонский бродяга в коме? – кто-то давился еле слышными смешками, и я силилась разобрать, мужчина или женщина, - Ай-ай, и никто не в силах ему помочь? Никто... кроме тебя, кривляка...
- Что делать? – сухо, без эмоций спросила я и удивилась своему отражению. Лицо окаменело, взгляд из перечно-коричного стал бесцветно-серым.
- Настройся на волну! Просто настройся... Ты же еще не забыла, как ловят зрачки?
Я сразу поняла, о чем он, и молча кивнула куда-то в густую суету за окном.
- Молодец, - тон смягчился, - Выходи на охоту. Мне нужен человек из Трансильвании.
И тишина.
Темный экран. Гаснут огни чужого враждебного города, в котором я научилась выживать, но не умею жить, широко улыбаясь и беззаботно вдыхая весну по утрам...
Я снова хочу в Бостон. Обратно в единственный счастливый промежуток моей удивительной, запутанной жизни.

Остаток ночи пришлось провести у свекрови, я спала рядом с дочкой, вслушивалась в ее дыхание, теребила мягкую шерсть ласковой Джесси и ни о чем не думала, в голове шумел хазри и тихий мамин голос напевал «баю-бай-баю-бай» ... Не сомкнула глаз ни на секунду.

Рассвет принес запах моря, а в моих тапочках каким-то чудом обнаружился песок и несколько ракушек. На подоконнике дремали Арлекин и Коломбина, он уткнулся лицом в ее пышный кринолин, а она обхватила ручками катушку шелковых ниток.
Я вдруг поняла, что в моей черепной коробке поселился космос, несутся мысли сквозь множество галактик, туманностей и черных дыр, а сама я, еле успевая за этим бурным потоком, парю в блаженной невесомости.
- Человек из Трансильвании! - повторила я и кисло улыбнулась.



***

Мы сидели с Недотепой на крыше морга и курили. Смачно затягивались и кашляли, с отвращением глотая едкую слюну.
- Ты когда-нибудь задумывалась о том, что ты это я, а я это ты? – на полном серьезе спрашивала я. А он кивал, спокойно и умиротворенно.
Он знал, о чем я, он, так же, как и я, не верил ни во время, ни в пространство, признавая лишь единое поле, внутри которого находишься ты, одновременно его же в себя вмещая.
- Степень свободы бесконечна, - повторяли мы отрывок зыбкого постулата квантовой механики, и видели в этой фразе больше смысла, чем полчища докторов наук...
От путаницы материального до мистической воронки всегда один шаг, и невозможно ухватить суть процесса за хвост, потому что хвоста по сути и нет, даже если вы можете его пощупать. Необратимая двоякость, декогеренция и рекогеренция (*Декогеренция — это процесс нарушения когерентности (от латинского cohaerentio — сцепление, связь), вызываемое взаимодействием системы с окружающей средой посредством необратимого, с точки зрения термодинамики, процесса. Во время протекания этого процесса у самой системы появляются классические черты, которые соответствуют информации, имеющейся в окружающей среде. То есть система смешивается или запутывается с окружающей средой. Рекогеренция – обратный процесс), ты узнаешь свою божественность сполна, не медитируя, не принимая препаратов, расширяющих сознание, ты просто видишь вселенную на ладони, досконально, до крупицы, до атома... И конечно же, на твоей же ладони стоишь и ты, в той же позе, бесконечное количество раз... И созерцание поглощает тебя навеки, так и проходят миллиарды миллиардов жизней, между строк, и потому каждая из жизней столь сонная и пунктирная, легко управляемая тобой, твоим единственным я, одиночеством и множеством. Необъятна лишь фантазия, ежечасно дописывающая сценарий бытия, методом познания неизведанного, которого и нет до момента, пока ты его не придумаешь и не прикоснешься. И читая учебник за учебником, ты сама же их и творишь, каждая строчка рождается в момент прочтения...

Мы курили с Недотепой на крыше морга, я сидела на бордюре, свесив ноги в красных босоножках и рассматривала перламутровый педикюр... А он просто был рядом, давно уже ставший фрагментом меня, невидимым для посторонних, но ощущаемым мной ежеминутно.

Через много лет я корчилась от боли в больнице и, кажется, настолько устала, что решила сдаться. Я перестала слышать крики медсестер, отчаянно твердить себе «еще немного, еще немного». Я просто уставилась в одну точку и обмякла на кресле, куда еле вскарабкалась рожать, чувствуя как нарастает гул в ушах, а сердце из бешеной тахикардии переходит в режим «без звука». Замелькали белые халаты и кислородная маска впечаталась в лицо. Уверенной походкой я шла в тишину, пока хирурги разрезали мою матку, я твердо знала, что там, за невидимой дверью начинается спокойное течение вечного разума, только мысли, никаких эмоций...
- Ты ничего не путаешь? – спросил Мурад, выглядывая из-за спины реаниматолога.
Я была зла на него, мне хотелось вскочить и врезать ему, единственному, кто должен был поддержать мое решение уйти, взять меня под руку, показать дорогу.
- Ты путаешь! – уверенно повторял Мурад и посмеивался, тихо, недобро, даже с какой-то угрозой.
И меня выплюнуло обратно. С особенной ласковой силой, как непутевого кутенка.

На свет появилась Анна, драгоценное создание, непохожее ни на меня, ни на мужа. Волна непонятного, смеси материнской любви и доверия, уверенности в том, что этот крошечный несмышленыш – ближайший друг и защитник. Аннушка еще лежала поперек кроватки, а я уже знала, что она обладает силой, силой возвращать меня из постоянных странствий по лабиринтам неизведанного, не позволять мне погружаться в океан вопросов и не душить свое настоящее поиском ответов...
Так ушел Недотепа. Просто растворился в будничности, не попрощавшись, не пожелав удачи. Воспоминания о нем, поредевшие с отъездом за океан, и вовсе перестали посещать меня с рождением ребенка, исчезло ощущение его незримого присутствия, а жизнь порой все же стала казаться... просто жизнью... Я научилась радоваться солнечным лучам и дождю, мне было уютно вечерами свернуться клубком на желтом диване, спрятать ноги под пушистый плед и смотреть очередной детективный сериал... Не скажу, что ощущала себя до конца счастливой. Не покидало чувство нереализованности – понимание чего-то главного, пусть и потускневшее с приходом тихих домашних радостей, призывало мыслить глобально, стремиться вперед, видеть достижимым кажущееся нереальным. Мир, когда-то уютно разместившийся на моей ладони, казался податливым и послушным, необходимо было просто найти ключ, настроиться, сконцентрироваться и взять...
И именно на это не хватало ни сил, ни желания... Я словно провалилась в какую-то мягкую, сладкую, бисквитную лень.

Часть 5.

Пахло миндалем и корицей. Я купила себе желтый байк. Просто потратила все деньги, отложенные на ремонт и отдых в Греции на хищную пчелку, я сразу определила, что это девочка – желто-черная, изящная и кокетливая.
В кожаных штанах было тесно и неудобно, но я была упряма... В салоне красоты переспросили несчетное количество раз – мои густые медные волосы, копна настоящей южанки вызывала благоговейный трепет у местных парикмахеров.
Стрижка с рваными краями - почти тифозная, если бы не коротенькая челка и острые бачки – мне снова девятнадцать.
Когда пискнул телефон, я с готовностью нажала на зеленую кнопку и прошептала «Кривляка слушает»... Человек в капюшоне промелькнул в толпе.
В палате Лелика стояла ваза с апельсинами-корольками и лежала открытка.
От моего задора не осталось и следа, сердце екнуло и кубарем покатилось вниз, подпрыгнуло и застряло в гортани. Арлекин визгливо рассмеялся, Коломбина разразилась потоком звонкой итальянской брани и швырнула в него башмак.
«Балетная школа, Эдгар Дега» гласила надпись на обороте.
А рядом приписка ровным почерком – «Ступай на улицу, человек из Трансильвании встретится на твоем пути. То, чем ты дорожишь, у меня перед глазами...»
Я похолодела, свекровь должна отвезти Анну на занятия танцами.

Лифт ехал невыносимо долго, а прохожие, как деревянные, становились растерянно на моем пути, неторопливо перебирали колесами автомобили, и только мы с пчелкой летели наперегонки с ветром, обгоняли его, не слыша и не видя ничего кроме цели.
Я еще долго не могла успокоиться. Лихорадочно целовала испуганную дочку, и прижимала ее к себе – Аня испуганно отстранялась и оглядывалась на бабушку. Та, по всей видимости, решившая, что я потрясена случившимся с Леликом, понимающе кивала...
Вернувшаяся эмигрантка, подарившая мужа и старшую дочь глянцевой Америке, она удивительно благодарно воспринимала все неурядицы и проблемы посерьезней, что валились на наши головы здесь. Словно измотанная гамбургерной правильностью и раздраженная повседневной предсказуемостью, она радовалась теперь хамству на улицах, вони в подъездах и материальным затруднениям. И даже случившееся с ее любимым сыном не удивило мою свекровь, хотя и огорчило...

К полудню Лелик пришел в себя. А я, как и пообещала мысленно своему таинтвенному преследователю, отправилась бродить по городу.

Преувеличенно правильные восковые лица, по тротуару вышагивали толпы манекенов, и лишь изредка всполохами проносились мимо чье-то прошлое, настоящее, будущее. А потом опять тишина. Я растерла в кровь ноги, но продолжала идти, блуждала по улочкам, переулкам, плутала по сквозным подъездам, и с каждым шагом ощущала все четче сладковатый пряный аромат, неприятный и заманчивый одновременно, вызывающий приступы тошноты, но отчего-то заставляющий желать прикасаться к нему дольше и ярче.
Мимо бродили манекены, я силилась рассмотреть в их пустых значках хоть что-то, но натыкалась на потоки цифровых цепочек и странные буквенные обозначения, словно в гипертекстовых разметках. Но иногда:
Мне шесть лет, я держу маму за руку. Я очень хочу поскорее дойти до магазина, где на витрине стоит статная красавица в белых кружевах – огромная златокудрая кукла. Мама сегодня рассеянная, даже не заметила, что я не доела творог, идет, не смотрит под ноги, два раза споткнулась... А я думаю лишь о том, чтоб поскорее принести Анжелику домой, уже придумала кукле имя. Я усажу ее на сундук, рядом с мишуткой и высокомерной Мальвиной. На Новый Год умер папа. Мне рассказали об этом, как настоящей взрослой. Зеркала перетянули черными тряпками, и долго не разрешали смотреть мультики...

По улице вприпрыжку, обгоняя уставшую молодую женщину с погасшими глазами – маленькая девочка в смешной белой шапке. А я знаю, что беспокоит ее мать – почти нет денег, у малышки день рождения, и та давно уже ждет куклу, эту куклу, которая стоит целое состояние. Долгов скопилось так много, что она не помнит – кому и сколько задолжала. Но малышка ждет куклу и рисует папу каждый день...

Манекены-манекены-манекены, люди с закодированными судьбами или не люди вовсе.
Я, как ищейка, иду по запаху, отсеивая все лишнее. Я иду по следу Человека из Трансильвании...

Вдруг захлопывается мышеловка, и некуда..., ты стоишь посреди чужого пустынного двора и слушаешь склизкую тишину, смирившись с приближающимся. Ты каждой клеточкой ощущаешь, как оно движется тебе навстречу, растет изнутри и рвется-рвется наружу тысячами беззвучных воплей. Капитулировать - не трусость, а единственная возможность. И страх перемешивается с неведомой доселе эйфорией, когда даже погибель видится удовольствием, сродни высшей точки оргазма, и ты мчишься к ней, не двигаясь с места, теряя разум.
Он подошел ко мне и просто обнял. Прижал к себе, как ребенка, как дочь или сестру, которую не видел давно. И я уткнулась лицом в лацкан его пиджака, вдохнула апельсиново-травяной парфюм, и поняла, что поздно куда-то бежать...
Ощущение проснувшейся мысли было подобно взрыву, мое сознание вздыбилось и забилось, впуская множество дней и ночей, слов и прикосновений.
- Марика, - шептал он, гладя мои короткие волосы, всегда медные, всегда, во всех историях, что связывали нас щемящей болью и желанием убежать друг от друга, но всякий раз бросавших нас в объятья друг другу... Всякий раз, снова и снова...
И я дрожала, дрожала от чувства страха, ненависти и болезненной любви, такой больной и обжигающей, что давило диафрагму до слез и щемящей безысходности. Я цеплялась  за него дрожащими ледяными пальцами, проснувшись после целого века тишины и беспамятства, я молила его не отпускать никогда, никуда,  и каялась, каялась, раскаивалась...
- Что ты, что ты! – ласково повторял он, не позволяя мне упасть на колени, и поцелуями перекрывал просьбы о прощении.
Человек из Трансильвании был моей любовью, моим спасителем и мучителем, моим рабом и повелителем, смыслом моего существования, единственной недостижимой целью, от которой я сама убегала веками, не осознавая невозможности или тщетности существования без него, собственной убогости без него, без него, без него... Без него я была... Нет, без него меня не было.

Однажды все меняется, внезапно, резко. Ты, как обычно, привычно, совсем расслабленно выпила чашку чая утром, а прежде почистила зубы, приняла душ и навела марафет или что ты там еще делаешь по утрам. Все на автомате. Все как всегда. И нигде в подсознании не мелькнуло. Или, может, мелькнуло, но ты не услышала, не заметила, пропустила, упустила...

***


В ту ночь на кладбище плакал младенец. Я услышала это, я услышала это через закрытые наглухо ставни и завывающую метель, находясь на другом конце деревни.
Шепча молитвы, я шла через буран, спотыкаясь, проваливалась в снег и снова шла, ведомая, но непонимающая зова.
- Уходи! – закричал он, и в этом крике было нечеловеческое, еле сдерживаемое, зверское и хищное...
Но я осталась, на кладбище около вурдалака-страдальца, безжалостного упыря, ищущего избавления от постылого бессмертия. Осталась на века, с первого взгляда поняв, что судьба моя больше не принадлежит мне, что нет ни смерти, ни бытия...

 - О, ты прекрасен! Лишь во сне
   Так демон может сниться,
   Но стать твоей женою мне?
   Как я могу решиться?
   
   Твоя любовь меня страшит
   И ужас мне внушает,
   Твой облик душу леденит,
   А взор испепеляет.
    (с) «Лучафэрул» Михаил Эминеску

Теперь, спустя многие годы, я могу открыть вам истину. Да-да, вам, читающим сию секунду эти строки. О нас, именно о нас, слагались легенды по всему миру, как о демонах, сосущих кровь, высасывающих жизнь... И в этом есть доля правды, но не совсем... Вурдалаки, Волкодлаки, Враколаки, Морои, Приколичи... Послушайте, я вспоминаю то, что мне рассказывали на ночь, в той деревушке, пока я была ребенком, в биологическом и духовном понимании слова: рожденные в рубашке, волосатые, недоношенные, с увечьями, мертворожденные – все причислялись к нечисти по причине непохожести... В то время как вирус вечности проникал в умы вне прямого контакта, презрев физиологическое, физическое, материальное. Энергетически, мысленно, чувственно. Касаясь тех, в чьих душах жило зло, бессмертие обретало разрушительную силу, оно калечило и ломало на своем пути, шло, как индийская богиня Кали, с гирляндами из трупов, упиваясь своей властью. То, что принято называть вампиризмом, было всего лишь знанием. Знанием с его необъятной силой, способностью проникать за грани дозволенного, стирать эти грани и уносить в вечный хаос бесконечности. Сегодня это принято называть экстрасенсорикой, эзотерикой, магией, квантовой механикой... Необъяснимое более не пугает людей, они осторожны, но стремятся приблизиться и зачерпнуть полную чашу информации из общего поля, доступ к которому есть у нас, только у нас, избранных, и потому чужаков...
Инакочувствующие, отравленные мыслью, прозревшие толпились около энергетических колодцев. И самым глубоким из них был – Закарпатский. Потому, прикоснувшиеся к тишине многозвучия, познавшие вязкость системы, слетались сюда, как осы на сироп. Йон был одним из тех, к кому понимание пришло внезапно, когда душа отлетела от оболочки. Вурдалак, что значит -  просто переживший уход, клиническую смерть, покинувший на время тело и познавший разницу нашего чувственного мира и сияния чистого разума, когда за потоками мыслей нет никаких всплесков эмоций, только интеллект и невероятной глубины покой...
Прежде чем ты понимаешь. что с тобой случилось, ты погружаешься в стереотипы. Так было с Йоном, так случается с каждым из вернувшихся обратно. Ты задаешься вопросом – кто ты теперь, к какому племени, к какой касте ты можешь себя отнести и страшишься ответа, потому что осознаешь свою инородность, а хочется обратно, нестерпимо, до суетливого, до дребезжащего отчаянья. Вас тянет на кладбище, тянет, затягивает, потому что только там, у свежих могил вы можете ухватить ту малую толику энергетики оборотной стороны сегодня. Вы ощущаете, что там, под землей есть еще колеблющиеся, и не дай бог им пожелать возвращения и очнуться в узком душном ящике с подвязанной челюстью... Наверное, это и есть ад. И теперь, имея слух и осязание иного толка, вы стоите перед свежими могилами и пытаетесь помочь – когда предостеречь, когда вытащить уже сделавшего неправильный выбор. А молва... Что молва? Фольклор слагает притчи о кровожадных упырях... Чаще взрослых почему-то именно младенцы путаются в мирах, уходя сквозь сон в иное измерение и не умеют вернуться... Ты чувствуешь это, и мчишься на помощь. Напрягите память, вы помните, вы, конечно, помните сказы о вурдалаках, сосущих кровь невинных грудничков...
- Здравствуйте, пан Йон, - сказала я ему, - Вы разве не померли? – я вежливо улыбнулась и поклонилась. Мой собеседник был дворянского сословия, барин, а я – простая сельская бабенка, смолоду вдова.
Вот с этой простой незатейливой фразы и началось наше путешествие. Он, обретший знание случайно, как миллионы ему подобных духов, знающих о себе больше, чем должны, и я – получающая это знание искусственно, с его слов – мы зашагали от чрева к смертному одру и снова в чрево, по вечному кругу, с единственной поправкой: мы помнили прошедшее, не позволяя системе шифровать воспоминания... Воспоминания, что у обычных путников просачиваются всплесками, искрами блеклых дежа-вю, жили в нас от инкарнации к инкарнации.

***
Мы сидим в уютной кофейне, я не могу отвести взгляда, сквозь разные тембры и скорости мыслей окружающих, сквозь судьбы и мечты, я пытаюсь сконцентрироваться на тебе... Ты задумчиво куришь, стряхиваешь пепел, устало щуришься, слушая мой рассказ...
- Почему я ничего не помнила до сегодняшнего дня? – решаюсь, наконец, я и замираю в ужасе, боясь услышать страшное, жестокое, необратимое. Мне хочется зажмуриться, заткнуть уши ватными тампонами и погрузиться в созерцание малинового маникюра...
- Мы разминулись в этот раз, - Йон хмурится, - Наши познания позволяют заблокировать по обычной, применимой к простым смертным, схеме воспоминания о том, что было до момента смерти и последующего рождения. Правда, не до конца. Пробиваются способности, которые мы так долго и мучительно развивали в себе. Для тебя толчком послужил тот взрыв. На деле же, ты просто почувствовала, уловила удушающе-сладкий аромат тьмы и пошла на зов. Ну, а мне, наблюдавшему за тобой все это время, пришлось вмешаться. Аромат-то ты уловила, но вряд ли смогла бы избежать неприятностей, так как не осознавала происходившего.
- Как все сложно, - я тру виски, - Знаешь, впервые такое наслоение... Я привыкла, что мы поочередно вступаем в игру, сначала ты, чтоб успел повзрослеть к моему рождению, потом я... И наше общение – год за годом... Раньше было просто. А потом что-то случилось? У меня провал после 1965 года...
- Марика, - он ласково гладит меня по руке, - В 1966 году, когда мы жили в Бостоне...
- Бостон? – восклицаю я, - Ах вот почему и сейчас меня так туда тянет.., - Можешь не продолжать, я начинаю догадываться, что я так безысходно позабыла, - беззаботно смеюсь, - Шерше ля фам? Все-таки мужчины одинаковы, даже если они бессмертные вурдалаки.
Мы непринужденно переходим на румынский, и я взлетаю от удовольствия – так легко отскакивают от губ слова, снова обретенное звучное, мелодичное, музыкальное красноречие. Да и вовсе неинтересно, с кем, когда и как мой вечный любимый изменил когда-то вечной мне, почему это было так больно, чем поразило... Я смотрю на его руки, я вижу его лицо, всякий раз другое – смуглое или бледное, с крупными чертами или по-античному утонченное, его глаза – зеленые, карие, синие, теперь серо-голубые. Но я ведь его узнаю, по запаху... Как ищейка. И по пульсации, по определенному ритму пульсаций, особым колебаниям, создающим непередаваемый фон, опьяняюще родной и понятный...
- Вам просили передать, - перед нашим столиком вырастает хмурая дебелая официантка.
На подносе конверт, в конверте открытка. Снова Дега, «Оркестранты».
«Молодчина, Кривляка, я тебя люблю.»
Коломбина бегает по столу, за ней еле поспевает смеющийся Арлекин, наконец, нагоняет, паяцы берутся за руки и пускаются в пляс - аккурат между сахарницей и пепельницей.

Мы идем по ночному городу – набухшие почки и черничное, чернильное небо. Я вмещаю в себя миллиарды таких ночей, и каждая из них живет на определенном отрезке моего «всегда», нужно просто набрать в окошке поиска правильное имя, фразу, ассоциацию, нажать enter – и вуаля, доступ открыт, ныряй в эпоху, в чувства и привкусы, думай на другом языке, управляй другим телом...
В общем-то, я частично помню тот вечер, мы сидели на заднем сидении лимузина, я в маленьком лиловом платье, он в смокинге. Все избитыми, набившими оскомину цитатами – чернокожий шофер в фуражке, потекшая тушь, виски с содовой и стена непонимания.
Невозможно оставаться на земле и постоянно помнить о том, что где-то там  все иначе, что в обмен на нервотрепку, коктейль эмоций, гормональные цунами и шаткое физическое состояние, мы получаем лишь короткий отрезок одинокого спокойствия или спокойного одиночества, а потом – постылая цикличность... Нельзя, понимаете... Нельзя об этом помнить и жить. Потому что не получается наслаждаться – вкусом медового пряника, запахом свежескошенной травы в любимом парке, теплыми летними вечерами, страстью, любовью, ненавистью, всей гаммой, всей палитрой, так щедро отданной в наше распоряжение, пока мы здесь. И ты просто абстрагируешься, просто, очень легко, выключаешься и живешь примерно с тем же наслаждением, с каким смотришь киноленту или окунаешься в сложную компьютерную игру. Ты помнишь, конечно, помнишь, кто ты, что ты здесь делаешь и примерно догадываешься, чем это все закончится, но все-таки, не знаешь будущего, и тебе интересно, как никому другому... И омрачает все сука-любовь... Есть такое название... У песни в ритме регги. И у потрясающего фильма.
Любовь подкрадывается с самой первой минуты, любовь к этой женщине, внутри которой ты вдруг догадываешься, что все началось сначала. И ты любишь ее заочно, ее голос, ее запах... А потом с первого взгляда осознаешь, что нет никого на этом свете важнее, хотя... Ты, конечно, знаешь, что есть Йон, что вы должны встретиться, но... Любовь к маме растет вместе с тобой и рвется наружу, как ни пытайся ее обуздать. Так ты обретаешь семью. Потом друзей, после... Нет, я всегда ждала появления Йона. Кроме последнего раза...
И потому, наверное, впервые я растеряна. Я чуть протрезвела, мне хорошо от того, что Йон рядом, но я не могу вычеркнуть, перечеркнуть то, что было до него. Или в промежутке между нашими встречами. Не суть важно. Впервые, в самый первый, и кто знает, возможно, в последний раз – у меня появился ребенок. Прежде почему-то никогда не получалось. То ли дело в карме, то ли в том, что Йон никогда не желал стать отцом. А теперь у меня есть кто-то, кто стал важнее, гораздо важнее всего, что было прежде. Анна одним своим существованием перечеркивает величие и грандиозность путешествий по временной петле. И я готова отречься от прошлого и будущего ради настоящего с ней.


Часть 6.

Две недели я почти не выходила из дома, утром в офис из офиса на такси домой, стряпала, наводила уют, развлекала выписавшегося из больницы мужа и скучающую дочь, мило сплетничала со свекровью, и вздрагивала от каждого шороха, телефонного звонка или стука в дверь.
- Поедем в путешествие? – спросила я как-то у только проснувшейся, теплой со сна, Аннушки.
Малышка прижалась ко мне, путаясь в длинной ночной рубашке, мурлыкнула что-то утренне-невнятное и снова закрыла глаза.
- Возьмем с собой только самое необходимое, - подумала я.
- Даже и не думай, - пискнул крошечный Арлекин и запрыгнул на мой пододеяльник.
- Он все равно тебя найдет, - воскликнула Коломбина и покачала головой, - А не он, так Йон, а не Йон, так Алекс, а не Алекс, так Лелик...
- Чудесно, и что же мне делать? – я спрашивала крошечных фантомов, себя, злобного незнакомца, присылавшего открытки с репродукциями Дега, безмолвного Йона, храпевшего в соседней комнате Лелика и посылавшего робкие, невнятные, бессмысленные смс Алекса.
И, не дождавшись ответа, я решила действовать. Воспользовавшись отсутствием мужа и свекрови, мы собрали сумки и выскользнули из дома. Я готова была расхохотаться в лицо хозяину паяцев, я готова была собрать остатки воли и оттолкнуть Йона, сражаться с Алексом, разве только Лелик... Странное дело, годы, проведенные вместе, сделали нас чужими, но к моменту разлуки я остро почувствовала, насколько важным был он в моей жизни... В принципе, единственный беззаботный, даже счастливый, промежуток в моей жизни – наше совместное прошлое в Бостоне. И не важно, что в прошлый раз Бостоном все закончилось. Важно, что в этот раз именно этот город вернул мне долг, взамен на неприятные ощущения подарил волну, да что там волну, цунами радости. Мне стало больно, когда я решилась расстаться с Леликом.
Разлука с Йоном была привычной, как и понимание того, что рано или поздно мы снова воссоединимся. Ему не представляло труда найти меня, найти и сделать выбор – быть с нами обеими, или не быть со мной. Я не могла решиться, заразить ли свою дочь этим неизлечимым вирусом знания? Оставить все, как есть? Позволить ей жить жизнью обычных непосвященных, и подчинять воле невидимого рандомайзера? Я склонялась ко второму. Нет ничего плохого в этом вурдалачестве, но и хорошего мало.
В аэропорту мы пили сладкий чай, и Аннушка ужасно нервничала, ожидая, что у нее непременно заложит ушки во время полета.
А потом были облака за стеклом и читающий какую-то эзотерическую муть пассажир рядом. Он прокручивал на экране новенького лаптопа текст, смысл которого был мне давно и хорошо известен, местами попахивало ересью, однако находились просто изумительные отрывки... Определенно, автором был кто-то из наших. Очередной вурдалак. Я покосилась на имя автора – ага, между строк зашифровано слово аль-гуль (*арабский вампир, или «джинн-кровопийца». Эта форма вампира - традиционно женский демон, который устраивает свои оргии на кладбищах.), хотя, имя брутально мужское... Значит, писала женщина. Мне подобная. Как странно, я никогда не встречала никого, кроме Йона, но мы всегда знали, что другие есть. Умели различать их следы, иногда чуяли в толпе по запаху, но не знакомились. Да и зачем? Плакаться друг другу в жилетку? Хвастать или соперничать? Пассажир ковырял в зубах, потягивал ром из бокала и с упоением вчитывался в ощущения древнего духа, древнейшего, если вчитаться повнимательнее. Я с удивлением читала вместе с ним – автор знала, прекрасно знала, что вводит в заблуждение, приоткрывает истину и снова захлопывает двери на сто замков, не подступиться, не достучаться, и путает, путает, путает, уводит в лабиринты.
Мы подлетали к Бостону. За спиной 7 215 км и двенадцать с половиной часов.
- Как вас зовут? – спросила вдруг у читавшего эзотерику Анна.
- Тима, - растерянно отозвался тот и, помусолив в кармане, достал пачку шоколадных пилюль.
Анна вопросительно уставилась на меня, я еле заметно кивнула. Дочь приняла угощение и вежливо поблагодарила нашего задумчивого соседа. Впрочем, он даже не услышал, уставился куда-то в мерцающие огоньки приближающегося города.
А потом толпы приехавших и уезжавших сновали по аэропорту, а таксист укладывал наши сумки в багажник. Аннушка уснула, положив голову мне на колени, а я снова чувствовала себя дома, снова была спокойна и умиротворена, но где-то на самом донышке, в глубине души пульсировало предчувствие...

Я вспоминала забытые фразы, возрождала убитое офисными штампами произношение, беглость и красоту речи. И дочь удивила меня, давно уже потерявшую всякий талант изумляться – заверещала с местной детворой безо всякого намека даже на легкий акцент.
Слышать на английском – то же самое, что и на любом другом. Я ведь не считываю тексты, что проносятся в вашей голове, я просто куда-то как-то проникаю и становлюсь вами, словно черпаю из того колодца, куда уносится информация, откуда она появляется.
И вот уже тысячи историй проносятся мимо, я погружаюсь в редкие из них, сидя в кафе, бродя по торговым центрам – качу перед собой коляску со снедью и становлюсь то глубоко несчастным эмигрантом средних лет, неспособным прижиться, но и не желающим возвращаться на родину, то тинейджером, под разухабистый рэп размышляющим о том, где раздобыть травку... Суть всегда одна, разнятся приправы, но люди обыкновенно счастливы или несчастливы. Как правило, чаще второе. Счастливцы – это редкие экземпляры, либо находящиеся в кратковременной эйфории, либо настолько мудрые, что своим знанием приближают неминуемое завершение траектории, замыкание кольца, проще говоря, физическую смерть. Сама жизнь предполагает вечное недовольство происходящим, вечную неудовлетворенность, она и имеет смысл только в качестве непрерывного движения к точке, за которой коварно прячется конец всему, и всему же новое начало, но это скрыто, занавешено, припудрено и пропущено, ибо ни к чему и лишнее.

***

Я нашла работу в маленькой маклерской конторке, получаю совсем небольшие деньги, но нам с Энн хватает на недорогие наряды и лакомства. Мы смотрим мультфильмы и много гуляем, я думаю подарить ей на рождество щенка или котенка – после пре-скул Аня дожидается меня в полном одиночестве, правда, сидит в интернете, врубив веб-камеру и мы общаемся вплоть до моего возвращения, а я даже пытаюсь ее воспитывать...  Я в общем-то нисколько не сомневаюсь, что скоро кто-то из прошлого ворвется в наше минорное сегодня, взбудоражит и попытается все испортить.
И это случилось. Он поджидал меня с букетом омерзительно красных роз, в белом костюме, и, боже-боже, шляпе. Совсем как в гангстерских фильмах, совсем так, как грезилось ему в эпоху клерасила и угрей по подбородку, которую позже он называл нежно и певуче – пубертат. И мы зашли в Кентукки Фрайд Чикен и давились наггетсами, говорили все больше о прошлом, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Гротескное зрелище – белый костюм и штиблеты из змеиной кожи в закусочной, мое рассеянное старание не вникать в его мысли, пятно от кетчупа на рукаве моей сорочки, размышления какого-то сумасшедшего фаната...

Стоп. Я – Марк. Я отчетливо вижу, мне сорок лет, я родился в Гданьске и приехал в штаты, будучи ребенком. Прижились младшие братья и сестра, стали настоящими олицетворениями американской мечты, а у меня не сложилось – я всегда хотел домой, к бабушке, на берег холодного хмурого моря – свешиваться с бордюра и кормить чаек, носиться на самокате по паркам и вдыхать совсем другой, вкусный, какой-то хрустально-влажный, выпуклый и по-особенному прозрачный воздух... Не сложились отношения с одноклассниками, я никак не мог избавиться от акцента, научиться общаться легко и непринужденно, на равных, мне казалось, что я хуже, что я не такой как все... А дети – великие психологи, они чувствуют это интуитивно, и реагируют молниеносно, в моем случае – тумаками и насмешками. Однажды я увидел ее... Дочь эмигрантов – югослава и украинки – невероятно, необъяснимо, ошеломляюще красивую какой-то дикой, испуганной красотой. Она мелькала на обложках журналов, а потом снялась в культовом фильме, девочка-нимфетка, вечно юная и обезоруживающе сексапильная, на каких-то шесть лет моложе меня. И все изменилось, все померкло, а потом снова зажглось, заискрилось новыми красками, мое бессмысленное существование, бесславная учеба в университете, тошнотворная бухгалтерская рутина и безмолвная жаркая страсть, помешательство, погружение на такую глубину, куда с трудом проникает, просачивается редкими лучами, солнце, зашкаливает давление и учащается пульс. Я беседовал с ней часами, мысленно, находясь на работе, вслух – в своей тесной холостятской квартирке в северном Фремингхеме. Иногда мы ссорились, я порой довольно резко высказывался по поводу неудачных ролей, кричал на ее плакаты, а потом извинялся, целовал ее тонкие пальцы на холодном глянце и обливался слезами стыда и умиления. Я решился, когда ее слава стала меркнуть, я был тем, кто ринулся ее поддерживать десятками писем в день, но она молчала. Она смотрела укоризненно и немного грустно с сотен постеров. В то утро я увидел ее около банка, в черной майке и коротких шортах, совсем без косметики, волосы собраны в хвост. Именно за такими кадрами охотятся папарацци, считая их неудачными и постыдными. Но я залюбовался ее естественной красотой, залюбовался и захлебнулся желанием прикоснуться... Суровая охрана в темных очках, разговор с полицейским, огромный штраф – она так брезгливо отпрянула и оказалась чужой, предательницей, изменщицей, посмевшей забыть наши уютные вечера в северном Фремингхеме, на Летней улице, в доме сто семнадцать дробь три, на четвертом этаже с мансардой... Скажите, разве такое можно простить? Через неделю премьера ее нового фильма. И я уже достал пригласительный билет. Я знаю, что съемочная группа и актеры придут в клуб, будут сосать шампанское из узких бокалов и нюхать кокс. Я знаю, что оружие мне ни к чему – достаточно разбить бутылку и полоснуть осколком по ее сахарной шее, а потом по своей - дряблой и красной. Или шагнуть с ней в обнимку с последнего этажа...
Я дрожу от озноба, от увиденного и услышанного душно и липко, хочется отряхнуться, счистить с себя эту гадкую убогость. Я ошалело смотрю на Алекса и спрашиваю его почему-то по-английски, есть ли у него знакомые полицейские в Бостоне – совсем не хочется писать анонимных писем или на ходу придумывать объяснения случайному скучающему копу, сквозь гул плоттеров и визг факсов.
К счастью, нашелся Боб, которому я в общих чертах поведала о телепатических способностях, дала номер телефона, адрес Марка, составила приблизительный фоторобот... А на следующий день газеты и интернет-издания пестрели заголовками о предотвращенном покушении, о спасенной кинозвезде и маньяке-фанате. Я почему-то вмешалась и спасла жизнь актрисе с лисьими глазами и хрупкой фигурой - она никогда об этом не узнает, не скажет мне спасибо, но я уверена, мы пересечемся через столетие-другое, и когда-нибудь, сама того не осознавая, она вернет мне долг... Так всегда бывает, уж я-то в курсе.

Алекс вскоре разочаровался в своей детской мечте – так, впрочем, всегда и случается. Получив заветный апельсин, мы осознаем, что он не так сладок, не так сочен, да и вообще, если присмотреться, фрукт посредственный. Ни музей искусств, ни экскурсия по Бруклину или прогулки по Бойлстону, ни знаменитый бруклинский мост или «благоразумная башня» Пруденшиал – ничего его не радовало так, как завтраки в местных кофейнях, мокко из картонных стаканчиков и пончики. А тем временем, медленно и шумно к воротам города подступало лето, смрадным зноем, оранжево-рыжее, оно ползло и пыхтело, набирая вес, и давило всей своей ржавой массой на прохожих, вынуждало тех оголять размякшие белесые тела и покрывать панамами и бейсболками головы.

С наступлением жары Алекс собрался на родину, накупил дурацких сувениров, пригласил нас с Аннушкой на ужин в китайский ресторанчик и смущенно сделал мне предложение...

За два месяца, что он провел в Америке, мы, конечно же, не только по экскурсиям ходили. Я, как и прежде, ловила его желания на лету, не давая возможности даже оформить их в понятную четкую мысль, и исполняла, получая и сама удовольствие от того, что он, не имея особых способностей, однако, угадывал мои. Головокружительная страсть с Йоном, наши странные аритмичные отношения с Леликом – то истеричные, то, напротив, подчеркнуто дипломатичные, никогда не приносили ни малейшего ощущения стабильности, спокойствия. Да, были всплески радости, ураганы обид и разочарований, было даже счастье, зыбким призраком, но не было по-домашнему расслабленного ощущения, такого, словно ты погружаешься в теплую ванну, а из ванны ныряешь в пушистый банный халат и войлочные тапки, сворачиваешься клубком в уютном кресле, при мягком приглушенном свете торшера, и закрываешь глаза, сначала за закрытыми веками двигаются тени, а ты слышишь обрывки голосов и сигналы машин снаружи, а потом наступает эпоха покоя, вкусного, конфетно-сладкого сна. Я задумалась над предложением Алекса - всерьез задумалась, рассчитывая, сколько времени займет развод и невольно задаваясь вопросом – уместно ли будет белое платье для второй свадьбы.

В маленькой пыльной церквушке обвенчались когда-то Марика и Йон, чахоточный священник сипел над алтарем, две бабушки жались у мерзлого клироса и невпопад пели что-то яростно-радостное, а мы, два вурдалака, еле шевелили губами над тоненькими свечками и знали, что нас не разлучит ни болезнь, ни горе, ни даже смерть... В первую брачную ночь я плакала от нежности и страха, когда он уснул, сидела на полу, на стертом до дыр полосатом паласе и думала, тогда еще так по-детски, так наивно и на ощупь, о том, что все изменилось, начинается новое, другое, иное. Нескончаемое осознание, как, спустя годы или даже века, я назову свое будущее. Это буду уже не совсем я, или, постойте, запуталась, то была еще не я... Нарастив, наслоив информацию, мышление, навыки, познав, узнав, выяснив, нельзя быть собой, ты становишься кем-то больше, приближаешься к двери, ведущей в единственную комнату, откуда вершится все и всегда. Ты на пути к себе, единственной или единственному, вечно одинокому среди сонма проекций. И ты проклинаешь себя за то, что ввязался в это, за то, что не хватило тебе ума и сдержанности просыпаться и засыпать тихо, мирно, лакомиться августовским виноградом в тени ветвистых деревьев во дворе дома, где жила со свекровью и сестрой покойного мужа и мучиться одним только вопросом – возьмет ли тебя в жены какой-нибудь вдовец или ты так проживешь до старости нянькой при чужих детях. Но вместо того ты бросаешься в самую воронку и крутишься, крутишься, спускаясь к самому сердцу, слой за слоем, кольцо за кольцом...

Не так давно в бакинском ресторане, в банкетном зале, в присутствии трехсот гостей случилась свадьба – Олега и Лалы – посмеивались толстые тетки в платьях-палатках и разлапистых посеревших туфлях с той отвратительной высотой каблука, которую принято тактично именовать ученической, мол, не нашел Амиров дочери достойного мужа в Азербайджане, пришлось импортировать из-за бугра; переглядывались дружки моего шурина – девственница ли невеста или за чужака выходит «по залету»; суетилась моя мама, шуршала кринолином и звенела браслетами, высказывала музыкантам все, что думает об их оборудовании, а официантов просила быть порасторопней. Мы с Леликом наслаждались танцами, пили вино, плясали до упаду и смеялись, смеялись, смеялись, так звонко и легко, как ни разу прежде и никогда потом. Моя голова не была загружена экзистенциальным, эзотерическим, психоделическим, фантасмагорическим и философским, я просто была невестой – в нелепом платье с пышной юбкой «грелкой для чайника», со съехавшей набекрень фатой и отклеившимися ресницами – я скинула тесные туфельки и босиком пустилась в пляс...

***

Той ночью Алекс остался у нас, я впервые уснула рядом с ним, а не убежала из гостиничного номера, торопливо подмазав губы, и сквозь сон с изумлением ощутила, как он подтыкает мое одеяло и поправляет подушку. Что-то шелохнулось у самого сердца и растеклось по всему телу спокойной ласковой мелодией, я улыбнулась... Такие ощущения испытываешь в детстве, когда в полудреме слышишь мамино дыхание и ничего не боишься.

***

- Привет, кривляка, - захрипела трубка офисного телефона.
Арлекин изящно поклонился и отвесил пару оплеух Коломбине. Она взвизгнула, разревелась и, схватив мой карандаш, принялась так отчаянно дубасить паяца, что я не на шутку перепугалась за его здоровье.

- Чего тебе? – я устало чертила треугольники в ежедневнике, заштриховывала углы, а в самой середине рисовала фигуру поменьше, - Человека из Трансильвании я тебе нашла? Нашла. Ну, и отстань.
- А мне вот интересно, кем ты меня видишь? – шепот стал тише, и я чувствовала, что трубка дрожит в руках собеседника.
Я было собралась ответить на вопрос, рассказать об образах – мужском, чем-то схожим с героем Брандо из «Последнего танго в Париже» и женском, экзальтированно-жеманном, как Рената Литвинова, но, немного поразмыслив, ухмыльнулась и проговорила, тихо и четко. - Иди в жопу.
- Что? – задохнулся мой таинственный собеседник, - Что-что? Как?!.
- Иди в жопу, - раздраженно ответила я, - Мне надоело. Раньше еще полбеды, а теперь, когда я все о себе вспомнила, цацкаться с каким-то примитивным существом, тыкающимся во временные дыры. Наверняка очередной или очередная вурдалачка, ищущая себе подобных. Вот тебе Йон, разбирайся с ним сама.
Я дала отбой. Коломбина зверски мочила Арлекина степлером, он истекал кровью и молил о пощаде.

Дни потекли, толстел ежедневник, и, наконец установилось слабое подобие душевного равновесия. Аннушка ходила в школу, делала уроки и записалась на танцы, я стала привыкать к новой работе, полюбила свой захламленный кабинет и даже накупила обновок. Была какая-то радость в ранних пробуждениях – ты вскакиваешь, мчишься в ванную принять душ, жуешь вчерашнюю булку, крася ресницы, тормошишь сонную дочь и выбегаешь на улицу, вдыхаешь прохладу, садишься в подержанный бьюик, такой дряхлый, что ты мысленно величаешь его дядюшкой, машинально малюешь губы прозрачным блеском со вкусом клубники и закидываешь его в бардачок, где валяются колготки, прокладки, лак для ногтей и мусс для укладки, даже одноразовая бритва и запасные трусики, мало ли что... Ты мчишь по утреннему шоссе, вместе с сотнями тебе подобных, покупаешь по дороге стаканчик мокко и прихлебываешь, рискуя посадить едкое пятно на новую блузку. В колонках Remember the time ушедшего поп-идола, воспоминания почти о детстве, мысленные беседы с Недотепой... Это, наверное, была наша с ним песня. Мы никогда не озвучивали, но оба знали... Почему-то с легким британским акцентом - Do you remember, when we fell in love? We were young and innocent then. Do you remember how it all began? It just seemed like heaven, so why did it end?                Я резко выжимаю педаль тормоза. Спустя годы, я догадалась, что же было между нами... Настоящая, единственная, первая... Она была такой чистой и прозрачной, что случилась незаметно, просто стекла слезой по моему детству, оставив глубокий уродливый шрам. С этим надо научиться жить. И я учусь. Я медленно трогаю с места и доезжаю до офиса, погружаюсь в рутину с головой, не желая выныривать. В моей жизни было место любви – у него были потрескавшиеся губы и смешной нос, он сутулился и говорил нервно, безо всякой музыкальности, стараясь не смотреть в глаза. Он вздрагивал, когда я касалась его плеча, и мелко трясся во время медленных танцев. Забавно и немного больно вспоминать себя ту, прежнюю, ничего не ведавшую, живущую детскими мечтами – девочку третьего тысячелетия, родившуюся в двадцатом и живущую теперь в двадцать первом веке. Если бы мне назвали тогда мой теперешний возраст, я бы не пожелала слушать дальше, ужасаясь тому, что так постарела... Интересно, сейчас я так же рассуждаю о пятидесяти.
В те годы мир принадлежал мне, он лежал у моих ног, как послушный вислоухий щенок, ожидая приказов. Я была повелительницей времени, ведь его было так мало за спиной и так много впереди. А я медлила...  Мне вдруг стало невозможно не хватать того святого чувства нерастраченных авансов – когда ты ничего еще не знаешь, и будущее кажется сладким и сочным, как тот абрикос на ветке, до которого - встань на цыпочки, и дотянешься... 

В тот вечер приехал Лелик. Он неуютно ежился в машине, Америка нанесла ему сокрушителный удар своей равнодушной неизменностью, он морщился, и уже в аэропорту хотел обратно домой. Мы беседовали, как давно не видевшиеся старые друзья, хотя, с момента моего побега прошло каких-то несколько месяцев, дома Аннушка почему-то упорно отвечала по-английски и ни в какую не слезала с роликов – она демонстрировала отцу, что стала другой, как бы оборонялась подсознательно на тот случай, если он захочет ее увезти. А Лелик хотел. Он сетовал на одиночество, жаловался на мать, что не преминула перебраться в нашу квартиру и теперь изводит его своими нравоучениями, ворчал о собаке, которая демонстративно гадит под диваном. Я слушала его через балконную дверь, курила сладковатый вишневый табак и мысленно прощалась с Бостоном. Мы с городом, словно старые любовники, что провели последнюю ночь в память об ушедшей страсти, воскресили ее на несколько часов, не насытились, чтоб не пресытиться, и прощаемся с горечью и облегчением.
Конечно, я и не думала возвращаться к Лелику. Я думала, раздумывала, размышляла о предложении Алекса и ждала, затаив дыхание, появление Йона. Арлекины-Коломбины и прочие паяцы из моей жизни временно удалились.

Тем вечером я выбрала одиночество, просто бродила по улочкам, забредала в кофейни, сидела на траве в Паблик Гарден, зашла в пару букинистических лавочек... Удобная обувь и масса свободного времени – дочка с отцом, завтра выходной.
Я почувствовала ее издалека, словно уловила тонкий аромат ее безумия. Она шла, чуть покачиваясь, как пьяная, хотя не пила с утра ничего, кроме воды. Перед глазами плясали бешеные танцы стайки разноцветных чертей. Два выстрела. Два выстрела, совсем как в мюзикле – “…and I fired two warning shots. In to his head” *(*Cell block tango, мюзикл Чикаго) и все перечеркнуто раз и навсегда, безвозвратно, теперь в необратимом прошлом остались наши объятья, ссоры, снова объятья, приторные примирения, жаркие скандалы и драки, совместные прогулки, поездки и поход в торговый центр за кольцами... В прошлом планы на будущее, разговоры о домике на окраине и ребенке, или даже детях. Просто я поняла, что он меня не любит. Мало понять, что ты больше не нужна, важно услышать, что давно уже опротивела, что тошнит от близости с тобой. Негодяй, это он шептал мне о том, что я лучшая женщина в его жизни. И целая тирада о ней, об ее красоте и уме, об умении держаться в приличном обществе, хорошей семье и карьере. Не чета мне, продавщице из обувного отдела, дурнушке и глупышке – это по его версии. На самом деле, я директор магазина элитной обуви, я в прошлом королева красоты штата и, конечно, звезд с неба не хватаю, но Паланика читала почти всего, и в телевикторинах пару раз чуть не взяла главный приз. Я бы отпустила. Ну, выпила бы джина с тоником или текилы, похныкала бы на плече у бармена, загрузила бы мрачной сентиментальщины на айпод, совершила бы оздоровительный шоппинг или заняла бы на долгожданную Ибицу... Да вот только он начал говорить все это, под конец выставил счет – даже за лекарства (это мое самое теплое воспоминание... в самом начале нашей истории, когда я заболела грипппом, он отпаивал меня каким-то кислым питьем, носил на руках в ванную комнату и дежурил у изголовья, если зашкаливала температура), слово за слово, перешло в рукопашную... Я расцарапала ему физиономию, получила коленом в живот и я не помю как добежала до книжной полки, скинула Паланика и Памука, пальцы ощутили холод, скользнули по курку...
Она идет, еле переставляет ноги в перекрученных чулках, спотыкается и улыбается своим мыслям. И я впервые вижу будущее. Вздрагиваю и сомневаюсь, не кажется ли мне. А потом понимаю, будущее видит она. Во время раздачи талантов ей достался этот дар, сомнительное счастье видеть вспышками крошечные эпизоды будущего. Их сложно расшифровывать, но можно. И мы обе видим электрический стул... Для нее видение продолжается, а я отвожу глаза, блокирую, заглушаю, с трудом переключаюсь на другую, детскую волну и вот уже я пятилетний мальчик, я ношусь по траве за стрекозами и пою песенки по-немецки: моя мать родилась в Эльзасе.

Для меня это удивительно, где-то в круговороте одиночных проекций действуют особые различия, где-то на каком-то маршруте пересекаются множества одного целого с разными, но совпадающими, как частицы паззла, талантами. Я снова думаю о Мураде – странное дело, еще до раскрытия моего истинного настоящего, когда я жила в «итальянском дворике» с сестрой и родителями, когда августовскими вечерами традиционно ругались соседки, тряся животами и внушительными бюстами, а после мирились так же шумно и усаживались пить чай прямо на общем балконе, обязательно с вареньем – из инжира, белой черешни, абрикосов, а то и вовсе из арбузных корок или розовых лепестков... И тогда я, мусоля карандаш, записывала в блокнот мысли, и тогда мое естество, даже не зная своего предназначения, не помня вурдалачества, вуколачества или чего-то еще, того, что мое бессмертие циклично, а память так перегружена и натренирована ненужными деталями... Отдельные всполохи – как взгляд цыганки, что остановила меня в детстве на бульваре, монах-сикх, встреченный на шумном Манхеттене еще в те времена, когда мы с Леликом, юные в смешных джинсах и тимберлендовских говнодавах, шатались по барам и барахолкам.

Сейчас я ищу сикхов, хочу поговорить с ними о Саргуне и Ниргуне, внутреннем и внешнем богах – боге в тебе, боге вокруг, помедитировать и снова окунуться с головой в споры о душе, которую они не боятся потерять в лабиринтах времени, а я терять не умею, хотя, пожалуй, уже согласилась бы. Я буду уверять с пылом и страстью, они - возражать, мягко и равнодушно, они назовут мои устремления эгоизмом, я назову их образ жизни – растительным пофигизмом. Спор ради спора. Если вдуматься, мне близко их мировоззрение – я готова поделиться с миром собой и принять мир в бездонную себя. Это не противоречит законам квантовой механики, и Недотепа оценил бы мой порыв... Мы знакомы еще с тех времен, когда я приезжала в Лахор пообщаться с Раджитом Сингхом (*Лидер сикхов, глава Сикхской конфедерации с центрами в Амритсаре и Лахоре, существовавшей с 1799 по 1849 год), они помнят меня или узнают сквозь столетья. Порой мне кажется, что я дискутирую с одними и теми же носителями пяти К (меча, гребня, тюрбана, повязки и браслета), они одинаково дурно пахнут и объясняются на сложном древнем наречии или плохом английском. Сикхи без объяснений признали во мне веталу, вурдалачку, нежить, дьяволицу. Признали и приняли без сомнений и вопросов. Они рисуют на моем лбу третий глаз как-то по особенному, ставя свои непонятные никому другому знаки и переглядваются. «Он у тебя приоткрыт»,- поясняет мой гуру. И я с разбегу бросаюсь в океан медитации – не в силах оторваться от планеты, но в состоянии парить над близлежащими домами и, к своему стыду, подсматривать за соседями через занавески.
Я думаю о Мураде, чтоб понять причину его ухода – то ли он подобрался к истине слишком близко, и был закрыт на этой стадии, то ли это простейшее стечение обстоятельств, обычный переход из состояния физического в состояние куда менее материальное, подчиняемое возникшей ниоткуда пси-функции или еще какому-то удивительному колдовству. Ну, правда, бабочки живут день, кошки по пятнадцать лет, люди иногда и по сотне, а иногда по паре часов  незамеченными зародышами, выкинутыми из утробы. Возможно, Мураду просто суждено было уйти в тот день и тот час, когда я  за партой чертила на промокашке кривые заборы у кривых домов? Карма? Снова Восток – сначала сикхи, а теперь приверженцы Бхагават-гиты. Блуждают образы. Сансара– вечное цикличное движение от бытия к бытию, признак невежества, непонимания своего истиного Я, своей божественности и ничтожности. И в конце Нирвана, которой отчего-то, возможно, по причине той самой невежественности, я страшусь. Глупо признаваться, но, несмотря на то, что мне плохо быть нечистью, умеющей черпать из общей тарелки, знать о безвыходности, я вовсе не желаю становиться олицетворением безличной бесконечности, необъятного космоса и вечности. Я просто хочу жить, обычно, по-человечески легко или трудно, такой, какой жила в Баку, ругаясь сестрой Айсель из-за блузки, на которую она посадила пятно в минувший вторник, жизнью, которой жила в Бостоне – занимаясь любовью с Леликом на лестничной клетке и на чердаке чьего-то дома, среди перьев и птичьего помета... Возможно меня зовет Индия или Пакистан? Возможно, я уже движусь к концу спирали, чтоб вылупиться из чьей-то взорванной схватками утробы где-то недалеко от Пешавара и произнести свои первые слова на пушту, а то и на санскрите? Я не знаю и счастлива уже тем, что мне не дано знать, даже неуправляемыми всполохами грядущее не проявляется в моем сознании, но груз прошлого гнетет и плавит настоящее в ничто.

Мне нужно в Баку, чтобы хоть на минуту поверить в то, что все это плод моего больного воображения, что я, к примеру, не уехала учиться, а вышла замуж, сижу дома, занимаюсь маленьким ребенком... Что я стала, например, писательницей, живу где-нибудь в центре города, предположим, напротив Дворца имени Гейдара Алиева, вечерами за стареньким лаптопом в гостиной - мои проворные пальцы с маникюром устрашающе синего цвета бегают по стертой клавиатуре, в спальне сладко посапывает сынишка,  в гостиной на неудобной софе возлежит мой супруг с очередной книжкой... Этакий милый задумчивый интеллектуал, вроде того парня, что летел с нами в Бостон, непрестанно листает гримуары, штудирует эзотерические тексты и ищет зыбкую истину. Порой я нахожу ее для него, старательно вылавливаю из коктейля, что рождает мое холеричное вдохновение. Вот и вся эта история с вуколаками, с сумасшедшими паяцами и внедрением в чужие жизни – плод моего не совсем здорового воображения.

Я бреду по пустынной улице, потягиваю из бутылки лимонад и вдыхаю горький бостонский туман. Через неделю я уеду. Обратно в холод, искать Арлекина, Коломбину и человека из Трансильвании, чтоб задать вопросы, которые я даже не придумала еще...

Часть 7.

Все сначала. Шагаю в глубь лабиринта, брожу по дворам-колодцам и ищу в небе иероглифы облаков. Я знаю, он идет по параллельным улицам, я знаю – мы встретимся сегодня.
Йон одет вычурно, нелепо и почти безвкусно – смокинг и клетчатые штаны с лаковыми штиблетами. Мы молча киваем друг другу и торопимся в ближайшую закусочную.
Жую сэндвич и думаю, он жует сэндвич и читает мои мысли – какое удобное общение, без вреда пищеварению. Самое взаправдашнее погружение в жизнь в таких местах, в общепите так называемом, в кофейнях и закусочных, в ресторанах, но не фешенебельных, где публика определенного социального статуса, а в обычных, больших, в забегаловках. От слова «забежать» - забежать, перехватить что-то на ходу. Тут разношерстные клиенты, они не вдумываются в ритуал трапезы, они просто быстро-быстро набивают желудок, не мешая мне препарировать их прошлое и настоящее.
За соседним столиком что-то знакомое – блеклая юбка ниже колен, сапоги на «манке» - надо же, такие еще носят, уютный свитер-самовязка, волосы, заколотые наспех и тусклая кожа. В ее путаных мыслях так мало логики, но мало и эмоций, это какие-то списки, потоки информации, она полу-призрак. «Лаврик», - это имя пробуждает в памяти мой первый день на пути к себе. День, когда я оказалась в больнице. Лена! Да, точно, это медсестра... 
Я привычно ныряю в ее пыльный быт – мама стала еще ворчливее и требовательнее, на работе какие-то неприятности, Лаврик все так же прикрывает свой комплекс вины завуалированным меценатством, фотографии тускнеют, как и воспоминания... В списках последних я вдруг вижу знакомое лицо – женщина средних лет... нет, даже старше, но хорошо сохранившаяся, ухоженная, будто бы иностранка, говорит с легким акцентом. Не могу понять – где я ее видела, но, уверена, мы хорошо знакомы. В мыслях Лены она мелькает незначительным эпизодом, и мне приходится перематывать снова и снова назад, чтоб уловить смысл ее прихода в больницу. Она стоит, теребя ручку тяжелой сумки из свиной кожи и торопливо протягивает конверт с тремя крупными купюрами. Неожиданность – незнакомка ищет меня, Лалу Амирову, девушку, выжившую после взрыва. Ее чуть подвядшая кожа идеально ровного оттенка, подведенные черным веки, поредевшие, но все еще длинные ресницы, полные губы, подкрашенные коралловой помадой, тускло-карие глаза, тяжелыми ровными темно-медными волнами прическа. В еле уловимом старении есть какое-то судорожное величие – в осанке, жестах... Она ищет меня, Лалу Амирову – ищет отчаянно и безнадежно.
Лена рассеянно застегивает плащ... За ней захлопывается дверь, и я больше не ощущаю связи. Ниточки оборвались разом. Я перевожу взгляд на Йона, он смущен и растерян.

- Ты ее знаешь?
- Твою медсестру? – пытается юлить он, - Да нет, впервые вижу. Миловидная женщина, классический синий чулок... Знаешь ли, такие тихони в старомодных костюмах иногда оказываются страстными и неистовыми, как у Эльфриды Елинек, помнишь?..
- Ты ее знаешь? – повторяю я настойчиво.
- Давай в следующий раз, - примирительно ворчит Йон и погружается в чтение какой-то бульварной газетенки. Я жую сэндвич, он читает.

Воздух сгустился, съежился, густыми клубами повалила тревога, тревога имела форму, она змеилась кислой серостью из-за двери и несла туманной колесницей Ее. Она ступала беззвучно, несуществующий ветер развевал полы ее темного плаща, не потерявшее упругость тело двигалось, словно под музыку.
Я отчаянно терла лоб, одно ее присутствие растворяло меня в хаотичной беспорядочности чужих судеб, я с трудом улавливала происходившее – гудели вены и звуки рассыпались в пыль, не складываясь в слова, голоса попросту расслаивались на тонкие нити. Лихорадка, тахикардия, усталость и озноб нон-стоп – симптомы тяжелейшего орви возникли, только лишь в обычную забегаловку вошла женщина неопределенного возраста. Женщина ли? С каждым ее шагом удивительным образом тускнели и таяли даже очертания окружающих – вскоре мы просто парили в небытии, невесомости, вне, а не внутри - я, Она и Йон.

- Я так и думала, нашел ее, - заговорила на румынском, просто и свободно, - Времени даром не терял. Ловко-ловко...
- Тебе мало было? Не отомстила до конца? – морщится Йон, - Если вдуматься, я не предавал тебя.

- Предал дважды! – Она начинает злиться, и с каждым ее выдохом мне все труднее вдыхать. Я задыхаюсь, я глотаю воздух, и он застревает в груди булыжником. Температура зашкаливает, яркие круги перерастают в спирали, спирали завихряются в пружины, выягиваются острыми прямыми и иглами втыкаются в мой воспаленный мозг.
Она подскакивает ко мне, смеется – не демонически, наоборот заливисто и так задорно, что я против воли улыбаюсь в ответ, вдыхая полной грудью влажный ледяной воздух.

- Пойдем со мной, кривляка, - шепчет она горячо. Я увязла в почти осязаемом облаке ее приторных духов.
- Постой, ты напрасно так горячишься, Марика, - я оборачиваюсь, но Йон обращается к ней.

У меня кругом голова, распавшееся на хрупкие частички паззла настоящее, исчезнувшая закусочная, небо, земля, люди, виски в тисках, и горячий воздух, со свистом вырывающийся из моих легких, я должно быть больна, я захлебываюсь в лихорадке. Ноги сами несут меня прочь сквозь блики и волглые тени заблудших незнакомцев и незнакомок, которые и не подозревают о том, что происходит в измерении, чуть соседнем с их столиками, где французская горчица беседует с кетчупом...

Вокруг столпились люди, я лежу на полу, я рассматриваю их пыльные ботинки, я вдыхаю отвратительный запах нашатыря и бормочу дежурное «все в порядке» на нервные вопросы о самочувствии. Ни Йона, ни незнакомки поблизости нет. Арлекин и Коломбина машут мне платками, улетая на бумажном самолетике в раскрытое окно.

***

Я проспала сутки, потом еще несколько часов не отвечала на телефонные звонки, игнорировала вопросы Лелика, только молча обнимала Аннушку, слушала ее болтовню о новой школе, перебирала слабыми пальцами ее золотистые кудряшки, вдыхала аромат леденцов и фруктовых каш. Странное блаженство - играть детской ладошкой, подбрасывать ее на своей, поглаживать малюсенькие пальчики. Руки отражают возраст, опыт, состояние куда ярче, чем морщины или глаза. Руки говорят за своих владельцев, пальцы танцуют фоксроты и танго в воздухе и по поверхностям, только успевай читать, считывать.

Я поняла, что Марика явится с наступлением темноты, ее гордыня всхлипнет и обрушится на меня, засыпающую, запутавшуюся и раздраженную, к ночи...

Запятые дождя перечисляли и перечисляли события множества историй, через которые мне пришлось пройти. Перечисляли и смывали воспоминания, даря надежду на забвение, склероз, амнезию.
Я осознанно воскрешала ушедшее – обширный эллинг, поглотивший добрый десяток яхт, соленый ветер и обветренные губы на моем обожженном солнцем, обгоревшем плече. Мы с Олегом сидим на бульваре, еще не женаты, уже обручены, нам так мало лет, в нас так мало мыслей, так много гормонов...

- Как думаешь, - спрашивает вдруг Лелик, - А как бог создал вселенную?
- Как так создал? – лениво отзываюсь я, - С чего ты взял, что ее кто-то создал?
- Ну, в смысле.., - Лелик запнулся, - Ну, так везде написано, написано так.
- Никто ничего не создавал, - вздыхаю я, - Ты понимаешь значение слова «всегда»? Оно не подразумевает ни начала, ни конца.
- А бог.., - Олег возмущен, - Что ты такое городишь? А бог? Библия, Тора, Коран?
- Бог это абсолют, а мы, ты, я – мы его проекции, фантазии, импровизации, - я говорю спокойно и рассеянно, пересказываю сотни раз сказанное Недотепе или Недотепой, не суть важно.
- Импровизации? Я не могу понять. То есть как? А кто все создал?
- Никто! Ты и не сможешь понять, ты простейшая версия, одна из миллиардов, твой внутренний компьютер может воссоздать свою вселенную в мыслях, ну, придумаешь ты одновременно двести персонажей, ну, будешь их параллельно развивать, но твой мозг вскоре взбунтуется, зависнет, потому что твоя ...эээ.. оперативная память слишком примитивна, а у абсолюта оперативки нет, он абсолют, бесконечность, необъятная фантазия которого управляет целым миром. Понимаешь?
Лелик подавленно молчал. Впервые во мне шевельнулось и принялось жестоко царапаться отчуждение... Я не придала значения, потопталась на краю растущей пропасти и снова юркнула в уютную норку, погрузилась в карамельную дремоту.

- Я тебе завидую, кривляка, - вздохнула Марика, - Помнишь, что такое «просто так».
Снова дрогнули очертания ночи, поплыла синева, и небо стало преувеличенно акварельным. Впрочем, в остальном окружающий мир сохранил прежний облик, разве только звуки немного расслоились, распались на октавы собачий лай и детские крики, автомобильные сигналы и шелест дождя.

Сейчас мне сложно. Мне сложно формулировать. Слова теряют вес и вкус, они обесцвечивают значение странного чего-то.

Ее кожа давно потеряла былую упругость, белки глаз слегка замутнились и заострился нос, ее полные губы стали мягче, а медь волос – уловка парикмахера, наносящего стойкую краску, размашисто, поверх беспощадной седины. Из раза в раз от колыбели к морщинам, и вроде бы пора привыкнуть, но смириться не получается никак – биология; и, помимо разума, мы наделены чувствами.
Бостон шестидесятых – маленькое лиловое платьице, заднее сидение лимузина, Йон и Марика, Йон и я... Мне двадцать, ему чуть больше – очередная ссора, из-за пустяка. Пора бы попривыкнуть, пора бы перестать, но таинственным образом наш темперамент всякий раз соответствует возрасту. Вот вам и лишнее подтверждение того, что связь между вами внутри и вами снаружи гораздо глубже, чем кажется – неизменная составляющая вас беспробудно молода, тело же стареет, меняются нрав и потребности.
Машина останавливается, и я выбегаю, удар, крик откуда-то со стороны, я не узнаю собственного голоса, не чувствую боли, и в который раз ощущаю страх вперемешку с нетерпением... Отрепетировано не раз – тягучая невесомость сменяется прозрачным зефиром, обесценивается вчера и сегодня, а завтра наступает с каждой полусекундой. Отсутствие эмоций определяет отсутствие вопросов, и любые ответы находятся сами, ибо им не мешает сомнение, враг истины.
Мое нетерпение затянулось больше обычного. Я попала в кому.
Нерпение Марики затянулось больше обычного. Марика попала в кому.
Замерев в ужасе перед неизбежностью и неизвестностью, я нырнула  в спокойствие, спокойное течение мыслей, в потоки мыслей, каждой из которых я же и являлась, будучи собой и не совсем собой, лишившись индивидуальности, но не потеряв возможности понимать и анализировать. Через некоторое время ни к чему индетификация, ты соединяешься с природой, ты вездесуща, ты растворяешься и растворяешь в себе, беспрестанно. И тогда наступает новый виток, тебя снова скручивает в спираль и выплевывает в никуда или куда-то.
Но Марика застряла между. В полутонах.
Если проще – не жизнь и не смерть. Настоящее чистилище. Или лимб.
Что я вам рассказываю? Можно ли рассказать неподвластное? Я - ничтожная мелочь, неспособная постичь истину, но копошащаяся у самой кромки.
В 1970 году на свет родился мальчик. В пригороде Берлина. В семье рок-музыканта. Третий по счету. Родился, чтоб, согласно старой традиции, придуманной не нами, но нами принятой, встретиться со мной. Я родилась чуть позже на берегу Каспийского моря...
А Марика осталась в лимбе, вне жизни и смерти, в Бостонской больнице.
Моя душа отпочковалась. Моя душа поделилась – случился энергетический митоз, впервые, наверное. А может и нет – но мы никогда не слышали о возможности такого.
И одновременно, в одном измерении, в одном мире стали жить две женщины, две я.
Марика очнулась, как героиня Умы Турман, и отправилась на поиски Билла, бросившего ее ради нее же, нырнувшего в новое обличие...
Мне неизвестно, всякий ли раз, когда кто-то застревает между мирами, душа делится, подобно клетке, и появляются двойники. Вполне вероятно, что так оно и случается.

- Ты прослеживала мою жизнь? Искала меня или Йона?
- Я даже хотела тебя уничтожить, - смеется Марика, - Мне казалось, что ты монстр.
- А потом? – я бледнею и борюсь с нарастающим ознобом.

Отчаянье чужака, потерявшего единственного себе подобного, подобно самому бешеному безумию. Неуверенность с теми, кто мог бы казаться хуже, самоунижение, самобичевание. Вот вроде бы – осмыслить свое превосходство, гордиться принадлежностью к касте небожителей – простой человеческий выход. Но, попав в ловушку, не хватает силенок противопоставиться и признаться себе в том, что и завтра, и послезавтра все будет по-прежнему. Не разверзнутся небеса, не провалится под ногами земля. Если уж уродилась другой, так наслаждайся девиантным даром, делись им с окружающим. «Слона водили напоказ» - у тебя все шансы стать лабораторной крысой или местной достопримечательностью, это уж как повезет.

- Подумать только, - я передергиваю плечами, - делиться, как клетки... Я практически твоя дочь?
- Можно и так, - Марика поправляет густые локоны, - хотя, вся эта цикличность детей и родителей, на мой вкус, абсолютная галиматья. Я никогда так не мучилась своей памятью и осознанием происходящего, как ты. Тебе хочется быть обычным человеком. Впрочем, до моего приближения ты и была такой, как все.
- Тебе же несколько раз хотелось стать матерью, - я улыбаюсь, - А я исполнила твое желание. У меня есть Анна. И она фактически есть и у тебя.

Перелом случается в ту секунду, когда кто-то инородный, живой, чужой и родной одновременно, начинает двигаться. «Ой, - удивляешься ты, - ой, там кто-то есть!». И, хотя, современные аппараты УЗИ способны доказать сей факт задолго до первых шевелений, ты, наконец, понимаешь, что же произошло. Крошечный паразит внутри тебя съедает витамины и минералы, да еще и справляет нужду, большую и маленькую, икает да дубасит что есть мочи по почкам. С чего бы тебе его любить? Ты любишь. Не видя, не слыша, но ощущая, чувствуя. И новорожденный – этот чудо-кто-то, который еще не понимает кто он, точнее, понимает кем он был только что, вот буквально несколько часов назад (время в безбрежном океане разума двигается неспешно, с чувством, с толком, с расстановкой), он смотрит на тебя сквозь пелену, хочет задать пару вопросов, но, вместо того, истошно и испуганно вопит.

Я замерла. Я молчу. Я вслушиваюсь в тиканье часов на правом запястье, я откликаюсь на каждый удар сердечной мышцы. Я приблизилась к тому, что мне важнее всей этой многовековой белиберды. Я произношу имя, которое когда-то дала сама. Еще до рождения. Поглаживая гигантский гладкий живот с выпирающим пупком, я сказала – Анна.
Анна. Анна. Анна.
Я несчетное количество раз повторяю имя своей дочери и вижу Недотепу, согбенного над учебниками, грызущего карандаш.
- Ты все правильно поняла, кривляка, - Марика улыбается.
Очередной шифр запутанной цепочки – дорогие остаются рядом навсегда. Невозможно разлучить, разорвать притяжение, нарушить стремление диффузировать друг в друга. Можно поменять антураж, можно изменить коэффициент, но не суть. Ушедшая подруга вернется игривым котенком, потерянный любимый воскреснет в сыне или дочери, по списку – родители, бабушки и дедушки, братья и сестры. Чем глубже желание, тем проще реализация, за маленьким нюансом, такой незначительной оплошностью – вас забудут предупредить, оповестить, проинформировать. Ласково щурится Чеширский кот, в неизвестности особая сладость, шелковый шарф мягко ложится на закрытые веки, а на затылке вполне возможно соорудить элегантный бант. Страдания, переживания, стенания – плата за обладание куклой, живой марионеткой, которой вы можете управлять изнутри. Биохимические процессы дарят обширную палитру, делая наивысшие точки чувствительности схожими – будь то болевой максимум или оргазм.

- Я хочу жить, - вдруг говорю ей я.
- Я хочу жить, - повторяю я, - Жить. Жить человеческой жизнью, голодной до информации, погрязшей в мраке неведения, такой суетной и бессмысленной. Я слишком люблю тягучесть утреннего пробуждения, усталость вечерами, разочарование, раздраженность, мечты, фантазии, страхи... Я не желаю тащить на себе груз необъятного прошедшего и знания, мешающие получать удовольствия от мелочей, таких мимолетных, но необходимых...

Дождь не скупится на подробности, погружает меня в круговорт происшествий, словно гипнотизер. Румынская девочка покорно следует за статным красавцем высшего сословия, боится его, как огня, но ее желание вырваться из настоящего слишком велико. Она прочитает, прочтет, впитает. Не блещущая особыми талантами, не слишком умная, не шибко прозорливая, она обгонит и перегонит тех, кого человечество гордо именует гениями, просто потому что запас секунд и веков в ее копилке превысит немыслимые пределы. Земной шарик окажется ничтожно мал, ведь цикл, за который изнашивается марионетка, такой короткий...
Перед каждым возникает выбор. Однажды на перепутье стоит разобраться, куда же идти, направо или налево, вперед или вовсе вернуться. И мы, согласно общепринятым нормам, только здесь и только сейчас можем сделать шаг. Только один. Но, как водится, без учета того, что всегда есть свободная, мнимая частица, всегда есть вероятность параллельного течения, в параллельном поле.

Мне не нужно делать выбор, я могу сделать его дважды и одновременно, моя эмпирическая вторая сущность не абстрактна, она существует вместе со мной и до меня, физиологически я являюсь ее производной, мы шляемся по декартовым координатам, гильбертовым пространствам и прочим злачным местам, не соприкасаясь. Так почему бы не отдать, не вручить ей навсегда и окончательно ключи от памяти, включающей в себя и путеводители к информативному колодцу?

Марика остается мной, уходя с Йоном привычными тропами куда-то за пределы системы, я же больше не Марика, я – Лала Амирова. В карманах моей Мнемозины прогулки по Торговой и улюлюканье мальчишек из чайханы, когда мы с сестрой, старательно виляя бедрами, проходим мимо, запах долмы из виноградных листьев, медовый вкус только испеченной пахлавы, шелковистость алой ленты, повязанной на сямяни. В ридикюле моей Мнемозины – безудержная радость, празднование победы Ред Сокс в каком-то баре с тусклым освещением, запах пота и одеколона, исходящий от ковбойки моего бой-френда, вкус клюквенного соуса к стейку, шершавые простыни под влажной спиной и свет оранжевой лампы сквозь полуприкрытые веки. В чемодане моей Мнемозины – бессонные ночи у колыбельки дочери и нескончаемые беззвучные беседы с безвеременно покинувшим меня другом детства, первые Аннушкины шаги, ее первый зубик и первое слово.
Я предпочитаю бесконечную Сансару, я упрямо отрицаю  трансцендентные состояния, лишающие материального, освобождающие от оков двойственности, ведущие к воссоединению с самим собой тире создателем, то есть к безличностному, наивысшему, вне бытия и небытия. Я оставляю себе неспешную прогулку по сегодня, плавно перетекающему в завтра. Я, не отождествляющая себя с Марикой, но не Марика, отождествляющая себя со мной...

Я сижу на скамейке перед домом Алекса, сжимаю в руке маленькую коробочку с репродукциями Дега и мучительно вспоминаю рецепт соуса для спагетти. Через пять минут я поднимусь в скрипучем старом лифте на шестой этаж, вдавлю до предела кнопку звонка, молча пройду мимо него изумленного - на кухню, повяжу передник и встану у плиты. А через полчаса буду счастливая наблюдать за тем, как мой мужчина с удовольствием ужинает.
Я не прочту его мыслей, не проникну в его ощущения, просто увижу на его лице блаженную улыбку.
И... Между прочим... Как бы невзначай, скажу «Да».

PS: Часто мы произносим слова любовь и счастье, а потом рисуем в воображении совершенно противоположные картины. Посудите сами, любовь, что зиждется на слезах, учащенном дыхании и судорожном отчаяньи, любовь, которая двигает к целям, толкает вперед – с криком, вопящим хором желаний, самоотверженная и героическая... Эта любовь часто бывает либо неразделенной, либо живет в нас, пусть и взаимно любящих, но разлученных, вопреки. И счастье, которое мы представляем чем-то розовым и глобальным, этаким беспредельным кусищем сахарной ваты. А между тем, счастливая любовь или счастье в любви, эти два понятия отрицают постулат первый и постулат второй. Любовь вне предапокалипсичного ощущения, спокойна и умиротворена. Нет нарывающего сгустка в груди, а стены не сдвигаются в немой безысходности. Есть будничные улыбки и все остальное, с проблемами, ссорами и каким-нибудь затяжным насморком. И счастье... Маленькими вспышками, не гигантским непрекращающимся салютом, а бенгальскими огнями, вперемешку с теми же насморками и потерянными кошельками... Просто жизнь, которой не нужно мешать, достаточно поймать ритм и подыгрывать, так рождаются гениальные джазовые импровизации.

09.10.09