I. Сон
Наяву посреди Вселенной, смеюсь и подшучиваю, конец всего и вся, Рима и Вавилона, сжимаю зубы, вспоминаю вулканическое тепло, парижские улицы, иерихонскую равнину, вижу себя рептилией, галерея акварелей, глаза рыб в океане, стол в углу Эйфелевой башни, симфония, джаз в опере, будильник и танец судьбы, разговор с деревом, река Нил, рев Достоевского и черное солнце.
Земля, лицо умершего, форма без содержания, плач на снегу, белая музыка, цветок, размером в две вселенные, черные облака, пантера в клетке, космос, м-р Элиот выпекает хлеб, Флобер и Ги де Мопассан, бессловесная рифма с первоначальным смыслом, Финляндия, гладкая как поверхность зеленого лука математика, Иерусалим, дорога к парадоксу.
Слышимая издалека песня, хитрый шепот невидимого знакомого, ураган на поле, игра в шахматы, … Карл Франц, мрачный Титаник, плачущий м-р Чаплин, Сталин, Гитлер, толпа евреев, завтра понедельник, на улицах не танцуют.
О краткие минуты жизни: они закончились, показалась снова земля.
II Наяву
Он (живой) одетый и побритый, смотрит, улыбаясь на себя в зеркало. "Какой некрасивый", думает. "Где мой галстук?" (У него только один). Кофе и серое небо. Туман, пришедший с океана, шум уличной машины, люди, идущие на работу, опять новый день, опять проза и поэзия. Он быстро вышел на улицу и на ходу начал энергично думать. Только во сне мы можем знать, что живем. Только там, в этой живой смерти, мы встречаемся с самими собой и далекой землей, с Богом, со святыми, с отцами, с забытыми мгновениями; только во сне столетия смешиваются и становятся одним мгновеньем, необъятное становится миниатюрным, осязаемым атомом вечности.
Он вошел в день в полном сознании, насколько это было возможно; производя шум ботинками, вглядываясь в поверхностную правду улиц и строений и в глубинную правду реальности. В мозгу невольно зазвучала старая песенка: "Легко рассекая воздушный поток, летит на трапеции наш паренёк" … Он засмеялся что есть силы. Действительно, замечательное утро: серое, холодное, безрадостное, утро для внутренней силы; ах, Эдгар Гест, как мне нужна твоя музыка.
В канаве он увидел монету, которая оказалась пенни 1923 г.; положив ее на ладонь, он принялся внимательно разглядывать рисунок, вспомнив и год, и Линкольна, профиль которого был выштампован на монете. Один пенни, пожалуй, ни на что не годился. Куплю себе машину, горько подумал он, модную одежду, девочек в отеле, ужин в ресторане, а затем забудусь сном. Или брошу монету в автомат, и взвешусь.
Хорошо быть бедным и коммунистом – но плохо быть голодным. Какой у них аппетит! Как они любят поесть, пустые желудки! Тут он вспомнил, что сам голоден. До сих пор в его рационе были только кофе и сигареты, хлеб давно съеден. Кофе без хлеба, честно говоря, не ахти какой ужин; а в парке уже не осталось травы, которую можно было есть вместо шпината.
Говоря по правде, он умирал с голоду, а книгам не было конца. Он вспомнил одного итальянца в бруклинской больнице, маленького клерка по имени Моллика, который все время заявлял: хочу увидеть Калифорнию, прежде чем умру. И он подумал про себя: мне бы успеть перечитать Гамлета или хотя бы Геккельбери Финна.
Мысль о смерти развеяла последние остатки сна. Бодрствование превратилось в непрерывную пытку. Умереть было вполне реальной перспективой.
Вода и проза – это замечательно, они заполняют нематериальный космос, но их недостаточно. Если бы найти хоть какую-нибудь работу, какую-нибудь тривиальную работу во имя коммерции. Если бы только они позволили ему сидеть за столом целый день и подсчитывать выручку, вычитать, умножать и делить цифры, тогда, скорей всего, он остался бы жив. И накупил бы всякой еды: деликатесов из Норвегии; вырезку, отбивные, рыбу, сыр; виноград, инжир, груши, яблоки, дыни, которыми можно наслаждаться. Отрезал бы кусочек дыни, поднес бы к носу и часами вдыхал аромат. Купил бы огромные коричневые французские булки, овощи всех сортов, мясо, жизнь.
С холма был хорошо виден великолепный, протянувшийся на восток, город, с настороженными, и, казалось, враждебными к нему, башнями; вдруг его поразила мысль, что он находится вне города, что его туда никогда не пустят; что он, возможно, оказался не на той земле или не в том веке, и теперь, двадцати двух лет отроду, должен быть удален с нее. Эта мысль его, впрочем, не огорчила. Он сказал себе: когда-нибудь я напишу что-нибудь вроде инструкции «Как получить разрешение на жизнь». Он принимал мысль о смерти, не испытывая к себе особой жалости, тем более, что предстояло провести еще одну ночь. За день вперед было заплачено и оставалось завтра. А после этого, он, возможно, пойдет туда, куда идут бездомные. Может, даже посетит Армию Спасения – споет с ними о Боге и Иисусе, спасется, покушает и поспит. Но он знал, что этого не сделает. Его жизнь принадлежала только ему, и он не хотел разрушать этот факт. Другая альтернатива его не устраивала.
Летит на трапеции наш паренёк… играло в голове. Забавно все-таки. Лететь на трапеции к Богу, в никуда, в вечность. Он молился только об одном: чтобы хватило сил лететь - красиво.
- У меня есть цент,- сказал он себе. - Вечером я отполирую монету так, что она засияет как солнце, и буду изучать надпись.
Он спустился в город и пошел среди живых. Можно было пойти в одно-два места. Увидев свое отражение в витрине магазина, он расстроился. Оказывается, он не такой сильный, как чувствовал себя; во всем теле была видна шаткость - в шее, плечах, туловище и коленках. Так нельзя, сказал он себе, и попытался собрать воедино все разрозненные части, после чего выпрямился, стал натянутым и искусственно жестким.
Проходя мимо ресторанов, не позволил себе даже взглянуть на них. Ну, вот, наконец, нужный дом. Он поднялся на лифте и вошел в агентство по трудоустройству. Там уже ожидали своей очереди около тридцати человек; он нашел угол и стал ждать, пока его пригласят. Наконец, ему оказали такую честь и он присел перед женщиной лет пятидесяти; та стала торопливо спрашивать:
– Что вы можете делать?
Вопрос сразу поставил его в тупик. – Я могу писать, - сказал он как можно увереннее.
– Вы имеете в виду, что у вас хороший почерк? – спросила старая дева.
– Ну, да. Но я могу сочинять.
– Сочинять что? – спросила дева, почти со злостью.
– Прозу, - ответил он просто.
Наступила пауза. Наконец, она спросила:
– Умеете печатать на машинке?
– Конечно, ответил молодой человек.
– Ну, хорошо – у нас есть ваш адрес, мы свяжемся с вами. Сегодня у нас ничего нет.
То же самое ему сказали и в другом агентстве, но на этот раз его интервьюировал самодовольный молодой человек, похожий на поросенка. Из агенств он направился в большой универмаг; там было много помпезности, все выражали ему сочувствие, и наконец отказали в работе. Странным образом, он не чувствовал себя обиженным, и даже как-то лично причастным ко всей этой глупости. Он был живым молодым человеком, которому нужны были деньги, чтобы остаться живым; и не было другого способа получить их, как только устроившись на работу; а работы не было. Это была почти абстрактная математическая задача, которую надо было решить. Сейчас он был доволен тем, что дело закрыто.
Он начал ощущать детерминированность своей жизни. За исключением редких моментов, его жизнь была всегда простой и определенной, но сейчас в особенности он был настроен на то, чтобы избегать неопределенности.
Он пошел мимо бесчисленных магазинов и ресторанов, направляясь в Молодежную Христианскую Организацию. Там он взял бумагу и чернила и стал сочинять свое "Разрешение на жизнь". Поработав в течение часа над этим документом, он ощутил головокружение, которое могло быть следствием спертого воздуха или голода. Казалось, он уплывает от себя самого. Он быстро выбежал на улицу. В центральном парке, напротив публичной библиотеки, он нашел фонтанчик с водой и выпил почти литр, после чего почувствовал себя лучше. Посреди бульвара, старик, окруженный чайками, голубями и воробьями, вынимал из большого пакета хлебные крошки и галантно расбрасывал птицам. Смутно мелькнула мысль: а не попросить ли порцию крошек? Но он сразу отогнал ее, пока она не закрепилась в сознании. В публичной библиотеке он целый час читал Пруста, затем почувствовав, что опять «отплывает», выскочил на улицу. Попив еще воды из фонтанчика, он начал долгое возвращение домой.
"Приду и посплю, – подумал он, - больше ничего не остается". Он понимал, что слишком слаб для того, чтобы обманывать себя и убеждать, что все хорошо. Тем не менее, сознание оставалось чистым и гибким. Как-будто отделившись от тела, оно потешалось над его физическими страданиями. Домой он добрался во второй половине дня, и быстро приготовил для себя кофе на плиточке. Молока не было, сахара от последней покупки оставалось не более ста грамм. Он пил горячую темную жидкость сидя на постели и улыбаясь.
Из офиса Молодежной Христианской Организации ему удалось унести около дюжины листов почтовой бумаги, на которых он надеялся закончить свой документ. Но сейчас одна лишь мысль о необходимости писать, была неприятна. Ему нечего больше сказать. Он начал полировать найденную утром пенни, и это абсурдное занятие доставило большую радость. Ни одна американская монета не может быть так отполирована, как пенни. Сколько нужно пенни, чтобы продолжать жить? Кстати, а нет ли чего-нибудь, что можно продать? Он оглядел пустую комнату. Ничего. Часов у него не было, не было и книг. Замечательных книг. Девять из них пошли за восемьдесят пять центов. Он почувствовал стыд за то, что расстался с книгами. Лучший костюм был продан за два доллара, но черт с ним. Его не жалко. Но книги. Он разозлился из-за того, что к авторам не было никакого уважения.
Блестящая монета вызвала у него восторг. "Как мило она улыбается"- подумал он. На одной стороне было написано E Pluribus Unum * One Cent United States of America, на другой он увидел Линкольна и слова In God We Trust Liberty** 1923. -"Как это прекрасно".
Он почувствовал, как сонливость и болезнь одолевают его, а к горлу подступает тошнота. Он попытался встать, но упал ничком на кровать: спать, только спать.
Сознание уже делало огромные гребки в океане, уплывая к своему истоку. Лежа ничком, он подумал: а не отдать ли монету какому-нибудь ребенку? Ребенок мог бы накупить себе всяких вещей...
Затем неожиданно быстро, с изяществом летящего на трапеции, он покинул свое тело. В тот же момент он стал всем: птицей, рыбой, белкой, рептилией и человеком. Бесконечный океан книг вздымался перед ним. Город горел. Толпа бушевала. Земля уносилась прочь, и, осознавая это, он повернул лицо навстречу пустому небу, закончив сон и бодрствование; совершенный.
_____________________________
* Из многих единое (лат) – девиз США.
** С верой в Бога и свободу.
William Saroyan, Selected Short Stories (Moscow: Progress Publishers, 1975)