В 1980-ых написали 1687 рассказов, в последствии опубликованных и экранизированных. Никита принимал в одном из этих произведений самое непосредственное участие. Он был героем одного практически неизвестного рассказа с необычайно редким сюжетом.
В тот день Никита тащился по узкому, худому и вытертому, набитому буграми и трещинами, асфальту, ведущему на 3-ю улицу 1-ой половины города. Сырая земля жалко выглядывала из-под пористой корки снега, покрытого жалкими пятнами грязи. Обсохшие на солнце гнилые листья акации и клёна зацепились друг за друга и склеились в одну общую коричнево-желтую бумагу. По ней были рассыпаны мелкие куски картона от искуренных полгода назад папирос. Выбеленный щит теплого солнца давил на глаза Никиты напряженностью и утомленностью.
-На кой мне сдалась эта весна!.., - подумал Никита.
Нога его зацепила одинокий мелкий камень, который высоко подпрыгнул и упал, шлепнувшись об асфальт.
Я видел его часом ранее на вокзале, когда брал билеты на Москву. Легкая рубашка и брюки в клетку цвета вареного щавеля, летняя тёмная, почти угольная плащевка, присборенная снизу. Приподнятые куски русых волос небрежно торчали и довольно колебались на ветру, открывая лоб и лицо. Чуть ниже находился широкий нос с надутыми ноздрями, под ним – губы, большие, барбарисовые, пухлые от природы.
В последнее время Никиту преследовали однообразные мысли. Он обдумывал, как бы ему встряхнуть этот монотонный порядок времени, в котором кишат грустные человеческие маски и желания умереть. В глазах его, больших белых окружностях, по которым побежали от напряженности красные трещины, нарастала влажная пленка, в которую попадала пыль, доносившаяся с неподалеку гремевшей раскаленными от жары вагонами железной дороги. Досада вела его вперед, засела у него внутри. Веревкой её не задушишь, не хватало силы воли.
Близ платформы торгуют вареной кукурузой, пивом и семечками. Показались красные пазухи носа длинной зеленой электрички, состоящей из девяти вагонов. Платформа зашевелилась и собрала много посторонних людей. В основном это были легко одетые ребята в круглых соломенных шляпах и с авоськами. Уже ехали на дачу к бабушке. Никита видел их через деревянный мост, по которому люди переправляются на противную этой сторону.
Апрельская жара не нравилась ему тем, что сбивает с ног. После зимней спячки, заботе о здоровье, неистовое пекло бьет прямо в лицо, провоцирует. Закрывая лицо печеными от солнца рукавами, Никита ждал электричку, чтобы продолжить путь в театр. Резкий свист дернул его плечи и немного отклонил корпус назад. Никите хотелось сесть на пыльные затоптанные доски, и он, скрестив ноги, опустился вниз, спрятавшись от палящего солнца под тенью пузатых прямоугольников с врезанным окнами, посчитал их пальцем. На секунду глаза его расслабились и спокойно осмотрелись. Мужик с телегой, на которой валялся овечий тулуп, подворачивал штанину. Девушка, засунув под мышку полупустую бутылку сиропа, разбавленного водой, поправляла сиреневый платочек на шее. Вдали от всех, на сырой земле, лежала черная неотесанная псина и, почесывая лениво вышедшими из лапы когтями ухо, довольно моргала. Никита сгонял все любопытные взгляды к себе, но никто его не признал.
-Старею, братцы! – как будто извинился Никита перед всеми, кто просил электричку поскорее освободить проход. – Премьера-то была четыре года назад!
Электричка сделала свое дело, и стая людей разлетелась кто куда. Никита потер нос тыльной стороной запястья и резко встал, встряхнув ноги, как это делают кошки во время умывания. От подсолнечных семечек он хрипел, впрочем, как и его отец, поэтому он решил по пути погрызть кукурузку и купил за десятку мясистый початок. Маслянистые зерна цеплялись за зубы, застревали там. Никита оставшуюся часть дороги освобождал рот от кожуры кукурузных ядер, привлекая к этому занимательному занятию руки, язык и пропуск в твердой обложке. Наконец, вычистив дорожки между зубами, Никита спокойно пошел мимо блочных девятиэтажек, порезанных на голубые квадраты, с приклеенными к каждому этажу продолговатыми балконами. Во дворе одной, где и находился Необъяснимый театр, небольшой усатый мужчина, по-летнему раздетый, в перчатках привязывал голую ветку молодого шиповника к палке. Рядом с неизвестным и только что вкопанным в землю саженцем висела рука старика-каштана, где сидели и жались друг к другу три неугомонных горластых голубя. Уже виднелся бок театра, исторически опершийся на древнюю недостроенную шестиэтажку с однотонными грильяжными стенами, на которые садится пыль с проспекта Энгельса.
Направляясь к театру со стороны шестиэтажки, украшенной бельевыми веревками с разноцветными рубашками и выбеленными хлоркой простынями, Никита увидел трех мальчишек в летней спортивной форме, бывшей каждому на несколько размеров больше. Они сидели на перилле у подъезда, один держал согнутой в колене ногой футбольный мяч. Ждали, когда дворники расчистят коробку. Из окна первого этажа высунулась тучная голова мамы, и запахло домашним куриным супом. Мальчишки убежали на обед, а мама, немного застряв в оконной сетке, стала поправлять прическу из бигудей. Увидев её, Никите сделалось слегка хорошо. Мама, прищурив глаза в поисках кого-нибудь знакомого, не узнала Никиту и задвинула лицо обратно в окно. Чуть дальше окна виднелась железная дверь служебного входа.
Никита не стал её сразу открывать, закурил сперва папироску, достал блокнот и химический карандаш. На шершавом желтоватом листке появилось сначала окно, затем руки, затем кудрявая голова, лицо и принадлежащие к нему женские черты. К правой руке Никита подрисовал половник и внизу жирно подписал: «O manga questa minestra, o salta questa finestra»! («Хочешь - суп хлебай, хочешь – из окна сигай», итальянская пословица). Закрыв блокнот, Никита спрятал его в куртку, а карандаш – за ухом, потушил папиросу об исхудавшую подошву и вошел в театр.
В предбаннике было холодно, темно, а когда шел дождь, пахло гнилой древесиной. С потолка свисала лампа, подергиваясь от недостатка электричества. Повесив свою плащевку и расстегнув все пуговицы на пиджаке, Никита открыл журнал посещения актеров, в котором вместо своей подписи о приходе оставил весьма неприличный рисунок. Ущербу досталось не столько самому журналу, сколько завхозу Евграфии Орестовне, женщине с зеленоватым лицом и усиками, с болезненно-красными щеками. Евграфия Орестовна каждый день брала тупой нож, которым чистят картошку, и шкрябала по странице журнала до исчезновения неприличных мест рисунка. Никита ее за это очень уважал.
Сев возле расписания на скамейку, которая складывалась из двух продольных осиновых брусьев, Никита достал из сумки, выглядевшей, как подпоясанный чемодан, сценарий своей новой пьесы. Он назвал ее просто и понятно: «Смерть». Пролистав десять страниц однотонного текста, появляются иллюстрации, костюмы для героев, которые любовно занимали его воображение.
Александра Александровна, которой Никита носил сценарии и называл ее Сашей Сашевной, взяла и этот, очередной такой. Сев близко к нему, она вытянула худыми сухими руками из кармана белого платья, более походившего на халат, блокнот и делала пометки насчет сценария. Берясь за любой такой, будь то произведение известного режиссера или студента-первокурсника, Саша Сашевна никогда не делала оценок и суждений. Сейчас ее больше всего интересовал не сценарий, а Никита.
-Почему ты выбрал именно эту тему?
-Спасибо, я очень тронут.
-Ты действительно тронут.
-Ну, может быть, чуточку…
- В общем, так. Я подумаю, что с этим можно сделать. Что-нибудь хорошее, да получится.
Никита никогда не благодарил. Спокойное, довольное и сосредоточенное лицо и было благодарностью; на такого Никиту хотелось смотреть всегда.
-Только можно задать тебе один вопрос?
-Задавайте, Саша Сашевна. Я готов дать исчерпывающий ответ.
-Никита, почему… Почему ты так много пишешь о смерти?
Никита закурил сигарету. Уголь напрягся и стал чаще краснеть. Когда тебя слушают все, включая скамейку и никчемную сигарету, которая через секунду сдохнет и сгниет в помойке, говорить становится еще тяжелей, думал он.
-Потому что я говорю о том, что неизбежно. По крайней мере, со мной…
-Будем надеяться, что ты произносишь эти слова от имени героя.
-Хотелось бы в это верить, - повеселев, сказал Никита, встал и проследовал в гримерку.
Голубые, неровно прокрашенные стены, деревянные рамы, трещины, забитые двухвековой пылью. Небольшое трюмо, на котором лежали тюбик детского крема и прозрачная баночка черного грима, которую вместо крышки прикрывал футляр от очков. Справа лежал белый лист. Это была перевернутая фотография. Снимок был сделан после съемок в парке четыре года назад, в середине октября. Никита и Таня подбрасывают вверх сухие опавшие листья. Таня от радости прищуривала немного глаза, а Никита грустно и ласково и философски улыбался. Никита в последнее время не мог смотреть на эту фотографию и держал ее в перевернутом виде. Ему было больно на нее смотреть.
Отрепетировав свою роль, он был доволен и молчалив. Кусок намоченной ваты, который плохо оттирал грим с лица и тела, скрипел из-за попадавшихся в проточной воде песчинок. Освободив от краски кое-как глаза и лицо, Никита стал одеваться. Встряхнув брюки, с которых посыпались волоски, волокна шерсти и весенняя пыль, Никита заметил выпавший из кармана белый футляр. Он взял его в руки и начал вспоминать, каким образом оказался у него этот женский атрибут. Через пару секунд Никита знал, что эта помада, несомненно, принадлежала Танечке. Свою любимую помаду Танечка потеряла в конце съемок в парке, которую Никита нашел в траве возле фонаря, но все забывал о необходимости вернуть её Тане. Одевшись, он пошел по Энгельсу обратно, в сторону дома мимо железнодорожной станции. На пути ему встретилась телефонная будка. На углу Энгельса ему встретилась телефонная будка. Никита, стоя в ней и держа в руках тяжелую трубку, бросил монетку и принялся набирать в Москву. Телефон отказался совершать столь дальний звонок, ссылаясь на деньги, и Никита отправился на почту.
-В Москву, пожалуйста. Три минуты. Вот номер.
-Пятая кабинка, пожалуйста.
Зайдя в кабинку, Никита стал смотреть на телефон с дурацкой улыбкой. С прилавка крикнули: «Пятая, в Москву». Никита взял трубку и услышал гудки. Сердце его забилось не столько от волнения, сколько от ожидания услышать прошлое.
-Алло! – раздался мужской голос.
-Алло, Танечка, Таня.
-Кто говорит?
-А Таню можно?
-Сейчас…
-Алло?..
-Але, Танечка! Таня, это я, Никита!
-Никита? Никита, здравствуй! Вот уж не ожидала тебя услышать!
-Танечка, ты уж извини, что я пропал. Потерялся я совсем. Сейчас в театре играю. Я помаду твою нашел. Приезжай в гости!
-Никитушка, ты мой золотой! Слушай, да я бы с радостью. У меня ребенок маленький. Я – новоиспеченная мама! Шесть месяцев малышке. Катей назвали.
-Таня, ты молодец. Как Катя подрастет, езжайте в Ленинград. Я вас по городу повожу. В общем, Таня, времени мало. Я жду вас. Пока.
«Ну вот. Хоть кто-то узнает о моей смерти», подумал Никита, поставив трубку на стальные зубцы.
Никита вышел с почты в приподнятом настроении. Кочки, трещины, гнилые листья – все это уже не казалось таким ничтожным. Он размышлял над тем, что из трещины, образовавшейся во вздутом пузыре асфальта, скоро попрут майские сочно-зеленые сорняки и яркие радостные головы пахучих мать-и-мачех. Пройдя еще несколько шагов, у Никиты резко закружилась голова. После небольшой остановки он продолжил свой путь, но головокружение не спадало. Прислонив руку к стене универсального магазина, Никита не удержался на ногах и упал. Была пятница, вечерело. Женщины уже вовсю шуршали авоськами после рабочего дня. Кто-то закричал из толпы: «Скорую». Сбежалось еще больше людей, окружив Никиту. Какая-то четвероклассница, на чьей руке повис синий мешок сменной обуви, испуганно подошла к Никите. «Это же тот актер, известный очень. Мама его каждый день смотрит»! Толпа загудела. Поочередно все, особенно это задело молоденьких женщин, стали полунаклоняться, чтобы удостовериться в словах школьницы. «Действительно он, он», - ползло волнение по кругу. Вот бы Никита обрадовался, если видел все это. Все стоят над тобой, как петухи над свежим зерном, и радуются. Но ему было совсем не до чего.
Он лежал в полудреме с полуоткрытыми глазами и видел вокруг себя хоровод из девиц в белых воздушных платьях. Одна, самая высокая, крепкая, в меру худая, черноволосая и желтоглазая, выбежала из хоровода и поманила его куда-то. Никита пошел за нею, неся с собою два прозрачных сосуда. Один был наполнен блестящей красной жидкостью, другой – матово-белой. Стены в помещении были размыты и не четки, будто сотканы из тумана и молодых облаков. Она просила его перелить белую жидкость в красную. Никита стоял в исступлении, чувствуя, как намокают от волнения его руки. Соединив два горлышка, Никита стал наблюдать, как красные языки заглатывают белые густые пятна. Глаза её жадно смотрели сквозь хрупкую стеклянную стенку сосуда. Когда последняя капля утонула в красной густой краске, раздался резкий взрыв, и наступила темная, непоколебимая тишина. Никита вздрогнул, открыл глаза и увидел, как взорвалось солнце. Постепенно темнело и холодало. Еще мгновение – и Никита перестал это чувствовать.
Через три дня его хоронили под Ленинградом. Кладбище небольшое, сотни на четыре тел. Могилу Никиты определили в конце и сбоку. В землю вкопали чугунный крест, и на него проволокой привязали фотографию размером с печатную страницу. На ней изображался фас Никиты, лучистый и жизнерадостный. Его беззаботное лицо было прикрыто веером из еловых ветвей и гвоздик. Ель с месяцами не желтела и не сохла. Таня, приехав в Ленинград, когда лето торопливо сворачивалось и осенние листья кротко опадали, смогла застать ель свежею и зеленою. Оставив Катю у Никитиных родителей, Таня добралась до Финляндского вокзала и села на первую электричку до Комарово. Пройдя по тропинке и наслаждаясь свежим влажным воздухом, Таня вышла к кладбищу. Ворота и сетка забора, выкрашенные полностью в ярко-голубую краску, выглядели так, будто ограждали когда-то здание детского сада. Войдя на территорию кладбища, Таня увидела издалека знакомую фотографию и пошла к ней. Слезы выползли на глаза и не сходили. Ей было очень грустно оттого, что она в глубине души любила его и считала близким человеком. Она долго и преданно и молчаливо смотрела ему в глаза, горькие слезы впитывались в куртку. Таня провела у могилы Никиты полдня. Когда через ее кожу рук стали пробиваться синие пятна от холода, Таня собиралась уходить. Она медленно нагнулась, чтобы положить на могилу две красные розы, к которым она слегка прикоснулась губами. Лепестки легли на землю, и Таня увидела в основании креста всунутый в землю белый футляр. Это была ее помада, которую она потеряла на съемках, и которая каким-то образом оказалась теперь у Никиты. Каким образом она оказалась на кладбище, Таня понять не могла. Каким-то невероятным благородным светом наполнилось ее сердце. Поправив одежду на себе, Таня кротко приблизилась к фотографии, поцеловала ее в стеклянную раму и тихо прошептала:
«Я тебя не забуду, Никита. Никогда».
Таня развернулась и пошла быстрым шагом к дороге. Ее волосы колыхал ветер. Она чувствовала их мягкость на лице. Ей было приятно от той мысли, что с Никитой осталась ее вещь. Она его любила. Прости, его, Господи, он не хотел…
16.10.2009