LXXII
18/VI – 1968
НОВОСИБИРСК
Майе Доманской
Май, милый Май, здравствуй.
Все правильно – летать самолетами быстро, выгодно, удобно. Пишу тебе из Новосибирска, вернее, из аэропорта «Толмачево». Сейчас два часа ночи, а еще вчера в восемь вечера я должен был воздвигнуть свои котурны на священной Абаканской земле. Увы! Рейс из Новосибирска, конечно же, отменили и перенесли на сегодня, на шесть утра. До обалдения напился черного кофе, чтоб не уснуть в кресле, ибо гостиницы на вокзалах и в аэропортах есть прекрасные мосты через пруд, воздвигаемые мостоотрядом, где генеральным директором душка Манилов. По этой же причине (чтоб не уснуть) занялся письмом (учти, буду писать до тех пор, пока не объявят посадку), методом, апробированным в Ташкенте: на нижней деке гитары.
Из Барнаула вылетел вовремя, а когда огорошился в аэропорту, то сдал в камеру хранения гитару и сумку с тремя бутылками игристого напитка, сел в такси и покатил в Новосибирск, в… консерваторию! Километров через сорок показался город-красавец, а вот и консерватория. Таксист развернулся и с чувством произнес: «Имени Глинки!» Я с ним расплатился и с непередаваемым волнением вошел, нет! – переступил порог храма музыки! Сколько моих однокурсников учится в этом храме, а я, чье здесь самой судьбой предопределенное место, флибустьерствую под драным шапито… Пишу вот, а в глазах слезы стоят: зачем и на что погубил жизнь? Проклятая Дорога, проклятая Звезда!..
Разыскал Борю Тростянского, он весь первый курс консерватории играл на моем циммермановском альте. Можешь себе представить его удивление, когда встретил меня в таком… чуть было не сказал – неподходящем, месте.
Коротко поведал грустную повесть скитаний бесталанного пилигрима, потом Боря повел того извечного бродягу на экскурсию по консерваторским коридорам. Искоса на меня посмотрел и говорит: «Ты очень хорошо смотришься в этих стенах! Самое твое место!» Эх… Привел в зал, где шла репетиция оркестра народных инструментов. Вот репетиция закончилась и вот передо мной четверо прежних товарищей, один еще по Красноярскому училищу искусств. Вновь удивление без границ: Далматов – и вдруг в консерватории шляется?! Неужели одумался, поумнел?! Да, да, – ждите!.. Дождетесь…
О многом ли могут говорить люди, чьи пути так различны? Всей шкурой чувствовал незримую, но глубокую пропасть меж неприкаянным скитальцем и сытыми аборигенами Островов Благополучия. Моему ветхому кораблику путь на те острова заказан.
Немного побродили с Борей на площади перед оперным театром, настало время прощаться и ехать назад, в аэропорт. Грустно и пусто на сердце: ты изменил музыке, изменил своему призванию, слишком на многое замахнулся и сила отдачи прикладом дробовика швырнула самонадеянного стрелка в Никуда.
…Как хочется спать, как медленно тянется время! Вокруг спят и дремлют десятки людей, а я боюсь уснуть, так как непременно просплю свой самолет. Снова выпил два стакана кофе, полистал несколько газет и пару журналов и продолжаю письмо-дневник.
Давно просил маэстро отпустить съездить в гости, он соглашался, но при условии, что местный саксофонист-тенорист выучит партии первого тенора. И сидел с ним, и учил партии, чуть не до ссоры. Выпендрежу – выше крыши. Как же – филармония! Куда с добром.
О том, что собираюсь навострить лыжи совсем – помалкиваю, проговоришься до времени – будет много лишнего кипеша. И без того в оркестре разброд. Куропаткин с Якимовичем – кот с собакой, Гита Львовна так и не появилась, Бахтин и Вояковский вступили в стачку на предмет бегства в неведомые цирковые края. Чего не хватает Лешке – ума не приложу.
В Барнауле, в аэропорту, меня провожала знакомая девушка, Таня, хорошая девушка, поэтому писать о ней ничего не буду. А кого мы там встретили, знаешь? О! Стоим, воркуем, глядь – Никколо, да еще и Кернос, со скрипкой, пьяный, но зато поцарапанный и с подбитым глазом, тоже ожидает самолета. Как завидую, что не имею такой экстравагантной фигуры и кучерявой шевелюры, что непохож на иностранного гастролера, каким рисуется Паганини лучшей в мире передвижки, что не могу с космополитическим акцентом в голосе задавать снующему мимо быдлу вопрос: «Скажит пожялуст, где в ваш город улиц Никколо Кернос? Не знайт?.. Ах, как жал, как жал… Извиняйт! Извиняйт!.
Жаркое было дело. А все бабы, все бабы.
Николаевская анаконда неожиданно разочаровалась в великом скрипаче, но не только в нем, но и во всем на свете, так как взяла вдруг и вернулась к мужу. И зрим мы такой вот музыкальный номер: Никколо, переплюнув самого себя, обманул инспектора и вылез в манеж пьяный в стельку. Чуть не выронил скрипку, попытался сыграть «Купите фиалки», но не повиновались пальцы. Шатаясь добрел до барьера против директорской ложи, уселся и обхватил голову руками. Мы что-то пробекали, промекали и умолкли, перепуганные. Никколо вновь попытался что-нибудь сыграть, но снова ничего не вышло. Ошарашенный инспектор опомнился, наконец, махнул рукой и налетевшая униформа унесла бездыханное тело с манежа.
Директор снял «мистера икса» с программы и накатал на него докладную в Москву, в Главк, в ответ «мистер игрек» опохмелился, одел щегольский, в крапинку, костюм и лакированные штиблеты и отправился к Николаеву вымогать обратно николаевскую жену, за каковое вымогательство Николаев дал Никколо по морде и «мистер зет» (без репетиции!) исполнил виртуозный каскад по двум лестничным пролетам. Драться с Николаевым ни в одну дурную голову (даже в голову Никколо Керноса) не придет, посему Никколо Кернос почапал в цирк; а посыпал противный дождик и великий румынско-молдавско-цыганский артист своими лакированными туфлями чвакал по мерзкой, липкой, глинистой грязюке. В цирке же «мистер дубльве», набрав полную ладошку упомянутой барнаульской грязи, пулял ею в окна и двери директорского вагончика, очевидно в знак протеста против угрозы на несколько месяцев быть переведенным на работу униформистом, в каковой должности он уже, по сплетням, обретался за то, что во время кавалькады по улицам Бухары орал с платформы циркового грузовика: «Товарищи бухарики! Приходите в цирк опохмеляться!» Цирк горел синим огнем и великий Никколо пытался то серное пламя потушить, но благое его намерение никто не оценил.
В Барнауле же, обляпав походный кабинет директора, румынский артист в своем роскошном, но уже измызганном костюме, закатился под вагончик Щербаковых и окончательно извозился в грязи, уподобясь животному, которое ничего не понимает в апельсинах. И последняя гастроль: выкатившись из под вагончика влез в предбанник директорского кабинета, принялся куда попало звонить по телефону и нес при этом несусветную чушь. Сделать бы им номер на двоих с Вовой Штаном – из-за границы не вылезали бы.
Надоело, небось, читать о бесконечных бесчинствах цирковой шушеры? Потерпи: тебе несколько неприятных минут, а мне несколько камней с души. Скоро уже не буду писать про цирк.
Знаешь, с кем будет жалко расстаться, если уеду совсем? С Наташей Биляуэр. Такая славная барышня! В субботу играем, как всегда, в поддавки, я, как всегда, безнадежно и сокрушительно проигрываюсь, маэстро, как довольно часто, подходит и любуется моей «тупостью»; двигаю шашку и говорю: «Все таки, Михаил Данилович, какая Наташа хорошая девочка, а?» Якимович: «О! О! Очень хорошая! Очень!» Тяжко вздыхаю, двигаю другую шашку. Маэстро вдруг воодушевился: «Вот и дождись ее! Дождись! Пять лет – подумаешь! Стоит!» Наташа вдруг возмущается: «Пять лет?! Ого!» Маэстро смешался: «Пять… Как раз восемнадцать… Я думал… Но если мало…» «Да нет! Долго ждать!!» Все трое умолкаем и смотрим друг на дружку. Первой опомнилась Наталья: покраснела до корней волос и прытью от шахматной доски.
В субботу вечером пряталась, но в воскресенье между первым и вторым представлениями уже играли в догонялки (Наташка в седьмой класс перешла, а одному твоему знакомому дурню двадцать пятый пошел!), а между вторым и третьим делали ревизию моим жонглерским трюкам с тремя шарами и в грязь лицом я не ударил. Затем сдавал экзамены по общей физической подготовке: семь раз подтянулся (а ведь с мертвой точки не мог сдвинуться!), три раза присел на одной ноге (никогда не мечтал!) и в складке преспокойно уткнулся носом в колени. В собственные, а то еще чего подумаешь!.. Получил оценку: удовлетворительно.
Но далее потерпел фиаско. Наталья жонглирует тремя своими поварешками (у них в номере жонглерские палочки в виде поварешек, а сам Эмиль – шеф-повар) и требует, чтоб я перенял их. Это элемент парного жонгляжа. Ничего не вышло. Попробовали наоборот: я жонглирую, а она перенимает – опять ничего путного. Бросили мы это дело и жалуюсь ей, что бьют, де, палки и кольца руки, пожонглируешь, а потом на оркестровке несешь всякую ахинею. (Было дело: побил руки и мизинец на правой руке стал с запозданием опускаться на клапаны «до» и «ми-бемоль». Наташка заявила, что вообще терпеть не может жонгляж и удивляется моей настойчивости).
Старшая дочка нашей хозяйки, этакая белокурая бестия, устраивала, неведомо по какому поводу, банкет. Ну, и как же без нас-то, столичных артистов?! На пирушке той заслужил титул «лермонтовского человека». Еще бы. Черный свитер, гитара и угрюмая рожа. Черный свитер натянул, положим, исключительно, чтоб повыкаблучиваться, гитара… А как бы я появился без гитары? Линчевали бы моментально. В онегинской же физиономии повинна галлюцинация. Да, милый Май. Постоянно, днем и ночью, грезится одно и то же: тихая окраина, заросшая тополями, и я, каждое утро отводящий Вику Миро… Вику Далматову, конечно, в детский садик. Вика то бежит вприпрыжку рядом, то сидит на руках и обнимает папу за шею. Иногда бредовое видение трансформируется и Вика превращается в Галочку, тоже, естественно, не Ярославцеву, а Далматову. Сижу, пишу, Галочка жмется к левому плечу, теребит побитые сединой волосы, заглядывает и спрашивает: «Папочка, когда уже допишешь? Так хочется почитать!» Вот только на месте Викиной и Галочкиной мам – зияющая темная пустота. Что бы это значило.
Белокурая бестия симпатизирует не то к кому-то одному из мушкетеров, не то сразу ко всем. Явилась после представления, мы уже спать улеглись и свет потушили, закурила и уселась на кровать Портоса, посидела, пересела к Арамису. Равноправие – так уж по всем статьям! Представляю мечты белокурой бестии: это ее мужской гарем, да какой! Один лучше другого! Имею, однако, мнение, что Далматов из всего гарема – самый любимый муж, так как на его кровать, после кровати Арамиса, она не пересела. Тонкость чувства! Тем более, что она являлась еще раз, когда я был один (приятели где-то шлялись) и не имел на теле иной одежды, кроме плавок. Бестию подобные мушкетерские доспехи ничуть не смутили, она уселась напротив и сунула мне под нос пару соблазнительных коленок цвета хорошо просоленного сала. Не к ночи будь помянута, но прилезла в голову новелла Боккаччо о святом отце Рустико и благочестивой Алибек.
За этот случай Расторгуев и Ведерников каких только собак на меня не навешали. Припомнили андижанскую креолку и вообще обозвали рыбиной. Может быть.
«Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете,
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете….
А если без лирики, то классическая таборная философия постулирует: «не воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь!.
За приглашение на банкет надо было хоть символически отдариться, так мы купили девять бутылок черносмородинного напитка и пригласили белокурую бестию. Увы! Когда игристого напитка была бутылка на троих, он был сладок, приятен и некрепок, но количество, как гласит другой постулат совсем иного философского табора, переходит в качество. Мама дорогая… Часть напитка, конечно, надо списать на белокурую, часть шарахнуло в потолок (мы с Серегой наутро скоблили его кухонным ножом), часть напитка пошла на расстрел Далматова и попутное заляпывание белой блузки бестии. Идея расстрела бутылочной пробкой пришла в пьяную голову Расторгуева, я же, будучи одержим мировой скорбью, безропотно подставил лоб. В лоб он стрелять не рискнул, а вогнал пробку в сердце и попутно окатил с головы до ног пенистым хмельным душем.
Наутро мы с Серегой продрали глаза и посмотрели друг на друга. Рожи опухлые. Воззрились на потолок и стены. На потолке и стенах мозаика, абстрактная живопись. Решили, что лучше голые стены, чем дадаистский пейзаж, вооружились огромным кухонным ножом, влезли, пошатываясь, на стол и принялись скоблить потолок и стены.
…Еще тяпнул кофе. Сижу, выдумываю, что бы еще присочинить? А, вот.
У Эмиля Биляуэра очень смешной, но умный и деловой пёсик, они вдвоем работают некоторые репризы, а у нашей хозяйки… девочка, что ли, похожей породы. Хозяйка решила, что ее собачушке пора замуж и если уж поднимать собачью рождаемость в Барнауле, то пусть ее поднимает заезжий интеллигентный артист цирка, а не дворовый барбос, у которого кроме облезлого хвоста и кучи блох никакого тебе образования. С этой благородной матримониальной целью она и выпросила у Эмиля на сутки его пёсика, обещая полную сохранность и королевский стол. Но не тут-то было. Полное не проханже. В отличие от некоторых всепогодных и всесезонных высших приматов (не буду тыкать пальцем в зеркало), у собачек на этот счет строгая дисциплина и наш актер, сутки проскучав и чудесно на халяву покушав, невесту в упор не заметил.
Еще горе. Забегаловку, где пробавлялся бутербродами и молоком, закрыли на ремонт. Сволочи. И так здорово отощал, покинув котлы андижанские, а теперь вообще – хоть волком вой.
…Пять утра. От кофе совсем одурел. Если еще на сутки отложат рейс – лягу на пол и умру.
…Три дня назад Портос и Арамис учинили неподалеку от цирка драку. Сражались за честь молоденькой цирковой кассирши. К ней привязался подпивший тип, еще два мурла телепались неподалеку. Привязавшемуся обормоту отломилось так, что он расположился отдыхать на асфальте, второму съездили в нос и вдрызг его расквасили, при этом перемазали кровью Сережкину белую рубашку, третий, сообразив, что не на тех нарвался, ботая по фене, изобразил сквозняк, но скоро вернулся с четырьмя помощниками. Помощники, однако, драться тоже не рискнули, только злобно лаялись, сохраняя, на всякий случай, почтительную дистанцию. Вечером Сережка стирал рубаху. Нейлоновая, отстиралась.
…Что бы еще припомнить выдающегося, необычного, интересного, в назидание потомкам? Припомнил: стянули в ресторане меню в твердой обложке и бросили в почтовый ящик моей доброй знакомой Танечке. Она возмущалась барнаульскими хулиганами и уж как возмущался мерзавцами я.
Все. Хватит. Надеюсь сегодня же поцеловать Наташу то ли в щечку, то ли в губки, куда позволит! Без малого год не виделись.
До свидания, Майя.
Твой Вадим.