LXXI
10/VI – 1968
БАРНАУЛ
Майе Доманской
Здравствуй, Майя.
Читать письма, наверное, никому и никогда не надоедает, а вот писать… Не то, чтобы надоели все вы, а устал от бесконечных описаний цирковых будней, так далеких от всяких опереточных романтик. Сейчас начинаю уже соображать, что есть номера мирового уровня, вроде номера Запашных или узбекских джигитов, есть номера уровня союзного, которые работают по крупным городам в стационарных цирках, а если и попадают в передвижки, то гастролируют по северным берегам Черного моря. А под шапито, вроде нашего, ютятся Семены Барахолкины и Никколки Керносы, которых некуда деть, начинающие артисты, вроде Володи Свириденко и Светы Тарасевич, слабые и малоперспективные номера, как у Иры Камышевой и Щербаковых, никуда не годная самодеятельность, вроде Сережки Ведерникова. Там, если бы не волосатая лапа… Э, да что говорить.
Прошлой ночью думал – умру. Страшная духота после жаркого дня давила на грудь, давила усталость и безысходность. Обмолвился: будь снотворное – выпил бы смертельную дозу, надоело все. Толя и Серега выругали на все корки.
На оркестровке тоска зеленая. Меж Якимовичем и Куропаткиным перманентная, вялотекущая грызня по одному из основных вопросов философии, ибо Якимович лишь вялотекуще опохмеляется, а Куропаткин бодротекуще закладывает. Саша Бахтин, по своему обыкновению, равнодушно помалкивает, Леша Вояковский мрачно острит, Роберт широко и глупо улыбается.
Однажды наш барабанщик выразил свое безграничное презрение к искусству Эмиля Биляуэра тренькать на мандолине и теперь Вояковский постоянно над ним измывается. Едва донесутся с манежа звуки мандолины, как Лешка обращается к Якимовичу со слезной просьбой: «Маэстро! Скажите Эмильчику, пусть уберется с манежа! Яша Рахманинова хочет послушать!.
Единственная отрада душ наших – Никколо Кернос. В своих знаменитых «Купите фиалки» он ускоряет, замедляет, лепит фермату на фермату, по указанию стоптанного каблука своей левой ноги, а оркестр изволь ловить его поносные выкрутасы. Мы и ловим, шепотом отводя душу во всевозможных замысловатых ругательствах и проклятиях. В субботу Якимович озлился и повел оркестр на «Фиалках» в железном ритме. Никколо аж запрыгал в манеже, пытаясь устоять на своем, ничего у него не вышло, тогда он взял реванш в еще более знаменитой каденции, где он чирикает, мяукает, мычит, передразнивает ишаков и вытворяет черт знает что. Минут десять сходил с ума подобным образом.
Позавчера, на вечернем представлении, был явно под мухой, вытворял со скрипкой невероятные антраша и заехал смычком под струны. Подставка упала, чинить поломку некогда и пришлось просить инструмент у дирижера. Рожу Якимовича, с которой он протягивал в манеж свою скрипку, надо только увидеть. Описывать бесполезно.
Вчера же из-за этого румынского шарлатана погорел Вояковский. Писал, кажется, как тот хватает в зубы конец смычка у колодки и дергает под смычком несчастной скрипкой. Так Вояковский бдительно отслеживает этот момент и по его команде медное духовенство упреждающе рявкает: «Ротом!!!» Маэстро морщится, но не пресекает хулиганства, Кернос зыркает на оркестровку и сует смычок в зубы. Но после трюка «Ротом!!!» Вояковский, в одиночестве и вполголоса, всегда предлагает другой трюк… Как бы помягче описать предлагаемый им способ… Короче, вновь использовался безобразно искалеченный творительный падеж некоторого достаточно безобидного существительного. А тут, как на грех, в оркестре непредвиденная пауза, в амфитеатре тишина, а Лешка не рассчитал силу своих легких. Маэстро затрясся от злобы на выходку босяка, тот зажмурился и втянул голову в плечи, некоторые зрители, сидевшие очень близко от оркестровки, удивленно подняли глаза, но потом решили, что ослышались.
Расторгуев и Ведерников точат свое железо уже не для защиты от Николаева, а на страшную месть Никколо Керносу: Николаевская гюрза вдруг сбрендила и, очертя голову, бросилась в раскрытые страстные объятия величайшего в истории циркового скрипача, там такая любовь, что хоть Шекспира по разнарядке вызывай. Быть может, вообразила, что объездит с неповторимым артистом полмира. Я в убиении неповторимого Никколо участвовать категорически отказался.
Глядючи на него, отработал музыкально-жонглерский трюк: держу левой рукой мандолину и выщипываю на пиццикато «Камаринскую», причем в хорошем темпе, а правой рукой жонглирую двумя шарами. Первой похвастался Наташе Биляуэр, у нее глазенки округлились. Да и не у нее одной. Даже Мишка Зотов зашипел и попятился. Спросил его, понравился бы ему такой трюк: играть на трех музыкальных инструментах (две мандолины и губная гармошка), стоять при этом на катушке и держать на лбу баланс? «Невозможно». «Что, – спрашиваю, – невозможно: стоять на катушке с балансом?» «Да нет, это как раз чепуха, за три месяца выучишься». «Ах, так! Ну, а музыкальную часть я за столько же отрепетирую». Первый раз он промолчал и не предложил бросить дурью маяться. Но не мое это…
А жонглирую много. Миша заставляет подтягиваться, приседать, дома осторожно ворочаю гантели. Вообще-то, музыканту и жонглеру они ни к чему, но часто бывает завидно, когда смотришь на мускулистого гимнаста. У меня мускулы чуть окрепли и на худом теле похожи на запрятанные под кожу не очень тонкие веревки.
С Наташей каждый вечер (еще дня не пропустили!) режемся в поддавки. Вот только горе, что тупой я на это дело уродился!.. Играю все хуже и хуже, у бедной Наташи уже никакой совести не хватает постоянно обыгрывать такого рыцарственного с ней кавалера. Уж она и подставлялась, и отдавала назад ходы, я радостно цепляюсь за малейшую возможность взять реванш за бесчисленные разгромы, но ничего не получается… Якимович иногда подойдет посмотреть на баталию, смотрит и жмурится от удовольствия.
Гита Львовна в оркестре сейчас не играет, болеет после Андижана. Михаил Данилович отдувается на скрипке один.
На Раду больше никогда не смотрю и довольно успешно избегаю ее общества, насколько позволяет тесный цирковой мирок. Однажды, после представления, сижу на скамейке на площади, любуюсь поздним сибирским закатом, смотрю – гуляет с подружкой. Быстро подымаюсь и ухожу домой.
Поддел Сережку. У него на физиономии написано, что он не прочь бы подъехать к Раде, и когда по привычке расхныкался о своих чувствах к далекой джигитке, я не сдержался: «Нынешние Дон Кихоты преклоняются пред своими восточными Дульсинеями, но не отказываются и от запасных спортсменок!» Надулся. А чего цепляюсь? Их тропки рядом, посыпанные утоптанными цирковыми опилками, через убогий манеж к тихой пристани, а Далматову – сколько еще сбивать в кровь ноги по Дороге в Никуда.
Сережка сочинил неплохое стихотворение о старой заброшенной кукле – Арлекине, я вдохновился его маленькой поэмой и придумал музыку. Под гитару, разумеется. Но, разумеется, не под задолбанных полууличных бардов. Гитарная чесотка по стране, право слово. До смешного доходит: слушают меня, раскрыв рот, но половина с сожалением хлопает себя по ляжкам: «Эх, если бы ты еще умел играть боем!!!» Слышь, Май, Далматов высотско-окуджавский бой не может освоить!.. Ну, не курица ли.
«Как жаль, что не знаком
Я с вашим петухом!.
Песня печальная, даже трагическая.
Миша Зотов, как и мы, тоже сам нашел квартиру и почти никто не знает – где. Я – знаю, так как был у него в гостях, пил черносмородиновый напиток и бренчал на гитаре. «Арлекин» его потряс. Говорит, что простил Ведерникову и непомерную ставку в сто тридцать тугриков, и дохлый его номер. По странному совпадению, Мишина квартира в том же подъезде, где живет Лариса Миронова с ненаглядной своей Викой. От выпитого вина стало грустно и так захотелось прижать к сердцу кроху и поцеловать ей волосы… До слез люблю детей, но Вика благожелательно таращила глазенки, а жалась все же к матери. Лариса надо мной посмеялась, потом сказала: «Есть поверье – у тех, кто очень любит детей, своих детей не бывает». Утешительно…
Была на вечеринке и Ангелина Монастырская. Муж у нее намного старше и смахивает на медведя, но, по-моему, очень своеобразный и благородный человек. Я родился и до четырнадцати лет рос в семье фотографа и часто замечал, что вроде бы красивое и вроде бы одухотворенное лицо на снимке оказывается пошлым и мелким, что большей частью и является его внутренней сущностью. Муж Ангелины однозначно некрасив, но она показала нам свой альбом фотографий и мы с Мишкой онемели. Куда там всем киношным красавчикам.
Миронова, мечтательно слушая мое треньканье, запела надоевшую песню о том, что Далматов – прирожденный музыкальный эксцентрик и так далее. Миша насупился: «Пусть катит из цирка, побыстрее и подальше!» Лариса разобижалась: «А сам чего ездишь? Тоже катись!» «Сравнила. Я ничего не умею, кроме как на руках да на голове стоять, мне другой дороги нет». «Он бы сделал номер и тогда бы мог на Раде жениться». «Что-что-что?! На этой гусыне? Да она дура набитая!» «Зря ты, Миша, говоришь такое. Она добрая девочка, просто молодая, глупая еще. Подрастет, поумнеет». Вижу – Миша заводится, машу руками: «Замолчали! Выдаю тайну: недели через две-три увольняюсь, только не говорите никому. Давно уже решил». «Куда?! Зачем?! – это Лариса свое. – Столько молодежи в цирке, тебя все уважают! От добра добра не ищут!» Тогда спрашиваю: «А Щербаков не собирается уезжать в другой цирк?» Где там… Щербаков в нашей передвижке, как рыба в воде и никуда, конечно, не уедет. «Тогда придется мне». Странно, но Миша вдруг задумался, хотя только что голосовал за такое решение.
Ангелина ушла, Вику уложили спать, сами втроем пошли шататься по ночным улицам и забрели черт знает в какие дебри. Спотыкаемся в темноте по ухабам, вдруг – придурковатый крик петуха: «ку-ка-ре-ку-у-у!..» Миша задумчиво вздохнул: «Да, совсем Андижан… Был я там знаком с одним… таким вот….
Как получишь письмо, сразу напиши (хоть коротенько), когда уедешь из Красноярска и где намереваешься загорать летом. Может, в Чимкент поедешь.
Попробовался в жанре сонета. Мише он не понравился, говорит – жесткий. Наверное, он прав. Но и неудачный ребенок – все ребенок.
До свидания.
Вадим.
СОНЕТ
Сирень цветет, но некому дарить
Несорванных застенчивых цветов…
Так пусть цветут, пусть их душистый зов
Лишь птицам будет радостью служить.
Зачем срывать? Кто сможет оценить
Язык любви сиреневых послов.
Они увянут и, как гроздья слов,
Швырнут их прочь – ненужной мысли нить.
И я смотрю, любуясь, с думой тайной:
Как в прошлом был жесток, даря цветы,
Губя их нежный цвет в руках случайных,
Блеск мишуры приняв за свет мечты…
Цветы, цветы! Должны вы вечно жить.
Цветите же – вас некому дарить.