LXIX
27/V – 1968
БАРНАУЛ
Майе Доманской
Здравствуй, Майя.
Получил твое огромное, сумбурное и сумасбродное письмо, благодарю от всей души! Даже опешил: как ты нашла время на такой невероятный труд? Поделись опытом с Валеркой, но только его опыт не перенимай.
Итак, наш табор перекочевал из Азии в Сибирь, счастлив, что дышу родным воздухом, но несчастлив, что перешел на родные сибирские харчи.
Катили долго, после Ташкента в первую же ночь проехали Джамбул, утром так грустно было на сердце. Неяркая лампада Джамбульской часовенки горит неугасимо, пусть неярко, но все так же ровно и чисто… А какие молнии, какие зарницы полыхали на темном небосводе темной Дороги.
За Алма-Атой начались безотрадные казахстанские степи, представил, как по таким пустыням месяцами вышагивали караваны верблюдов и страшно стало. Проехали Семипалатинск, показались первые сосны. Поезд почему-то остановился на пустом месте, мы с Сережкой Ведерниковым не утерпели, выпрыгнули из вагона, добежали до них, обняли корявые стволы и крикнули «ура!», обратно прыгали уже на ходу поезда.
Двадцать шестого мая – открытие цирка. Чуть не заплакал от радости, когда зашел на оркестровку и окинул взглядом амфитеатр. Вместо темных андижанских фигур в халатах и допушках, яркий, веселый цветник! Нарядные платья, женские прически и сплошь – русские лица! Родина.
В программе изменения. Нет узбекских джигитов и Сереге некому дарить цветы. Ничего, уеду – будет Раду ублажать, свято место пусто не бывает. При мне не решается.
Приехал новый коверный – Эмиль Биляуэр. Свириденко не очень-то доволен: вместо двух отделений будет работать только второе. А он самолюбивый и честолюбивый. Но если бы только это. Директор, неизвестно из каких соображений, вдруг наехал на Свириденко, вроде: а кто ты такой? и тогда тот перестал показывать свою репризу «Бокс». Потеря огромная: с Ферганы зрители покатываются над ней со смеху, я неизменно к ним присоединяюсь, и на тебе! Волобуев, объятый благородным негодованием, закатил Свириденко выговор с занесением в личное дело и отправил кляузу в Союзгосцирк.
Но здесь маленькое «но»: Володя работал «Бокс» исключительно по собственной инициативе и не имел с того «Бокса» никаких дивидендов, если не считать нынешнего выговора. К хорошему, да еще бесплатному, люди привыкают скоро и, ох, как не скоро, отвыкают. По статусу «Бокс» не реприза, а номер, который должен оплачиваться, чего не было, а когда Свириденко намекнул о своих законных правах, наш гебист страшно возмутился. Эх, зря посадили того армянина…
У Эмиля с женой номер парного жонгляжа, вроде как у Рудика Изатулина с Имби. Только вместо булав у них поварешки и сам Эмиль в поварском колпаке. А знатным он поваром смотрится! Хоть сейчас в любой Парижский ресторан! Но в остальном все эти номера похожи. Сережка Ведерников очень приуныл, услышав фамилию «Биляуэр». В цирковом училище он учился с сыном Эмиля, Женькой, говорит, что тот первоклассный жонглер и ему рядом с ним нечего даже и маячить. Единственная надежда, что такого жонглера не засунут работать в нашу передвижку.
Эмильчик (это его партийная… извиняюсь, бес попутал! клоунская кличка) в некотором роде мой коллега – довольно резво чирикает на мандолине. Талантливый человек, но холодноватый и не очень дружелюбный. Даже хохмы у него звучат мрачновато – смеешься, но с оглядкой. Стоит у двери вагончика, тренькает на мандолине и унылым говорком повествует: «Я бедный еврей – приехал из Одессы. Мне много не надо: кусочек хлеба, вагончик масла, бочечку икры. Икра пусть будет черная, лишь бы хлеб белый!» А глаза не улыбаются.
Еще у него две девчонки, одной лет шесть (вылитая Эмиль!), другой двенадцать-тринадцать, Наташа, та на маму похожа. Мама у нее русская. То есть, и у всех остальных – тоже русская. У Наташки не броское, но славное круглое личико, живое и смышленое, только временами какое-то зябкое выражение его портит. Возраст! В куклы играть – уже выросла, кава`льтерам глазки строить – еще не доросла, вот и крутись, как хочешь.
Я с ней познакомился в манеже. Девушка страшно удивилась, обнаружив недюжинные жонглерские таланты у заштатного оркестранта, глазела, глазела, набралась духа, подошла. «А вот такую корючку умеешь?» (Корючка, в переводе для профанов, – трюк). «Умею». «А покажи! Ага. А такую?» Шарики посыпались на ковер. «Ничего, у тебя получится!» «Спасибо за науку! Буду репетировать!» «А мне жонглировать неохота. Такая скука! Как у тебя терпения хватает?!» Сакраментальный вопрос…
А перед представлением играли с ней в «поддавки», это шашки наоборот. Я, конечно же, проигрался в пух. Не думай, что это очень уж легко! Скорее, наоборот. Проиграть-то надо так, чтоб новая знакомка не заметила хитрости противника. Она и не заметила ничего, счастлива была – безмерно, а я, конечно, огорчен. Обещала научить. Зато маэстро: постоял, посмотрел на наши баталии, крякнул, проницательно на меня взглянул и отошел.
Драгоценнейшее же приобретение программы – Никколо Кернос, музыкальный эксцентрик, прибывший взамен Мамлеевых.
«Кричите, женщины, – «Ура!.
И в воздух что-нибудь бросайте».
(Из нижнего белья, например).
Никколо Кернос – дюжий, одутловатый, курчавый, как арсланбобский баран, не то румын, не то молдаванин, не то цыган, а не то, как в анекдоте: «Хор цыган Заполярной филармонии! Руководитель – тоже еврей!» А может – грек. Черные кудлы начинают у него произрастать в непосредственной близости от черных же бровей, под которыми странные бледно-серые глаза, баклажанный нос и толстые губы. Позавчера, перед репетицией, Никколо сказал, что очень меня ценит и занял два рубля. А познакомились мы ровно за пять минут до «оценки» моей особы, которая особа сдуру поинтересовалась скрипкой, каковой циркачиный Паганини потешает публику. А скрипка хорошая. Лучше, чем у Якимовичей. А двух рублей мне не видать, как своих ушей.
Половину репетиции Кернос и Якимович лаялись: Никколо вымогал с дирижера сопровождение «Чардаша» Монти, а Михал Данилыч справедливо негодовал, с какого такого рожна обязан он снабжать нотами всякую шушеру? «У Никколо Керноса все есть! – орал Якимович. – Телевизор! Электрическая печка! Банно-прачечный комбинат! У Никколо Керноса нет нот!!!» После этого ноты таинственным образом появились.
Оркестровые Никколкины партии – пучок мятой макулатуры, затертой и засаленной, сказал бы, где ей место, но и там ей не место – больно грязная. Партии испещрены всякого рода наскальными надписями (хорошо хоть не рисунками!): «Летняя мука музыкантов Кировского цирка». Рядом меланхолическое добавление: «И зимняя Ижевского». Некогда кудряво-каллиграфическую надпись «Артист Никколо Кернос» чья-то кощунственная рука в партии первого тенора испохабила таким вот манером: «артист» превратилось в «аферист», «Кернос» превратилось в… Короче, первую букву, заразы, заменили совсем другой. Какой – не скажу. В партии первого альта неизвестный сукин сын пошел еще дальше. Фамилию «Кернос» (в теноровом варианте) разделил знаком музыкальной цезуры на два самостоятельных слова и вписал в ту цезуру предлог «на». Нет, как вам это нравится?! Я лично возмущен.
На медных духовых (давно замечено) играют люди более ограниченного интеллекта, о чем свидетельствуют и упомянутые настенные изречения. К «Артист Никколо Кернос» там добавлено всего лишь: «он же цыганский конокрад и румынский спекулянт». Несравнимо, конечно же.
Вчера, на открытии, Скрипелло Халтуреро дебютировал в нашем шапито. Успех потрясный. Выходит он ряженым под «Мистера Икса», разумеется, в черном плаще и черной полумаске, играет на скрипке «Очи черные», «Купите фиалки», «Песню о Тбилиси», «Венгерский танец» Брамса. Звук у него хороший, но он не играет, а завывает, так как не имеет ни малейшего навыка смены позиций: из позиции в позицию «чавалэ» переезжает на длинных, широких и хорошо смазанных лыжах, нанизывает гирлянды убийственных фермат и совершенно злодейских ritardando и rallentando. С Якимовича пот ручьем катил, пока он махал дирижерской палочкой, огрызком карандаша, то бишь.
Говорят, что некогда Никколо Кернос работал в цыганском коллективе и, как истинный «Х» (совершенно ни на что не намекаю), появлялся в манеже на лошади. Но, по тем же сплетням, однажды исполнил с лошади, вместе со смычком и скрипкой, головокружительный каскад в манеж, после чего расплевался с родным коллективом и пустился в самостоятельное плавание, рассудив, что каскады с двух, но собственных ног, гораздо менее вредят здоровью, чем с четырех, но лошадиных.
После каждого шлягера Кернос что-нибудь с себя сбрасывал: плащ, потом куртку, жилет. Лешка Вояковский изо всех сил вытягивал шею, чтоб не прозевать момент, когда цирковой Никколо-не-Паганини дойдет до штанов, но штаны сняты не были. После этого Вояковский объявил, что номер никуда негодный.
После первого отделения концерта для скрипки и циркового оркестра следует фантастический трюк: игра сразу на трех инструментах. Никколо играет руками на цимбалах, мотает головой по краю жестко закрепленной флейты Пана, на левой ноге стоит, а правой шлепает по педали колотушки большого барабана.
На финал у него молдавская «Чиокырлия», – «Жаворонок», там он что только не вытворяет. Техника у него бешеная, подъездная и фальшивая, абсолютное rubato. То он поставит скрипку на голову, то запихает ее за шиворот, то схватит конец смычка в зубы и уже скрипкой под смычком возит. Воспроизводит скрип немазаного колеса, мычание коровы, птичье чириканье. Полный вперед.
«Поистине, ни одно искусство не подвергается столь бесконечному и гнусному злоупотреблению, как дивная, святая музыка, нежное существо которой так легко осквернить...» Если твой любимый герой Иоганнес Крейслер, то как лезть в манеж, в Николки Керносы?..
Свириденко его здорово передразнивает: «Да? Что? Да! Да! Я Никколо Кернос, румынский артист! Да! Да!» Он, эдак, растягивает слоги и придает голосу космополитическую томность и некоторую небрежность.
А сегодня утром, когда с гитарой под полою направлялся в гости, нарвался на этого шута горохового в ближних окрестностях цирка. Плывет навстречу, аж извивается, под руку с дебелой телкой, увидел меня, замер, потом отцепился от телки и бросился ко мне с распростертыми объятиями. Схватил за руки и затараторил: «Да! Да! Сегодня звонил на Ленфильм! Ваш сценарий принят, будут снимать! Подробности вечером! Извиняйте! Извиняйте!» Телка разинула рот, я также остался с разинутым ртом, один арап знал, что делал: телку за бок и мигом смылся. На Мосфильм, наверное. Сцену в постели снимать.
Все пока. Сегодня был хлопотный день, занесло даже на лекцию в университете культуры, просвещал, так сказать, свой темный ум. Не просветил. Как была ночь в Каире, так и осталась. Ни огонька тебе, ни северного сияния.
До свидания, Майя.
Вадим.