Это какая же дура месяц назад на собрании подпольных комсомольцев вещала, стоя на столе, визгливым фальцетом, что стыдно, мол, отсиживаться в тылу, пока наши мужчины гибнут на фронте?
- Позор, позор! - кричала психопатка. - Доколе мы будем прикрывать свою трусость своим слабым полом?!
Самое постыдное, что этой ненормальной, кажется, была я сама... Кажется — потому что я сейчас уже ни в чем не уверенна.
Вот и сижу теперь в окопе. Воюю. Наш командир, записывая меня в толстую тетрадь, улыбнулся, услышав мою фамилию.
- Победоносцева? Ну, с таким бойцом в отряде мы не можем терпеть поражения.
Оказалось — еще как можем. Уже неделю только то и делаем, что отступаем. Еще парочка дней, и все, за нами болота — отступать некуда. И всему отряду хоть плачь.
Нет, не так я себе представляла гордое служение Отчизне. Все мне мерещилось в красно-золотых вечерних тонах. Поле брани — и я, с красным знаменем в твердой руке, а подо мной белоснежный конь, неслышно несущийся по окровавленному полю, изгибая крутую сытую шею, порой отрывает от земли все четыре ноги, и, кажется, вот-вот взлетит...
Да какой там конь! Позавчера с Ванюхой вражеский пулемет захватили, так на себе и перли. Ванюха при этом ревностно следил, чтобы я, не дай Бог, не отлынивала, и не свалила случайно на его дружественное плечо львиную долю тяжести. На войне, мол, слабого пола нетути, а есть токмо боевые товарищи!
А вчера Ванюха помер. Смерть героя овеется славой только когда война закончится. А в самом ее процессе, под усталыми взглядами таких же потенциальных героев, которых в любой момент может настигнуть не менее героическая кончина, смерть становится обыденной...
Ванюха скакал по полю, волоча за собой безжизненную ногу, и, несмотря на увечие, на диво проворно пытался увернуться о вражеских пуль. Мы палили, хоть и было жаль патронов, стараясь прикрыть товарища, но тщетно. Ванюха задел мину, и серый взрыв испуганной земли скрыл от нас нашего Ваню. Мы с болью пытались разглядеть в пыли останки бойца.
И тут старик Радославыч схватился за сердце.
- Так ить у него полон карман махорки был... - Воскликнул он, и губы его затряслись.
Мы потрясенно молчали, но всем стало понятно, что в этом бессмысленном бою мы потеряли нечто более драгоценное, чем несколько десятков пуль. Скорбели, впрочем, больше о Ване, чем о махорке...
Три дня назад Петька, безошибочно угадав меня по глазам среди всех боевых товарищей, горячо шептал, что нашел тропинку, по которой можно убежать из этого ада. А позавчера он пропал без вести. Я его не могу осуждать, сама бы пересидела войну в землянке, но не хватает духу.
... А когда я только поступила в расположение партизанского отряда лейтенанта Бойко, мне устроили дедовщину, регулярно наливая мне в сапоги холодную воду и экономя на мне продукты.
Надоело! Где-то когда-то прочитала, что во время первой мировой войны некий русский молодой человек, на голову которого свалилось такое несчастье как мобилизация, переоделся в немецкую форму и пошел добровольно сдаваться своими же русским. Всю войну отсидел, прощелыга, в тылу, как у Христа за пазухой. Показавшаяся мне сгоряча отвратительной история с каждым днем казалась мне все более здравой и назидательной.
Нет, что ни говорите, а ничего героического в войне нет. Это все придумывают идеалогически подкованные поэты, чтобы заманивать в этот ад таких идиотов как я. Неделю назад Егорыч выпрыгнул из окопа и под пулями донес до немцев гранату. Это был несчастный, спившийся, потерявший всю семью человек, который просто устал бояться.
Но я никогда не перестану бояться свиста пулнад головой, и ничто не заставит меня высунуться из окопа. Пока боишься — живешь.
- да ты что, Стаська! - ко мне подполз Шурик. - У меня уже патроны кончились, а она все высунуться боится! Ведь наступают!
Ему ответствовал круглый взгляд клинической идиотки, свихнувшейся с перепугу прямо в окопе. Верное средство против нотаций.
- Дай сюда! - И Шурик вырывает у меня винтовку.
Вот бы сейчас броситься по окопам влево, до самого конца. Всего два шага по открытой местности — и зайцем в лес, петляя между деревьев. Кесарю — кесарево, героям — героическое, а я насмотрелась уже. Так ведь только попробуй, свои же и подстрелят.
Шурик высунулся из окопа и прицельно выстрелил. И тут же откинулся на земляную стенку. Я с ужасом смотрела, как у него из глаза вытекает мозг, как он трясется, словно в лихорадке, как у него, оскалившись, отваливается челюсть, а штаны становятся мокрыми. Даже в смерти героя нет ничего поэтического.
Вот теперь точно все! Вот теперь точно с меня хватит! Не я войну начинала, не мне ее продолжать и заканчивать. Я еще слишком молода, чтобы с чувством выполненного долга разъезжать в белых тапках на четверке боевых товарищей, а по весне расцветать лопухами. Да и откуда здесь взяться белым тапкам? Еще, того и гляди, мои же сапоги и снимут, так в портнках и зароют.
Винтовку на плечо — и налево, бежать, бежать! Успела, выпрыгнула — и к лесу.
- Куда?! - слышу я голос командира Бойко, и в нем все — и ненависть, и жалость, и презрение.
Слегка обернувшись, я увидела дуло командирской винтовки, направленное мне в лицо.