1.
О чём больше всего мечтают молодожёны?
Конечно же, о четырёх стенах и крыше над головой. Слава богу, нам не пришлось после свадьбы искать жильё: мы поселились во дворе у бабушки и дедушки Лены. Они выделили нам пустовавшую у них комнату. Вид у неё был не ахти какой: узкая и длинная, как коридор, с одним окошком и без кухни, но здесь имелся отдельный вход и дверь, которую при необходимости можно было закрыть на замок – одним словом, райский уголок. К тому же, за эту комнату нам не надо было ничего платить, а это вообще было пределом наших мечтаний.
Обычно мы обедали в столовой, а утром и вечером питались чем попало: что-то молочное, колбаска, иногда пельмени.
Однажды мы решили приготовить собственное блюдо: винегрет. Но на базаре не оказалось в продаже красной свеклы, и мы купили белую, сахарную. Вместо зелёного горошка, которого также не нашлось, взяли обычный горох. Какая разница, думали мы. Но приготовленный винегрет имел совсем не тот вкус, как в столовой. Да и вообще свекла не доварилась, горох был тоже твёрдым и до того неприятным на вкус, что ничего не оставалось, как отправить всё в мусорный ящик, что и было сделано.
Недаром говорят: первый блин комом; так оно у нас и получилось. Мы были расстроены, однако сметана и булочки, приготовленные про запас, компенсировали запланированный, но не состоявшийся ужин из винегрета.
По соседству с нами, по другую сторону забора в конце нашего дворика, жила тётя Зина с мужем и двумя детьми. Это была родная сестра матери Лены, дочь стариков, нас приютивших. У неё был небольшой дом с флигелем и дворик, во флигеле у неё постоянно жили квартиранты. Мы иногда заходили к нашим родичам посидеть за чашкой чая и просто поболтать, тем более, что тётя Зина была женщина весёлая и сердечная и встречала нас приветливо.
Дедушка и бабушка первое время тоже были с нами обходительны, интересовались тем, всё ли у нас в порядке, хватает ли на жизнь, просили не стесняться, если потребуется взаймы какая-то сумма.
Дедушка, в недалёком прошлом кузнец, был крепкий старик с буденовскими, только седыми усами. По утрам он молился, накинув на себя талит, и раскачивался, произнося слова молитвы. Бабушка тоже нередко проводила время за чтением религиозных книг, о которых мы не имели никакого понятия. Мы знали немного идиш, на котором разговаривали родители, но иврит воспринимался нами как набор звуков, лишённый смысла.
Однажды бабушка попросила Лену помыть полы, потом завела речь о стирке, и скоро стало ясно: дело идёт к тому, что нам придётся взять на себя полностью обслуживание стариков. Но у нас не было времени на эти дела: предстояли курсовые и дипломные работы, госэкзамены, кроме того, каждую неделю мы ездили в Янги-Юль к моим родителям, наконец, хотелось просто иногда погулять или сходить в кино. Мы и свой-то уголок не всегда успевали убрать.
Потом мы получили замечание, что поздно ложимся спать и расходуем много электричества. А однажды во время уборки Лена нечаянно разбила баночку варенья из бабушкиных запасов. Такое пережить старики оказались просто не в состоянии. Назревала ссора.
Вскоре она действительно разразилась.
Приближался какой-то праздник, кажется, 7-е ноября, и дед решил повесить у входа во двор флаг, который у него имелся на этот случай. Я вызвался помочь, залез на стремянку и прикрепил его в самом, как мне казалось, подходящем месте, но вышел дед и сказал, что флаг висит не там, где следует, его надо снять и перевесить. Я возмутился: как это так, я что – не знаю, как флаг повесить? Чем плохо то место, где я его прикрепил?
Дед продолжал стоять на своём, а я – упорствовать.
- Кто здесь хозяин? – возмутился дед. – Ты будешь делать то, что я скажу!
- Почему я должен делать то, что вы скажете?
- На чьей телеге сидишь, того и песенки поёшь – вот почему!
- Что ж, - заявил я сгоряча, - тогда мы слезем с вашей телеги!
Я вспомнил, что пару дней тому назад освободился флигелёк, который тётя Зина сдавала на съём, и решил немедленно перебраться туда. Мы быстро договорились с Зиной, и уже через полчаса через забор к ней во двор летели кульки с постелью, одеждой, кастрюлями, а чуть позже мы перенесли шкаф, кровать и радиоприёмник, которые нам подарили на свадьбе.
Флигелёк был побольше нашего только что покинутого жилища, имел квадратную форму, здесь было уютней и просторней; кроме того, входная дверь открывалась не прямо во двор, а на веранду, где стоял стол и к нему три стула. Правда, за все эти преимущества нам теперь предстояло платить, но мы не жалели, что перебрались сюда: тётя Зина дорого с нас не возьмёт, эти деньги мы как-нибудь раздобудем.
На нашем курсе было ещё несколько пар, переженившихся в последний год перед выпуском. Одна из них училась в нашей группе – Аркадий Либус и Люся Барановская. Они познакомились ещё до поступления в институт, и все годы учёбы эта неразлучная пара воспринималась нами как единое целое.
Аркадий серьёзно занимался классической борьбой, ходил на тренировки, участвовал в соревнованиях и не раз занимал призовые места.
Однажды он и меня затащил на тренировку. Чем мы там только ни занимались! Бегали, поднимали штангу, прыгали через скакалку и с препятствиями, подтягивались на турнике. Я выдохся совершенно, но решил, что продолжу занятия. Однако, я изменил своё решение, когда узнал, что всё то, чем мы до сих пор занимались, была лишь разминка, а тренировка – впереди. Предстоял ещё целый час занятий собственно борьбой: отработка приёмов и схватки на ковре. Это было чересчур! Я сказал Аркадию, что ухожу, что с меня достаточно, я всё понял, это не для меня.
К сожалению, моя дружба со спортом не клеилась. В школе я быстрее всех пробегал стометровку и быстрее всех лазил по канату, любил баскетбол. Но в институте моё отношение к спорту изменилось, и определённую роль – отрицательную – сыграли мои наблюдения за ребятами с факультета физвоспитания, которые явно не блистали интеллектом, и это было нередко написано на их лицах. С некоторыми из них я какое-то время жил в общежитии и имел возможность убедиться на основе наблюдений в примитивности их мышления, зацикленного на каком-то виде спорта. Эти их качества в моём сознании наложились на спорт вообще. Я не делал по утрам зарядку, невзлюбил физические упражнения, и когда на занятиях по физкультуре нужно было сдавать зачёты, я еле укладывался в нормы, предусмотренные программой.
Я чуть не утонул, когда прыгнул с пятиметровой вышки, очень уставал, когда плавал. Позже выяснилось, что, работая в воде только ногами, я двигаюсь не вперёд, а назад; таким образом, я сам себя выматывал и оставался на месте. Не лучше обстояло у меня дело с марш-бросками: вместо десяти я с трудом пробегал два-три километра. Однако, зачёты надо было сдавать, иначе можно было остаться без стипендии. Спасала меня репутация отличника; это – косвенно – к чему-то обязывало и учителей физкультуры.
После октябрьских праздников нас отправили на хлопок, хотя ранее было обещано, что выпускников никуда посылать не будут. Собирали мы его в этот раз недалеко от Янги-Юля, в знаменитом колхозе имени Кагановича, председателем которого был Хамракул Турсункулов, единственный в те годы трижды Герой Социалистического труда, депутат Верховного Совета СССР. Его колхоз-миллионер гремел на весь Союз, несмотря на то, что в более узком кругу председатель пользовался репутацией человека крутого и необузданного: он мог, например, кнутом, которым погонял лошадь, избить колхозника, чем-то ему не угодившего.
В его колхозе побывали многие знаменитости: Каганович, Булганин, Хрущёв, Ворошилов, Сукарно. Сюда их привозили на плов, которым угощал хлебосольный председатель. Разъезжались по домам с осоловелыми глазами и заплетающимися языками.
Мы проработали в колхозе десять дней, но не получили ни копейки: оказывается, на наше питание было израсходовано денег больше, чем мы заработали. В колхозах победнее мы всегда что-то получали. Было странно, что ничего не дали даже тем девочкам, которые собирали в день по сто и более килограммов хлопка, то есть больше самих колхозников.
Ай да колхоз-миллионер! Ай да Хамракул Турсункулов!
После возвращения домой выяснилось: Лена беременна. Мы ждали эту новость, тем не менее она нас потрясла. У нас будет ребёнок! Я стану папой, а Лена – мамой. Невероятно! И куча вопросов. И радужные надежды. И новые заботы…
Пройдёт немало времени, прежде чем эта новость станет привычной. Ведь у нас на носу были две сессии и выпускные экзамены.
После лекций, наскоро пообедав, мы уходили в библиотеку: надо было просмотреть кучу литературы, русской и зарубежной, запомнить массу сюжетов и персонажей, да и в грамматике русского языка не было полной ясности. Одним словом, предстоял очень напряжённый период. Меня волновало, сумеет ли Лена пройти его благополучно: простой подсчёт подсказывал, что её роды могут совпасть по времени с госэкзаменами, и это нарушило бы все наши планы.
Однако, всё обошлось: мы удачно проскочили промежуточные сессии, а когда на госэкзаменах Лена, прежде чем обнаружить свои знания, невольно успевала продемонстрировать свой живот, несколько опережавший остальную часть туловища, вопросы экзаменаторов застревали у них в горле. Мы благополучно сдали все экзамены, причём мой результат предвещал получение диплома с отличием, а это было не только почётно, но давало некоторые преимущества при распределении на работу: комиссия должна была считаться с моими пожеланиями и удовлетворить их в первую очередь.
Каждому выпускнику в те годы полагалась не только работа, но и бесплатное жильё. Однако, в Ташкенте на такое жильё рассчитывать не приходилось – всё-таки столица. И мы с Леной решили, что переедем в какой-нибудь город поменьше, например, в Ангрен, хорошо мне знакомый. Я попросил направление в этот город, и нам его дали.
Теперь оставалось съездить в разведку, чтобы выяснить, что ожидает нас в случае переезда в Ангрен.
В отделе народного образования, куда я обратился, мне сообщили, что я смогу получить такую учебную нагрузку, какую в состоянии осилить, а квартиру можно получить немедленно, правда, в деревянном доме, но со всеми удобствами. Это была отличная новость, и я поспешил домой, чтобы поделиться ею с Леной. Но я не застал её дома: пока я отсутствовал, у неё начались роды, и сейчас она была уже в роддоме.
Я помчался туда, не дожидаясь трамвая. Роддом находился недалеко от нас, и туда можно было добежать. Кроме того, мне вообще нужна была разрядка: беспокоили дурные предчувствия, страх.
Едва переведя дыхание, я обратился к дежурной медсестре: как там? что там? Лена Срагович? Да, такая есть, она родила девочку, обе живы и здоровы, примите наши поздравления.
Я присел в первое же подвернувшееся кресло: подкашивались ноги, мне всё ещё трудно было дышать. Но я уже начал переваривать новость. У нас родилась девочка. Я папа, а Лена мама. С Леной всё в порядке. Интересно, какая она – наша девочка? Взглянуть бы хоть одним глазом!
- Потерпите, - сказали мне в отделении, - к ним сейчас нельзя. У вас нормальный ребёнок. Всё будет хорошо. Скоро вы встретитесь.
Через несколько дней Лену выписали, и мне вручили свёрток, в котором шевелилось что-то живое. Лена приоткрыла личико ребёнка, и я, наконец, увидел нашу дочурку - крошечное существо с закрытыми глазками и множеством чёрных волосиков на головке.
- Она прелесть! – вырвалось у меня.
Я нёс свой свёрток, как сосуд, наполненный живительной влагой, нектаром райских садов.
2.
Ангрен 50-х годов – это небольшой шахтёрский городок в отрогах Тянь-Шань, в 120 километрах южнее Ташкента.
Он с трёх сторон окружён горами; самая высокая – средняя часть, на её вершине круглый год лежит снег, она почти стеной нависает над городом; по обрывистому склону этой горы срываются вниз воды реки, именем которой и назван город.
Угольные пласты размещаются здесь недалеко от поверхности земли, поэтому большая часть угля добывается не в шахтах, а в разрезах: с какого-то участка снимают слой земли, на открывшийся угольный пласт укладывается железнодорожное полотно, подгоняются платформы, и мощные экскаваторы загружают их углём, который черпают тут же, возле себя.
Город рос не по дням, а по часам. Людей привлекали сюда высокие заработки, хорошее продовольственное снабжение, а также возможность в кратчайшие сроки получить государственное жильё.
Мне очень нравился этот город, и в ура-патриотическом порыве, свойственном тому времени, я даже написал стихи, которые были напечатаны в городской газете:
АНГРЕН.
Как пусто здесь недавно было!
Лишь ветры колыхали высь,
Лишь тучи хмурые уныло,
Вершины кутая, неслись.
Лишь волчьи стаи завывали
Среди камней,
Лишь с горных скал
Ангрен в долину обрушал
Громады вод своих, и в дали,
Погони будто бы боясь,
Их нёс бушуя, торопясь…
Но что сейчас мы видим здесь?
В глуши огромный вырос город!
Не так уж дико смотрят горы,
Ангрен камнями скован весь,
Дымятся заводские трубы,
Лес новостроек тут и там,
С углём составы друг за другом
Бегут, бегут по всем путям…
А люди, люди! Потны лица.
С работы весело идут,
И в их глазах не мрак таится –
Им в радость мир, и жизнь, и труд!
По новым улицам иду я.
Как всё знакомо, любо тут!
О чём-то радостном, волнуясь,
Мне ветры тёплые поют.
Нашей небольшой семейке было выделено жильё: двухкомнатная квартира с отдельной кухней и санузлом, второй этаж.
На первых порах мы не могли нарадоваться на этот уютный уголок, доставшийся нам без особых хлопот. Но скоро стало ясно, что радость наша была преждевременной: дом был деревянный и сколоченный наспех, так что ветер кое-где проникал в комнату сквозь стены. Последние были обклеены обоями, но во многих местах их приклеили кое-как: между ними и поверхностью стены образовались пустоты, в которых поселились клопы, вылезавшие по ночам на охоту. Бороться с ними было непросто, а ведь они могли добраться до нашей малышки. Чтобы уберечь её от этой напасти, мы решили на ночь ставить коляску с ребёнком в корыто, заполненное водой, но и это не помогло: клопы залезали на потолок и оттуда пикировали прямо в коляску.
Лена временно не работала, и одна из главных её забот состояла в том, чтобы уберечь наше дитё от этих поганых тварей.
Мне же пришлось трудиться за двоих: я взял ставку в дневной школе и почти полную ставку в вечерней. Я с трудом справлялся с этой нагрузкой, но деваться было некуда.
Я не всегда успевал проверить тетради и написать поурочные планы, поэтому у меня нередко возникали трения с начальством. Я вообще считал, что проверка учителем тетрадей, занимающая массу времени, совершенно бесполезна, так как учащийся, получив с таким трудом проверенную тетрадь, интересуется только полученной оценкой; какие именно он допустил ошибки, как от них избавиться, чтобы не повторить в следующий раз – об этом он не думал, это волновало его меньше всего. Однако, мои соображения никого не интересовали; так положено – и весь сказ.
Я вообще не умел ладить с начальством.
Однажды я оказался свидетелем разноса, который наша молодая директриса устроила пожилой учительнице начальных классов. Проступок последней заключался в том, что она не проследила после окончания уроков, чтобы дети поставили свои стулья на парты, как это было принято у нас в школе. На голову провинившейся посыпалась отборная брань, унизительные выражения сменяли одно другое, их поток, казалось, никогда не истощится. Бедная женщина не смела поднять глаз, залитых слезами, она казалась раздавленной этим потоком хамства, обрушившегося на её седую голову.
Я не сумел сдержаться.
- Как вам не стыдно из-за такого пустяка так унижать пожилого человека? – обратился я к начальнице. – Если бы вы наговорили столько гадостей мне, я нашёл бы, что вам ответить.
Директриса оторопела, но замолчала. Я тут же был приглашён в кабинет и строго предупреждён: ещё одно такое выступление – и мне придётся убираться из школы. Я не стал дожидаться, когда эта угроза превратится в действие - пошёл в гороно и рассказал о нашей стычке заведующему. Я попросил срочно перевести меня в другую школу, так как не умею и не намерен терпеть хамство. Он долго меня успокаивал и даже сознался в том, что наслышан о грубости своей подопечной, но вынужден терпеть её, потому что у него сейчас нет подходящей замены и, кроме того, она жена начальника городской милиции.
- Никто вас не тронет, поработайте ещё немного, - сказал он мне на прощание. – Я вас переведу, как только появится такая возможность.
Я вышел из гороно и в коридоре носом к носу столкнулся с … Юрой Мешковым.
- Что ты тут делаешь? – удивился я.
- Я тут работаю. Я, к вашему сведению, заместитель председателя горисполкома.
- Ого! – не удержался я. – Очень рад за тебя. Я всегда знал, что ты далеко пойдёшь!
Я вкратце рассказал ему о своём визите к заведующему гороно и о содержании беседы между нами. Юра тут же предложил мне помощь, но я попросил его не вмешиваться: в этом пока нет необходимости.
Работа в школе оказалась не такой интересной, как я себе представлял. Она требовала полной самоотдачи, пожирала все силы и мысли без остатка, не предлагая взамен ни душевных радостей, ни материального благополучия. С этим трудно было мириться, надо было что-то делать, что-то придумать, но что? Что именно?
Я нередко чувствовал себя как заблудившийся, оказавшийся в тупике, и даже начал подумывать о том, чтобы сменить профессию.
В один из приездов в Янги-Юль, где всё ещё жили мои родители, я узнал, что рядом с городом открывается учебное заведение нового типа – школа-интернат, которую собираются оборудовать по последнему слову педагогической науки и практики. Там срочно требовались учителя и воспитатели, и можно было немедленно получить квартиру.
Я не стал долго раздумывать: выяснил все обстоятельства, и через пару недель мы перебрались на новое место.
Здесь также к работе приступил только я, а Лена пока оставалась дома: с ребёнком сидеть было некому. Вопрос с жильём разрешился просто, без канители. Нам не предложили хоромы – в этих двухквартирных домах когда-то содержались арестанты, но ко времени нашего вселения их перепланировали и капитально отремонтировали; получились кирпичные коттеджи с палисадниками и всеми удобствами. Короче, то была настоящая квартира, а не жильё типа "нарисуем – будем жить”, какое нам дали в Ангрене. А нагрузка моя состояла из двух частей: она включала часы как учебной, так и воспитательной работы. Трудиться в этих условиях было легче, а заработок мой не уменьшился, он стал даже выше в связи с тем, что в интернатах ставки вообще были выше, чем в массовой школе.
Здесь можно было работать спокойно многие годы, это была тихая пристань, которая многих могла бы удовлетворить сполна. Но я – увы! – не относился к категории, живущей по принципу "лучше воробей в руках, чем сокол в небе”. Мне этого было недостаточно, тем более, что работа с детьми была мне вообще не по душе. Я чувствовал, что стоит мне задержаться в интернате на несколько лет, и я на всю жизнь увязну в этой тихой заводи, она засосёт меня со всеми потрохами и мечтами о деятельности более достойной и значительной, к которой я всю жизнь стремился и к которой чувствовал призвание. Червь сомнения не давал мне покоя, убеждая, что рано ставить точку, надо двигаться дальше; не приспосабливаться к жизни, принимая те условия, которые она предлагает, а, наоборот, заставить её следовать моим устремлениям, моим запросам. Я не видел конкретных путей достижения этих целей, но не мог смириться с тем, что нельзя ничего изменить – пусть не сейчас, немедленно, пусть позже: через месяц, через год.
Как-то однажды мы разговорились на эту тему с одним из моих коллег, пожилым казахом, опытным учителем и мудрым человеком.
- Что ты мечешься? – говорил он медленно, словно выдавливая из себя каждое слово, в которое он, казалось, только что одел свою мысль. – Ты работаешь всего год, а уже поменял две школы. Это нехорошо. Дерево растёт на одном месте. Если его часто пересаживать – оно засохнет. Подумай над этим и не торопись что-то менять.
- Но ведь я же не дерево, - настаивал в свою очередь я. – Железо, если его не трогать с места, покрывается ржавчиной – разве это лучше?
Наступили летние каникулы, у меня появилось свободное время, и я написал несколько стихотворений. Я решил попробовать их напечатать – где угодно, пусть в районной газете.
Я отправился в Янги-Юль, зашёл в редакцию местной газеты, и каково же было моё удивление, когда я встретил там Гену Савицкого, моего сокурсника; он работал здесь ответственным секретарём редакции. Мы зашли к нему в кабинет, поговорили о том о сём, при этом он не прекращал работу над какой-то рукописью: что-то исправлял, что-то вычёркивал. Перед ним лежал макет будущего номера газеты, в который он включил только что просмотренный материал, указав заголовок, шрифт и кегль, то есть размер шрифта. Он сказал, что стихи мои посмотрит, но у него есть ко мне предложение: не желаю ли я поработать в газете и занять вакантное место литсотрудника? Для этого сейчас потребуется только моё согласие.
- А справлюсь ли я? Я ведь с газетной работой совершенно не знаком.
- Научишься, - уверенно сказал Гена. – Я тоже был не знаком. Кончал тот же пединститут, что и ты. Ничего, получилось.
- Я бы, пожалуй, попробовал.
- Вот и хорошо. Пошли к редактору.
Мы зашли в кабинет редактора, тот тоже просматривал какой-то материал.
- Иван Митрофанович! - обратился к нему Гена. – Это мой бывший сокурсник, человек вполне грамотный и пишущий. Может, возьмём его на наше вакантное место?
- Хорошо, - сказал редактор, едва взглянув на меня. – Дай ему задание, и пусть приступает. Отправь его на комбинат, к тем рационализаторам, о которых рассказывал их директор.
- Как? – удивился я, едва мы покинули кабинет. – Он не потребовал ни диплома, ни анкеты.
- А зачем ему твой диплом? – разъяснил мне Гена. - Напиши интересный материал – это и будет твой диплом. Остальное не имеет значения.
Это был принципиально новый для меня подход, но нетрудно было сообразить, что он более перспективный, чем тот, с которым я сталкивался до сих пор: с меня требовали прежде всего диплом, а деловые качества никого не интересовали.
Гена на ходу объяснил мне, куда следует пойти, о чём расспросить, сообщил объём материала, который я должен подготовить: 30 строчек на машинке, интервал – две строчки.
Я отправился на задание – первое журналистское задание в моей жизни.
3.
Газета "Ленинское знамя” освещала на своих страницах события городского и районного масштаба и выходила на русском и узбекском языках. Редакция размещалась в здании типографии и состояла из десятка сотрудников, тем не менее, здесь были отделы: промышленности, сельского хозяйства, образования и культуры, отдел писем, торговли. В самой большой - центральной – комнате, прямо напротив входной двери, висел транспарант, на котором крупными буквами было написано:
К у р и б о л ь ш е -
и ниже мелким шрифтом:
скорее помрёшь!
Однако на каждом из пяти письменных столов стояли пепельницы, доверху заполненные окурками, а сбоку дымились папиросы, обречённые также стать окурками, и, видимо, поэтому коптившие вовсю, так что дым стелился по всей комнате, не успевая улетучиться, хотя все форточки были открыты настежь.
Один из столов в этой комнате передали мне, и хотя я сам не курил, но успевал за два-три часа проглотить столько же дыма, сколько мои коллеги – заядлые курильщики.
Моя корреспонденция о рационализаторах оказалась вполне подходящей для публикации и, что особо было отмечено, не содержала грамматических ошибок и не потребовала литературной правки, что в нашей редакции случалось крайне редко. Ни один из сотрудников, как я узнал позже, не имел специального журналистского образования, а некоторые не закончили даже среднюю школу и работали здесь благодаря огромному опыту, которого они набрались кто во фронтовой газете, как Василий Иванович Субботин, кто в стенной печати – таких было несколько человек. Высшее образование имели только мы с Геной; главный редактор, Иван Митрофанович Корхов, был старым чекистом и закончил когда-то партийную школу.
Неудивительно, что скоро я стал в этом коллективе живым орфографическим словарём и главным консультантом в вопросах пунктуации и стилистики.
Однако на первой же неделе я столкнулся со многими трудностями, о существовании которых раньше не подозревал.
Во-первых, строчки. Ежедневно на стол редактора требовалось положить несколько материалов общим объёмом 120-150 строк. Это была норма, и её надо было выполнить во что бы то ни стало, иначе срывался выпуск очередного номера газеты. Я с этой нормой чаще всего не справлялся, особенно в первые недели. Я искренне завидовал Субботину, который обладал способностью на любую тему нанизать столько строчек, сколько от него требовалось, при этом между предложениями у него возникали такие связи, которые делали невозможной сокращение текста путём вычёркивания из него каких-то абзацев или предложений. Мои же тексты редактор сокращал наполовину и больше, при этом – и я не мог этого не признать – объём информации не сокращался.
Позже я научусь правильно строить подачу материала, но вначале я немало понервничал из-за того, что мои статьи так легко поддавались сокращению.
Вторая трудность заключалась в том, что мне, как сотруднику отдела промышленности, приходилось брать материалы на разных по профилю предприятиях: на маслозаводе, мясокомбинате, хлопкоперерабатывающем и кирпичном заводах, молочном комбинате, в паровозном депо и стройтресте (в городе было более двадцати крупных предприятий). На каждой фабрике, каждом заводе – своя технология, свои особенности, о которых я должен был иметь какое-то представление, иначе порой невозможно было написать что-нибудь стоящее о проблемах, которые там возникают и решаются.
Каждый сотрудник, кроме всего прочего, один раз в неделю должен был дежурить в редакции, чтобы помочь тем, кто непосредственно отвечает за выпуск газеты: заниматься корректорской работой и осуществлять связь между редакцией и типографией. Дежурство продолжалось до полуночи и позже – пока редактор не подпишет номер в печать.
Однажды, во время моего дежурства, когда мы с редактором сидели у него в кабинете, возникла пауза, и я поделился с ним своими проблемами. Заканчивались школьные каникулы, и я должен был сделать окончательный выбор: оставаться в редакции или вернуться в школу. Но уйти из школы означало потерять квартиру, а рассчитывать на государственную квартиру в Янги-Юле было бесполезно. Её придётся снимать, а это дополнительные расходы. Сумеем ли мы их выдержать?
Вопросов было много. Мне нравится газетная работа, сказал я редактору, но у меня пока не всё получается; как же быть?
- Опыт приходит не сразу, - ответил он. - Но думаю, что у тебя всё будет в порядке. У тебя есть грамотность, чутьё языка, а в нашей работе это много значит. А насчёт строчек не волнуйся: придёт время, и они из тебя посыплются. А мы подождём, торопить не будем. Я считаю, что тебе надо остаться у нас.
Эта наша беседа помогла мне отбросить все сомнения; я расстался со школой, снял квартиру в том же дворе, где жили мои родители, и целиком ушёл в газетную работу.
Кстати, о родителях. Они готовились к отъезду: собрались вернуться в Молдавию. Брат матери, дядя Яша, писал, что жизнь там налаживается, теперь можно и квартиру снять, и работу найти, так что пора возвращаться. Из эвакуации вернулись почти все, кто остался в живых, и никто не живёт на улице, писал Яша, все находят работу, так что хватит вам сидеть в Янги-Юле.
Мы с Леной решили пока не уезжать. Скоро наша дочка подрастёт и пойдёт в ясли, Лена сможет работать, кроме того, ни мама её, ни родственники пока никуда уезжать не собирались.
Между тем, наша зацелованная дочка подрастала и хорошела с каждым днём. Я виделся с ней редко, но с Леной она не расставалась ни на минуту. Каждый день в её поведении появлялось что-то новое.
Однажды она нас порядком насмешила. Она очень любила макароны с сыром, и когда её вместе с двумя подружками угостили этим блюдом, она сказала своим соседкам по столу, что их зовёт мама. Те ушли, а наша дочурка быстренько съела их макароны, свои же доедала после их возвращения к опустевшим тарелкам; мамам пришлось наполнять их снова.
Однако, наблюдать за развитием дочки мне доводилось крайне редко: большую часть дня, а иногда и ночи я проводил либо в редакции, либо на предприятиях, где занимался сбором материала для будущих статей и корреспонденций.
Работа эта не всегда протекала гладко.
Однажды я направился на мясокомбинат, где, как мне стало известно, была запущена новая автоматическая линия по производству сосисок. Об этой линии и её создателях я и намеревался написать статью.
Сбор материала, как правило, начинался с визита к директору, который обычно продолжался несколько минут; это была формальность, которую следовало соблюсти. Но в этот раз мой визит затянулся.
- Можно полюбопытствовать, какое задание вы получили в редакции, - спросил меня директор с хитроватой улыбочкой, - похвалить нас или разделать под орех? Вы уж поделитесь с нами этой тайной!
- Это как получится, - уклонился я от прямого ответа. - Если есть за что - похвалим, а не за что – может, и поругаем. Там видно будет!
- Э, нет, - не унимался директор, - вы уж скажите напрямик. А то я знаю вашего брата-газетчика: соберёт вас редактор, скажет: ты, Ванька, беги по этой улице, спрашивай и записывай, а ты, Петька, по той улице, а Васька пусть к директору домой сбегает, соседей поспрашивает. Нюхайте, записывайте. А потом смотришь – в газете фельетон, и полетел директор со своего места. Разве не так?
- Я никаких особых заданий не получал, - заверил я разволновавшегося начальника. - Мне надо взглянуть на вашу линию, кое-что выяснить – вот и всё.
- Правда?
- Правда!
- Тогда мы начнём знакомство с линией прямо здесь, - сказал он, кнопкой звонка вызывая секретаршу, которая получила краткое задание: организовать. Что именно и как – об этом ничего сказано не было, однако через несколько минут в кабинет внесли несколько тарелок с горячими сосисками. Затем директор открыл сейф – там стояла батарея бутылок с винами и коньяками.
Одним словом, знакомство с продукцией автоматической линии прошло "в тёплой и доверительной обстановке” и произвело большое впечатление. Что же касается самой, собственно, линии, то осмотр её тоже состоялся. Между прочим, выяснилось, что конструктором линии был не директор, а главный инженер по фамилии Кацман, который официально числился соавтором, но заострять внимание на этом факте мне показалось некорректным, и вопрос об авторстве в своей статье я обошёл. Какая разница, убеждал я сам себя? Важно, что выпуск сосисок увеличился в пять-шесть раз, и купить их теперь можно в любом магазине и в любое время. Какая разница, кто автор!
Возникали в моей работе и забавные ситуации.
В городской больнице работал хирургом некто Усманов. О нём и его мастерстве шла добрая слава. Его пациенты и коллеги рассказывали чудеса об операциях, проделанных его "золотыми руками”.
Я решил написать о нём очерк. Мы созвонились, я попросил о встрече, но он заявил, что живёт рядом с редакцией и сам явится ко мне, как только освободится.
Через пару дней в редакцию заглянул какой-то паренёк, на вид неказистый и худощавый. Я спросил, не заблудился ли он, здесь - редакция, а парикмахерская рядом, на что он неожиданно ответил:
- Я Усманов, мы договорились о встрече.
- Ради бога извините, - проговорил я в замешательстве. – Я думал, что Усманов – это высокий солидный мужчина. Не обижайтесь.
- Ничего, - с улыбкой ответил мой гость.- Вы не первый, кто так ошибается. Я привык. Ну, что ж – поговорим.
Мне было очень неловко, но мы всё-таки приступили к беседе. Он охотно ответил на все мои вопросы и вёл себя так, словно ничего особенного не произошло. Чем больше мы беседовали, тем большую симпатию вызывал во мне этот человек с такой неподходящей для него внешностью обиженного судьбой подростка.
И ещё одна небольшая история – на этот раз о заведующем отделом культуры горисполкома Рашиде Мухитдинове. Это был, не в пример Усманову, высокий молодой мужчина, одетый с иголочки на европейский манер, очень симпатичный на вид, выпускник Московского университета, к тому же приёмный сын упомянутого выше Хамракула Турсункулова, председателя колхоза и трижды Героя.
Мухитдинов нередко заглядывал в редакцию и предлагал материал для статей, сам же их не писал, якобы из-за недостатка времени. Он покорял всех своей элегантностью, изысканными манерами и запанибратским обращением.
Каково же было наше удивление, когда однажды в редакцию явился пожилой узбек, проживавший по соседству с Мухитдиновым, и рассказал, что пришёл к нам по просьбе жены Мухитдинова, которую тот несколько лет держит взаперти, заставляет даже дома ходить в парандже. А когда она однажды ослушалась и вышла со двора, чтобы немного погулять и посмотреть на людей, муж избил её кнутом, как свою лошадь. Трудно было поверить во всё это, но и оставить такую жалобу без внимания тоже было бы непорядочно. Редактор сразу же вызвал к себе меня и Кадырова, литсотрудника из узбекского отдела нашей редакции; мы получили задание проверить факты и, если они подтвердятся, написать фельетон.
Мы направились к Мухитдинову на следующее утро.
Дом окружал высокий глинобитный забор, верхняя часть которого была усыпана битым стеклом - на случай визита непрошенных гостей. Со стороны улицы имелись массивные железные ворота, через которые совершенно невозможно было разглядеть что-нибудь внутри двора: ни одной щелочки не было оставлено ни с какой стороны.
Нам сказали, что женщину, к которой мы приехали, зовут Мунира. Я говорил по-узбекски кое-как, поэтому беседу взял на себя Кадыров. Он окликнул женщину по имени – сначала тихо, потом громче. За воротами послышались шаги, и тихим голосом Мунира ответила, что она здесь, рядом. Кадыров представился и стал задавать приготовленные вопросы. Факты, изложенные соседом Мухитдинова, полностью подтвердились, более того, Мунира сообщила, что собиралась покончить с собой, но не сделала это потому, что она беременна.
Ей надо было срочно помочь, и об этом мы доложили редактору. Вдвоём с Кадыровым мы сразу же после возвращения написали фельетон, и он в тот же день был сдан в набор.
До выхода газеты оставалось чуть более суток, но про фельетон в райкоме партии стало известно, и Корхова срочно вызвали к первому секретарю Ибрагимову. Он вернулся оттуда расстроенный, с видом побитой собаки.
- Завтра утром идём в райком – я и вы оба, - он указал на меня и Кадырова.
- Плохо дело? – спросил я, хотя это и так было ясно.
- Увидите! – ответил он коротко.
В восемь утра мы уже были в приёмной райкома, где нас, кажется, ждали.
- Зайдите в кабинет! – скомандовал какой-то молодой человек, едва мы переступили порог.
Мы ожидали увидеть за столом Ибрагимова, но на месте первого секретаря сидел Турсункулов.
- Есть мнение,- заявил он без каких бы то ни было вступлений, обращаясь к нашему редактору, - что вы, товарищ Корхов, поторопились с написанием фельетона. Будем считать, что этого фельетона не было. А что касается мер, то я вам обещаю, что меры будут приняты. Мой сын сделает всё так, как полагается в нашей стране. Всё ясно? Я вас больше не задерживаю.
Фельетон был изъят из номера, а что случилось с Мунирой, мы выяснять не стали: сами разберутся. Биться головой о стену не имело никакого смысла.
Впрочем, наши труды не совсем пропали даром: Мухитдинова от занимаемой должности освободили. Его направили на другую работу: он был назначен директором крупного совхоза.