На душе было не просто скверно, было гаже некуда. Но еще гаже было в голове. Она гудела, и в ней, как будто ртутные шарики катались. Стоило наклониться, и все плыло, и в голове, и в желудке. И надо-то только выпить с утра, а вместо этого приходилось гонять во рту жевательную резинку, чтобы перебить запах перегара.
Уже с утра зависла жара. Надо же было вчера так засидеться с Толяном, ведь знал, что ранешенько придется ехать в район. В данную секунду Семен просто ненавидел всех, кому не сидится дома (как будто дел ни в огороде, ни по дому нет), и "этих культработничков", не понимая, за что им деньги платят: не сеют,не пашут - только песенки поют да пляшут.А тут еще смешнее - наделали куколок, чтобы в райцентре на ярмарке продавать.
Если бы Семен мог, он бы ругался, ворчал, но сил хватило только на то, чтобы молча завести автобус, подъехать, открыть дверцу, закрыть и тихо двинуться к шоссе. Назойливый лучик восходящего солнца упрямо пробивался через вмиг запотевшее лобовое стекло и заставлял Семку щурить глаза и отводить их в приятный полумрак салона. В зеркале увидел: из корзинки на него как-то лукаво глядела кукла-мужичок. Даже боль в голове стала проходить. Что-то знакомое было в этом кукольном обличье. Взлохмаченная голова в шляпе набекрень, борода тоже небрежная и эта вскинутая левая бровь. Семку даже в жар бросило. Ему показалось, что кукла подмигнула и улыбнулась. Допил! Он задышал глубоко, и нарочито небрежно спросил завклубшу:
- Кого это вы нашили и зачем?- и похолодел, услышав в ответ:
- Домовички, Семушка, дом оберегают. Тебе подарить?
Он фыркнул:
- Еще чего, - и глянул на знакомца. Тот нахмурился и, кажется, надулся.
Семка осторожно вел автобус и клялся себе, что больше ни капли в рот, и что, как приедут, пойдет к председателю просить, чтобы он отправил его на кодировку. Вот Леха закодировался - уже полгода не пьет, и вчера отказался, когда Толян звал. А он, Семка, хоть и давал себе слово, не сдержался - снова "зенки залил". Как ворчала мать:
- Весь в отца.
И тут Семка понял, чтО его тревожило в этой кукле - она походила на отца! Отец умер семь лет назад - с перепою, все говорили "сгорел". Глаза впились в домового, у которого был теперь какой-то виноватый взгляд, как будто понял, о чем Семка думал. В груди Семена что-то застонало. Так переглядывались всю дорогу.
Когда подъехали, ярмарка уже готовилась к встрече гостей. Стучали молотки. Бабоньки быстро заняли место, развесили свои рукоделия, на столах расставили корзинки с куклами. Удивительно, но к этим корзинкам стали сразу подходить люди, брали, рылись в них, выбирали понравившихся. Семка даже зубы стиснул. Ему казалось, что его мужичок переворачивается в корзине так, чтобы его не взяли, и каждый раз бросает Семену умоляющий взгляд: "Возьми меня, возьми меня!"
Вот какая-то девчушка схватила его: "Вот этого возьму", но завклубша, тетя Люба, ласково взяла домовенка у нее из рук, сказав, что у того шапка закреплена плохо, и отложила, предложив девчушке другого, рыжего, в рубашке синим горошком. Все это время Семка комкал в кармане мятые десятки (заначка на пиво)- надо только отвезти всех этих доморощенных "артистов" домой и уж тогда он зальет эту муть в голове. Но этот чернявый домовой был сильнее. Он снова подмигнул Семке, и очень настойчиво следил за ним глазами. Кукол осталось всего несколько штук, и ими все время интересовались. И тут Семен решился: он достал скомканные десятки, положил тете Любе в плошку с деньгами, и она подала Семке ЕГО домового. Это не показалось странным: ведь он не просил показать его,а она просто подала именно ЕГО! На душе сразу потеплело. Он положил мужичка в карман и небрежно спросил:
- А зовут-то его как? У них ведь, говорят, имена есть! - тетя Люба просто ответила:
- Лукич.
Земля качнулась под ногами: так мать ласково называла отца, когда не ворчала на него, и в доме устанавливались тихие безалкогольные вечера. Мать тогда прижималась к отцу, и он, вороша свою бороду, взметывая вверх мохнатую левую бровь с удовольствием покряхтывал. В памяти плыли воспоминания. Потом в голове и на душе у Семена стало как-то тепло и ясно. И эти "артисты", которые готовились петь, показались одушевленными и даже красивыми. И песня зазвучала по-другому, и соседская Женька, которая за Семкой увивалась, но не давалась ему в руки, вдруг показалась недоступной красавицей, принцессой, девушкой из сказки. Неожиданно открылись Семену ее достоинства: окончила медучилище, приехала вот домой, работает, не пьет, не курит, а в клуб ходит, чтобы песни попеть, над чем раньше он только язвил.
Дорога домой показалась легкой и недлинной. Мать опять встретила хмуро, прошла рядом и, не услышав запаха перегара, забегала, засуетилась, достала из печи и поставила на стол пирог с карпом. Потом взгрустнув, села рядом, глядя, как он ест. И вдруг попросила: "Семушка, доделай наличники, слепой дом-то, словно без улыбки стоит". Семка молча поел и пошел под крышу, к верстаку, где лежали недоделанные отцом наличники, взял лобзик и начал резать незавершенный Лукичом узор. В голове почему-то мелькнуло, что такая красавица не должна жить в сером, некрасивом доме. Резал узор, а перед глазами стояла Евгения: вот она напевает свою мелодию, поворачивается боком, а глаза улыбаются ему, Семену. Он чуть не выругал себя: как же так? Годы проходят, рядом ходит такая краса, такая желанная, а он постоянно в пьяном угаре, как в колдовском тумане. Вдруг испугался - а ведь так и жизнь пройдет.
Стукнула калитка, заворчал Пират. Семен не оглянулся, знал, что там с довольной, пьяной рожей Толян с фуфырем и бутылкой пива. Страх родился в душе: вот сейчас он снова согласится, и уйдет на тот свет только что родившаяся в его душе надежда. Семен нагнулся пониже над верстаком и продолжал работать. Пьяные глазенки Толяна ушло пробежались по верстаку, ища место для заранее приготовленных стаканчиков. Толян, напевая что-то бравурное, из-за спины просунул фунфырик Семену подмышки, дескать, смотри, что принес! Семен с удивлением смотрел на фунфырик и чувствовал, что ему совсем не хочется броситься к стаканчику, предвкушая выпивку. Он медленно повернулся к Толяну и спокойно сказал:
- Некогда, Толик, видишь - дом слепой, мать красоту просит.
Тот пожал плечами, ладно, мол, позже придешь. Семен, твердо глядя в мутные глаза соседа, просто сказал:
- Некогда, так ведь и жизнь пройдет.
Лето подходило к концу. На окнах появились новые наличники. Мать попросила соседку Женю помочь ей покрасить их, и та постаралась! Окна расцвели. Семен подправил и украсил ворота, переделал забор. Дом заулыбался, мать как-то посетовала, что только молодой хозяйки в доме не хватает, и Семен, понимая тайную уловку матери, прямо сказал:
- Ну, так иди, сватай.
Евгения согласилась сразу. Она, смущенная этим долгожданным сватовством, достала из шифоньера и бережно подала жениху красиво расшитую белую рубаху. Что-то щелкнуло у Семена внутри и он, испугавшись, что Женя заметит это грубовато сказал ей:
- Зачем это? Не надо.
На что она, прямо и счастливо глядя ему в глаза, сказала:
- Надо.
- Узнают - засмеют, - пожал он как-то виновато плечами.
- А это уж их проблемы, - услышал он в ответ.
В октябре сыграли свадьбу. В дом вошла новая хозяйка. Они с матерью ловко управлялись с хозяйством, заменяя и понимая всегда друг друга. Однажды, когда Женя делала уборку, Семен услышал, как она, ласково переставляя домового, говорит ему:
- Подожди немного здесь, Лукич".- Он резко дернулся в ее сторону и спросил:
- Откуда ты знаешь, как его зовут?, - на что молодая жена просто ответила:
- Так его же мама для тебя шила. Если бы ты знал, как она просила его уберечь тебя от пагубы.
Семен хотел рассердиться на глупых женщин, потом подошел, поцеловал жену и спокойно пошел на работу. Он знал, что свет, зажженный в его душе, не сможет затмить зеленый туман, сгубивший его отца, что дорога жизни уже светит и ведет его в будущее, где будет и детский смех, и успехи, а, может, и поражения, но где не будет больше никакого Горынычева зелья.