Электронные часы подмигнули мне четырьмя нулями, и жена, словно получив невидимую отмашку, заговорила во сне. Я прислушался. Скорее, по привычке, а не из любопытства. Уловил «Шерма шельх» и «здесь не хватает экспрессии». Несколько минут развлекал себя, пытаясь угадать, что ей снится. Ни одна из версий мне не понравилось, поэтому решил тоже уснуть. Долго считал белые автомобили, кидал камни в воду, падал вместе с Алисой в Страну Чудес, но так и не мог расстаться с реальностью.
Спать не хотелось. Хоть убей.
Такое со мной всегда случалось на новом месте, а это место было как раз новым. Мы с Ленкой переехали сюда только сегодня. Точнее, уже вчера. Нам повезло – полностью обставленная «трешка» в двух шагах от «Баррикадной» обошлась не дороже, чем пара комнат где-нибудь в «Отрадном». Мой старинный приятель мечтал сдать квартиру своей двоюродной тетки проверенному человеку. Таким человеком оказался я. Наше с ним редакционное прошлое, пропитанное алкогольными парами мозговых штурмов, стоило совместного участия в паре разведопераций.
Приятель сунул мне ключи и попросил не выносить из квартиры сразу все добро его родственницы, нажитое непосильным замужеством за членом горкома партии. Я пообещал кое-что оставить. Впрочем, вздумай мы нагреть руки на тетушкином наследстве, хозяева квартиры это бы вряд ли заметили. Серванты и комоды трехкомнатных хором были набиты разномастными безделушками, которые не поддавались учету. Там тянули носок фарфоровые балерины, поднимали миниатюрные бревна деревянные слоны, тускло мерцала серебряная посуда, пылились груды бижутерии из тяжелых самоцветов.
Еще у тетушки водилось хобби – она покупала картины. Каждый клочок оклеенных дорогими обоями стен был отведен под произведения художников, чьи витиеватые подписи мне ничего не говорили. Даже уборную, и ту престарелая фанатка живописи превратила в вернисаж. Я насчитал, сидя на унитазе, семь хаотично развешанных миниатюр. На них упитанные пастушки совокуплялись со знатными господами. Прямо на травке. Среди пасущихся коз. Все картины фривольной серии явно штамповались одним автором. Ленка окрестила его творчество «пасторальной Камасутрой».
В спальне, где преобладали персиковые тона, концентрация холста и масла на единицу площади тоже превосходила все вообразимые пределы. Над изголовьем широкой кровати висело с десяток полотен разных весовых категорий – от малышек величиной с нетбук, до полутораметровых гигантов в тяжелых рамах. Вздумай они сорваться со своих гвоздей, мы бы с Ленкой оказались погребенными под курганом из произведений искусства. А вот на противоположной стене, куда упирался мой бессонный взгляд, смотрела окном из другого мира одна единственная картина. И это казалось странным. Ничего особенно в ней не было. С моей точки зрения, она больше напоминала фотографию, чем творение художника. Каждую деталь неизвестная рука вывела с маниакальной точностью. Словно живописец вступил в неслышный спор с мастером светописи, кто из них способен объективнее передать реальность.
На квадратном полотне сантиметров семьдесят по диагонали был изображен дом. Двухэтажный. Частный. Возможно, подмосковная дача в одном из тех мифических поселков, где искали встречи со своими музами деятели искусства советской поры. Я много читал об этих райских уголках, но сам никогда в них не бывал.
Дом вплотную обступали кусты акации. Над застывшими гребнями зеленого прибоя с барашками белых цветов маячила треугольная крыша. Под ней трепетали легким тюлем два больших окна. В центре полотна зеленые волны расступались, словно морская толщь перед иудейским народом и открывали узкую дорожку, посыпанную рыжим песком. Она вела к дому и упиралась в стену из красного кирпича.
Как ни странно, картина производила гнетущее впечатление. В ней скрывалось какое-то несоответствие, болезненный слом логики, неуловимый взглядом обывателя, но, тем не менее, очевидный для его подсознания. Возможно, все дело было в грузных тучах, что собирались над крышей дома. Они набрасывали на него тяжелую сеть сумрачной тени.
- Ты чего не спишь? – Ленка приподнялась на локте, и ее голова казалась темным шаром на фоне тусклого окна спальни. – Я тебя завтра не растолкаю.
Сказала и повернулась спиной. Снова уснула.
Я потер ноющий висок, натянул одеяло до подбородка, бросил последний взгляд на черный квадрат картины… и перестал дышать.
В нарисованном доме светилось окно.
Тусклый огонек в темноте. Я зажмурился. Сосчитал до десяти. Снова посмотрел на полотно. Желтый прямоугольник никуда не пропал. Неровный свет, принадлежавший свече или керосиновой лампе, совершенно явственно освещал несуществующую комнату. Мне почудилось, что под волосы на затылке забрались чьи-то холодные пальцы.
Откинув одеяло, я сел на кровати. Окно горело. Я встал, коснулся выключателя. Свет в нарисованном проеме стал ярче. Мгновение, и под потолком спальни вспыхнула хрустальная люстра. Электрические зайчики брызнули по стенам и мебели.
- Сдурел! – зашипела жена, высунув нос из-под одеяла. – Эгоист чертов! Быстро выключи!
Не обращая внимания на Ленкино возмущение, я подошел к картине. Обычная работа, написанная средним художником. Скучная, как чертеж приусадебного участка. Никакого света, разумеется, не было. Показалось. Или приснилось. Наверное, сам не заметил, как задремал.
Створка одного из двух тщательно нарисованных окон была распахнута. Из-за нее белым крылом морской птицы вырывалась полупрозрачная занавеска. Странно, что я не обратил внимания на эту деталь днем, когда разглядывал картину.
***
Утро ворвалось в сознание мрачными сводками с мест всех катастроф за минувшие сутки. Ленка как всегда в воспитательных целях включила телевизор на полную громкость. Она убегала в телецентр к восьми, я в редакцию – к одиннадцати, но каждый раз делала все, чтобы до отказа наполнить последние часы моего сна техногенными кошмарами.
Наконец стих звук льющейся воды в ванной, заглохли фен с чайником, хлопнула входная дверь. Все. Ушла. Можно вставать. Впереди почти три часа счастливого одиночества.
Нельзя сказать, чтобы мы с Ленкой ненавидели друг друга. Просто я все время не вписывался в придуманную ею жизнь. В воображении жены мы должны были каждое утро завтракать вместе под фортепьяно с оркестром, а я дрых до той минуты, когда нужно сломя голову лететь на работу. Она рассчитывала на премьеру фильма «Кислород» - я тащил ее на концерт друзей. Она планировала в выходные поездку на Истру - я подбирал «хвосты», отросшие за неделю.
Постепенно наше с Ленкой взаимное недовольство превратилась во взаимное отчуждение. Как написали бы в женской колонке моего родного издания, мы жили две параллельные жизни. Согласно законам геометрии, они не должны были пересекаться, но судьба вопреки научным аксиомам, шутя, искривляла пространство, и наши траектории то и дело сходились в одной точке. Как минимум, раз в сутки. Ни мне, ни ей радости это не доставляло.
Последней гирькой на весах семейного разлома стали креветки. Полупрозрачные ракообразные достались мне в наследство от нашего главреда. Он уезжал на год в Нью-Йорк и со слезами на глазах отдал в хорошие, то есть мои, руки круглый аквариум со стайкой зеленой мелюзги. Ее поэтично звали амано. Пятнистые ребята быстро перебирали лапками-челюстями, словно катали перед собой невидимые мячики.
Жену раздражало все, что касалось моих отношений с амано. Я мог часами наблюдать, как креветки делили мотыля, вырывая друг у друга куски красного мяса. Ленка смотрела на мое увлечение с недоумением: «Они же дуры! Холодные, мокрые дуры за стеклом! Иди еще Дом 2 включи!»
Особенно ей не нравился Федор. Он был самым крупным в своей семье – сантиметров пять в длину, не меньше. Во время переезда аквариум упал, и Федор остался единственным его обитателем. Если не считать жалкой криптокорины, росшей из тонкого слоя серого песка на дне стеклянного шара. Зеленая креветка подолгу висела между дном и поверхностью воды, шевеля глазами на прозрачных ниточках. Наверное, тосковала.
Налив себе в щербатую кружку дозу растворимого кофеина, и бросив одинокому Феде щепотку рыбьего корма, я вернулся в спальню. Ирония по поводу самостоятельной доставки кофе в постель не могла испортить радости от утра в новой квартире. Я открыл ноутбук и только тут вспомнил о ночном видении. Поднял глаза, внимательно посмотрел на полотно и едва не пролил горячую жижу на клавиатуру.
Это была другая картина.
На первый взгляд, из скромной рамы таращил широкие окна все тот же дом. Двухэтажный. Из красного кирпича. Но стоило приглядеться, и сознание отмечало главную метаморфозу - изменилась точка обзора. Будто неизвестный художник сместился метров на пятьдесят влево. Теперь я видел дом немного сбоку, отчего в поле зрения попадала часть правой стены. И цветы! За ночь они поблекли – начали увядать. Но больше всего меня вывели из равновесия окна – все створки были плотно закрыты.
Тысяча иголок от макушки до пяток впились в мое тело. Комната качнулась, и мне понадобилось приложить все силы, чтобы донести горячую кружку до тумбочки рядом с кроватью. Руки ходили ходуном. Нет, я не испугался. Просто почувствовал, что мир начал стремительно меняться. Как меняется квартира, когда в ней открывают форточку. Едва заметный сквозняк и ставший чуть громче уличный шум подсказывают: в замкнутом пространстве появилась дыра. Она неотвратимо всасывает обрывки прежнего мира, оставляя что-то незнакомое и оттого жуткое.
Я встал, стараясь не отрывать глаз от картины. Боялся, что за короткое мгновение дом снова развернется, цветы акации превратятся в зеленые стручки, а окна выбросят белые флаги занавесок. Мне не хотелось погружаться в размышление о том, как люди сходят с ума. Я был абсолютно уверен в собственной нормальности – тридцать два прожитых года ни разу не дали повода в этом усомниться.
Подойдя к картине почти вплотную, я вдохнул острый запах краски. Потер отросшую за сутки щетину. Наконец, поднес ладонь к полотну и коснулся застывшего рельефа мазков. Тут же отдернул руку. Мне показалось, что кожа уловила едва заметное движение. Словно на поверхности картины копошились миллионы невидимых существ.
Спокойно. Это всего лишь картина. Чья-то не слишком талантливая мазня! Я приготовился повторить маневр с рукой, но меня отвлекло блеянье козы. Совершенно отчетливое.
Где-то посреди Москвы орало копытное животное.
Потом послышался лязг колодезной цепи, звон ведер, плеск воды. Еще через пару мгновений я уловил далекое мычанье коров и мерное покрикивание пастуха… Слух отмечал все новые и новые звуки деревни. Звуки, которые никак не могли наполнять квартиру в пяти минутах ходьбы от станции метро «Баррикадная».
Мне стало по-настоящему страшно.
До тошноты.
До влажной пелены в глазах.
***
Впервые за тридцать лет я перепутал ботинки. Надел правый на левую ногу, а левый – на правую. Чуть запыленные носы обиженно смотрели в разные стороны, как разругавшиеся невестки. Их вид внезапно успокоил меня. Сердце сбавило обороты. Дышать стало легче. Только что пережитый приступ мистического ужаса превратился в нелепое недоразумение. Странное, но не опасное.
Может, в квартире газовые трубы подтекают? Или слишком сильно пахнет краской? Говорят, от этого случаются галлюцинации. Мне стало стыдно за свое истеричное бегство из квартиры. И за ботинки, со страху надетые не на те ноги.
Потоптавшись возле подъезда, я решил не возвращаться домой. Умерла, так умерла. Переобулся и побрел к автостоянке, где ночевала моя машина. Представил замешательство отдела рекламы: шеф на рабочем месте в такую рань – событие экстраординарное. Но, в конце концов, начальство никогда не приходит на работу не во время – оно просто следит за дисциплиной сотрудников. Я имел в подчинении целых восемь энергичных женщин, так что с полным правом считал себя начальством. Даже – Начальством.
По пути к станции достал коммуникатор из тесной кобуры на поясе и выбрал номер в списке последних звонков.
- Здравствуй, свет очей моих. Чего так рано звонишь? Никак уже соседей залил? - ударил в ухо радостный бас приятеля.
- Здравствуй, любимый. Залил, поджог и рассказал про тебя всю правду. Так что нет Тарасу Ивановичу больше ходу на жилплощадь тетушки. Слушай, встретиться нужно.
- Ага, сейчас! Размечтался! – в голосе Тараса клокотнуло негодование.
- Чего так?
- Знаю я тебя, кровопийца! Опять будешь скидку клянчить. А я свою квартиру и так за полцены сдал.
Тарас, как и большинство коллег, считал меня гением торговли. «Торговли» не в смысле обмена материальных ценностей на денежные единицы, а в смысле способности сбивать цену. В чем-то они были правы. Хотя, думаю, молва, как обычно, преувеличивала мои достоинства.
- После заключения контракта кулаками не машут, - я решил не давать Тарасу надежды на реванш. – Не хочешь встречаться – спрошу по телефону. Ты помнишь картину в спальне?
- Титястую кралю? Понравилась?
- Иди ты. Нет, я про кирпичный дом в кустах.
- Ммм… Не, Кость, не помню. Там этих картин штук сто. Я все хочу оценщика пригласить. Может, среди барахла неизвестный Репин или Сальвадор Дали затесался! - других художников ведущей криминальной хроники нашего еженедельника, похоже, не знал.
- Слушай, а в этой квартире ничего странного не случалось?
Коммуникатор ответил на мой вопрос внезапной тишиной. Мне показалось, что связь прервалась. Но тут Тарас шумно вздохнул, словно задремавший в стоиле конь.
- Ну, если не считать пропажи тетки, то ничего.
Я потребовал подробностей и с удивлением выслушал историю обретения простым журналистом квартиры в центре Москвы. Полгода назад Татьяна Эдуардовна – одинокая, но вполне обеспеченная женщина – исчезла. Перестала появляться на выставках модных художников и вечеринках своих подруг. На звонки не отвечала, дверь не открывала. Через неделю Тарас – единственный родственник поклонницы живописи – вместе с сотрудниками охранного агентства, что стерегло ее покой, переступил порог квартиры.
Его встретило пустое жилище. Все выглядело так, будто женщина только-только упорхнула на какой-нибудь перфоманс или в гости к соседке. На тумбочке в спальне стояла чашка с недопитым кофе. На разобранной постели, раскинув безжизненные, словно крылья мертвой бабочки, рукава, лежало бордовое кимоно. В ванной горел свет. Казалось, хозяйка ненадолго вышла и вот-вот вернется.
- А потом я нашел ее сумку со всеми документами: паспортом, пенсионным свидетельством, страховым полисом и банковской картой. Даже сотовый телефон в розетке торчал. Заряжался, – рассказывал Тарас. – Выходит, уехать она не могла. Наверное, отправилась погулять – на улице плохо стало. Прохожие «скорую» вызывали, и тетку увезли в больницу. Там она и померла. Не приходя в сознание. Других версий у меня нет. Правда, соседка, змеюка, начала вопить, что вся верхняя одежда в шкафу висит. И туфли на месте. Не голой же она ушла!
Мой приятель оказался единственным наследником поклонницы изящных искусств. А значит, первым в списке претендентов на роль похитителя своей тетушки. Если б не его дружба с половиной следственного комитета Москвы, то не сдавать бы ему сейчас квартиры на Баррикадной. Самому бы пришлось «снимать» закуток в камере предварительного заключения.
- И чего ты сразу все не рассказал?
- Как чего? Дело-то не закрыто. Меня ребята из прокуратуры попросили ремонт не затевать, вещи не выносить. Вдруг, что понадобиться. Вот я решил сдать квартиру кому-нибудь из своих. Проверенных. Чего жилью пустовать – пусть денежку приносит! А не рассказал, потому что знаю тебя ехидну. Ты бы под сурдинку не только цену сбил ниже некуда - меня бы доплачивать заставил. Скажешь, не прав?
- Прав, – хохотнул я, - Только ведь пока не поздно все переиграть…
- Поздно, родной! После заключения контракта кулаками не машут!
Бросив коммуникатор на серый велюр соседнего сиденья автомобиля, я начал усиленно думать. Есть ли связь между картиной с орущей козой и пропажей тетки? Или нет?
Через полчаса бесплодных размышлений в нервном потоке автомобилей на Садовом я выбрал из небогатого списка вариантов «или нет». Выбрал и выкинул из головы всю эту квартирную мистику. Была у меня такая счастливая способность – забывать по желанию о не приятном. Тем более, о не понятном. Ленку эта способность страшно злила. Последнее время я все чаще забывал о ней.
***
Рабочий день незаметно превратился в рабочую ночь. Редакционная суета не дала мне шанса вспомнить о странной картине на стене спальни. Голова гудела обрывками споров и незначительных фраз.
Поворачивая ключ в замочной скважине квартиры Тараса, я продолжал мысленный диалог с директором по маркетингу маленького, но очень гордого банка: «Если вы думаете, что кризис – повод забыть об этических нормах, нам не о чем с вами говорить…» На самом деле этих слов амбициозному пацану, которого вознес на вершину кадровый голод в стране, я так и не сказал. И напрасно. Может, тогда не было бы так обидно лишиться почти миллиона рублей - взбалмошный банк за два часа до отправки номера в печать решил снять свою рекламу.
Ниночка Загурская – менеджер непостоянного клиента - смотрела на меня глазами грустной таксы. Только что ее зарплата за грядущий месяц сократилась на треть – из нее испарились проценты с потерянной рекламы. Она поджимала бледно-розовые губы, в уголках которых то и дело мелькала тень разочарования. Мол, я так на тебя рассчитывала, а ты ничего не сделал. Все-таки, зря я с ней спал.
Словом, думать о картине в течение дня было некогда, а ночью – просто не хотелось. Оказавшись в квартире, я прошел в спальню. Не включая свет, стащил с себя одежду, свалив ее в безобразную кучу, и рухнул на кровать. Последнее, что зафиксировало мое утомленное сознание, был светло-зеленый циферблат. Электронные часы внимательно вглядывались в темноту четырьмя нулями. «Снова полночь», - подумал я и уснул.
Меня разбудил сквозняк. Он гулял по комнате, гонял караваны мурашек вдоль позвоночника, шевелил волосы на затылке, играл занавесками, наполняя спальню ехидным шепотом. Видимо, где-то распахнулась форточка и впустила в дом сентябрьский ветер. Я попытался не заметить его беспардонного поведения, засунув голову под одеяло, но ветру было плевать на мои жалкие попытки спрятаться.
Сон незаметно вытек в невидимую щель. Возможно, все в ту же форточку. Я перевернулся на спину, подсунул кулак под голову и невольно взглянул на противоположную стену. Там, где висела невидимая в коричневой темноте картина, горело окно. Даже два. Второй прямоугольник на фасаде дома казался золотистой тенью первого – его наполнял свет из соседней комнаты. Комнаты, притаившейся за написанным маслом кирпичом...
Я почувствовал, что падаю. Словно незримый лифт вместе со мной сорвался в бездонную шахту. При этом внутренности по инерции задержались на прежнем уровне, больно ударив в грудную клетку. Внезапно стало нечем дышать. Гуляющий по квартире сквозняк все быстрее тянул воздух из легких. В считанные секунды он окреп, превратив спальню в аэродинамическую трубу – ее горлом была картина. Нет, не картина, а дыра. Она находилась в центре воздушной воронки и готовилась засосать в необъятную утробу темноту, занавески, обои, постель и меня…
Кажется, я закричал.
- Эй, ты чего? – в дверном проеме, полном оранжевого света, стояла Ленка. Я не заметил, как она вернулась, - Напился?
Щелкнул выключатель. Свет люстры отразился в блестках на платье жены, превратившись в россыпь крошечных фотовспышек. От нее пахло вечеринкой.
Чужой вечеринкой.
- Ты чего орал? – вопрос отдавал насмешкой как кусок недельного батона - плесенью.
- Приведение увидел.
Лопатки ощутили липкий холод спинки кровати. В кожу больно впивался завиток металлической фурнитуры. Я сидел на постели, прижав колени к груди. Наверное, со стороны эта поза выглядела нелепо. Взрослый мужик скрючился под одеялом, словно напуганный пацан. Ухо жег недоуменно-насмешливый взгляд жены.
- Чье? Местного электрика? Или гастрабайтера?
Я не стал отвечать. Набрал в легкие воздуха и посмотрел на картину.
Крыша. Кусты. Два окна. Ничего странного, ни капли потустороннего. Кажется, дом в раме играл со мной. Дразнил, показывая попеременно две личины. То натягивал постную мину благополучного гражданина, то скалил гнилые зубы в ухмылке привокзального бомжа. Он вызывал острую смесь отвращения и любопытства. Отталкивал и притягивал. Пугал и манил. Он настойчиво подталкивал меня к безумию, словно зачарованного подростка к краю небоскреба. Я чувствовал, дом шаг за шагом уводит меня в измерение пациентов Кащенко. Осталось понять, зачем?
Откинув одеяло, я встал, подошел к картине и, стараясь не вглядываться в нарисованный мир, снял ее со стены. Тыльная сторона холста не таила ничего, что могло бы объяснить пугающих превращений. Никаких загадочных символов, забытых кукол вуду или волшебных дверей в стене. Совсем ничего. Даже подписи художника, который из-за скромности мог спрятать ее от глаз зрителя, не было. Я с полминуты тупо разглядывал открывшийся мне прямоугольник чуть более ярких обоев, сумевших сохранить краски под непроницаемым для солнечных лучей полотном. Потом, не поворачивая картины, засунул ее в щель между стеной и шкафом с одеждой.
Жена следила за мной с вялым любопытством. Спрашивать ничего не стала. Выскользнула из вспыхивающей сотнями маленьких звезд черной кожи платья, и забралась в постель.
- Ты где была? – запоздало спросил я.
- Спим.
Она не ответила на вопрос. Накрылась с головой одеялом, свернулась под ним калачиком и затихла.
Неожиданно мне до спазма в горле захотелось прижаться к ней, притянуть за талию, зарыться лицом в каштановые кудряшки, пропахшие сигаретным дымом телестудии…
- Лен…
- Не надо, - Голос из-под одеяла звучал глухо, словно со дна вырытой в жирном черноземе могилы. – Я ухожу от тебя. Прости…
Все. Слова, что так долго жили между нами, были сказаны. Я повторил их про себя три раза, но ничего не почувствовал. Ни боли, ни сожаления.
Ни облегчения…
***
Меня разбудила тишина. Невесомая, словно первый снег, который умел делать город временно глухим. Уши казались набитыми ватой. Я даже проверил, не так ли это. Ваты в них, конечно, не было, а было пусто, как в голове, желудке и комнате.
Электронные цифры сложились в семь часов двадцать четыре минуты. Сейчас Ленка должна бы метаться по спальне в поисках брошенной ночью сумки, кошелька и телефона. Чертыхаться, натыкаясь на мебель. То и дело выскакивать на кухню отхлебнуть остывающего чаю…
Квартира молчала. Молчали душ, чайник и телевизор.
Ленки не было.
Ушла.
Ушла пораньше, чтобы избежать объяснений. А может, чтобы не проверять, ждут ли их от нее.
Интересно, как должен вести себя брошенный муж? Я придал лицу скорбное выражение. Сдвинул брови, оттянул к низу уголки рта, принял позу удрученного мыслителя. Мне уже почти удалось создать настроение, подходящее для алкогольной психотерапии, но тут вспомнил, что сегодня пятница. Вчера очередной номер был сдан в печать, значит, можно валять дурака до полудня. Все равно редакция отсыпается после вечернего аврала.
Решил, отложить скорбь на попозже. Громко зевнул. Потянулся за телевизионным пультом и наткнулся в складках одеяла на небольшой предмет. Гладкий, как отполированный морем голыш.
Это был Ленкин телефон.
На полу рядом с кроватью живописной грудой лежало вечернее платье. В нем запуталась туфелька из черной лакированной кожи. Другая замерла рядом на бордовом ковре. Ее носок указывал в сторону окна, словно ветреная хозяйка сбросила свою лодочку на пол и упорхнула в пряную ночь московской осени, покинув так и не обжитую нами квартиру.
Странно только, что она не взяла вечернее платье. И туфли. И телефон. И ноутбук. Он дремал на тумбочке со стороны Ленкиной половины кровати.
В голове шевельнулась неприятная догадка. Я распахнул шкаф и увидел плотный ряд блузок жены – от белых до бруснично-красных. На полках лежала безжизненными стопками только позавчера привезенная одежда. В прихожей, сомкнув острые носы, стояли заляпанные осенней грязью сапоги из коричневой замши.
Мысли метались в голове, как мохнатые ночные бабочки в абажуре. Лена пропала. Пропала точно так же, как полгода назад тетка Тараса, хозяйки этой квартиры, спальни, кровати, картин…
…Картин. Я посмотрел на стену, где должна была находиться заплатка сохранивших цвет обоев. И не увидел ее. Мой взгляд наткнулся на знакомую до тошноты раму, сизые тучи, рыжую дорожку и два молчаливых окна. На этот раз - распахнутых настежь.
Картина висела на своем обычном месте. Между гардеробом из темного дерева и золотистыми гардинами, прикрывавшими единственное окно в комнате.
Неожиданно с утренней тишиной смешался нарастающий шелест листвы, женский щебет, звон посуды. Звуки становились все отчетливее, и вот уже от ощущения первого снега осталось не больше чайной ложки. Мне показалось, я стою в гостиной чьей-то дачи, где собирают на стол, чтобы пить чай с яблочным пирогом и теплым, только что сваренным, вишневым вареньем. В воздухе возник запах сахарной пенки…
Внезапно среди слаженного хора дачных звуков проступил умелым солистом знакомый голос. Он что-то увлеченно рассказывал, вызывая смех невидимых слушателей. Я мог поспорить на доставшуюся потом и кровью должность начальника отделы рекламы – из картины шел голос моей жены.
На этот раз мне хватило силы воли не сбежать на улицу. Я всего лишь выскочил из спальни, захлопнув за собой дверь и повернув на два оборота латунную задвижку. Прижал ухо к покрытому лаком дереву. Прислушался. Ни звука. Но картина больше не могла обмануть меня. Я знал, она ждет словно мохнатая паучиха в норе, когда страх уступит место стыду за мое малодушие.
Она ждет моего возвращения.
Я прошел на кухню и сел на холодную табуретку. Потер озябшие плечи. Поежился. Край жесткого сиденья тут же радостно впился в голые ноги. Надо было захватить из спальни что-нибудь, кроме трусов. Впрочем, степень собственной одетости меня сейчас волновала в последнюю очередь. Куда больше занимала дыра за стеной. Дыра, которая притворялась картиной.
Похоже, наступило время назвать вещи своими именами. В самой обычной квартире висит самое обычное окно в другой мир. Оно, как брешь в корпусе летящего самолета, втягивает в себя зазевавшихся жильцов. Судя по всему, это уже прошло с Татьяной Эдуардовной, Ленкой и едва не случилось со мной. Вопрос знатокам: «Что делать?» Я представил, как приплясываю перед равнодушным милицейским чином, де, не заглянете ли ко мне в гости, гражданин начальник? На моей жилплощади болтается вход в другое измерение – мешает спокойно отдыхать от трудовых будней. Люди то и дело пропадают, звуки мерещатся, ветер дует – не порядок! Криво ухмыльнулся сцене, достойной «Шести кадров».
Можно, конечно, сбежать. Оставить Тарасу почетное право разбираться с тетушкиным наследством. Только вот, где гарантия, что обозреватель криминальной хроники не окажется следующим?
Я поскреб подбородок и случайно встретился взглядом с Федором. Зеленая креветка смотрела сквозь стекло аквариума на кухонном столе черными бисеринками на прозрачных ножках.
Даже не знаю, что меня успокоило. Может, мерный танец коротких лапок, а может, ощущение замкнутого пространства. В Федином мире не было дыр. Стеклянный шар надежно хранил душевное равновесие своего обитателя, а красный мотыль или сухой корм, приходивший извне, был такой же естественной частью креветочного пространства, как снег или дождь – нашего.
Решение созрело мгновенно, как женская пощечина. Я позвонил в редакцию и попросил Танечку, которая обязана находиться на рабочем месте вне зависимости от вчерашних авралов, найти на моем столе визитку владельца арт-галереи на Большой Грузинской. Это был престарелый денди со свежим, словно только что сорванное яблоко, лицом. Он носил шейные платки василькового цвета и просил называть себя Алексом.
Алекс узнал меня по номеру. Нам не раз приходилось общаться по поводу его рекламных макетов. Слишком изысканных, на мой взгляд, для нашего издания.
- Что-то случилось, Константин?
- Мне нужна Ваша помощь, Алекс.
Его голос всегда будил во мне странное волнение. Тягучий, с ленцой в интонациях, он открывал маленькую дверь в райский садик. В садике скучали длинноногие нимфы, вели неспешные беседы седовласые господа в пенсне и давали божественно вкусный кофе. Казалось, еще чуть-чуть и Алекс предложит флакончик с надписью «выпей меня». Я отхлебну, и смогу побродить по тропинкам этого чудного места. Кроме того, Алекс прекрасно разбирался в живописи. Если кто и мог сказать что-нибудь внятное по поводу странной картины, так это он.
- Подъезжайте. Прямо сейчас. Жду у себя
***
Я положил газетный сверток на стол в кабинете владельца арт-галереи. Торопливо, ощущая зуд в пальцах, разорвал бумажный кокон. Бросил опасливый взгляд на мельтешение мазков. Картина в присутствии искусствоведа вела себя более чем пристойно. Окна были плотно закрыты, словно застегнутый на все пуговицы мундир перед лицом высших чинов, кусты пестрели гроздьями цветов, а сам дом смотрел точно в фас, не пытаясь отворачивать от меня свою кирпичную морду.
- Так-так-так! – заинтересованно пропел Алекс. Достал картину из вороха бумаги и как все дальнозоркие люди начал разглядывать ее, держа на вытянутых руках.
Кабинет Алекса резко дисгармонировал с видом за окном, подернутым пеленой столичного смога. Лиловые обои со сдержанным орнаментом, камин из розового мрамора, желтоватые гравюры на стенах и изящный письменный стол в викторианских завитушках. Все это нашептывало о садики за маленькой дверцей, куда вход моему грузному телу был заказан.
- И что Вы хотите услышать, уважаемый Константин?
Алекс прищурил светло-голубые, как у актеров американских сериалов середины девяностых, глаза.
- Что-нибудь.
- Что-нибудь? Пожалуйста. Антон Бессонов. Судя по всему, одна из последних работ. Если не самая последняя. Начало 20-го века. Цены на него минувшие пятьдесят лет стабильно росли, так что, если хотите…
- Это не моя картина. Друга.
- Друга, значит? Что же, готов встретиться с вашим другом в любое удобное для него время.
- Подождите! А об этом…
- Антоне Бессонове?
-…Антоне Бессонове что-нибудь известно?
- Смотря, что Вас интересует, - Алекс вернул картину в груду газетных обрывков и прошел к низенькому столику, где стоял миниатюрный кофейный аппарат, - Хотите кофе? Впрочем, от такого напитка нельзя отказываться. Вам с карамелью? Корицей?
- Спасибо, - Я осторожно взял в руки чашку, величиной с колпачок от шампуня.
- Антон Бессонов был одержим. Он верил, что способен написать дверь в другой мир. Я видел несколько его работ: морской закат, лесная опушка, ночной город... Ни на одной из них нет людей. Только педантично прописанный пейзаж. Вещи, знаете ли, на любителя.
- Ему удалось?
- Что?
- Написать дверь в другой мир?
- Сомневаюсь, - Алекс по-кошачьи приподнял уголки губ. – Иначе господин Бессонов не умер бы в доме скорби.
- Он был сумасшедшим?
- Все художники сумасшедшие. Думаю, вы уже ощутили на себе магию его работ?
- Я? Э-э-э…
- Вижу, что ощутили. Согласитесь, она сводит с ума?
Я дернулся, как от удара под дых.
- Не волнуйтесь, - небрежно продолжал Алекс. – Не вы первый – не вы последний. Этому феномену полотен Бессонова посвящена масса исследований. И в России, и за рубежом. Людям казалось, что они слышать голоса, видят перемещение нарисованных предметов, чувствуют запахи… Любопытнейшее явление! Кстати, оно свойственно не только его произведениям. Возьмем, к примеру, «Крик» Эдварда Мунка. Норвежский экспрессионист. Картина написана в Ницце, в тысяча восемьсот девяносто третьем году…, - Алекс пощелкал мышью, стоявшего на столе ноутбука, повернул его экраном ко мне, - Ничего не напоминает?
В рамке монитора на фоне багрового неба заходилось молчаливым криком бесполое существо. Лысое. Круглоглазое. В черном балахоне.
- «Самое страшное кино?»
- Точно. Создатели знаменитого фильма ужасов не придумали ничего нового. Они всего лишь позаимствовали образ, созданный сумасшедшим художником. Думаю, полотно Мунака тоже… вызывало различные галлюцинации.
- Вы уверены, что это всего лишь галлюцинации?
- А вы нет?
Его вопрос заставил меня взглянуть на притихшую картину. Цветовые пятна складывались в привычные очертания: зеленые, почти черные пальцы кустов с белыми прорехами цветов, набухшее дождем небо, приторно-оранжевая дорожка… Было во всем этом что-то…
- Понимаю. Вы чувствуете безумие автора, - отреагировал Алекс на растерянность в моих глазах. – Оно проступает, как пролитое на костюм масло, во всех его картинах. Например, у дома есть окна, но нет дверей. Дорожка упирается в глухую стену. Метафора безвыходности, если хотите. Полностью отсутствует перспектива. Мы видим фасад и кусты. А что за ними? Изображение кажется плоским, как рисунок ребенка. Ну и, наконец, небо. Сквозь тучи, если приглядеться, можно заметить очертание домов, улиц, дорог – словно смотришь не с земли, а из иллюминатора самолета. От этого мир кажется перевернутым. Видите?
И я увидел. Как начинаешь видеть корову в бессмысленном переплетении линий, после того, как тебе покажут рога и хвост. Как обнаруживаешь динозавра в кудрявом облаке, когда инфантильная девица на случайном свидании направит твой взгляд на призрачную пасть. Я увидел, и в этот момент эфемерная форточка захлопнулась. Мир стал замкнутым, словно Федин аквариум. Испуганный мальчишка во мне вздохнул с облегчением и пропал. На смену ему пришел вышел начальник отдела продаж.
- А сколько она может стоить?
Галерист откинулся на спинку кресла и рассеянно приложил к губам мизинец с идеальным розовым ногтем.
- Боюсь вас обмануть… Знаете, что, Константин, оставьте-ка мне ее до завтра. Сегодня вечером сюда должен заглянуть один мой коллега, - Алекс сделал многозначительную паузу. – Он имел дело с полотнами Бессонова. Думаю, сможет нас сориентировать в этом вопросе.
Я согласился. Пообещал заглянуть на следующий день, и вышел.
Уже сидя за рулем машины, набрал рабочий номер жены. «Пока жены» - тут же поправил себя.
- Кого? Лену? – переспросил меня женский голос, взятый на прокат у ведущей «Пионерской зорьки», - А она уволилась. Только вчера проводили.
Уволилась. Улетела птичка навстречу новым квартирам, проектам и мужчинам. Видимо, не бедным мужчинам, раз могла себе позволить бросить все вещи из прежней жизни. Хотя, зная Ленку, готов спорить, что за платьем с ноутбуком она еще вернется.
Мой Лендровер, порыкивая, растолкал мордой раздраженные автомобили на Красной Пресне и пополз в неспешном потоке железных зверей в сторону редакции. Я начал мысленно набрасывать план на день: собрать планерку по следующему номеру, вставить по итогам двух недель пистон аутсайдерам, еще раз позвонить бестолковому пацану из банка, обсудить с арт-директором оформление рекламной вкладки…
Город за стеклом плавал в мареве выхлопных газов. Садовое кольцо урчало, чихало, гудело на тысячи голосов и мигало красными глазами фар. Нужно было продолжать жить.
Жить в мире без окон.
***
Похоже, я никогда не смогу привыкнуть к тишине по утрам. Она казалась спертой, точно воздух в душной комнате. По субботнему молчаливый двор, куда выходило окно спальни, даже не пытался разбавить ее уличными звуками.
Я лежал на кровати, тупо уставившись в прямоугольник на обоях – единственное напоминание о картине художника, скончавшегося в психлечебнице. Покрывало на Ленкиной половине осталось ровным, словно зимнее поле. Она так и не вернулась за своими вещами, но меня это мало тревожило. Теперь, когда форточка закрылась, я мог придумать сотню вполне реалистичных объяснений исчезновению жены.
Форточка закрылась. Отчего-то эта мысль отзывалась тягучей тоской в груди. Я сел, подоткнув подушку под спину, и начал педантично распутывать клубок ощущений.
Чем была для меня эта картина? Поводом вспомнить о детских страхах? Нетривиальным способом оправдать уход жены? Нет. Она была той самой форточкой. Форточкой в другой мир. Надеждой, что этот мир существует. И не важно, хорош он или плох. Заканчивается домом с кустами или уходит в бесконечность. Важно, что он есть. Есть что-то кроме этого замороченного города, дороги на работу, пьянок по пятницам и плана продаж. Что-то значительное и необъяснимое, вызывающее сладкий ужас готических сказок, холод в желудке и дрожание пальцев.
Сложив ладони пирамидкой, я уткнулся переносицей в ее вершину. Мысли казались горячими, словно раскаленная лава. Они текли неспешным потоком, оставляя ожоги на стенках сознания. Мне стало больно и одновременно скучно. Мир превратился в стеклянный шар. Литой пузырь, не проницаемый для сквозняков из Вселенной.
Сколько себя помню, всегда испытывал острую зависть к людям, способным верить. Не важно, в кого: христианского Бога или дух Одина в старом дубе на краю городской свалки. Просто верить. Мир таких людей полон форточек. Они видят их в иконах над лесом тонких свечей, в причудливом сплетении солнечных лучей в листве и даже в неплотно закрытом холодильнике. Видят потому что верят.
Я верить не умел.
Не мог.
Слишком острым было понимание: любая вера для человечества не более чем бегство от страха перед смертью и одиночеством. Щемящим одиночеством в космической пустоте. Мое небо всегда оставалось глухим. Оно казалось мне поверхностью потолка, который искусные графики раскрашивали то в голубые, то в пурпурные, то в свинцовые оттенки. Впервые в моей жизни на пару суток в нем открылся люк. Открылся для того, что бы оказаться фальшивкой – фантазией сумасшедшего художника.
Спать не хотелось. Вставать тоже. Но, как ни крути, пора было ехать к Алексу и разговаривать с ним о судьбе картины. Тарас, наверняка, захочет ее продать, а значит, можно поднять вопрос о моем проценте.
Побрившись, я выполз на кухню. На столе, рядом с тусклым аквариумом лежал Федор. Его хитиновое тельце казалось серой запятой на фоне беззаботно-розовой клеенки. Оно было абсолютно сухим. Федя умер, пытаясь найти выход из своего стеклянного шара. Наверное, выпрыгнул из воды ночью – с креветками это случается.
Я положил амано на чистый лист и аккуратно свернул белый прямоугольник конвертом. Получился бумажный саркофаг, который мне не хватило духу выбросить в мусорное ведро. Все-таки Федор был личностью. Лидером погибшего клана. Я закопал его возле подъезда в маленьком палисаднике под цветущим физалисом. Постоял с минуту и побрел к метро. Садиться за руль не хотелось.
***
Едва перешагнув порог научного института, второй этаж которого занимала галерея Алекса, я почувствовал: что-то не так. Обильно потеющий охранник в стеклянной будке на входе впервые потребовал мой паспорт. Долго сверял фотографию с оригиналом, куда-то звонил по бледно-желтому телефону без диска, пока, наконец, ни кивнул мне, разрешая пройти.
В приемной Алекса было пусто. Странно. Кажется, для ближнего окружения галериста суббота считалась рабочим днем. Помедлив пару секунд, я толкнул дверь его кабинета и неожиданно оказался в точке пересечения взгляда трех пар глаз.
Одна из них принадлежала Паше - начальнику службы безопасности арт-галереи. Моему ровеснику. Бывшему оперативнику. Обладателю по-детски припухлого лица. Другая – помощнице Алекса, похожей на загорелую мышку. Третий персонаж – сухопарый мужик, находившийся на полпути к полной мумификации – судя по всему, представлял доблестные органы. Его имя почему-то воскресило в моей памяти обложку томика Салтыкова-Щедрина из семейной библиотеки – Серафим Никодимович.
- Привет человеку средств массовой информации, - с неловкой радостью протрубил Паша, приподнимаясь для рукопожатия из кресла своего начальника. Прикосновение к конечности Серафима Никодимовича оставило у меня отчетливое ощущения, что я только что подержал за лапу крупную птицу.
- А где Алекс? У меня с ним встреча…
- Садись, - кивнул Паша на один из двух стульев с готическими спинками, другой занимала помощница галериста. – Рассказывай, когда встреча и по какому поводу?
- Ты меня в чем-то подозреваешь? – попытался отшутиться я, - Тогда объясни, в чем.
- Сразу после вашего ухода Алексей Леонардович Черницкий пропал, - резко прокаркал человек с архаичным именем-отчеством, оторвавшись от созерцания вида из окна.
- Не сразу! – подала голос Мышка. – Я же вам говорила, после него Владислав Сергеевич заходил, потом – Колосов, еще Ангелина Ивановна из музея современной живописи…
Возможно, этими тремя незнакомыми мне людьми список гостей не исчерпывался. Помощница выбегала на пять минут в туалет и могла кого-то пропустить. Впрочем, сути истории это не меняло. Вчера она до восемнадцати часов сидела в приемной и ждала, когда ее шеф выйдет из кабинета. Однако Алекс так и не появился. Дверь была закрыта изнутри на ключ, телефон он не брал, поэтому девушка крикнула ему, что уходит домой, и покинула приемную.
Утром, она попыталась проветрить кабинет начальника, но дверь была по-прежнему закрыта. Войти удалось только с приездом Паши. На письменном столе Алекса горела лампа – антикварная вещица с ножкой в виде античной статуи бога Аполлона. Ноутбук развлекался, создавая на черном фоне экрана беспорядочные сплетения разноцветных трубок. В шкафу на бархатных плечиках висело кашемировое пальто, под ним стояли уличные ботинки – Алекс всегда переобувался в кабинете.
Мышка еще что-то рассказывала про водителя, так и не дождавшегося от шефа распоряжения везти его домой, но я ее почти не слушал. Все это не имело значения. Причина исчезновения Алекса была совершенно очевидна.
- Картина… - выдохнул я.
- Что? – в один голос спросили Паша и его худой коллега.
- Здесь была картина Антона Бессонова, - я вскочил, заглянул под стол и в шкаф. До упора отодвинул жалюзи и осмотрел подоконник. Работа безумного мастера пропала.
- Колосов уносил вчера какое-то полотно, - залепетала Мышка, - И Ангелина Ивановна тоже не с пустыми руками ушла…
Я замер в центре кабинета владельца арт-галереи на Большой Грузинской, чувствуя как мир снова начал метаморфозы. На этот раз без шанса вернуть себе прежние очертания. Где-то, не так далеко, находилось окно в иное измерение. Маленькое окошко в деревянной раме, которое только что окончательно затянуло в себя остатки моей прошлой жизни. Отныне у меня появилась Цель – найти пропавшую картину.
Продолжение следует...