в которой мы узнаем, кто такой дядя Петя.
Дядя Петя залезал в вагон с чувством загнанного зверя. Он был слишком стар и ленив для таких испытаний, да еще и с утра пораньше. Ему бы еще немного постоять, понервничать – глядишь, билет сам собою не растворится в руках от пота… Да вот беда: чугунка от станции Персеполис отъезжает с такой поспешностью, будто машинист боится ненароком вдохнуть здешнего воздуха и, упаси Бог, остаться тут навсегда. «Вот так, значит», — подумал дядя Петя и, одарив кондуктора комочком желтой бумаги, впихнулся внутрь.
В вагоне урчало. Дядя Петя осторожно кинул взгляд на номер койки, пристроил вещи на багажную антресоль, а сам притаился на положенном месте. Над ним располагалась полка с рыжим работягой, под ним – куча каких-то бурых тряпок, очевидно — белья для пассажиров третьего класса (четвертому и пятому такой роскоши не полагалось). Поплевав на полотенце, дядя Петя протер сначала ботинки, потом доступную ему часть окна, а затем очки и приступил к рассматриванию пейзажа.
Чугунка очнулась, вздрогнула, как от холодного душа, и поползла вперед. Перпендикулярные грунтовые улицы привокзальной части городка сдвинулись, демонстрируя непривычные ракурсы знакомых дворов. Из окон кое-где торчали зеваки, не слишком подозревавшие, какое же историческое событие несет в себе один из вагонов четвертого класса.
Вскоре окраинные улицы окончились, и потянулись унылые поля бычьего хмеля — колючей сорной травы, из которой местные умельцы много веков назад научились делать известное на весь мир зеленое вино, прославившее Персеполис. Прибыли от этого вина получалось немало, да народ проедал ее на сушеной вобле, закусывая ею все то же вино, ворованное из подвалов своей же винокурни. А торговцы сушеной воблою, в ихнюю очередь, пропивали всю выручку прямо на базаре. Только после заката, ну, чтоб святой Фома не увидел. Потому как никому не хочется святого-то гневить.
Дядя Петя съежился. Поля кончались, потянуло земляной сыростью и гнилым хреном. Впереди был мост, дальше которого никто из персепольцев не бывал, кроме Кристиана Уолтовича Зайцева, деда здешнего головы, который (голова, не дед) и снарядил дядю Петю в столь дальнюю и опасную дорогу. Снарядил и направил, как последнюю надежду на спасение, без которого персепольцы обходились веками, но так и не смогли обойтись.
А случилось вот что: однажды ранним утром пропал местный пекарь, парень вроде бы настолько неглупый, такой, что даже всего раз на воровстве попался и вообще к историям был не склонен. Искали-искали всем городом неделю — не нашли. Посидели, покумекали, все кости перемыли – и вспомнили, что начало его в последнее время ни с того ни с сего вширь нести. Ну, все — постановил местный консилиум в составе ведуна и лекаря — хватил его апокалипсический удар. А все по вине рыбоедства: мол, водится в рыбе червяк зловредный, который людей заедает до ничего совсем. Тут тетя Нюра завыла, сказала, что больше ни в жисть воблы не съест, будет без закуси пить. Чтоб воблины червяки-то ее не заели. А неделя прошла — и тетя Нюра пухнуть начала, хвать — и нет ее!
Консилиум тут же устроил повальное исследование запасов воблы на предмет оных червяков. Сожрамши четыре кило каждый, было установлено наличие отсутствия таковых, а причина болезни – пес ее знает. А пропал через три дня плотник Шоша, такой сам по себе обширный, что симптомов заметить заранее не удалось.
Ну, и пошли меж народом сплетни, будто это мор такой Господь наслал за грехи лютые. Все перекрестились, пробовали даже вино не пить, ан нет: то ли не в вине было дело, то ли все ж не удержался кто — только наутро двух жандармов как не бывало. Одни мундиры нашли, все в мыльной пене.
Тут уж городовой всполошился: как-никак государственные структуры страдают! Еще пришлют кого из начальства, а это почище святого Фомы будет. Начальники ж ночью не спят, утром не встают и по вечерам не ложатся, и все записывают что-то, пока трезвые. А святой Фома поди и писать-то не умеет, ни разу его на иконах с книжкою не видывали.
Короче, изучил городовой родословную персепольцев, чтобы вызнать, кто из них геройственное прошлое имеет, и пал его выбор на дядю Петю, отменного раздолбая и потомка основателя сего славного города. Отправив его сначала на исповедь (мало ли, что в пути приключится), а потом к местному ведуну на медосмотр, городовой снабдил его мылом, спичками, жареной курицей и прочими необходимыми в дороге вещами и послал в столицу за помощью, поскольку последний телефонный провод пропил отец тети Нюры еще в прошлом веке.
Почва под мостом уже исчезла, и дядя Петя схватился рукою за последнюю нить, что связывала его с домом — рекомендательное письмо городового своему куму Селуяну Ивановичу. Согласно городской летописи, в незапамятные времена купец С.И. Барвихин посещал Персеполис отведать восхитительного вина и случайно оказался на крестинах дочки городового, коей по пьяни стал крестным отцом вместо писаря Агапия Реликтовича Репкина. Городовой весьма гордился таким родством: Селуян Иванович слыл человеком небедным. Письмо же, призванное поддержать и устроить дядю Петю в смутной столице, было подписано самим городовым, а еще тремя жандармами из тех, что умели писать, местным дьяконом и ведуном для солидности. Дяде Пете казалось, что сами буквы, чернильные закорючки росписей и гербовая канцелярская бумага могут защитить его от бездонной пропасти, развернувшейся под мостом, и окрылить его, если вдруг поезд упадет со своей шаткой линеечки.
Чугунка фыркнула и злобно понеслась вперед над самой рекой. Пропасть в ответ торопливо ахнула, и дядя Петя зажмурился. Снизу, на первой полке что-то зашевелилось и потусторонне хихикнуло. «Черти», — решил дядя Петя и накрылся полотенцем.
— Ты шо, в первый раз едешь? — спросили снизу.
«Чур меня», — подумал дядя Петя, не собираясь отвечать.
— Та не боись ты, я уже раз сто сорок ездил, все никак не свалюся, — продолжали черти. — Скорей бы уже проехать, сортир бы открыли.
«Не, черти в сортир не ходят», — оживился дядя Петя, со скучающе-рассеянным видом откинул забрало и глянул вниз. Куча тряпья на нижней полке оказалась на редкость древним дедом в туркестанском халате. Если б не окладистая белая борода, его можно было бы принять за корявую деревяху, увешанную ленточками на счастье.
— Вы кто? — спросил дядя Петя, пытаясь отыскать на этом пеньке глаза.
— Дед Пихто. Не веришь — вот, — он потянул ко второй полке узловатую руку. В купе завоняло подгнившей древесиной. Дядю Петю передернуло:
— Верю-верю, а куда это вы ездите?
— В Стольноград, бутылки сдаю. Слышь, на верхней полочке мои красавицы?
Сверху отчетливо позвякивало. Прямо на сумках храпел рыжий работяга, время от времени уминая их поудобнее.
— Разница в цене-то, чай, копеек пятнадцать будет, а мне дорожка на халяву как ветерану инвалидскому, вот так и навариваю. И все через вашу деревню туда-сюда.
— Это город, — буркнул дядя Петя. Ему стало так обидно, что он позабыл о приличиях.
— Тому город, кто молод, — крякнул дед. — А я-то застал, когда через вас чугунка не ходила.
— Как это – через нас? — не понял дядя Петя. Старикан начал его интересовать.
—Из Кривошеева. Это на западе, за лесом. А ты что думал – от вас только на восток дорога идет?
Дядя Петя не хотел признаваться, что верил в это всю жизнь. Все оставшиеся мысли персепольцев направлялись в Стольноград, и никому в голову не приходило, что где-то еще бывает жизнь. За лес, через который шла чугунка на запад, никто не ходил. На местных картах город частенько рисовали на самом западном краю, оставляя место лишь для таинственного депо, куда должны были уходить чугунки. А впрочем, народ все равно этих карт не смотрел, хоть и вешал в сенях.
— Вот-те раз, — пробормотал про себя дядя Петя, разглядывая свое отражение в пуговице.
Дед еще раз хихикнул и зарылся в тряпье. Мост кончился, и опять потянулись поля, на этот раз озимой пшеницы. Дядя Петя не захотел смущаться и стал наблюдать за соседями по купе. На противоположной нижней полке сидел грозного вида мужик в тельняшке и с испанской бородкой, которому на ухо что-то тихо объясняла похожая на цыганку женщина в длиннющей оранжевой юбке. Подол свисал с полки и устилал половину прохода, отчего каждый проходивший вынужден был его оттаптывать. Впрочем, женщину это нисколько не заботило, лишь особо неловким она солнечно улыбалась, не отрываясь от разговора.
Немного поскучав, дядя Петя дождался темноты и умостился спать. Ночь прошла душно и холодно. Дуло откуда-то со спины, как ни повернись, так что пришлось натянуть на себя полушубок и обгрызенные молью остатки одеяла. Дядя Петя поежился и твердо решил не просыпаться до самого прибытия. Ему снились верблюды и дохлые кошки.
Как назло, он вскочил в половине пятого утра от жуткого младенческого мяуканья. Ударившись головой о полку и обнаружив, что застудил шею, он пробрался к нужнику занимать очередь. Женщина с оттоптанной юбкой сладко спала на ботинках мужа, который по-детски злорадно ухмылялся во сне.
Сквозь вонь, толстых теток и орущих детей он протиснулся к дальнему нужнику (ближний не работал). В очереди перед ним стояла необъятная бабка в засаленном переднике и опасливо обнимала цветастую сумку. При виде дяди Пети она покачала головой и стала рыться в кармане фартука. Вынув горсть со старыми пакетиками чая, кусками сахара и шелестящими стандартами таблеток, она сунула что-то из этого в рот, а что-то обратно и вздохнула. В туалете она долго шуршала ногтями о гамаши и поминала Господа всуе. Когда туда зашел дядя Петя, там отчего-то было накурено.
Еще полтора часа дядя Петя пытался есть, углубив нос в курицу, а затем предался воспоминаниям о молодости. Не сказать, чтобы его биография была оригинальной, однако в ней было чем гордиться и чему удивляться. Единственным, пожалуй, неприятным фактом было то, что дядя Петя не был ни капельки похож на своих родителей, зато сильно напоминал обоих дедов сразу, за что получил прозвище «дедов сын» и возможность тренироваться в красноречии, отбрехиваясь от постыдных намеков. Характер же достался ему от далекого предка, которого угораздило основать в этой глуши город с легендарным именем. Короче говоря, дядя Петя был путешественником-исследователем.
Еще в глубоком детстве он исследовал все деревья и крыши вокруг, а однажды даже видел издалека, с крыши водокачки мост, по которому шла чугунка на восток. Он так был поражен этим зрелищем, что с тех пор его мысли разбежались с телом навсегда. Тело жило в одном времени и пространстве, мысли — в другом, и оттого ни одно дело в своей жизни он не завершил, а добрую часть даже и не начал. Ибо как только его мысль давала телу поле для деятельности, тело его охватывал благоговейный ступор перед необъятными просторами мечты. Однако всю жизнь он был благодарен сему ступору, спасшему его в тот памятный день от шага с крыши вслед за несущейся вдаль чугункой.
Окончив школу, дядя Петя решил жениться, но и здесь его постигла некоторая неудача, поскольку, мысленно начав этот процесс, он успел жениться, родить детей и счастливо умереть в один день с обожаемой супругою, так и не познакомившись с ней. Отец побурчал, побурчал, затем смирился и выдал замуж дочь, а потом женил второго сына. Через год Петя стал дядей.
Военкоматов на острове отродясь не водилось, а потому стал дядя Петя жить припеваючи (пить он не пил, поскольку все так же мысленно пьянел, еще не купив бутылку), бить баклуши, валять дурня и сочинять сказки. Для этого он стал учиться быстро писать, чтобы успевать за мыслями, однако к середине рассказа рука уставала, и мысли вырывались вперед, к финишу. Впрочем, и незаконченными его истории нравились племянникам и соседским ребятишкам.
Так прошло два года, и вот однажды утром городовой, исполнявший одновременно роль городского головы и главного сантехника, вызвал его к себе и торжественно объявил дядю Петю избранным путем всенародного голосования и еще чего-то там. Короче, двигаться должно было тело. Мысли отчего-то все разбежались, кроме одной: «Уй-ё, а че я?»
В общем, скромно приняв на себя святую миссию спасения родного местечка, дядя Петя обнаружил, что его кто-то пихает в бок.
— Через час Стольноград, — хрюкнул кондуктор и поковылял дальше. Внизу уже копошился дед.
— Ты сумочки-то не поможешь снять, милок?
Дядя Петя открыл рот и обнаружил, что рыжий работяга с третьей полки исчез. Скривившись, он полез на антресоль и стал передавать деду клетчатые тюки, затем спустился и отдышался. Дед начал деловито перебирать содержимое, что-то приговаривая. «Хоть бы спасибо сказал», — возмутился дядя Петя.
— Щас, щас, — закряхтел дед, издавая в сумках почти колокольный звон. И тут, к полному дядипетиному недоумению и возмущению, он вынул одну из бутылок и вытряхнул остатки ее содержимого прямо ему на рубашку.
— Э-э, поаккуратнее! — Крикнул дядя Петя, отпрянув назад. Дед не обратил на него никакого внимания и спрятал бутылку обратно. «Чокнутый, блин», — решил дядя Петя и попытался отряхнуться полотенцем. Но, очевидно, рубашка его жаждала пива настолько, что оказалась совершенно сухой. Окончательно запутавшись, он сунул полотенце на антресоль и уткнулся в окошко.
Потянулись унылые заборы. Через полчаса дядя Петя решил, что столица вся состоит из заборов, вдоль которых, как по лабиринту, ходят люди, открывая и закрывая нужные им двери. Не надеясь увидеть что-нибудь новое, но боясь оторвать взгляд и что-нибудь все-таки пропустить, он незаметно еще раз задремал и пришел в себя от толчка остановившегося поезда.
Одной рукой волоча сумку, а другой держась за спасительное письмо, он спрыгнул на незнакомую твердую землю и предоставил мыслям возможность вести его вперед. Вокруг было столько нового, что опасно было смотреть по сторонам, чтобы не заблудиться. Он уже твердо выбрал направление в лабиринте и не собирался с него сворачивать. «Чугунка под землей, чугунка под землей», — шептал он в такт шагам. Два раза он зашел не туда, а потом, наконец, нашел каменный проход с четырьмя черными лестницами, попарно ползшими сами собою вниз и вверх. Пошатываясь, он встал на ту, что вела вниз, и опасливо огляделся.
Над головой плыли картины: полуголые тетки и прямоугольные черные коробки в окружении цифр. У дяди Пети закружилась голова и заложило уши от счастья. Впереди было еще настолько много лестницы, что он осмелел и обернулся. Сзади стояло несколько туркестанцев с баулами, давешняя бабка в переднике и женщина в оттоптанной юбке. Ее муж хищно улыбался и разминал кулаки, глядя вдаль. Дядя Петя снова глянул вперед и насторожился: ступенек оставалось всего ничего. На показавшейся мраморной платформе двое жандармов обыскивали рыжего работягу. Внутри встал и зашевелился нехороший комок, рука сжала письмо так, что оно запищало. Впрочем, жандармы были сильно увлечены процессом, и дядя Петя немного успокоился.
Он сошел со ступеньки, чуть не зацепившись за спереди стоявших. Жандармов он незаметно обошел с тыла, скрывшись за столь же мраморной, как и платформа, колонной. По бокам темнели глубокие провалы с рельсами, около толпились люди, как в очереди на воблу. Один из жандармов не спеша увел рыжего с собой; в это самое время второй заметил дядю Петю, а к залу стало подкатываться глухое ворчание.
Что-то взвыло, загрохотало, и в одну из канав с рельсами прямо из стены вывалилась чугунка. Жандарм затопал вперед, дядя Петя отошел к противоположной канаве и приготовился отбиваться письмом. Он осознал, что от него несет потом и разлитым пивом. «Ай-яй-яй», — подумал он и услышал еще один грохот.
Из тьмы показались глаза поезда, почти ослепив дядю Петю. Он судорожно соображал, что придет быстрее: жандарм или чугунка.
Поезд почти остановился.
Жандарм открыл рот.
— Гражда… — начал он, и тут раздался глухой стук: и что-то большое и черное сбило его с ног, ударив о вагон.