Глав 19. Качели
Багур виновато прижал руки к сердцу и вышел вслед за вызвавшим его янычаром. Наконец-то мы остались, наедине с Лахаме, и я мог постараться отвоевать утраченные утром позиции. Наедине потому как нельзя же серьёзной помехой полагать маленького стража, неотступно следовавшего за мной. Впрочем, очень скоро, я понял, что сорванца не следует недооценивать.
Мы устроились в зале пиров уже убранной и ничем не напоминающей о вчерашних событиях. Шелковые подушки ласково принимали тело, а нёсшаяся с хоров музыка, похоже, отогрела даже ледяное сердце терзавшей меня девицы. В течение последнего часа она дважды мне улыбнулась и даже изволила посмеяться над какой-то, сорвавшейся с языка колкостью. Правда основное внимание она обращала на Багура, и я испепелял друга сердитым взглядом. И вот, он ушёл.
Я, было, открыл рот, но юный мой благодетель, уже важно поучал Лахаме,
- И отчего бы тебе, достойная Лахаме не обратить внимания на Багура? Смелый воин, да и в Набатеи, человек не из последних. Будешь третьей его женой. Чем плохо?
Я едва не захлебнулся в чашке с арианским вином, а Лахаме весело рассмеялась,
- А с чего это, не менее достойный Али, так печется обо мне?
- Так противно же смотреть. Крутишься как влюблённая кошка подле доблестного Улиссандра. Вон, извилась вся. А у него что, думаешь мало таких?
Даже пепельные пряди порозовели от краски, бросившейся в лицо девушки. Она задыхалась и с ненавистью переводила взгляд с Али на меня и обратно. Даже нахалёнок казался слегка смущенным этой реакцией, что же касается меня, то мягкие подушки вмиг обратились в пылающие угли. Отчего я не убил стервеца раньше? – беспомощно крутилось в голове, - так вот о чём предупреждал меня добрый маг с базара? И это подобное остроумие, он величал мелкой слабостью? Воистину, чревоугодие, меньший из твоих пороков, юный палач. Убийца! Мелкий растленный тип! О Ю ` Патер, для бедного Улиссандра всё потеряно… Лахаме, при её-то гордость, и чтобы простила такое?.. Похоже, что её ярость в бане, была невинной шалостью рядом с теперешней…
Неожиданно, губы девушки задрожали и тут же, из только что яростных глаз, брызнули слёзы. Плечи воинственной жрицы сотрясались в рыдании и, не понимая, что делаю, я силой привлёк её к себе. Продолжая плакать, она вся сжалась в комочек. Побледневший, закусивший губу Али, вдруг выбежал из залы. Лахаме всё рыдала, и я ощутил горячую влагу, пропитавшую рубаху. Медленно-медленно, словно боясь причинить боль, я приподнял её подбородок и губами коснулся слезинки на щеке. Она не сопротивлялась, только ещё раз всхлипнула и, наши губы слились.
Внезапно рассмеявшись, Лахаме с силой оттолкнула меня,
- Я, наверное, очень страшная? – влага ещё блестела в глазах, а щёчки были покрыты подтёками зелёной сурьмы.
- Ты прекрасна… - раскинувшись на подушках, я восхищённо взирал на девушку.
Она провела лёгкой газовой шалью по лицу и, увидев зелёные пятна, зарделась, а вслед залилась смехом, - Ты лгун и бессовестный льстец. А, что это маленькое чудовище, говорило про «много таких»? – она пыталась грозно взглянуть на меня, но я ухватил её за талию и, повалил на себя.
- Тише-тише дуралей, там же, музыканты, - девушка слабо сопротивлялась, - нет, несносный, ты не ответил про «таких»… Не смей целовать меня. Я велю пытать Али в огненной палате, и он всё откроет про твои похождения, - её горячие губы обжигали мой рот, - а ты часто целовался? Нет, ответь… - крохотные кулачки дубасили мою грудь, - Улисс, на нас же смотрят…
Я был счастлив. Я захлёбывался счастьем. Я впитывал счастье всеми порами и излучал его. Её упругая грудь вздымалась под жадной моей рукой…
- Улисс, дорогой, как же долго… - она шептала прямо в моё ухо. Шептала, щекоча его горячим дыханием, - эй, поосторожней! Ты уже забыл про моё колено? Улисс… Нет сил… - неожиданно она извернулась и выгнув спину с любопытством уставилась мне в глаза, - скажи… нет, только правду скажи, - она слегка порозовела, - нет, не могу так… Не смотри… - и наконец уткнувшись в мою грудь, решилась, - а я понравилась тебе тогда?.. Ну, тогда… Помнишь? – кажется мы оба покраснели, - а я ведь всерьез хотела убить тебя. Нет, ну, правда, - я, чуть касаясь губами нежного ушка, зашептал. Она отпрянула и рассмеялась, - какие глупости… А Мила, тебе тоже понравилась?..
Естественно у шейх-ин-шейха были веские причины видеть нас именно в эту минуту, но даже если и полна опасностей была жизнь его посыльного, настоль серьёзной, вряд ли, она подвергалась.
Вслед за посыльным, едва приведя себя в порядок, мы шли по извилистым коридорам дворца и то и дело руки наши, случайно встречались. Лахаме счастливо, одними глазами, смеялась, а я строил гримасы, изображавшие насильственную смерть, выжившего из ума старца. Любовь моя грозила мне пальчиком и вновь смеялась.
Правитель, велевший доставить нас не в тронный зал, а в спальню, сидел на кровати. На нём был шерстяной подбитый волчьим мехом халат, и он кутался в одеяло. Совершенно лысая ничем не прикрытая его голова приветливо кивнула нам. На немой вопрос стражника последовал категорически жест… мы остались наедине.
Вновь мы были здесь втроём и вновь подслеповатые глаза, пристально изучали нас. Наконец, надтреснутый, чуть сиплый, как бывает после долгого молчания голос, прервал паузу,
- Похоже, дочка, ты по-прежнему не спешишь порадовать нас своими визитами? Но, что это ты стоишь? – иссушенная рука похлопала по мягкому пуфику, - А как поживает наш иноземный друг?
Подозреваю – не соизволь шейх облагодетельствовать нас этой аудиенцией, поживал бы я, гораздо лучше. Но всё одно я был счастлив, и ничто не могло омрачить моего ликования. К тому же прадед уверял, что молодость красит вежливость и, похоже, я ей блеснул.
Довольный моим ответом старик радостно потёр сухонькие ладошки,
- Приятно, коль наш гость в таком приподнятом расположении духа. Однако и нам бы хотелось влить в это море счастья, свой ручеёк радости.
- Одна возможность лицезреть столь выдающегося правителя и без того переполняет это море.
- Да? А я и не догадывался, что мой вид так способствует поднятию настроения. Поди ж, ты… Век живи, а молодёжь, всё равно порадует чем-нибудь новым. Лахаме, детка, я и в тебе пробуждаю столь высокие эмоции?
- Конечно, - Лахаме улыбнулась.
- Ну, дела. Похоже, старого шейх-ин-шейха можно показывать за деньги. Однако зачем же я вас позвал? Вот же память: крохотный комплимент и голова пошла кругом. Что ж я хотел? Граф, ты случайно, не припомнишь?
Меня как-то настораживало его радушие. С чего это старый лицемер такой довольный? Я ответил осторожно,
- Может, вы просто хотели пожелать нам спокойной ночи?
- Вам? – он прищурясь взирал на меня. И правильно делал, ибо у Лахаме предательски дрогнули ресницы. Вот тебе и осторожность. Нет, мне всё меньше нравился этот визит…
- Нам, своим верным слугам.
- Ах, вон, что? А я было… Ну да ладно. Так ты говоришь, верным? Вот я и вспомнил, зачем пригласил вас. Конечно верным. Именно за верность и доблесть хотел старый шейх-ин-шейх отблагодарить тебя. Так чего же, ты хочешь в награду?
- Уже ваша признательность – лучшая награда для меня.
- Экий ты, братец, скользкий, - старик захихикал, но в смехе его сквозило недоверие, - однако, пускаясь в столь рискованное предприятие, ты вряд ли предполагал, будто неведомый властитель окажется столь мил твоему сердцу, что одно лишь доброе его слово послужит тебе достойной наградой. Ты ведь, на что-то рассчитывал?
Теперь уже не только шейх-ин-шейх, но и Лахаме, пристально взирала на меня. Шейх с добродушной иронией, в которой прятал подозрение, а девушка с тревожным ожиданием. Мысли кружились в бедном моём мозгу так стремительно, и так разнонаправлено, что даже голове стало жарко. Неужели хитрый старик, окончательно припёр меня к стенке? Неужели нет выхода? Ну не говорить же правду… А, что тогда? Открытая ложь? Нет, только не это. Я ухватился за соломинку, чувствуя уже, что не выдержит она немалого веса моих нагромождений,
- Багур мой друг. Он просил помощи…
Что-то неуловимое блеснуло в глубине морщинистых век и, я всё понял. Я знал, что он спросит.
- Значит, мы спасены благодаря бескорыстной дружбе?
Я молчал. Что толку в словах?
- Или, не совсем бескорыстной? Может у достойного Улиссандра был и свой резон помогать Багуру?
Я не глядел на Лахаме, но чувствовал, как всё требовательнее становился её взгляд. К чему продолжать игру? Я попался в собственные сети и ячейки их были слишком узки для неповоротливых моих мозгов. Неожиданно, давно вытесненная картина, до боли отчётливо всплыла в памяти. Град, я никогда не вспоминал этого…
Брат О` Хилл, будущая слава нашего рода, забравшись на табурет, снимал со стены лук отца. Лук из девяти слоёв горного тиса. Лук, бывший для всех для нас - безоговорочным табу. Мне было, не то три, не то четыре года. Я только что выловил огромного рака и теперь бежал показать его милой маме. Это был самый большой рак на свете.
Гордо сжимая добычу я трусил через каминную залу и увидев О` Хилла, замер как вкопанный, дурацки захлопав глазёнками. О` Хилл, с вытянутыми к луку всеми четырьмя руками, повернул голову. Мгновенно облегчение мелькнуло в его глазах,
- Ули? Какой у тебя большой рак? Кто тебе его дал?
- Никто.
- Неужели, сам поймал?
- Сам, - отчего-то смутился я.
- Вот так да! Да ты герой!.. Ты никому не скажешь?
- Нет, - вначале ответил я, и лишь потом догадался о чём.
А потом, уже вечером, меня позвал отец. Седой, плечистый, чуть сутуловатый…
- А, что ж, ты не похвастался своим трофеем?
Я помнил, что не обрадовался, что испугался тогда,
- Я маме показывал, а ты был на мельнице. Я хотел подождать, но потом… потом нечаянно сжарил и съел его. С сыном ловчего… Он был вот такой, - я, как мог, раскинул ручонки.
Отец засмеялся,
- Ну и молодец. Иди сюда, на колено. Ули, а, что ты делал в каминной зале?
Даже сейчас, вспоминая этот вопрос, я поёжился, а тогда? Тогда, сидя на коленях у отца, глядя в его, такие же зелёные глаза, я с трепетом ответил,
- Ничего не делал.
- Ну, Ули, подумай?
- Я спрыгнул на каменный пол и упрямо сказал,
- Ничего не делал.
Отец молчал. Молчал очень долго. Молчал и с грустной улыбкой смотрел на меня. Наконец,
- Ули, я знаю, что ты там был и что именно ты там видел. Я не собираюсь допытываться, но мне очень грустно, что один мой сын вор, а другой – лгун. Иди, Улиссандр.
Долгие годы я думал, что предал меня О` Хилл и лишь когда подрос – догадался, что сам сжимал в руках, капающего на пол изобличителя…
Нет, эта история не превратила Улиссандра в образец честности. Я лгал, прямо сказать, частенько. Лгал, издеваясь, лгал, мороча, лгал просто из любви к искусству. Одно я не делал. Я не лгал из выгоды. Не лгал, когда правда грозила мне.
Оторвав взгляд от пушистых ковров под ногами я уставился на старого шейх-ин-шейха,
- Да владыка, у меня был свой резон. Я приехал в Пальмиру за Лахаме, - дальше можно было промолчать, но мне больше не хотелось хвататься за обломки крушения. Настал час правды, - Да, я приехал за Лахаме и приехал не по собственной воле. Я выполнял поручение Апсу Первородного, пожелавшего вернуть дочь.
Неподвижно сидящая девушка вдруг прикрылась, как от удара и мертвенная бледность разлилась по её лицу. В глазах любимой была такая боль, что я готов был задушить себя собственными руками. Она величественно поднялась и, кивнув шейх-ин-шейху, направилась к выходу. В совершенном отчаянье я попытался удержать её, но такое презрение сквозило во взгляде, что руки мои упали сами собой. Она гордо вышла, а я только-то и сумел прошептать её вслед,
- Но я же, не знал, что…
Прошло не меньше минуты, прежде чем я смог поднять глаза. Шейх-ин-шейх, как прежде сидел на кровати, устало уронив руки. Его облик расплывался передо мной. Мне хотелось уйти, но я не знал куда. Я больше ничего не знал. Старик вяло положил руку на кровать и сказал,
- Сядь сюда.
Словно марионетка я послушно опустился подле него.
- Зачем ты сознался, что действовал не по своей воле? Что лишь исполнял чьё-то поручение?
- Какая теперь разница?
- Ты не знал, что влюбишься? Не так ли, сынок?
Я молчал, а он печально кивнул.
- И всё же, ты собирался отвезти Лахаме в подземелья Апсу, да не рассердится он на эти слова. А ты, что, из его свиты? Я не знал, что его окружают люди. Или же, не человек ты вовсе? Что молчишь? Отвечай же…
Его голос сорвался на хрип, и я с удивлением увидел, что старик страдает.
- Я тот, кто я есть. Я Улиссандр. У Апсу, которого мы зовём Хтон, томится в плену мой друг. Ну, точней учитель, - меня вдруг захлестнули воспоминания, и день за днём я поведал старцу о своём странствии. Я говорил, а в его поначалу полных печали глазах, светилось то сомнение, то ирония, то удивление, а иногда и искренний восторг.
Удивительно, но раскрыв душу почти незнакомому человеку, я почувствовал себя легче. Я только теперь осознал, сколько мне довелось пережить за эти, не годы вовсе, а дни. И крохотная искорка надежды вновь засверкала в печальной тьме моей действительности. Я люблю Лахаме, так неужели, сумев пройти сквозь столько преград, я остановлюсь перед новой? Да и не умел я, слишком долго отчаиваться.
Прошло не меньше часа, прежде чем рассказ мой был закончен и теперь мы, молча, сидели рядом друг с другом. Точнее, старик давно полулежал, подсунув под спину подушку. Минутную паузу, внезапно прервал голос, в котором вновь звучало прежнее ехидство,
- А с чего великий воин и покоритель девичьих сердец решил, что Лахаме дочь Апсу?
Единственно возможным ответом был палец у виска, но нельзя же, намекать старцу на столь плачевное состояние его рассудка.
- Чего молчишь? Думаешь, старик совсем свихнулся?
Похоже, чтение моих мыслей входит в последнее время в какую-то печальную традицию…
- Да не выворачивай глаза. Ответь, идиот набитый…
- Ну, так каждый знает. И в Доме Апсу… ну там, про Тиамат и вековечное бремя… и про дождь над деревом алоэ…
- Болван. Это же легенда. Лахаме моя дочь. Моя. Нет, ну надо же, какой осёл. Понял, наконец? Эй, потише! Не очень-то забывайся. Я как-никак шейх-ин-шейх, ни какой-нибудь медведь в твоей Галле…
- Да, но где же дочь Апсу?
- Великий Халдейский Маг, нет ни тот, что был учителем Лахаме и погиб от кинжала апсудиан, и даже не его предшественник, а настоящий халдей, подлинно великий… Мне тогда исполнилось пятнадцать лет, а ему девяносто девять и он собирался уходить. По традиции настоящий Великий Маг, в день своего девяносто девятого года рождения должен уйти в пустыню, навстречу смерти. Он призвал меня, и мы беседовали. Всю ночь. Многое стёрлось из памяти…
И пошёл сын на отца. И пошёл Илу Отец на Апсу Первородного. И была схватка сея, страшная весьма. И нет у меня другого слова, ибо всякое слово ничтожно против той схватки. И помогал Илу, брат его меньшой, Ариман Коварный, коварством же похитивший у отца своего половину силы его. И сражались не только они, но весь мир сражался. Мир бился сам с собой и уничтожал себя. И лава вырывалась из потухших вулканов, и исчезали в недрах земли города и страны. И зарницы и взрывы в форме грибов, сотрясали землю.
И долго бились они, пока Илу Отец, не отсёк у отца своего ядра его плодородные и бросил отца в водную гладь Тиамат. И пробил Апсу телом своим рёбра жены своей, и извергла тогда Тиамат, плод души своей. Высоко в небо извергла его Тиамат. А вода вся ушла из неё, но последней великой волной, волной вызванной падением Апсу в лоно жены его, залило всю землю на Западе и сотни лет покрывала Запад вода. Покрывала, пока не случилась новая великая битва. Пока Илу Отец не вызвал на бой честный, грозного бога войны Лах-ме.
И долго бились они. И сдвинулись горы, и содрогнулось небо. И звёзды срывались на Землю, и взрывались в форме грибов. И ямы от тех взрывов больше чем вся Пальмира.
Боги кидали друг в друга целыми скалами и утёсами, и не ясно чей бы вышел верх, если бы не помог Илу Отцу советом Мудрый Тот, тот самый Тот, что ты полагаешь своим учителем. А может, и не тот. День боя был жарким, и жарко было Илу Отцу, но ещё жарче было Лах-ме, нагревшемуся докрасна, ведь скала была его мать. И схватил тогда Илу Отец, разлившиеся на сотни лиг море Тиамат, и изверг его на брата своего, ибо и Лах-ме, был ему братом. И трещины пошли по могучему Лах-ме, и распался Могучий Лах-ме. На мелкую пыль распался он. И пыль эта поднялась в небо и на долгие годы закрыла солнце. И долгие годы, зима была там, где не было прежде зимы. И долгие годы зима была там, где и прежде она была. И повсюду была зима. Воды же разлившейся Тиамат схлынули в недра земные. Через дырку, оставленную в рёбрах жены телом Апсу, схлынули они. И на месте Средимирного моря встал Великий Сад Безмолвия, и потихоньку обустроилась земля. И возникли новые города, и расцвели старые. Но не было на Западе старых городов, ибо все погибли они. Восток же, меньше пострадал. И Пальмира была до битвы битв и пережила её. И была Пальмира до боя боёв и его пережила. Пережила и стала ещё прекраснее, чем была. И дочь Апсу и Тиамат, равнопервородных всегда покровительствовала Пальмире и была талисманом её. Веками сияла она в храме Лах-ме, бога войны и гибели, убитого Илу Отцом, но возродившегося в сестре своей. И защищали они вместе Набатею… Но пропал талисман Пальмиры и не стало покоя в ней.
Шейх замолчал и тяжело смежил покрасневшие веки. Я ждал, и наконец, вновь открылись заслонки его души. Старик дотронулся до давнего, перебившего нос, шрама и с неожиданной иронией осведомился,
- Ну, великий мыслитель, ты понял, почему и меня, и Великого Евнуха, так взволновал вопрос апсудиан?
- Ещё бы, - твёрдо заверил я.
- Да? – от удивления он даже привстал на постели, но затем, рассмеявшись, вновь откинулся на подушку,
- Никак не привыкну к твоему бахвальству. Гад, тот самый, которого ты видел на троне в Доме Апсу, украшен Звездой Пальмиры, талисманом власти, дочерью Апсу Первородного.
- Что?
- Уже больше десяти лет, как из храма Лах-ме пропал этот живой изумруд. И не было никаких следов. Никто и подумать не мог, что он похищен апсудианами. И вот, ты случайно нашёл его… Кстати, именно это, а вовсе не ваш с Багуром заговор, был самой важной частью твоего рассказа. Я помнится, даже охнул, услышав столь важную вещь. Помнишь?
- А как же? – в противовес разлившемуся румянцу отрапортовал проницательнейший Улиссандр.
- Но, - не удостоив мою наглую ложь внимания, шейх-ин-шейх печально развёл руками, - он опять потерян. И поверь, нет ничего ужаснее, ибо опасен он. Смертельно опасен. Настолько опасен, что лучше бы, его вообще не было. Одно радует: не всякий может раскрыть таящуюся в нём мощь, и как видишь, апсудианам это не удалось. Но, где он теперь?
Клубок мыслей возбуждённо, но чрезвычайно беспомощно ворочался в моей черепной коробке, по пути в собственную опочивальню. Мы засиделись и в стрельчатых окнах уже вовсю резвился, швыряясь серебром, Силен.