Цыганёнок был хорош. Случайно скользнув по нему взглядом, она испытала странное чувство. Словно свежей плотной волной окатило – волной предчувствия счастья.
Давно такого не было. Точней, было-то один раз в жизни. Она уже почти забыла это ощущение и совсем не ждала, что такое может повториться.
А он сидел наискосок от неё в недальнем купе (у него было боковое место) и смотрел на неё украдкой. Она делала то же самое. И происходило это всё чаще и чаще. Через какое-то время уже оба они глядели друг на друга как приклеенные, но каждый старался не выдать себя и тут же отводил глаза, если взгляды нечаянно пересекались.
Как он смотрит! Как хорошо, что он так смотрит. Я забыла, когда на меня так смотрели последний раз. Влюбился. А я? И я. Неужели и я? Как в бульварных романах, ха-ха.
Сколько ему? На вид лет восемнадцать – не больше. Роста среднего. Очень, академически красив. В дурацком и трогательном тщательно отглаженном коричневом костюме, кто такие носит сейчас, отцовский, что ли; в рубашке какого-то нежного розовато-бежевого цвета. Или это лучи позднего солнца, превратившие старый скрипучий вагон в золотистый чертог, покрасили рубашку?
Цвет подчёркивал смуглость кожи, сквозь которую алел румянец. Цыганёнок напомнил ей юного гитариста-испанца, которого она увидела однажды в детстве на каком-то конкурсе – а потом нарисовала (где-то он ещё хранится, этот набросок углем – нежный, почти мальчишеский овал серьёзного лица, склонившегося над гитарой, тени длинных ресниц на щеках, смоляная вьющаяся прядь, спадающая на лоб… сильные подвижные пальцы на гитарном грифе… Когда рисовала – в памяти оживало звучание его гитары - то тёмное, страстное, тревожное, то чистое, благородно-сдержанное…
Остапа понесло, сказала она себе, и вдруг вспомнила, что ей тридцать, а через час с небольшим её станция, - и уже не пыталась отвести глаза, а просто наслаждалась влюблённым восторженным взглядом, словно зачарованная. И сама точно таким же взглядом смотрела в темные цыганские очи. Так бы и качаться на волнах этого горячего взгляда всю оставшуюся жизнь.
Они словно попали в облако – полное пьянящего предчувствия облако, в котором можно говорить без слов – одними глазами. И всё понятно.
За вагонным окном замелькали домишки пригорода… Вот и вокзал. Внутри заныло, заплакало, заметалось… Как? Неужели всё? И ничего дальше? Совсем ничего? Я так и не узнаю, кто он. Куда едет. Как его имя. И останется только это скользящее соприкосновение двух вселенных – его и её? Она попыталась посмеяться над собой, мол, не смешно ли строить планы и о чём, собственно, страдать, но было не смешно, и щемить в груди не перестало. Внутри поднимался шквал отчаянной паники: нельзя же так вот просто, едва коснувшись души, взять и расстаться. Хотя. Глупо всё.
Когда поезд, погромыхивая на стыках, стал снижать скорость и пассажиры двинулись к выходу, она с облегчением увидела, что он тоже собирается выходить. Ну и что? - спросила она себя. Сейчас каждый отправится в свою жизнь. Ты к маме и редакционным командировкам. Он к какой-нибудь своей Радде. Или Заре в многочисленных пёстрых юбках. Кармелите. Как там у них зовут женщин. И вообще. Цыганки и цыгане романтичны и загадочны только в книжках. В жизни они шумны, алчны, неразвиты.
От вокзала до дому ей было надо пройти всего пару кварталов.
Смеркалось. На город опускалась белая ночь. После вагонного грохота было приятно погрузиться в мягкую тёплую тишину. Июнь выдался поздний и сейчас навёрстывал упущенное. Она шла и наслаждалась всем сразу – возвращением после недельного отсутствия, неподвижными спящими тюльпанами на клумбах, запахом замершей в безветрии сирени, обрывками музыкальных фраз, негромкой песней, доносившейся из приоткрытых окон.
…На перекрёстке двух дорог,
Ни в чём друг друга не виня,
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
Когда забудешь ты меня,
Засыплет листьями дороги.
Травой покроются пороги,
Придёт нежданно тишина.
На перекрёстке двух дорог…
Смешно, но, сказав себе: нечего оглядываться, она всё-таки оглянулась – и увидела то, что так остро хотела увидеть - и чего быть никак не могло. Просто не могло и не могло. Цыганёнок шёл за нею. Метрах в пятидесяти. Но догнать её не решался. Тело обдало радостью, застучало сердце. «Чему радуешься, - проворчал скептический внутренний голос. - Ему просто по пути. Идёт и идёт. Подумаешь. Что он Гекубе, что ему Гекуба». Но она не слушала ворчливого голоса. Она шла счастливая.
Ближе к дому улочка совсем опустела. Ни одного прохожего. В тишине были слышны только их шаги. Её и его.
Она остановилась и, не оборачиваясь, стала ждать. Что ж он медлит. Скорее. Наконец он приблизился. Догнал. Пошёл рядом. Оба молчали. К дому подошли вместе. Вместе вошли в подъезд. Поднялись на третий этаж. Всё это молча. Хотя ей казалось, что от их безмолвного диалога звенел воздух. Похожее было, когда она однажды собирала малину под линией ЛЭП. Над головой стоял совершенно мистический потусторонний звон, бесцеремонно вторгающийся в каждый атом тела.
Они впустила цыганёнка в дверь с ощущением, что они наконец-то оба вернулись. Вернулись домой. Она обняла его.
……………………….
- Ма-а-а! Долго ещё? – черноглазому мальчугану лет пяти-шести, кажется, надоело глядеть в вагонное окошко, и он потянулся к матери.
- Нет, сыночек. Скоро приедем, - женщина прижала его к себе, поцеловала в чёрную густую шапку кудрявых волос, потом в щёчку, обняла.
- А бабушка встречать придёт?
- Конечно, придёт. Ты поспи, Ванечка, я разбужу, когда приедем…
Мальчик лег, положив голову матери на колени, устроился поудобнее и скоро заснул.
- Весь в папку сынок-то, - с улыбкой заметила старушка, сидящая напротив. – Совсем на Вас непохож.
- Да. Вылитый папка, - улыбнулась женщина.
- Один он у Вас али ещё детки есть?
- Один.
- Надо ему братика али сестричку родить. Ну да Вы ещё молодые, можно и двоих.
Женщина улыбнулась:
- Можно и двоих.
……………………
Всю дорогу она вспоминала давний летний вечер, юного цыгана, себя – то ли легкомысленную и глупую, то ли мудрую и дальновидную – до сих пор понять не смогла – знала только, что – счастливую. Вспоминала ночь с мальчиком-цыганом. И то, как он ушёл под утро. Как стояли обнявшись в дверях. И она целовала его на прощанье. А потом смотрела в окно, как он уходит из её жизни.
Загадала: если оглянется – всё будет хорошо. А что хорошо – не задумала. Хорошо – и всё. Оглянулся. Когда он скрылся за поворотом, легла спать, умиротворённая, полная нежности и странного, ниоткуда взявшегося знания, что больше ей в жизни ничего не надо.
…На перекрёстке двух дорог,
Ни в чём друг друга не виня,
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
Через несколько месяцев в редакции удивлялись её беременности. Главный редактор, примерный семьянин и великий ходок в одном флаконе, разочарованно и неодобрительно поглядывал на растущий животик.
- Ну ты даёшь, подруга, - басила спецкорша Юлька, до этого знавшая все её невеликие любовные тайны. – Непорочное зачатие, что ли? У тебя же после Валдиса никого не было.
У неё после ухода Вальки действительно не было никого. Слишком неожидан был удар. «Прости. Я полюбил другую». – «Ну что ж. Полюбил так полюбил. Будь счастлив». Это внешне. А внутренне – ощущение удара под дых – удара с такой силой, что лёгкие никак не расправятся и не вберут порцию спасительного воздуха. Валька был человек-праздник, человек-оркестр. Рядом с ним – а ей очень долго, даже после того как он уехал в другой город, казалось, что он рядом, - все потенциальные поклонники казались серыми мутными тенями. И вот…
Юльке она ничего так и не рассказала. А та и не спрашивала. За что она любила Юльку, так это за отсутствие бабского любопытства на тему «кто-когда-где-с-кем». Именно Юлька, кстати, на корню пресекла попытки посплетничать насчёт растущего животика.
А когда маман с её железобетонными представлениями о морали начала верещать про пузо, которое на лоб лезет, да про шлюху, которая в подоле принесла, «шлюха» в тот же день съехала из родительского дома в гостиницу.
Потом Юлька с Данилой помогли. Данила – к тому времени они с Юлькой уже жили вместе - предложил перебраться в его пустующую квартиру. Что она и сделала. Потому что Ванечке – она не сомневалась, что будет мальчик, и придумала ему имя ещё в те дни, когда почувствовала в животе первое робкое шевеление – Ванечке слушать бабулины комментарии было неполезно. Ему надо было спокойно расти и набираться сил.
Это был её мальчик, только её. Она где-то читала, что ни один ребёнок не принадлежит той женщине, которая его родила. Женщина лишь врата, которые выбирает душа для входа в этот реальный мир. Ну что ж, пусть врата. Её это устраивало. Сколько раз она благодарила Создателя за то, что Ванечкина душа выбрала именно её!
Кто знает – может, всё случившееся до встречи с цыганёнком для того и понадобилось, чтобы она была свободна и готова принять семя новой жизни.
И безоглядная любовь к Валдису.
И безбашенно-яркий фейерверк их четырехлетнего брака.
И то, что они всё откладывали рождение ребёнка: мол, слишком частые командировки, то он, то она в отъезде, дети и домашние обеды – это потом, какие наши годы.
И разрыв.
И даже поездка на комбинат (металлургия совсем не её тема), возвращаясь из которой она встретила будущего отца своего сына.
Если Ванечкина душа выбрала её для входа в этот мир, значит, она, эта душа, выбрала и всё остальное: жизнь вдвоём, упёртую бабушку, которая сейчас, однако, тает при виде внука и забывает о своей былой принципиальности; зачем-то же понадобилось этой душе, чтобы отцом был вольный красавец-цыган, в жилах которого течёт кровь румынских предков.
Вольный? Она невольно усмехнулась, вспомнив, как судьба второй раз свела их, нечаянных родителей, одноразовых любовников. Ванечке тогда шёл третий годик. Она уже вышла на работу, с сыном оставалась бабушка.
В тот жаркий августовский день они с Юлькой торопились на обед в кафешку неподалёку от редакции. На бульваре, сквозь который они шли, было полно гуляющих. Вдруг в праздной толпе она увидела его. Он не спеша шел рядом с молоденькой, маленькой – едва ему по плечо - цыганочкой, которая держала на руках младенца. Впереди катил какую-то машинку малыш лет двух, очевидно их сын – кудри чёрные до плеч, влажные чёрные глазёнки. Ну, про кудри и глазёнки она, конечно, в те секунды не думала, слишком стремительно всё произошло.
Да и что произошло-то? Она даже не поняла, видел ли он её. Уже потом, вспоминая и анализируя каждую деталь отпечатавшейся в мозгу картинки, она обнаружила, что ни ревности, ни волнения в тот миг не испытывала. Словно и не с ними случилось однажды то, что изменило её жизнь. Ей совсем не хотелось ни узнать о нём больше, ни увидеть его вновь. Она только пыталась понять: зачем провидению понадобилось столкнуть её с ним на том бульваре. Но так и не поняла. Стало быть, не время. А ещё помнилось чувство странной и никакой логикой не объяснимой гордости: вот он какой - красивый… и нетипично-цыганский – все оглядываются…
Вскоре после этого «свидания» она перебралась в Н., где бывшая однокурсница, удачно вышедшая замуж, затеяла на мужнины деньги первый в городе гламурный журнал - и пригласила её, сняв неплохую квартиру за счёт редакции. За три года журнал твёрдо стал на ноги, так что им с Ванечкой вполне хватало денег и на приличный детский сад, и на летний отдых, и на недолгие путешествия.
В родной город они приезжают обычно раз в году – недели на две. Цыганёнка она с тех пор ни разу не видела и думает, что не увидит. (Впрочем, какой он теперь цыганёнок - давно уже целый цыган, дай ему бог стать цыганским бароном!)
Забыла ли она его? Нет.
Забыл ли он её? Не знаю.
Вспоминая его, она иногда напевает:
Когда забудешь ты меня,
Засыплет листьями дороги.
Травой покроются пороги,
Придёт нежданно тишина.
Когда забудешь ты меня,
Я очень быстро постарею.
И губ твоих я не согрею,
Не станет прежнего огня.
Собирается ли она замуж? Кажется, нет. Хотя… есть у неё друг. И Ванечка к нему очень привязался.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
…Дочитав, Юлька вместе с креслом повернулась ко мне от монитора и воззрилась на меня поверх очков таким взглядом, как будто перед ней стояло нечто диковинное типа инопланетянки на трёх тоненьких зеленоватых ножках и с антеннкой в правой ноздре:
- Ну ты даёшь, подруга! Ловко ты меня раздвоила.
Она засмеялась, подошла к зеркалу, сняла очки и, поглядев на себя внимательно близорукими карими глазами, вдруг сказала серьёзно и грустно:
- А правда. Если бы я тогда не струсила. Ну вдруг? - она повернулась ко мне. – И был бы у меня сын, а?
Я не знала, что ей ответить.
- Слушай. Ты же веришь в параллельные миры. Ну представь. Где-то в параллельном мире живём мы с Ванечкой. Он такой… Короче, я его просто вижу и даже дыхание его молочное ощущаю. Веришь? – Юлька говорила о несуществующем Ванечке с такой нежностью и такой верой, что у меня защемило сердце.
- Там, где мы с ним, я другая. Я смелее, чем в этой долбаной жизни. Я там такая, какой всегда хотела быть, без этих вечных «бегом-бегом-надо-надо-должна-должна». А? Ну скажи, подруга, почему ты даже имя героине не захотела дать другое? Ну почему?
- Юль… Это всего лишь рассказ.
- Ага. Кофе свари лучше. Рассказ…- Юлька покачала головой. - Типа губы Ивана Ильича да приставить к носу Ивана Кузьмича… Чьи там губы-то она приставляла?
- Никанора Ивановича…
- Ну… Хрен редьки не слаще.
Потом мы сидели на кухне, пили крепчайший чёрный кофе, такой, как любила Юлька, и долго молчали. Наконец она сказала:
- Ты знаешь, а когда мы с поезда сошли и его цыганочка с ребёнком на руках встретила, у меня чуть сердце от ревности не разорвалось. Так обидно стало. Я привыкла за дорогу, что он мой. И он – ему жутко неловко было, что я их вдвоём увидела, он всё норовил от неё оторваться, шёл быстро-быстро и на меня оглядывался. А цыганочка за ним никак поспеть не могла, и на лице у неё такая растерянность, помню… такое непонимание – что это он так торопится, она же его встречать пришла…
Юлька говорила это, а в моей душе всё звучало:
На перекрёстке двух дорог,
Ни в чём друг друга не виня,
Простимся мы на вечный срок
Когда забудешь ты меня…
…Всё проходит, да не всё забывается…Прав был классик.
- Пора мне… Даня сегодня прилетает, - Юлька встала и направилась в прихожую. - Соскучилась жутко. Две недели не виделись… А рассказ я беру. Опубликуем.
- Давай немного подождём, - попросила я. – Пусть отлежится.
Она согласилась. Через неделю я отдала Юльке рассказ в том виде, в каком он здесь перед вами. В декабрьском номере он будет опубликован. Жду. Гадаю: с послесловием или без?
ПРМЕЧАНИЕ
Песня «На перекрёстке двух дорог».
Автор текста Сашин С.
Композитор Брейтбург К.
ПОЛНЫЙ ВАРИАНТ:
Когда забудешь ты меня,
Засыплет листьями дороги.
Травой покроются пороги,
Придёт нежданно тишина.
Когда забудешь ты меня,
Я очень быстро постарею.
И губ твоих я не согрею,
Не станет прежнего огня.
Без слов… Без слов,
Без слёз… Без слёз,
Без слов, без слёз и без тревог.
На перекрёстке двух дорог,
Ни в чём друг друга не виня,
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
На перекрёстке двух дорог
Не развести уже огня.
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
Когда забудешь ты меня,
Влюбиться снова будет поздно.
Дождём осыпятся все звёзды,
И станет ночь длиннее дня.
И на краю чужой земли
Мне будет воздуха так мало.
Вдыхая пепел от любви,
Глаза закрою я устало.
Без слов… Без слов,
Без слёз… Без слёз,
Без слов, без слёз и без тревог.
На перекрёстке двух дорог,
Ни в чём друг друга не виня,
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
На перекрёстке двух дорог
Не развести уже огня.
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
На перекрёстке двух дорог
Не развести уже огня.
Простимся мы на вечный срок,
Когда забудешь ты меня.
Слушать здесь:
http://www.youtube.com/watch?v=nwRYhce5Gj4&feature=related