Туман, туман. Плотный, как вата. Нет, не вата – скорее, как молочный кисель, который варила мама в детстве. Только она добавляла туда сахарина, и он был сладкий, а этот замешен на горечи бензинных паров и солености балтийского воздуха. Нет, молочный кисель – это самое то. Ну, и трамваи, конечно. Они так страшно выползают из тумана, бесшумно подползают к остановке. Сигнальные огни видишь на расстоянии двух-трех метров, не дальше. Черное такое ползет, хотя и знаешь, что не черное вовсе, а какое-нибудь желто-красное. Ну, так должно быть. Из опыта, так сказать.
Двери пневматически открываются, с шипением таким характерным и впускают внутрь. И вот ты уже внутри –такая теплая, обволакивающая внутренность. Садишься, если повезет, и – носом – к стеклу. А на улице – туман, туман, туман. Трамвай захлопывает двери, опять с шипением, и ты – в ловушке. Но не в западне, потому что ты сам в эту теплую ловушку, добровольно, так сказать. Тебе ехать надо. И доехать, конечно же.
А трамвай, раз – и направо. И колесами на повороте проскрежетал приглушенно немного, так как будто у тебя беруши в ушах. Это тоже из-за тумана. Слева – Нева – ее не видно. Около берега – сфинксы из далеких Фив, только головы лобастые угадываются. Справа – Здание Академии Художеств. Ее внутренний, невидимый из-за фасада дворик тоже, небось, в тумане. А мне-то что, я бы его все равно не увидел. Трамвай еще раз дернулся, заскрежетал – и налево, на мост Благовещенский, которому, впрочем, следовало бы называться Николаевским
Впрочем, я-то к названиям этим не привык: он для меня мост лейтенанта Шмидта, как и раньше. Въехали на мост, а там туман пореже чуть, и налево Медный всадник – я же точно знаю, что он там, а за ним Исаакий пробивается массивным золотом. А направо, там, откуда «Аврора» делала вид, что то по Зимнему стреляет, - краны Адмиралтейского завода – одни верхушки склоненные видны. Уж так жирафов напоминают! Хотя здесь бы им, жирафам, несладко в этом-то климате пришлось.
Трамвай плавно скатывается к площади Труда. Почему – Труда? Какого такого Труда и почему с большой буквы? Я еду в трамвае, я давно уже не работаю, я пенсионер, мне бы до площади Отдыха доехать. Нет такой площади, хоть умри. А что? И запросто. Едешь, а за правым (или левым?) твоим плечом смерть с косой. А туман все не редеет, не разуплотняется. Как будто и правда трамвай бесшумно скользит по Тому свету. Главное, тихо так все. Действуют беруши!
И вот уже по правому борту загадочные строения Новой Голландии, окаймленной каналом Круштейна. Из под портика ворот туман вырывается клубами, как дым, оседает на воду, и вываливается за гранитный парапет. Трамвай проезжает Матросский клуб, и у Мариинки сворачивает направо. Господи, когда же он кончится – ни черта не видать. Но вот, кажется и моя остановка. Сворачиваю в переулок. Направо – витые мавританские колонны. Знаю, это Синагога. Если, пробормотав «шалом», войти внутрь, то можно не только спастись от тумана, но и повторить акустическое чудо – встать на определенную точку в вестибулуме, и чуть слышно произнеся: «господи» услышать свой возглас многократно усиленным.
Но я не пойду в Синагогу. Нечего мне там делать. Вот, хоть мама – еврейка, а еврейство свое никогда серьезно не воспринимал. Хотя по закону… Да что там законы эти! У меня с национальным самоопределением туго – ничего я в этом не понимаю. Говорю на русском языке – и вся моя национальность. Все покрыто, как этим густым туманом. Ничего из-за него и через него не видать. Даже дома, стоящего напротив. Куда, я, собственно и стремился. А зачем стремился, к кому – не помню. Нет, помню, конечно, но как-то неотчетливо. Мог бы и позвонить, старый дурак. Прежде чем в гости-то идти. А ну, как не ждут меня там, или вообще дома никого нет. Это туман проклятый попутал. Кто, думаю, в такой туманище из дома без большой нужды выходит! Вот и поперся. Надо, думаю, навестить человека, прощения на всякий случай попросить. А вдруг не увидимся больше! И улетим из этой жизни, обиженные понапрасну друг на друга. А все ведь и яйца выеденного не стоит.
А налетел туман мерзкий, не только на город, а и на души наши. Все запутал, завертел, с пути прямого сбил. И обиделись насмерть, и разговаривать перестали, и все попытки общих друзей помирить нас отвергали. И что? А ничего. Жизни-то на донышке у каждого осталось. Еще глоток, другой сырого питерского тумана, и все. И кранты. Надо, думаю, зайти, помириться. Вот еще шаг, другой до знакомого парадного, а там на лифте на 4-й этаж. Вот и дверь, и звонок знакомый. Нет, прежде чем нажать, нитроглицерин под язык для верности. Ну, вот, теперь можно и звонить. Гляди-ка, как будто ждал – вона как шаги быстренько в коридоре зашаркали!
2.
Какой знакомый звонок! Неужели Федор? Когда-то этот звонок раздавался почти каждый вечер. А если не раздавался, это значило, что я сам, студент 3 курса истфака ЛГУ Павел Семенов, звонил в его дверь. Да, эта дверь находилась на первом этаже, во дворе небольшого трехэтажного дома, фасад которого выходил на Тучков переулок, как раз рядом с церковью Святой Екатерины. Нет, церковь тогда не работала, не те были времена, но купол ее и грустная фигура ангела, державшего крест, видна была издалёка. Даже в такие дни, как сегодняшний, укутавший Питер густым туманом и купол и ангел с крестом проглядывали сквозь плотную завесу. Такая мистическая картинка! Федор там жил с родителями – старыми питерскими интеллигентами Иваном Федоровичем и Ниной Сигизмундовной. Иван Федорович, отвоевавший почти всю войну под Ленинградом, даже и ранен не был, хотя воевал в пехоте, что уже было удивительно. Но факт остается фактом – старший сержант Иван Синельников вернулся в 1945 в свою квартиру, куда к тому времени из эвакуации вернулась Нина Сигизмундовна с 7-летним Федором.
Оба они не доучились из-за разразившейся войны и теперь восполняли упущенное – Иван пошел на четвертый курс института точной механики и оптики, а Нина Сигизмундовна вернулась в свое любимое музыкальное училище имени Мусоргского. К тому времени, как студенты первокурсники истфака ЛГУ Федор и Павел познакомились и подружились, Иван Федорович работал инженером-технологом на ЛОМО, а Ниночка преподавала фортепьяно в музыкальной школы на Большом проспекте Петроградской стороны, в том доме, где кроме музыкалки, был еще и рыбный магазин с большим аквариумом, из которого на проспект взирали большие пучеглазые рыбы.
У Павла отца не было – погиб под бомбежкой на окраине Колпина в 1942 году, а мать работала операционной медсестрой в находившейся неподалеку детской больницы.
Сдружились они сразу, еще во время вступительных экзаменов и долго бродили по ночному Васильевскому острову, смотрели на суда, стоявшие у стенки, и говорили, говорили, говорили. Шел 56 год, страна вступала в хрущевскую оттепель, и все вокруг бурлило. Истфак Универа уж никак исключением не являлся, как говорится. По самой своей сути. Ведь в стране, где все идеологические блюда изготавливались на заказ, и заказчик был один-единственный, любые послабления внушали радужные надежды, что истина, наконец-то, восторжествует, и историческая наука из не очень дорогой проститутки станет независимой дамой. Друзья, по крайней мере, в это искренне верили. Павел – безоглядно, Федор – с небольшой долей присущего ему пессимизма. Учились друзья с интересом, оба были на хорошем счету, оба попали в аспирантуру, защитились, и тут-то их судьбы, до этого шедшие параллельно, начали потихоньку расходиться и чем дальше, тем больше. Шел уже 1966 год, оттепель потихоньку остывала, покрывая все и вся сначала тоненьким слоем льда, а потом и весьма ощутимым. Павел стал старшим научным сотрудником Эрмитажа, с увлечением занимался историей декабристского движения, а Федор пошел работать в идеологический отдел горкома партии, очень быстро стал его заведующим и его вот-вот прочили уже и в обком.
Ссора их произошла достаточно неожиданно, но это только на первый взгляд. Павел написал монографию о восстании на Сенатской площади, в которой очень убедительно доказывал, что при той суматохе, кадровой неразберихе и борьбе самолюбий у восстания с самого начала не было никаких шансов на успех. Вопрос об издании книги решался в горкоме партии, и тут именно Федор сказал свое решающее слово – он назвал книгу Павла вредной и наложил вето на ее издание. Тогда спорить с таким решением горкома было бессмысленно, да Павел и не спорил. Он записался на прием к бывшему другу, вошел в его кабинет, посмотрел в глаза и вышел. Федор глаз не отвел, но и слов подходящих найти не смог. А мог бы кое-что сказать старому другу – и о том, что над тем нависли тучи и выход монографии мог отрицательно сказаться, как на карьере Павла, так и не его, карьере партийного чиновника. Мог бы сказать, но промолчал – побоялся, что Федор ринется в бой, победителем в котором ему, по тем временам не бывать. Промолчал. А вышло худо: они расстались окончательно и бесповоротно, порвав все связи. Жены в первое время пытались их мирить, но безуспешно. Это случилось уже в середине 70-х, самых застойных лет.
Прошли годы, грянула перестройка. Федор ушел в бизнес, но там ему не понравился, он нажал на старые связи и к середине 90-х оказался в администрации губернатора, где отвечал за состояние памятников архитектуры. Там он и пересидел одного за другим двух питерских губернаторов и вначале 2000-х ушел на пенсию.
Павел же из «Эрмитажа» вернулся в университет заведующим одной из исторических кафедр, работал увлеченно, но по состоянию здоровья и он в 2006 вынужден был работу оставить. Сидел дома и писал очередную книжку.
Жили теперь друзья бобылями, дети и у того и у другого жили отдельно, а жен уже не было – умерли жены. Павел сидел сиднем у себя дома – интернет ему это позволял, а Федор часто навещал внуков, живших на другом конце города – на проспекте Просвещения.
Жизнь катилась своим чередом, как бильярдный шарик по направлению к лузе. Впрочем, сравнение, как сказал бы Павел, некорректное - друзья отродясь никогда ни в какие азартные игры не играли – не случилось как то. Друг о друге они не то чтобы забыли, но отодвинули эти воспоминания в самый дальний угол чердака своей памяти.
И вот этот звонок в дверь Он был настойчив, и Павел понял: « а ведь это точно он, Федор!» И обрадовался, и засуетился. Оторвал свое погрузневшее тело от компьютерного кресла и, с трудом, найдя тапочки, забившиеся под стол, поспешил в коридор к двери, больше всего, почему-то боясь, что звонок замолчит. «Иду, иду – бормотал он – «Иду!!»
Дверь открылась. Федор как-то нерешительно перешагнул порог, и они обнялись. Пальто его пахло влагой, с полей шляпы стекала вода, но глаза смотрели на Павла тревожно и весело одновременно « Как же это мы, Паша, как же это мы» – повторял и повторял он, как будто на этот вопрос можно было найти ответ.
Спустя много часов, в течение которых они никак не могли наговориться и намолчаться, часов, во время которых их не раз накрывала волна взаимной нежности, старики вышли на улицу. От тумана не осталось и следа. Ветер стих, и неяркие питерские звезды глядели на них. Павел дождался трамвая, подсадил Федора и, когда трамвай тронулся, долго махал ему вслед рукой.
М. Кукулевич, 17 октября 2009
________________________________________