Второй час ночи. Мы возвращаемся с игры в боулинг, пропитанные запахом дорогих сигар, алкоголя и беззаботной молодости.
Двери гаража в это время обычно закрыты. Мужчина, лет 67 открывает тяжелые ворота, и мы проезжаем внутрь. Обычно сторожа склонны бранить за позднее возвращение. Я извиняюсь: мы вас наверное разбудили? Нет, что вы! – он не ожидал такого участия в свою жизнь, машет руками. Нет, я тут это, не сплю еще… Ему приятны мои слова. Но ведь это даже не забота. Скорее искусственный интерес к его личной жизни. Только и всего. Но как необходимо это участие в личной жизни каждого, пусть еще и не очень древнего старика.
Семь лет назад он должен был начать почивать на лаврах заслуженной пенсии, но что поделаешь, раз государство не дает сложить ручки. И чтобы не протянуть ножки почетные пенсионеры продолжают работать. Сегодня точно такого же, лысоватого, в глубоких морщинах я видела в гардеробе того самого боулинга. Он принимает одежду успешной молодежи, которая оставляет в подобных клубах тысячи, чтобы через месяц получить в качестве зарплаты свои жалкие несколько сотен.
Иные таки уходят на пенсию, стараясь изо всех сил быть нужными детям, внукам.
Ровно десять лет назад, когда я заканчивала школу, моему дедушке тоже было 67. Я помню его стоящим у раковины, моющим посуду. Помню его у окна, ждущим моего возвращения из школы. Заметив меня, он вставал с кухонной скамейки и разогревал приготовленный для меня обед. Раскрасневшаяся с мороза, я влетала в кухню и ела свою любимую жареную на сале хрустящую картошку. Он готовил ее с луком, потому что я так любила. Я принимала его заботу как должное, и ворчала когда он не достаточно хорошо мыл тарелки. Он садился со мной, когда я ела, и спрашивал – ну как там у тебя дела. Так искренне, совсем не так, как я спрашиваю у своего сына. А еще вспоминается, как я ругалась на него, когда он случайно разбил хрустальную вазу. Мне казалось это глобальной трагедией. А сейчас, я бы разбила все свои вазы, только бы дедушка был жив. Его не стало четыре года назад. Сердце. И за пару недель до трагедии, я уже была взрослее, я уже боялась его потерять. И прощаясь со стариками как обычно до следующего лета, я целовала дедушку в колючую щеку. А потом бабушку. А потом снова дедушку. И боялась обидеть каждого, случайно наделив кого-то одного меньшим количеством поцелуев. А потом он провожал нас до машины, и я держала его за руку. За сухую, когда-то сильную руку. Эти руки обнимали меня, когда я была маленькой девочкой, подкидывали к потолку, вытирали с моего лица слезы. И мне тогда снова хотелось плакать. Хотя, конечно, в тот миг я не думала, что его жизнь так скоро оборвется. Просто было больно и обидно за его ушедшую бодрость и жизнелюбие. В тот же отпуск я попросила его показать старый дом, который он построил, когда был молодым. Дом, в котором родилась моя мама. Мы ходили по трухлявому полу, вдыхали воздух, пропитанный плесенью, смотрели в окна, опутанные паутиной. Здесь была столовая, здесь кухня – и все такое маленькое. А ведь там одновременно жили несколько поколений… И дом состарился вместе с моим дедушкой. Дедушка, именно так называли его внуки. Не дед, а ласково – дедушка. Знал ли он тогда, что больше не войдет в дом своей молодости?
Я каждый раз захлебываюсь слезами, когда вспоминаю о нем, о своем детстве, когда он приезжал к нам в Тольятти, о своих школьных каникулах, проведенных в Лебедяни, о жареной картошке, и о том, что когда-то обижала его. Я грызу себя за это. И с нежностью улыбаюсь таким же старикам – гардеробщикам, сторожам, чужим людям.
Отец моего знакомого, ему тоже почти 67. Не так много у него занятий – он ходит на кладбище к своей, ушедшей из жизни так рано любимой жене, и проводит там целые дни. Он готовит, и ждет своего сына каждый день с работы, чтобы подогреть ему остывшую картошку, чтобы просто посидеть рядом с ним, и искренне спросить – ну как там у тебя?