1.
За порогом школы протекает стремительная, мутная и студёная река под названием Жизнь. Ты ищешь лодку, чтобы переплыть её не замочившись, но свободных лодок нет, а те, что видны, кем-то уже заняты. Как быть? Не возвращаться же назад! И задерживаться на этом скалистом берегу тоже нет смысла. Вот ты снял обувь, закатал штанину, прикоснулся ступнёй к воде – брр… Холодно! Чёрт побери, что же делать? Может, поискать брод? Но в этой реке брода нет.
Есть же ребята, которым перебраться на другой берег удаётся без особых усилий! У того папа лодочник, у этого – дядя паромщик. Но у меня таких родственников нет. И я раздеваюсь, устраиваю свёрток с одеждой у себя на голове и погружаюсь в воду…
Итак, в лётчики я не попал. Учиться в институте я вряд ли сумею: нет денег. Того, что зарабатывают родители, едва хватает на квартиру и пропитание.
Иду в военкомат, прошу отправить меня в армию: служить всё равно придётся, так лучше сейчас.
- Устроим тебя в полковую школу, - обещает военком, полковник Горенко. – Окончишь её – станешь младшим лейтенантом.
Но повестки всё нет и нет. А время идёт.
Читаю объявление: дополнительный приём в Ташкентский машиностроительный техникум; учащимся дают стипендию, одежду, питание и общежитие, со средним образованием принимают без экзаменов и сразу на третий курс. Это не совсем то, о чём я мечтал, но техникум солидный, а специальность… И тут я вспомнил вагон-мастерскую в Ангрене, где работал мой отец; мне нравилось там бывать.
Я сдал документы и поступил на отделение "Холодная обработка металлов".
Учиться здесь оказалось делом нелёгким, особенно мне с моими гуманитарными пристрастиями. Формулы, чертежи, графики тяжёлым грузом навалились на мои мозговые извилины, однако я кое-как их там разместил, стараясь перебороть свою неприязнь к этому пласту знаний. Более того, скоро выяснилось, что я один из лучших учащихся группы и заслуживаю повышенной стипендии.
Каждую субботу я пригородным поездом приезжал домой, а в понедельник рано утром возвращался в техникум. В один из таких приездов я застал дома повестку из военкомата. Ну, что ж, послушаем, что мне предлагают, решил я в надежде на то, что моя просьба о направлении в полковую школу удовлетворена. Но я ошибался.
- Вы где-то учитесь? – спросил меня военком.
- Да, - ответил я, назвав техникум, куда недавно поступил.
- Очень хорошо! Продолжайте учёбу.
- Но вы обещали направить меня в полковую школу, - возражал я.
- Ничего не получится.
- Почему? – недоумевал я. – Почему не получится?
Военком замялся, лицо его покраснело, он мрачно сообщил мне, что я не прошёл мандатную комиссию, так как... родился в Румынии.
- Ну и что? – изумился я. - Я что – шпион? Меня привезли сюда в семилетнем возрасте.
- Да, это глупо, - согласился военком. – Но такова инструкция.
Больше говорить было не о чём, я вышел из кабинета. До меня дошло: я человек второго сорта. И ещё: похоже, что в теперешних суждениях моего отца о Союзе и коммунистах есть немалая доля истины.
Я вернулся в техникум, чтобы продолжать учёбу, но нам объявили: едем на хлопок.
Дело это для меня было не новое: на сбор хлопка нас возили каждый год, начиная с седьмого класса. Сначала два-три раза в месяц по одному дню, в десятом классе по 10-15 дней в месяц в сентябре и октябре. В этот раз нам объявили: едем на месяц, работать будем в одном из совхозов Мирзачульского района, в ста пятидесяти километрах от Ташкента, отправление – поездом от железнодорожного вокзала.
К вечеру все были в сборе. На перроне нас ждал состав, но не пассажирский, а товарный. Везли не только наш техникум, были здесь ребята из других учебных заведений, так что вагоны скоро заполнились до отказа, мы стояли или сидели почти вплотную друг к другу. К тому же перед отправлением наглухо закрыли все двери, чтобы никто не вывалился из вагона. Кое-кто стал возмущаться, но преподаватели сообщили, что езда займёт час-полтора, так что нетрудно будет выдержать эту поездку, придётся потерпеть.
Я присел на свой рюкзак, но сидеть было очень неудобно: перед моим лицом покачивались две задницы, а сзади кто-то норовил пристроить свою сумку мне на плечи. Кроме того, скоро стало душно и жарко: открыты были только два зарешечённых окна под самым потолком, воздух в вагоне застоялся, и дышать с каждой минутой становилось всё труднее.
Все с нетерпением ждали, когда же мы, наконец, доедем, но поезд всё шёл и шёл без остановок, и казалось, что нас везут бог знает куда, и нет конца этому пути. Вместо полутора часов мы потратили на дорогу целых три.
Наконец, поезд остановился, нам открыли двери – приехали. Впрочем, утверждать такое было преждевременно: кругом ни души, ни одного строения, ни одной лампочки, и если бы не слабый свет звёзд, стояла бы тьма-тьмущая.
Так оно и есть: выяснилось, что нам предстоит продолжать путь – на этот раз по узкоколейке, которая проложена к совхозному посёлку.
Мы сели кто куда: скоро должен был подойти состав. Некоторые стали перекусывать, но я так устал, что хотел только одного – скорее добраться до места и лечь спать. Я заметил неподалёку небольшой стог сена и с удовольствием растянулся на нём. Надо мною во всю ширь раскинулось небо и скопления звёзд; некоторые были очень крупные, я никогда не видел таких ярких и крупных звёзд – ни раньше, ни позже. Зрелище было изумительное! Одни мигали холодным стальным светом, другие излучали тёплый и ровный струящийся свет, таинственный и манящий…
А вот и состав: небольшие открытые платформы площадью чуть более автомобильного кузова, вместо паровоза – трактор на железных колёсах, приспособленный для передвижения по узкоколейке. И опять мы в пути, а вокруг – тьма и звёздное небо.
В посёлок прибыли под утро. Нас разместили в клубе, где на полу лежала солома; это жильё нам выделили на время пребывания в совхозе. Нас ждал завтрак, после которого можно было отдыхать. Начать работу решили после обеда: слишком все устали - и учащиеся, и преподаватели.
Сбор хлопка – дело вроде нехитрое, но и оно требует сноровки, иначе и результат будет невысокий, и руки все исколешь: каждый лепесток коробочки (а их обычно бывает пять) имеет заострённый кончик, и когда коробочка сухая, то пальцы, достающие вату, натыкаются на эти острые кончики. Кроме того, кусты хлопчатника чаще всего невысокие, собирать хлопок приходится в полусогнутом положении, а это под силу не каждому, требуются и навык, и многолетняя тренировка. Поэтому первые дни работы особенно изнурительные.
Дирекция совхоза обещала выплачивать каждому заработанные деньги в конце каждой недели, но в первую неделю мы не получили ничего, а за вторую получили копейки. Я решил, что мне здесь больше делать нечего – собрал свои вещи и отправился домой без разрешения, предупредив об этом только кое-кого из ребят. Всё равно я этот техникум заканчивать не собираюсь, рассуждал я; если не уйду в армию, буду поступать в университет, где в следующем учебном году, как я слышал, открывается факультет журналистики.
Я вернулся домой и рассказал родителям о своём решении. Меня не очень ругали, но отец сказал, что я совершаю ошибку, отказываясь от специальности, которую мог бы получить в техникуме.
Целый месяц я слонялся без дела, потом решил поехать в техникум и забрать свои документы. Меня сначала стали было ругать, но когда узнали, зачем я приехал, обещали забыть о моём проступке и даже выплатить мне стипендию за два месяца, которые я пропустил. Я проучился ещё две недели, получил деньги, но документы всё-таки потребовал снова. Мне их выдали после того, как я представил обходной лист, подписанный всеми, в том числе и бухгалтерией. Теперь я снова был свободен и снова оказался перед выбором. Но в этот раз я сделал его довольно быстро.
Вернувшись домой, я стал основательно готовиться к приёмным экзаменам в университет. Одним из факультетов, на который был объявлен приём, был факультет журналистики. Эта специальность казалась мне очень привлекательной: здесь литературный труд сочетался с регулярными поездками по стране и за границу, а это было именно то, к чему я особенно стремился. О том, что не всех пускают за границу, мне тогда ещё не было известно.
Желающих стать журналистами оказалось слишком много – около четырёхсот человек на сто мест. Причём нас предупредили: 25 мест выделено медалистам, 25 – лицам местной национальности, ещё 25 – выпускникам детских домов. Таким образом, для поступающих на общих основаниях оставалось всего 25 мест, и это на триста с лишним абитуриентов. Неудивительно, что набрав 24 балла из 25 возможных, я оказался в числе тех, кто не прошёл по конкурсу. "4” я получил на последнем экзамене по географии, хотя дал полные ответы на все предложенные мне вопросы.
Я уже рассказал выше о своих первых поэтических опытах. В пятом классе у нас появились учителя-предметники, в том числе учитель русского языка и литературы Иван Фёдорович Борисенко, в недавнем прошлом офицер-фронтовик. Однажды он принёс в класс и показал нам написанную им и собственноручно отпечатанную на машинке поэму под названием "Генерал”. Листочки с текстом были сшиты, склеены и переплетены, так что всё это было похоже на книжку, отпечатанную в типографии. На титульном листе была приклеена фотография автора в военной форме.
Я не читал поэму и не могу судить о её литературных достоинствах, но вид этой книжки произвёл на меня большое впечатление. Я проникся мыслью: обязательно напишу такую же книгу, и в ней, конечно, тоже будет моя фотография, а на обложке будет красоваться моя фамилия.
Стихи, написанные мною в школьные годы, - увы! – имели мало общего с поэзией, были примитивны по форме и подражательны в сущности, я их не сочинял, а делал, и это была топорная работа, однако среди одноклассников я слыл поэтом. Мои рифмованные строчки, пронизанные чётким ритмом (это я умел!) действительно создавали иллюзию поэтического текста, и это ввело в заблуждение не только моих почитателей, но и меня самого. Поверив в свой талант, я решил, что моя дальнейшая учёба после школы должна стать средством его совершенствования. Иначе говоря, я должен был стремиться поступить в такое учебное заведение, где изучается литература. Например, в педагогический институт, где имеется факультет русского языка и литературы. Туда я и обратился после того, как не прошёл по конкурсу в университет. На руках у меня, кроме аттестата зрелости, была справка о 24 баллах, полученных мною на приёмных экзаменах. Для поступления в пединститут достаточно было и 20 баллов, так что меня зачислили туда, едва я там появился. Имел я ещё одно преимущество: я был представитель мужского пола, который в пединститутах всегда находился в дефиците.
К сожалению, не встретил я в тот момент человека, который подсказал бы мне: чтобы стать поэтом, совсем не обязательно кончать институт, поэтическому творчеству нельзя научиться. Поэт идёт неведомыми тропами, и компас его – сердце…
3.
Студенческие годы… Принято считать, что это время беззаботного существования, сплошной праздник, любовные приключения и где-то там, сбоку, лекции, постижение наук, учёба.
Ну что ж, в подобных суждениях есть доля истины.
Взять хотя бы любовные приключения. Кое-что было, что скрывать; но должен признаться, что к категории завзятых донжуанов, способных покорить любое девичье сердце, я не относился. Более того, стоило мне заметить, что объект моего внимания также испытывает ко мне повышенный интерес, как я автоматически, под воздействием какого-то инстинктивного чувства, давал задний ход, предпочитая более надёжную позицию, те есть один на один с самим собой.
На втором курсе моё внимание привлекла группка девочек-первокурсниц, которая стала меня чуть ли не преследовать. Они постоянно вертелись передо мной, краснели и строили глазки, изображая пламенную страсть, при этом ревновали меня друг к дружке и однажды на этой почве даже передрались между собой, причём в моём присутствии. Каждая из этих девчушек чем-то меня привлекала, но не до такой степени, чтобы я потерял голову и решился на то, чтобы сделать кого-то из них своей возлюбленной.
Впрочем, одна из них сумела опередить своих соперниц, её звали Лиза. Я стал к ней присматриваться и скоро пришёл к выводу, что есть в этой девочке какая-то изюминка, нечто притягательное, неподдельная женственность, что ли. Она была невысокого роста, стройная, с точённым смуглым личиком и лучистыми глазками. Мой интерес к ней в какой-то мере подогревался и жаждой интимной близости, и тем, что она, как мне показалось, также испытывала подобные чувства.
Мы стали встречаться, наши свидания становились с каждым днём всё более жаркими, поцелуи - более страстными и объятия – более крепкими и нежными.
Однажды днём, во время очередной прогулки, мы заскочили к ней домой: что-то она там позабыла.
Поиски продолжались недолго. Лиза приблизилась ко мне вплотную, я обнял её, начались поцелуи… Похоже, что она совсем перестала себя контролировать: во время короткой паузы она бросилась к входной двери и повернула ключ, торчавший из замочной скважины. Звук щёлкнувшего замка мгновенно охладил мой пыл: я не был готов к решительным действиям. Да и вообще во мне сидело твёрдое убеждение: после интимной близости с девушкой я должен буду непременно на ней жениться. Но я хотя и увлёкся, но не любил Лизу настолько, чтобы довести наши отношения до подобного финала.
Я вдруг "вспомнил”, что опаздываю на семинарские занятия, наспех поцеловал свою возбуждённую подружку, повернул ключ в замке в обратном направлении и выскочил на улицу, перепрыгивая через две-три ступеньки. О чём позже не раз вспоминал с сожалением…
Следующей избранницей моей души стала Наташа Ч.; она училась на нашем курсе, только в другой группе, вместе с Эдиком Иткиным; он-то и познакомил нас по моей тайной просьбе.
Это была невысокая и несколько полноватая девушка, но личико у неё было неописуемо красивое. Поражали смуглые и нежные черты, мягкие переходы от одной части к другой, мраморная бледность и гладкость кожи, к которой безумно хотелось прикоснуться и гладить, гладить…
Она была очень весёлая, не скованная никакими комплексами и оттого казалась доступной, только руку протяни, но стоило кому-то осмелиться сделать это, как становилось ясно: доступность эта кажущаяся.
Она жила далеко от института, в самом центре города, и я предложил однажды проводить её до дома. Она мне позволила это один раз, потом другой, и, наконец, мы стали возвращаться домой вместе каждый день. Мы весело болтали, смеялись, она искренне восторгалась моими стихами, не очень, по-видимому, разбираясь в поэзии, моей начитанностью, которую я не упускал случая продемонстрировать, моим юмором и даже моими успехами в учёбе, о которых кто-то ей рассказал.
Стоило, однако, заговорить мне о своих чувствах по отношению к ней, как она замолкала, взор её начинал скользить мимо меня, между нами возникала стена – похоже, я не был в её вкусе, не соответствовал её идеалу возлюбленного. Это было печально, я страдал и мучился, меня влекло к ней всё больше и больше. Я по-прежнему провожал её домой, мы встречались, смеялись, шутили, но камень с моей души не спадал, я таскал его днём и ночью, куда бы ни шёл и где бы ни находился.
Однажды я встретил её с незнакомым парнем, они шли по улице, оживлённо о чём-то беседуя и взявшись за руку. Этой позы было достаточно, чтобы понять: вот о ком она мечтает, вот кому хранит верность. У него и в самом деле была эффектная внешность: высокий рост, стройная фигура, правильные, утончённые черты лица, да и одежда на нём была модная – куда уж мне, низкорослому и ушастому, с моим-то единственным костюмом на все случаи жизни, без лишнего гроша в кармане – куда уж мне было тягаться с этим парнем, который к тому же, как я узнал позже, учился в консерватории и собирался стать композитором!
Я решил, что Наташу надо выбросить из головы, и чем скорее, тем лучше. Это будет, наверно, нетрудно: ведь я учусь на факультете, где на одного парня приходится двадцать девочек. Да и вообще Наташа полноватая, слишком любит поесть и не очень блещет интеллектом (а ведь в самом деле, как я раньше это не заметил?). Впрочем, зачем ей блистать интеллектом, спрашивал мой внутренний голос-оппонент, если у неё такое милое личико и такие выразительные глаза? Не только у неё, между прочим, подавал голос ещё некто, сидевший во мне. Разве у Анжелы глаза не красивые? Или у Яны? Да и Софа Магомедова очень милая. А Лена Штекель? Разве у неё личико менее утончённое?
Внутренне опустошённый, я с трудом приходил в себя. Наташу стал избегать, много времени проводил в публичной библиотеке, где выписывал кучи книг и, перелистывая их, нередко обнаруживал что-нибудь интересное, которым тут же зачитывался.
Потом опять был хлопок, нас отправили собирать его после машинной уборки. В этот раз наше пребывание здесь затянулось до конца семестра. Даже на встречу Нового 1954 года нас не отпустили домой, и нам пришлось отметить эту дату в колхозе на соломенной подстилке при свете керосиновой лампы.
Хорошо запомнились некоторые эпизоды этого "трудового десанта".
Среди девочек нашего факультета моё внимание, освободившееся от Наташиных чар, привлекла высокая стройная красавица по имени Роза. Она была из крымских татар, держалась особняком, избегала шумных компаний. Я собирался поближе с ней познакомиться, не строя, впрочем, особых планов. Как-то, оказавшись в компании с моим однокурсником Павлом Гофшевичем, я поделился с ним своим намерением. Каково же было моё удивление, когда я услышал от него, что Роза ему тоже нравится, более того, он с ней дружит и не позволит мне за ней ухаживать. Я не мог припомнить, когда это он успел с ней подружиться. Я никогда не встречал их вместе. Розу, насколько я успел заметить, вообще никто не интересовал, тем более, такая серая личность, как этот Павел. Я заявил, что мне плевать на его угрозы, что я к ней подойду и буду с ней дружить, если она того пожелает.
- Давай выйдем, - сказал Павел, надувшись, как индюк.
- Давай! – ответил я, будучи абсолютно уверенным, что он не посмеет меня ударить.
Но я ошибся. Едва мы отошли от дома, где жила мужская половина нашего факультета, как он набросился на меня с кулаками. Мне ничего не оставалось, как защищаться. Один мой удар пришёлся ему по правому глазу, другой – в нос. Я также пропустил несколько ударов, так что мы оба, когда нас оторвали друг от друга подоспевшие ребята, были картинно разукрашены синяками.
Что же касается Розы, то она так и не узнала, что явилась причиной так неожиданно и нелепо разыгравшейся дуэли.
Другой эпизод произошёл в новогоднюю ночь. Нам приготовили праздничное блюдо – настоящий узбекский плов. Пойти и принести его взялся Володя Объедков – самый рослый и крепкий парень в нашей компании. До боя курантов оставалось минут двадцать, когда он, наконец, появился в дверях с большим ведром, более чем наполовину наполненном пловом, от которого исходил аппетитный запах. У нас бурно начал выделяться желудочный сок, когда Володя с дебильной улыбочкой на лице вдруг заявил:
- Ешьте, ешьте, дорогие мои, я только сверху чуть-чуть поплевал, а внизу чисто, ешьте на здоровье!
- Что ты несёшь! – встрепенулся наш признанный авторитет по прозвищу Дли-Сын-Ман (настоящее его имя было Дли Семён).
- Верхнюю половину положите на этот поднос, - ехидно командовал Володя, – это будет для меня, остальное поделите между собой – всем хватит!
- Значит, ты не врёшь? Ты и вправду это сделал? Ах ты, подонок! – разозлился Семён. – А ну, ребята, раздевай его! – скомандовал он.
Нас было человек пятнадцать, все были взбудоражены, так что за две минуты Володя, несмотря на отчаянное сопротивление, был раздет догола и привязан к столбу, который торчал посреди помещения и служил подпоркой для потолка.
Мы сняли в ведре верхний слой плова, уложили его на поднос, каждый плюнул на эту горку, приговаривая:
- Сожрёшь, когда отвяжем.
Потом приступили к трапезе.
Праздничный ужин был, конечно, испорчен. Даже несколько бутылок вина, припасённых для новогоднего тоста, не могли поначалу нас развеселить. Мы пили его под хныканье Володи, умоляющего о прощении, и заедали пловом, приготовленным наславу. Мы оставались непреклонными до тех пор, пока всё не было съедено и выпито. Но стоило заработать нашему пищеварению, как злобные выражения лиц стали меняться, души наши смягчились. Мы посмотрели на посиневшего от холода Объедкова и, наскоро посовещавшись, единогласно проголосовали за его помилование. Володю отвязали и дали выпить стакан вина. От плова он отказался.
4.
Пропустив из-за хлопка два месяца учебных занятий, нам пришлось навёрстывать упущенное, то есть высиживать на лекциях вместо трёх по четыре-пять пары, отчего сдавали нервы и пухли головы. Впрочем, каждый из нас всё равно усваивал столько, сколько мог вместить его мозг, не более того, так что количество пар не могло повлиять на объём наших знаний. Большая часть материала прочитанных нам лекций улетучивалась, возможно, в просторы вселенной, так и не достигнув нашего сознания.
Но были преподаватели, которым всё-таки удавалось достучаться до наших одеревеневших голов. К ним относился, прежде всего, Степан Иванович Лиходзиевский, читавший лекции по иностранной литературе. Этот пожилой полноватый мужчина умел отобрать такой материал и так умело его довести до своих слушателей, что нередко удостаивался аплодисментов. Его любили все, он был нашим кумиром, а некоторые девочки даже влюблялись в него в полном смысле этого слова, несмотря на разницу в возрасте. Одна из них так настойчиво его преследовала, что он чуть было не бросил из-за неё семью, за что был избит в тёмном переулке своим собственным сыном со товарищи. Явившись на лекцию на следующий день, он был весь в синяках и что-то промямлил насчёт темноты в коридорах, но мы, студенты, из уважения к нему сделали вид, что не заметили ничего странного, за что удостоились прекрасной лекции о романе Анатоля Франса "Таис”.
- Я не могу изложить вам всё интересное, что есть в мировой литературе, - говаривал он, - моё дело показать, где что лежит, где что искать – остальное ваша забота.
Лично мне он сделал однажды такое замечание:
- Чтобы добиться в науке каких-то успехов, надо иметь светлую голову и свинцовую задницу. Светлая голова у тебя есть, а вот со свинцовой задницей - хуже.
Одного из преподавателей, Бурдина Семёна Григорьевича, я встретил однажды в Янги-Юле в кинотеатре, куда мы пришли с братом. Были рождественские праздники, и ему, Бурдину, любителю выпить, не хотелось упустить случай, хотя повод для выпивки был с религиозным уклоном и не соответствовал его статусу коммуниста и заведующего кафедрой. Короче, его место в кинотеатре оказалось рядом с моим. Он был основательно выпивши, однако меня узнал и, повернувшись к своим родственникам, сидевшим сзади, стал меня представлять в самых радужных тонах. Родственники заулыбались и закивали головами, а Бурдин, явно растерянный и перепуганный неожиданной встречей, наклонившись ко мне, прошептал на ухо:
- Прошу моё пребывание здесь считать недействительным!
Я кивнул: нем, как могила. И мы стали смотреть фильм.
Огромное впечатление производили на нас лекции по советской литературе доцента Игоря Константиновича Макова. Он, в прошлом актёр драматического театра, был отличный декламатор и поклонник поэзии Маяковского, стихи которого мог часами читать наизусть. Но успех сопутствовал ему только в том случае, если он успел перед лекцией принять изрядную дозу спиртного. Слушать его трезвого было неприятно: речь его становилась монотонной или сбивчивой, изобиловала затяжными паузами, которые её никак не красили.
Среди других предметов, изучавшихся нами, самым кошмарным считался старославянский язык. Его преподавала некто Архангельская, пожилая дама высокого роста и худощавого сложения, обладавшая величественной осанкой и невыразительной речью; этакая сухая вобла, которой совсем не шла искусственная доброжелательность в форме натянутой улыбки и ободряющего тона.
Подготовиться к её предмету в такой мере, чтобы чувствовать себя уверенно перед экзаменом, было невозможно. Все надежды возлагались на шпаргалку, то есть листочек, где в сжатом виде мелким почерком излагались ответы на вопросы билета. Но приготовить шпаргалки я не успел, поэтому решил взять с собой учебник, благо он был величиной с брошюру и вполне мог уместиться в верхней части носка, прикрытого штаниной.
Обычно я являлся на экзамен первым или в числе первых, но старославянский язык я решил сдавать последним. Этому была ещё одна причина: я не спал всю ночь. Накануне две девочки из нашей группы – Софа Уманская и Оля Кожухова – предложили мне готовиться вместе.
- С нами ты не уснёшь, у нас есть таблетки от сна, - сказала Софа.
Я не стал отказываться. Таблетки действительно помогли – мы просидели над учебником всю ночь. Однако на рассвете на нас навалился такой сон, что мы с трудом держались на ногах, а в голове всё так перепуталось и смешалось, что было совершенно непонятно, как можно отправляться на экзамен в таком состоянии.
Мы решили часов до одиннадцати поспать, предварительно настроив на это время будильник. Но этот краткосрочный сон не внёс ясности в наши головы – наоборот, нагнал больше тумана. Ничего не оставалось, как возложить все надежды на спрятанный в носке учебник и на то, что мне удастся в него заглянуть.
Наша троица явилась на экзамен к двенадцати часам. Девочки решили подождать ещё немного, а я направился в аудиторию. Обычно во время экзамена возле дверей собиралась целая толпа, но сегодня там не было ни одного человека. Это могло означать одно: все уже сдали, а я опоздал, и как быть дальше – аллах его знает. Я решил всё-таки заглянуть в аудиторию, мало ли что. Каково же было моё изумление, когда я увидел сидевшую за столом в полном одиночестве Архангельскую, а перед нею – разложенные экзаменационные билеты.
Поворачивать – было поздно.
- Можно войти? – спросил я.
- Входите.
- Почему никого нет? Все уже сдали?
- Никто ещё не сдавал, - металлическим голосом сообщила Архангельская. – Вы первый. Берите билет и садитесь вот сюда, - сказала она, указав на место по другую сторону своего стола.
Я – опять первый! Меня аж потом прошибло: такого поворота дела я никак не ожидал.
Посидел, попробовал успокоиться. Ладно, как уж получится. У меня есть время на подготовку. Хоть бы кто-нибудь ещё пришёл! Заглянул в билет. Первый вопрос: склонение личных местоимений. Что-то такое аз помню. Но шпаргалка не помешала бы. Как же достать учебник? Она сидит напротив и смотрит на меня в упор – больше смотреть не на кого.
Вот за дверью послышалась какая-то возня. Потом она бесшумно открылась, но тут же снова закрылась, никого не впустивши. Представляю, как все перепуганы. Но войти всё равно придётся. Делаю вид, что думаю над вопросом. Наконец, дверь открывается снова, и входят девочки, с которыми я всю ночь готовился.
Они взяли билеты и листочки для записей и собрались было сесть рядом со мной, но экзаменатор направила их в другой конец аудитории: одну в правый угол, другую – в левый. Однако мы всё-таки успели пообщаться: Оля, прежде чем отправиться на своё место, взглянула на меня вопросительно, а я взглядом и жестом дал понять, что дело дрянь.
Студент на экзамене – самое изобретательное существо. Софа и Оля догадались, что мне требуется помощь. Они знали про спрятанный в носке учебник; задача состояла в том, чтобы заставить Архангельскую покинуть своё место за столом, переместить её подальше от меня.
Девочки провели эту операцию виртуозно. Оказавшись в конце аудитории, довольно внушительной по размерам, каждая стала привлекать к себе внимание экзаменатора, а это было несложно: надо было что-то уронить, а потом начать поиски, или сделать вид, что читаешь шпаргалку, или попросить разъяснить вопрос, поставленный в билете. В ход были пущены все средства. Архангельская поднялась и направилась к девочкам, чтобы проверить, что там у них происходит.
Пока она разбиралась с одной из них, а потом с другой, я не дремал: успел достать учебник и просмотреть нужный мне материал. Правда, отправить учебник на прежнее место времени не хватило – пришлось сунуть его в парту, хотя это грозило мне разоблачением.
Я ответил на оба вопроса по билету и с оценкой хорошо вышел из аудитории. Я долго не мог прийти в себя и переживал за оставленный в парте учебник. Но всё обошлось, а Оля даже сообщила мне, что, выставляя ей оценку, Архангельская якобы сказала, что она сожалеет, что выставила мне оценку хорошо; надо бы: отлично.
Лекции и практические занятия по методике преподавания русского языка вели у нас несколько преподавателей, но подбор их был какой-то странный; все они страдали какими-то дефектами: один шепелявил, другой передвигался в такой позе, что казалось, ещё один шаг – и он свалится, а у третьего вообще вместо одной ноги был протез. Поэтому, когда на третьем курсе меня пригласила к себе в кабинет профессор Чиннова и предложила начать подготовку к поступлению в аспирантуру на её кафедру, я тут же отказался, сославшись на то, что мечтаю о другой специальности; позже я не раз пожалел об этом.
Непростая ситуация сложилась у меня на втором курсе, когда нам предложили список тем для курсовых работ по литературоведению. Я был увлечён тогда поисками в области ритмики Маяковского, чьи стихи были так необычны и по содержанию, и по звучанию:
Видите,
спокоен как?
Как пульс
покойника.
Это было здорово! Я пытался пробиться к тайным пружинам этой ритмики. Но делал это не так, как полагалось, не по-научному (я просто не знал, как это делают учёные), а применил свой способ, который, как мне казалось, давал возможность заглянуть в творческую лабораторию поэта.
Однако в списке тем, предложенных нашему курсу, не было ничего похожего на то, о чём мне хотелось бы написать. Я обратился к заведующему кафедрой теории литературы Вифлеемскому с просьбой включить в список ещё одну тему, а именно: "О ритмике стихов Маяковского”. Моя просьба его озадачила и удивила.
- Это очень трудная тема, голубчик, - сказал профессор. – Вам с ней не справиться.
- Дайте мне эту тему, я хочу над ней поработать, - настаивал я.
- Хорошо, - сказал он. – А если не получится?
- Поставите мне неуд. (то есть: плохо).
Это скоропалительное решение было совершенно необдуманным и рискованным: неуд. за курсовую работу означал недопущение к экзаменам, из-за чего я тут же лишился бы стипендии, а, значит, возможности вообще продолжать учёбу.
Я принялся за дело, и через месяц работа была готова.
Первым ознакомился с ней один из аспирантов; его оценка была неуд. После этого проверить работу взялся сам Вифлеемский. Через несколько дней он сообщил мне, что хотя мой анализ и выводы сомнительны, он готов поставить мне оценку хорошо, учитывая проделанную работу и самобытность мышления. Я поблагодарил его и обещал больше своих тем не предлагать.
5.
По субботам я каждую неделю приезжал домой – в остальные дни снимал "угол” в одной семье пенсионеров. Меня поражало их отношение друг к другу: обоим было далеко за семьдесят, однако они то и дело, по поводу и без повода, целовались и обнимались, как будто не успели проделать все эти дела в молодости. Я нередко думал, что же это такое: возвышенная любовь или некая разновидность старческого маразма? Было странно наблюдать эти сцены, но я стариков не осуждал: каждый человек – тайна. Мало ли что…
Однажды по пути домой я встретил в пригородном поезде свою Чио-Чио-Сан – Галю Юн. Она рассказала, что учится в Политехническом, потом заговорили на другие темы. У нас получилась задушевная беседа, и я, в порыве откровенности, рассказал ей о том, что был в неё влюблён, о страданиях, которые испытал в то время из-за своей любви. Я говорил таким тоном, будто всё уже в прошлом, как о забавной истории, канувшей в Лету, хотя по-прежнему продолжал испытывать к ней влечение – не такое сильное, как когда-то, однако довольно ощутимое.
В нашей бывшей школе раз в году проходили встречи выпускников, и мы с удовольствием ходили на них. Приятно было узнать, что почти все наши ребята поступили в институты, за исключением одной девочки-кореянки, неожиданно вышедшей замуж. Пройдёт ещё немного времени, и все те, с кем мы сидели вместе за этими партами, станут инженерами, учителями, врачами, будет среди них и авиаконструктор, и энергетик, и профессиональный спортсмен, юрист, два авиамеханика и фармацевт. И всё это из совсем ещё недавно сопливых девчонок и мальчишек, которых мамы вели в школу, держа за руку.
Мой Юра поступил сначала в университет на факультет восточных языков, но скоро выяснилось, что это не то место, где стоит задерживаться. Заручившись поддержкой Кузьмича, он уехал в Ленинград и поступил в Горный институт: здесь стипендия была повышенная, кроме того, студентам полагалась бесплатная форменная одежда. Из-за его отъезда наши регулярные встречи прекратились надолго.
Юра Мешков поступил в Юридический институт, очень этим гордился и при встречах приглашал меня на вечера, которые, говорил он, проходят у них очень интересно и весело.
Изредка встречал я Убая. Он учился сначала в Москве, но чувствовал себя там как на чужбине. Промаявшись почти год, он вернулся в Ташкент и поступил в политехнический институт.
Что же касается Эдика Иткина и Нины Тюкиной, то они учились в пединституте вместе со мной, только в другой группе. Нина и здесь выбилась в начальники – стала секретарём комсомольской организации нашего курса, а Эдик какой был, таким и остался: улыбался, глядя в сторону, шутил, был со всеми дружен и числился среди лучших студентов.
Однажды наши будничные занятия были неожиданно прерваны: в Ташкент проездом из Индии прибыл Никита Сергеевич Хрущёв. Мы все отправились на встречу с ним на площадь возле Дома правительства. В городе царило оживление, на каждом углу из репродукторов доносились торжественные марши, потом речи руководителей республики, которые докладывали, рапортовали, отмечали заслуги, клялись в верности партии и идеям коммунизма, благодарили руководителя нашего государства за заботу и за что-то ещё. Затем на трибуну поднялся сам Хрущёв, который явно был под градусом и начал сходу разоблачать происки империалистов, бурно жестикулируя и даже стукнув чем-то по микрофону, после чего трансляция его речи была прервана, так что дальше происходила немая сцена. Скоро Никиту Сергеевича увели в помещение, и все стали расходиться.
Мы вернулись в институт, и первое, что увидели на подходе к нему – это дым, который поднимался над частью здания. Оказывается, в наше отсутствие чуть полностью не сгорела институтская библиотека; пожарники всё ещё продолжали бороться с островками пламени. Было абсолютно непонятно, как мог случиться этот пожар.
Вообще в последнее время в Ташкенте происходили странные вещи. С людей в самом центре города, среди бела дня, снимали часы.
Делалось это по одному и тому же сценарию: к намеченной жертве с двух сторон подходили какие-то добрые молодцы и шёпотом предлагали молча, без суеты, снять с руки часики, демонстрируя при этом, для большей убедительности, бритвы опасные и безопасные. Получив требуемое, они растворялись в толпе, не оставляя никаких следов.
Ондатровые и пыжиковые шапки, очень модные в то время, чаще всего снимали с головы приземлившихся посетителей общественных туалетов, где не существовало ещё отдельных кабинок. Расчёт был простой: человек со спущенными брюками не станет хвататься за шапку, которую кто-то с него снимает; клиента можно было обработать не спеша и даже сострить: ты поносил, теперь я поношу.
Не обошлось и у меня без того, чтобы не повстречаться с этими лихими парнями.
Однажды я принял приглашение Юры Мешкова и пошёл на вечер к нему в институт. Мы неплохо повеселились, много танцевали, по домам стали расходиться поздно: время подходило к часу ночи.
Мы вышли на проспект Навои и направились к центру города. Улицы были совершенно безлюдны; ни трамваев, ни автобусов уже не было. Мы шли пешком, стояла тихая осенняя ночь, у нас было отличное настроение: мы не успели ещё отключиться от атмосферы веселья, царившего на вечере.
Вдруг я заметил одинокого прохожего, шедшего впереди и неизвестно откуда появившегося. Он несколько раз оглянулся, потом замедлил шаги и, наконец, совсем остановился, повернувшись к нам лицом. Я почуял неладное, предупредил Юру: он сам не мог никого увидеть, потому что был близорук. Я решил оглянуться, чтобы убедиться, что тыл у нас в порядке, но - увы! - ещё один субъект быстро приближался к нам, хотя недавно там никого не было.
В это время мы ступили на мост через реку Анхор, протекавшую в центре города. Мост через неё был широкий и длинный – метров пятьдесят. Ситуация складывалась неприятная: мы на мосту, впереди нас ждёт некто, явно не для того, чтобы поприветствовать; а сзади догоняет какой-то верзила, который, оказавшись рядом с нами, приставил к нашим спинам что-то похожее на дуло револьвера.
- Снимайте часики, мальчики, - сказал он, - а то я нервный и могу нечаянно пальнуть.
- Да ты что! – проговорил Юра, оглянувшись. – Мы ведь студенты. Поискал бы кого побогаче!
- Хватит болтать! – заорал он сзади, в то время как его сообщник подошёл к нам вплотную спереди.
- Сами снимете, или вам помочь? – полюбопытствовал он с ехидцей.
- Ладно, уговорили! – сказал Юра и взялся за браслет, как бы собираясь его отстегнуть.
Заметив это его движение, я решил, что если такой крепыш, как Юра, снимает часы, то мне и бог велел, и тоже принялся снимать их с руки. В это мгновение Юра внезапно нанёс молниеносный удар по нашему визави, затем резко повернулся, как делал это при метании молота – и второй бандюга тоже рухнул на землю, не успев языком шевельнуть.
- Мои очки! – прошептал Юра. – Поищи очки!
Я оглянулся, увидел их рядом, схватил одной рукой очки, а другой Юру и крикнул:
- Бежим!
Мы побежали в сторону Дома правительства. Я решил, что если наши преследователи очухались и бегут за нами, то они не посмеют нас тронуть на площади, где патрулирует милиция.
Уже возле площади я оглянулся: никого нет, тишина и безлюдье. Я передал Юре очки, он быстро вернулся в исходное состояние, и мы начали хохотать на всю улицу, сбрасывая напряжение, в котором находились совсем недавно минут пятнадцать.
- Как я их?! – не удержался Юра.
- Здорово! – ответил я. – А что, если ты их поубивал? Может, пойдём посмотрим?
- Ничего, очухаются! – уверенно ответил он. – Я ведь их вполсилы был. Ну и сволочи!
- Это у тебя называется – вполсилы?
Сон у нас улетучился, мы посидели на скамейке и проговорили всю оставшуюся часть ночи, вспоминая вечер, потом школу и, наконец, перебрав всех наших однокашников.
Разошлись на рассвете.
6.
Давно известно, что молодёжь – самая сексуально озабоченная часть человечества, и я не был исключением. В моих жилах также бурлила молодая кровь, и жизнетворные силы искали выхода наружу.
Хочется поделиться таким наблюдением: в разные периоды своего развития молодой человек по-разному оценивает своего будущего сексуального партнёра. В самом начале его сердцу более милы особы яркие, броские, с распушёнными павлиньими хвостами, однако скоро интерес к этому типу слабеет, он начинает казаться поверхностным и легковесным. Затем начинается поиск партнёра пусть менее яркого, однако более устойчивого, надёжного, с красотой не столько внешней, сколько внутренней.
Именно такой перелом произошёл со мной к двадцати двум годам. Я, сам того не сознавая, стал присматриваться к девочкам из своего окружения, стараясь выяснить, нет ли среди них той, что более других соответствовала бы моим изменившимся критериям. И скоро я нашёл такую девушку. В нашей группе. Её звали Лена Штекель.
Я не впервые обратил на неё внимание, она и раньше вызывала мой интерес. Но многое мешало нашему сближению, были причины и внешние, и внутренние.
Во-первых, я обычно выбирал в аудиториях места сзади, а не передние – подальше от глаз преподавателя. Здесь можно было при желании слушать лекцию или нет, заняться чем-то более интересным: поболтать с соседом Изей Бирбрагером, сидевшим справа от меня, или с Софой Магомедовой, особой весьма соблазнительной и смешливой, сидевшей слева. Можно было, наконец, почитать что-нибудь для души или сочинять новые вирши, которые сыпались из меня как из худого мешка. Лена же была любительницей сидеть впереди, на виду у преподавателей, что отчасти объяснялось её близорукостью; при этом она старательно конспектировала все лекции, применяя иногда приёмы стенографии, которые приобрела ещё в школе.
Разъединяло нас и то, что она вообще была очень стеснительная и замкнутая. Мне было известно, что у неё есть молодой человек, чуть ли не жених, который служит в армии и скоро должен вернуться домой. Она хранила ему верность и ни с кем из ребят не сходилась, хотя её часто приглашали то на танцы, то в кино.
Несмотря на это, я однажды чуть было не пожертвовал преимуществами задней парты, чтобы сесть поближе к Лене, но тут же представил себе реакцию наших кумушек, их усмешечки и подкалывания, и остался на своём месте.
Однако я не собирался отказываться от намерения познакомиться с Леной поближе. Мне всё в ней нравилось: черты лица, улыбка, фигура, голос, походка, скромность, серьёзность, трудолюбие. Внутреннее чутьё подсказывало мне, что она будет прекрасной женой и матерью, и единственное, в чём я сомневался: захочет ли она сделать меня спутником своей жизни.
А ведь именно такая цель созревала в моём сознании, так как я стал испытывать потребность не только в возлюбленной, но и в семейной жизни, в семейных радостях.
Я пронаблюдал за тем, когда и по каким улицам Лена возвращается домой, и однажды случайно встретил её в намеченном мною месте. Мы немного поговорили, и я предложил проводить её до дома. Она не отказалась, и это был хороший знак: значит, я не противен ей, и, второе – она не испытывает угрызения совести по отношению к своему парню, которого якобы любит. На другой день я провожал её прямо из института, после чего мы стали встречаться ежедневно. Несмотря на это, она не переставала ждать своего солдата, почти каждый день ходила на почту, надеясь получить от него письмо. Однажды на почту мы отправились вместе, и мне было, конечно, не по себе; попади я в подобную ситуацию год тому назад, я бы непременно послал их обоих ко всем чертям. Но теперь я был не в силах так поступить, что-то удерживало меня от этого шага. Я решил не горячиться, потерпеть немного, выждать; я надеялся что всё скоро изменится, что я заслужу её любовь, и никакие бывшие возлюбленные не смогут нас разлучить.
Волновали меня и другие проблемы. Дома лежала повестка из военкомата, недавно полученная мною. Уж не собираются ли они отправить меня в армию? Такие случаи были: со второго курса, например, забрали Володю Объедкова. Неужели теперь меня? Все мои планы могли рухнуть, и я был в отчаянии.
Но страхи мои оказались напрасными.
В военкомате уточнили мои данные, предложили срочно сдать две фотографии размером два на три.
Я их приготовил и сдал в тот же день. Мне было приказано явиться снова в военкомат через неделю – без повестки. Когда я пришёл в следующий раз, мне просто выдали новый военный билет. Я знал, что обычно его выдают тем, кто армию уже отслужил. Так что для меня получение этого документа означало, что я освобождён от срочной службы в армии и могу быть призван только в случае войны, да и то на должность казначея полка (такая военная специальность была определена мне военным комиссариатом).
Одним словом, всё складывалось неплохо, я снова мог располагать собою и строить планы на будущее.
Потом была непродолжительная поездка на хлопок, а сразу после возвращения – педагогическая практика в одной из школ города.
К этому времени наши отношения с Леной стали более определёнными: было похоже, что выбор между мною и её бывшим кавалером, который, очевидно, дался ей с трудом, она всё-таки сделала, и это был выбор в мою пользу.
Окончательно я убедился в этом после того, как стал свидетелем её встречи её встречи с бывшим возлюбленным. Он явился в школу, где мы проходили практику, представился и попросил у меня разрешения поговорить с Леной один на один. Я дал согласие, и они удалились вдвоём на некоторое расстояние, не исчезая, однако, из поля моего зрения. Разговор проходил у них спокойно и продолжался недолго.
Вскоре Лена вернулась и сообщила, что они расстались навсегда, и больше он не будет стоять между нами. У меня было такое состояние, будто надо мною промчалась гроза. Тучи рассеялись, светит солнце, а я всё ещё не могу прийти в себя после пережитого страха.
Я не буду описывать здесь подробно наши свидания и то, чем мы там занимались. Мы не придумали ничего нового: объятия, поцелуи и всё такое, что бывает в подобных случаях.
Однажды вечером, прогуливаясь по улицам притихшего города, мы встретили пожилую пару, которой было, пожалуй, лет за семьдесят. Они шли очень медленно, он вообще с трудом волочил ноги, однако держал свою старую подругу под руку, а свободные руки оба использовали для опоры на трости. Мы замедлили шаги: любопытно было наблюдать за этими стариками, которые сумели дойти до финишной прямой, не растеряв при этом нежность, которую испытывали друг к другу.
- Неужели мы тоже будем такими? – проговорила Лена задумчиво.
Мы решили пожениться, не дожидаясь окончания института. Оставался один год учёбы, и я рассуждал так: мы получаем стипендии и дотацию от родителей, при этом часть денег я трачу на съём квартиры; но ведь мы могли бы на тех же условиях жить вдвоём. Отчего же нам не пожениться сейчас и не снять небольшую квартиру, где мы могли бы жить вместе!
Лена не возражала, и мы начали переговоры с родителями. Мать Лены (отца у неё не было: он умер сразу после войны, болел туберкулёзом) была не против, но моя мать забеспокоилась не на шутку.
- У него нет даже приличного костюма, хорошей обуви – куда ему жениться? – говорила она отцу. Пусть окончит институт, начнёт зарабатывать. Что он,не успеет?
Я доказывал, что им не о чём беспокоиться, их расходы не увеличатся, они останутся теми же, пока мы не окончим институт. Переговоры продолжались несколько недель, и, наконец, чаша весов стала склоняться в мою сторону.
Я привёз домой невесту, чтобы познакомить её с родителями. Единственный недостаток, замеченный ими, состоял в том, что она так же бедна, как и её жених.
- Ничего, - успокаивал я их, - всё будет хорошо; были бы кости – мясо будет.
Мы решили оформить свой брак просто, без особых торжеств, но моя будущая тёща настаивала на свадьбе, хотя денег не было для такого дела ни у неё, ни у моих родителей. Слишком много их потребовалось бы, даже если свадьба будет скромной и состоится в домашних условиях, а не в шикарном ресторане.
У моей невесты был дядя по имени Гриша, крупный по тем временам делец, которому ничего не стоило подарить племяннице на свадьбу пару тысяч рублей, но этот господин, если и давал деньги, то только после унизительной процедуры выпрашивания.
Была ещё тётя Бела, сестра матери, которая жила довольно зажиточно. Её муж, Лёня, тоже имел подпольную артель и деньги зарабатывал немалые. Между Лёней и Гришей существовало негласное соперничество. Узнав о том, что Гриша не предложил свою помощь, хотя знал о намечавшейся свадьбе, Лёня заявил, что сам даст столько денег, сколько потребуется, и пригласит на неё таких же дельцов, как он, так что будет и свадьба, и подарки. Когда об этом рассказали Грише, тот тоже решил раскошелиться.
Одним словом, деньги нашлись, и теперь задача состояла в том, чтобы приготовить к торжеству двор, в котором жила Лена, закупить продукты, варить, печь. У нас, правда, было достаточно времени (летняя сессия осталась позади), но слишком большая предстояла работа: раздобыть столы и стулья, привезти и расставить их; взять напрокат посуду и привезти её; закупить массу продуктов и принять участие в приготовлении блюд. Всю эту работу предстояло проделать главным образом жениху и невесте: больше было некому.
Помню, как я тащил с базара две связки кур, которых раньше никогда не брал даже в руки. Я и сейчас не могу побороть свой страх, когда нужно взять в руки какое-нибудь живое существо, будь то кошка, собака, курица или воробушек. А тут пришлось тащить с десяток кур, нести их к резнику, а потом в ощипанном виде снова домой.
После этого дедушка Лены на свой страх и риск устроил нам хупу – тайно, только в присутствии раввина и группы мужчин.
Когда дело дошло, наконец, до свадьбы, то жених с невестой еле держались на ногах, были похожи на загнанных лошадей. Гости веселились, танцевали, плясали, а мы мечтали только об одном: скорее бы всё это закончилось, чтобы можно было спокойно полежать с закрытыми глазами и в полной тишине.