ШУРУП.
Художник отошел от мольберта и присел на стул. Шуруп, в кармане перевернувшись, больно ткнул ногу. Нащупав шуруп, он мысленно себе напомнил: «Не забудь вкрутить».
Художник пристально всмотрелся в холст: «Чертова юбка не хочет лететь. Как на ней, когда она танцевала. Тогда в последний вечер». В тот зимний их последний вечер Художник и Певица сидели в безлюдно-зябком прибрежном ресторанчике. Свет над танцевальным кругом делил их столик пополам. Певица была на свету. Она любила свет.
«Кляк!»- вздрогнуло пианино. Кто-то в коридорчике за дверью мастерской Художника резко стукнул по клавише. Художник выглянул. Никого кроме оскаленного музыкального ящика. Худенькие балетные, по осени, интеллигентно тихо растворились с шорохом опадающей листвы, а безработное пианино выдвинули в коридор из зала напротив. К первым заморозкам, со снегиревыми щечками, в зале появились маленькие каратисты с разноцветными поясами и крепышом сэнсэем. Из зала запахло не по-детски враждебным потом и сквозь стены зазвучали хлесткие команды: «Ич! Ни-и! Сан! Ши-и!» Приходя раньше времени, маленькие каратисты от безделья били по клавишам с нарастающим остервенением и ритмикой нанесения ударов по макиваре. Когда терпение Художника заканчивалось, он выходил и просил пианино не мучить. Маленькие каратисты делали невинно-удивленные глаза и извинялись. Перед следующей тренировкой они опять стучали по клавишам. Или это были уже другие маленькие каратисты? Наконец Художник забил в истерзанный инструмент гвоздь, загнув его на крышку. С неделю было тихо. Потом гвоздь чем-то отогнули и все вернулось на круги своя. Оставалось последнее - ввернуть шуруп.
Покручивая в пальцах шуруп, Художник рассматривал незавершенную работу. На небольшом холсте танцевала черноволосая девушка. Выхваченные светом руки замерли в страстном изломе, летящие ноги, оголенные развевающейся юбкой, зависли над землей. Танцующая парила в любовной истоме. За спиной, в полутьме, её поддерживал танцор – непрописанно-размытое пьерошно-бледное лицо, рыжеватые волосы, в основном руки на талии девушки напоминали о присутствии партнера. «Чертова юбка»,- выругался Художник. Он переписывал её второй день. Юбка не жила в этом танце. Она обнажала ноги, как раз настолько, чтобы глаз смог оценить прелесть открытия, а опытный глаз и дорисовать вожделенное, но юбка не стала тем крылом, на котором взлетала его Певица…
В тот вечер на ней была кадмиевая блузка, не по сезону легкая, и фиолетово-красная, как виноградники в Арле у Ван Гога, юбка с запАхом. «С зАпахом греха»,- отметил Художник. Она и была грешницей. Собственно как и все Евино колено.
Художник гордился своей Певицей и ревновал. Ревновал пока еще ни к кому в настоящем, и ни к кому, о ком она сама рассказывала, в прошлом. Он ревновал ее к будущему, в котором его не будет рядом с ней; почему-то Художник знал это совершенно точно, несмотря на полную идиллию трехмесячных отношений и клятвенность любовных обещаний.
Художник и Певица познакомились в ресторане. Он зашел в ресторанчик недалеко от своего дома обмыть удачно проданную картину. К этому времени кабацкая жизнь бурлила и пенилась. Оркестрик с солисткой косили на заказ от «Мурки» до «Отцвели уж давно». Художник осел подальше от шума в баре у аквариума со стаканом неразбавленного виски, наблюдая за залом и сценой. Народ оттягивался по полной. Периодически мужчины подходили к певичке, и, судя по пассам, приглашали ее потанцевать. Она улыбалась, качала головкой, а иногда и подставляла щечку, но танцевать не шла. Рыбы за стеклом равнодушно пучеглазились на Художника, Художник на посетителей, запас «Джека Дэниэлса» в баре вселял уверенность в вечности бытия, над головой как говорится, не капало, и спешить Художнику было некуда, да и не к кому. Потихоньку уставшие отдыхать стали расходиться. Музыканты все чаще удалялись в подсобку. И в очередной раз Художник решил, что они больше не выйдут. Но они вышли. Оркестр заиграл джаз, и девушка запела. Художник вспомнил, ему говорили, что здесь умеют играть джаз. Они действительно умели играть джаз. «Конечно не Фитцджеральд»,- подумал вначале Художник: «Но где та Элла?» Звуки инструментов и голоса, слившись невидимыми спорами, вдохнулись в грудь Художника, наполнили ее, набухли, проросли переплетающимися ярко-зелеными нитями, пустили листики и бутоны и после «I Remember You» брызнули крохотными синими цветами. Художник встал, подошел к Певице и пригласил ее на танец. Она кивнула и сошла, держась за его руку, с невысокой эстрады. Так выходило, что женщины практически никогда не отказывали ему в танце, хотя он редко пользовался этим даром. Может поэтому и не отказывали. От нее пахло искушением. Пальцы Художника ощутили через ментольный холодок шелкового платья манящее тепло ее тела.
В баре, уже закрытого ресторана, они сидели, пока уборщица хлюпающей шваброй не добралась до их ног. Спешить Певице было некуда, далеко и тоже не к кому.
Утром Художник нарисовал ее первый портрет. Со временем портретов стало маниакально много. Большие и маленькие, тщательно прописанные и скоротечные зарисовки, маслом и карандашом, на холсте и ресторанных салфетках они смотрели на него со стен мастерской, а один, золотистой пастелью на голубом картоне, кружился на нитке под лампочкой. Ему нравилось ловить в своих работах мимолетную изменчивость ее лица. Больше всего он любил, сидя за столиком напротив нее, рисовать в какой- нибудь кафешке. Там, на сцене встреч и новых знакомств, она становилась ярче.
Шуруп острой кромкой резьбы резанул кожу пальца.
Тогда они сидели у пианино. Отпив свой виски, Художник достал блокнот. «Ты мой Лотрек»,- чмокнула она его. Оставив помаду на щеке, как знак- «проезд закрыт», моя девушка танцует со мной, он стал ее рисовать. Певица щебетала мило- пустячную чушь, пока в его ухо не стукнула тревожная клавиша. « Мне нужно в Москву, не волнуйся дорогой, пока не надолго». Распался житейский и творческий дуэт известного барда. Она хочет попробоваться. «В качестве?»- чуть не пошутил Художник. Это что, вот этого он ждал и боялся? «А.., лети мотылек»,- не произнес он. От Мартини у нее розовели скулы, из черного, по- кошачьи узкого, зрачка выглянул ластящийся котенок: «Ну не расстраивайся, милый. Хочешь я станцую тебе кан - кан?»
«Станцуй танго.»
«Танго без тебя?»
«У тебя получится. Я тут один попривыкаю.»
Она заказала танго. Допив свой бокал, Певица вышла, когда перед оркестром уже крутились две пары. Художник оттер помаду и перевернул лист блокнота.
«Занавес поднят. Софиты. Соло»,- надписал он. Певица, не сводя глаз с Художника, двигалась с пластикой пумы, крадущейся к жертве - стремительный перешаг, миг напряженной паузы. Расстояние между их зрачками исчезло, казалось он ощущает ее дыхание, запах дикой кошки. Художник едва успевал следить за своим карандашом. Мягкий графит скользил легко, повинуясь ритму музыки, танцуя свое танго. Оторвавшись от листа, Художник обнаружил рядом с ней партнера. Рыжий парень, с деликатной назойливостью сытой мухи, фланировал вокруг Певицы. «Всегда из своей паутины кто- то выползет к лакомому кусочку, только отвернись»,- с раздражением подумал Художник. После танца брюнет проводил Певицу, пододвинув ее стул и сказав: «Прошу прощения», исчез в своей тени. Он им встретился снова на выходе. Счищая снег со стекла Мерседеса, он помахал им рукой и предложил подвезти. Спасибо, они еще погуляют.
До электрички оставался час. Полупрозрачные облака рассеивали лунный свет, стальное море проблескивало сквозь, цвета сепии, трафареты сосен, руки у Художника мерзли, перчатки забыл в гардеробе, кристаллик льда внутри обрастал крупицами ожидания чего- то нехорошего. Каждый молчал о своем.
В гремящем вагоне, как внутри барабана, было пусто. Художника колотил легкий озноб. Грея ему руки, Певица запустила его ладони поглубже себе под юбку. Пальцы, зажатые горячими бедрами, у сокровенного, согрелись, ледышка под ребрами потекла, растаяла, оставив после себя щенячью лужицу собственной виноватости. Остаток пути они целовались. Поддразнивая Художника, Певица смешно копировала рыжего танцора. Нежно расставшись на вокзале, каждый в своем такси, они договорились созвониться завтра.
Назавтра у Художника поднялась температура. Навалилась меланхолия и захотелось поболеть: задернутые шторы и дружок «Дэниэлс». Иногда он себе это позволял.
Неделю телефон Певицы молчал. «Должно быть в Москве»,- решил Художник. Через две недели ему позвонил их общий знакомый. Неумело извиняясь и предваряя скверное, наконец сказал: «Певица умерла. Похороны завтра».
«Как это случилось?»
«Она разбилась. На иномарке, с каким- то рыжим. Гололед».
За год досадная боль еще не прошла. Одиночество - плохое лекарство. Портреты Певицы, обрывками забываемых мгновений, осыпались со стен, теряясь среди эскизов.
Художник сжал шуруп в кулаке. За дверью в коридоре кто- то легонько прочертил пальцем по клавиатуре. Стукнул стул. Пальцы мягко пробежали по клавишам. Не совсем уверенно, но ладно. Потом еще. Потом за последним, угасающим звуком зацепилась мелодия. Знакомо- забытая, не узнаваемая. Нет, определенно он ее раньше не слышал. Волны звуков накатывались на берег тишины и, журча, сбегали обратно вглубь. «Странно»,- поймал себя на мысли Художник: «В этой музыке нет ритма. Теперь это уже странно». Западавшие клавиши расстроенного инструмента и не очень умелые руки не ломали мелодики. Они придавали музыке больше искренней естественности. Как шероховатости и трещинки японской керамики. Тихонько зазвучал девичий голос. Как будто без слов. Затем появились неразличимые слова. Там за стеной, одинокий голос пел об одиночестве души в мире одиноких душ, на что нельзя пожаловаться никому, и даже себе, если тебя кто- нибудь слышит, голос пел о грусти ожидания неразделенного счастья любви. Художник спешил, его ждали, но он не смог открыть дверь сейчас. У этого голоса не должно быть лица и тела и запаха, у него не должно быть ни слушателя, ни зрителя. Когда наступила тишина, Художник выждал несколько минут. Он открыл дверь, сквозняком крутнуло голубой картон на нитке, сорвавшись и качнувшись, право и влево, лист спланировал на пол. В коридоре никого не было. Крышка пианино закрыта, стул сбоку на привычном месте. Никого и не было.
Стоя на границе света и тени, Художник резко взмахнул рукой и, разжав кулак, швырнул шуруп в темную пасть коридора.
ПОХОРОНЫ.
В прищур низких облаков глянул белый зрачок солнца. Жадно вдыхая морозный воздух, черный болид мчал по заснеженной дороге. Не притормаживая, уверенно, как по рельсам, автомобиль вошел в поворот; ледяной комок, хрустнув под правым задним скатом, мгновенно обратился в серебристое облачко.
- Будешь так вести машину, я не приду на твои похороны. Она посмотрелась в зеркальце: Ты расстроишься? Жаль, мне идет черный цвет.
- Когда уезжаешь?
- Солнышко, ты будешь скучать? Где - то через месяц, еще не готова виза.
- Я про Москву…
- Судя по знакам, Промоскву проехали. Он помирился со своей женой, они опять поют вместе.
- А виза?
- Виза в Германию, я тебе говорила.
- Ты мне не говорила.
- Какая разница, ну.., значит, хотела сказать.
- И что?
- Ну, один знакомый ганс приглашает нас на джазовый фестиваль.
- И что?
- Мы ездили, с нашими ребятами, в прошлом году на день Святого Валентина.
- Много участников?
- Солнышко, не ревнуй, немцы. Одни немки и немцы – заливное из несекси с вареной морковью. Почему немки не хотят нравиться своим немцам? Ты не знаешь?
- Нравятся, наверное, но не тем и не так, как ты себе представляешь.
- Не тем не бывает. Если у нее нет тем, со временем, он её не захочет не так и не так.
- Не так категорично. Существуют простые правила. Орел пьет свежую кровь. Правильно? Свежатину каждый раз добыть надо, тут тебе или жертва морду расцарапает, или свои на дележке порвут. И сколько он так протянет? А ворон, поймал бриз, и планирует вдоль берега. Видит, лежит в прибое туша несекси, уже и ластами не шевелит, пахнет, и клюй себе потихоньку, пока клюв открывается. Или – или. Вопрос личного выбора.
- Фу - у.., да уж… Кстати, ваша фамилия не Горький?
Автомобиль, сыто урча, летел, проныривая под голубыми тенями придорожных деревьев. Луч солнца, как по световодам, прошел по волосам водителя и брызнул желтыми блестками на виске.
- Как твои дела, голден? – она взъерошила его волосы.
- Зет-с райт. Пришли полтора лимона.
- Евро!?
- В слитках! Ты меня переоцениваешь, рублей конечно, первый платеж.
- Богатенький Буратино, есть у меня одно волшебное местечко…
- Лиска, я знаю все твои волшебные местечки. Деньги не мои, скажем не только мои, пока.
- И машина?
- И Мерс тоже.
Мерседес прислушался: жидкости в кишочках журчали по назначению; электричество, в нейронах проводов, шипело под контролем изоляции; поскрипывало добротно, там, где можно – все правильно. Должно быть показалось.
- Поменьше кури, Магда не любит,- Рыжий на пару миллиметров приспустил стекло.
- Какая Магда?
- Магда – муха, мы ее привезли с Мерседесом из Германии.
- Ха! А виза у нее была?
- У нее и паспорта не было, только на Мерседес.
- Странно, немецкая муха через границу без паспорта. Может она не немецкая? И она не замерзла?
- Скорее отогрелась, смотри какое солнце.
- Слушай, я на нее не села!? Где она?
- Сейчас поищем,- Рыжий переключил вентилятор.
Усиленной струей теплого воздуха из щели на панель вытолкнуло толстую полусонную муху.
- Вот, знакомьтесь. Магда - это Певица, Певица- это Магда.
- Очень приятно. Прикрой, пожалуйста, окно. Та-ак.., и она сегодня утром там сидела и подглядывала за нами? Ах ты, бесстыдница! – Певица пошевелила муху коготком,- Ладно, живи, нелегалка.
- Помнишь, я тебе говорила, у моих друзей студия звукозаписи. Они обещали мне скидку в двадцать пять процентов.
- Вот, отфестивалите, поговорим, я к тому времени порешаю с деньгами.
- Слушай, я не знала, что немцы делают классное вино.
- И не только вино, все, что можно сделать по правилам.
- Я попробовала такое вино! У этого ганса свои виноградники. Когда мы отыграли, он пригласил меня на дегустацию. Подвалам двести лет! Я так напилась.
- Поздравляю.
- Не с чем.
- Не тебя, ганса. Орел?
- Да ну тебя. Я прямо там, на диванчике заснула, минут на двадцать.
- Все- таки ворон…
Она докурила сигарету, отвернувшись в окно. Достала сумочку, порывшись, высыпала содержимое себе на колени, выловив из вороха компакт- диск, вставила его в проигрыватель и затолкала имущество обратно.
- Потише можно,- Рыжий виновато посмотрел на нее.
- Это Андреа Бочелли.
- Пусть Бочелли… Ладно, извини.
Голос итальянского тенора, подушкой безопасности, заполнил все свободное пространство салона.
- Олени! – вскрикнула Певица.
Рыжий повернул голову. На опушке, в лучах заходящего солнца, стояли четыре розовые косули. Мерседес, воспользовавшись отвлечением, порывисто забрал вправо, но, повинуясь опытной руке, уступил. В днище застучали ледышки, автомобиль тряхнуло, приотданный в ночном гараже, болт выскочил, освободив водителя от принятия решений. Мерседес рванул к неведомой свободе.
Козочки вздрогнули от долетевшего с дороги резкого хлопка. Подняв седые от инея мордочки и замерев, они еще долго смотрели в сторону шоссе. Оттуда, из неподвижного черного автомобиля у дерева, сильный мужской голос пел на каком- то, не слышанном, нежном языке. Не сдерживаемое более стенками стекол, « О соле, соле мио..» парило, вплетаясь в атомы пронзительно чистого воздуха.
Магда с теплым потоком потянулась было вверх, за двумя ангелами, но, не догнав, вернулась и вползла обратно в свою остывающую щель.