Неправдоподобно огромный, ослепительно белый с серыми пятнами материков диск луны уже на две трети вынырнул из-за горизонта и плыл прямо по курсу, вымостив зыбкими серебристыми блёстками и чешуйками на непривычно спокойном море широкую, идеально ровную дорогу. П-образная носовая мачта чётко выделялась на его фоне чёрным силуэтом. Танкер мощно рассекал серебряную гладь и, казалось, ночное светило только потому медленно смещается вверх и чуть вправо, что опасается столкновения с огромной стальной махиной.
– Доброй ночи! – на мостике неожиданно появился капитан.
– Доброй ночи, Евгений Яковлевич, – мы со вторым штурманом почти хором ответили на приветствие. Хотел ли он проверить вахту в два часа ночи, или же ему просто не спалось в столь поздний час, но мастер попал как раз к самой кульминации небесного представления и мы все трое застыли в немом восторге у иллюминаторов, наблюдая величественный восход хозяйки ночного неба. Луна неумолимо поднималась всё выше и выше, утягивая за собой серебряную дорогу, но дивный образ её прямо по курсу накрепко запечатлелся в моей памяти.
После того, как капитан, выпил чашечку кофе и, попрощавшись, покинул мостик, я обратился к штурману, как это заведено на флоте, по отчеству:
– Алексеич, можно я запишу кое-что?
– Опять посетило? Ну, давай, Николаич, я тут посмотрю.
Зайдя в штурманскую, где над морской картой восточной части Индийского океана, разложенной на столе ярко горели лампы, я нашёл чистый лист бумаги и принялся быстро записывать только что родившиеся стихи. Строки послушно ложились на бумагу, карандаш еле за ними успевал. Закончив пятое четверостишие и поставив точку, ещё раз всё перечитал и тут прямо у меня в голове зазвучала мелодия. Я начал тихонечко напевать её, но стих слегка не попадал в ритм и мне пришлось немного подправить, добавить слова и уже через полчаса, начисто всё переписав, я вышел в рулевую рубку. Дороги из чистого серебра уже не было и только блестящая рябь на поверхности моря напоминала о недавнем её существовании.
– Почитаешь, Николаич?
– Конечно, почитаю, только у меня тут целая песня получилась! – Я разложил листок с только что написанным стихотворением у иллюминатора, сквозь который на мостик струился призрачно-белый лунный свет, он был настолько ярким, что даже карандашные строчки очень хорошо читались. – Эх, жаль, гитару сюда нельзя притащить!
– Да, ты уж давай так, без музыки, – засмеялся Алексеич, – а то кэпу ещё раз вздумается на луну посмотреть, а у нас тут настоящий балаган!
– Ладно, слушай. Только ты мне потом честно скажи, понравилось или нет, хорошо?
Прочистив горло и отхлебнув давно уже остывшего кофе, начал читать:
Серебрится призрачная лунная дорожка,
Убегая вдаль за горизонт.
Словно зачарован я ступаю осторожно,
Надо мной небесно-звёздный зонт.
Под зонтом немыслимо кораллового цвета
Море с небом нежно обнялись,
В ласковое вечное укутываясь лето
Спит земля и тихо дремлет жизнь.
Лёгкий ветерок меня задумчиво ласкает,
Невесомой свежести полна,
Для меня прозрачное сиянье испускает
Тихая и добрая луна.
Для меня она издалека тропинку эту
Проложила через все моря:
"Так всю жизнь проплаваешь со мной
по белу свету
И нигде не бросишь якоря!"
Я с ней соглашаюсь, благодарно улыбаясь,
Но, как птица после зимних вьюг,
Каждый раз я снова непременно возвращаюсь
В море, словно в колыбель свою.
– Слушай, Николаич, – выдержав торжественную паузу, заговорил ревизор, как называли на танкерах вторых штурманов, – ради такого случая организуй-ка нам с тобой кофейку с коньячком!
– Just a moment, sir, – дурашливо щёлкнув каблуками и лихо отдав честь, отчеканил я. – Сейчас сгоняю!
Я практически скатился по трапам на главную палубу, где располагалась моя каюта, схватил из шкафа фляжку с «Араратом» и пулей влетел на мостик. Мне не терпелось обсудить с Алексеичем моё творчество.
Море сегодня было на удивление спокойным, до ближайшего берега больше трёхсот миль, вокруг ни огонёчка, даже экран радара был девственно чист, эфир с самого начала вахты хранил молчание, и мы, вдоволь наговорившись, тоже молчали, стоя у центрального иллюминатора и попивая ароматный напиток.
Я думал о предстоящем отпуске, о том, как через полтора месяца по приходе в Находку встречусь с друзьями, Витьком и Саней, уже оставившими море и осевшими на земле. С нежностью вспомнил о своей любимой девушке Татьяне, сестре моего друга Николая, который уже менее чем через час придёт сменить меня с вахты. Как же мне её не хватает! Я даже всерьёз, как и мои друзья, Витёк с Саней, подумывал бросить всю эту морскую романтику, жениться и жить с любимым человеком долго и счастливо.
С Танечкой мы познакомились два года назад во время одного из прошлых отпусков, когда с Колькой решили погостить с месяцок у него в Казахстане. Колька жил в курортном городке на озере Щучьем и не переставал нахваливать природу родных мест. Долго меня уговаривать было не нужно, и один месяц из пяти с половиной своего отпуска я вполне мог позволить себе провести в этом чудесном, по его словам, даже зимой, месте. По пути к родителям Николая мы заехали к его сестре в Свердловск, где она работала по распределению в одном из проектных институтов. С первой секунды нашего знакомства между нами возникла нежная симпатия, которая вскоре переросла в сумасшедшую любовь. Всю неделю, что мы с Николаем гостили в Свердловске, с Танечкой я практически не расставался. Она тоже оформила отпуск и, отметившись во всех театрах, музеях, почти во всех ресторанах и барах уральской столицы, мы все вместе поехали сдаваться её родителям. Танечкиной маме я понравился сразу и она, всячески способствуя нашему сближению, даже выделила нам отдельную комнату в своём большом деревенском доме.
Зима в том году выдалась на удивление мягкой и нашим выездам на природу, лыжным прогулкам не было счёту. Встретили Новый год и тут Танечкин отпуск внезапно подошёл к концу, нам предстояла первая разлука. Но совсем недолгая – вскоре и я поехал навестить отца, братишек и сестрёнок, а ехал, разумеется, через Свердловск, поэтому наше с Танечкой счастье продлилось ещё целых две недели...
Воспоминания эти навевали на меня светлую грусть, а Алексеич тактично позволял мне предаваться ей, не заводя больше разговоров. И тут новые строки начали зарождаться в моей неугомонной голове.
– Алексеич, опять пошло! – Я виновато посмотрел на него. – Ну, ведь не каждый раз такое случается, согласись!
– Да иди уже, Лермонтов!
Стихотворение было готово как раз вовремя – на мостик поднялся старпом, который менял второго штурмана. Колю я тоже разбудил по телефону и он должен был появиться с минуты на минуту.
Когда мы после вахты вчетвером, с механиком и мотористом, потчевались традиционной жареной картошкой с селёдочкой, чтобы не вставать в половине восьмого на завтрак, а поспать до самого обеда, после которого опять заступать на вахту, Алексеич ни единым словом не обмолвился о моём ночном стихотворчестве, предварительно взяв с меня обещание, что я прочту ему всё до последней строчки.
Перед обедом я поймал у кают-компании начальника рации:
– Витёк, вот, скажи мне, только честно, не таясь: сколько слов максимум допускается в радиограмме? – Я напустил на себя дурашливо серьёзный вид, скрывая за этим дурачеством нешуточное волнение.
– Вообще-то не более пятидесяти, а что, вы имеете кому-то что-то серьёзное сказать? – в такой же манере ответствовал Витёк.
– Имею, Витёк, ещё как имею. А если слов будет на два больше, что тогда делать?
– А ты союзы все убрал, предлоги?
– Никак нельзя, Витя, это у меня... стих, понимаешь?
– Ну, что же, придётся тогда в виде исключения пойти тебе навстречу! Давай своё творение! – Взяв листок с текстом, он быстро пробежал его, посмотрел на меня, потом ещё раз прочитал, хмыкнул, похлопал меня по плечу и ещё раз перечитал. – Ну, ты молоток, Серёга, ох, и повезло же твоей девушке!
– А когда ты будешь её передавать?
– Да, прямо сейчас после обеда у меня сеанс, вот и передам.
Поднявшись на мостик, я поприветствовал Алексеича, принял вахту, включил кофеварку и встал к рулю. Автопилот уверенно вёл танкер согласно выставленному курсу, но мне нравилось стоять именно здесь, удобно облокотившись о рулевую колонку или откинувшись на спинку. Море по-прежнему было спокойным и я рассеянно смотрел вперёд, думая о том, что прямо сейчас в эфире, переложенная на точки-тире, летит моя радиограмма для любимой девушки Татьяны, все пятьдесят два слова в которой только о моей любви:
Разливается грусть по просторам седым океанским
Разбивается сердце о гребни мятущихся волн
Уж не радует душу романтика вечная странствий,
Вольный ветер, свобода, мерцающих звёзд миллион.
Никогда мне тебя не заменят морские просторы,
Вот уж близко моей беспросветной тоски апогей.
Курс обратный беру, выхожу на домашние створы,
Скоро буду. Люблю. Обнимаю. Целую. Сергей.