16. СЛЕДОВАТЕЛЬ СТЕПАНОВ.
15 марта 1981. Воскресенье.
Антон, завязав шнурки на ботинках, вслед за братом вышел на заднее крыльцо здания районного отделения милиции. Эл стоял, курил и глядел в серое мартовское небо сквозь амбразуры в бинтах. На многих участках его лица молодая кожа потеряла интенсивный алый цвет, на других – запеклась в чёрные струпья. Пальто здорово обгорело и срочно требовало ремонта и химчистки. Словом, экстерьер у Графа лучше, пока, не становился. Насчёт внутреннего содержания было ещё не ясно.
– Дай закурить–то, жмот, – попросил Антон. Затянулся, хотя, в обычных условиях, избегал принимать эту отраву, и вернул сигарету. – Куда?
– Какая разница, – угрюмо ответил Эл. – Пойду домой, пока назад не забрали. Марго, похоже, вчера выпустили. А, может, просто в другую камеру увели. Надеюсь, хоть, не в газовую.
– Ты думаешь - ещё не всё?
– Для меня только начало. Просто знают, что я никуда не денусь. – Потом с тоской добавил: – Я своими глазами видел, как отец горел... Уже мёртвый. А то бы, точно, рискнул вытащить...
Парни молча постояли, вбирая весенний воздух. Спустились по ступенькам и пошли в сторону улицы. Большой двор был застроен гаражами и другими хозпостройками, с северных сторон лежал почерневший снег. Антона уже почти сутки мучили угрызения совести по поводу своих безобразных подозрений. Теперь кошмар вдруг кончился: ему не требовалось никаких доказательств, вполне было достаточно этих немудрёных слов брата. И некоторых пояснений.
– Ты извини меня за тот глупый вопрос... Я потом всё понял...
– Да ладно. Чего там. Понял, и понял. Только, вряд ли всё...
– Я не знаю, что на меня нашло. Очень уж всё на тебе сходилось... И вёл ты себя странно... Но теперь всё! Я знаю: ты такой хороший... Ты, ведь, совсем исправился, Эл?
Леонид досадливо поморщился, как от боли, и вдруг раздражённо продекламировал:
– "Унылых весельем не лечат. Походом не лечат хромых. Не лечит джаз глухонемых, а мёртвых – церковные свечи".
– Нет, не ври, –запротестовал Антон. – Ты всегда на себя наговариваешь... Я, ведь, чуть не поверил тебе, что ты клинопись продал.
– Так я и продал.
– Как?! – опешил Антон. – Что ты такое говоришь?
– Продал, да не ту. Успокойся. Другие таблички подсунул.
– Какие другие? Кому подсунул?
– Да Максу, кому же. Там, в Еринском гараже, полно всякого добра было. Конечно, и они, наверно, очень дорого стоят, но что было делать? Это был единственный шанс.
– А зачем, вообще, это было надо? Послал бы этих козлов подальше.
– Какой ты шустрый! Эти бы не отстали, пока своего не получили! На любые бы крайности пошли... Раз сам отец по телефону попросил меня клинопись отдать, значит круто они его в оборот взяли. Его спасать было нужно. Ну, я и рискнул: кинул им кость, чтоб от бати отстали. Думал, долго не разберутся. Видно, ошибся... Так что, считай, это я отца убил.
– А Макс не мог подлинники видеть? Ну, в тот первый раз, когда ты их...
– ...стащил? Не мог: я их из тайника не доставал. И не собирался. Наоборот думал, там целее будут: у отца в новой квартире они б обязательно нашли. Понял я, что эта стерва Танька догадалась, где искать...
– Но менты–то их в твоём тайнике нашли! Танька могла видеть. Там один обалдуй ими при всех орехи колол...
– Прекрати масло подливать. И так тяжко. Вряд ли Вонючка могла подмену заметить: они, ведь, где-то похожи. Только более плоские. И клинопись не такая мелкая и тщательная. Но это разобрать только спецам под силу.
Антон вздохнул.
– А что ты мне про подмену сразу не сказал?
– Где? В камере? Макс в шаге сидел.
– Да... Я уж понял, что он этом деле главный… Слышал, как подбивал тебя кубики украсть... А ещё раньше Фил ко мне у чапка пристал. Не случайно! Верняк, Макс подослал!
– Началось-то раньше, дурачок. Ещё в прошлом году, в октябре. И не с Курмана. Мы тогда толпой к вам домой завалились: я, Макс, Маша с Танькой. Колян с отцом уже на кухне сидели.
– Помню, помню, – обрадовался Антон.
– Вот, и молодец. Быстро всё усекаешь. А я вчера всю ночь башку ломал. На нарах. Пока не выстроилось… Короче, в тот день отец первый раз на моей памяти выпил лишнего, и, когда мы с Коляном вдвоём остались, про эти реликвии расхвастался, про Британский музей... Я ещё тогда неладное учуял: так у Коляна глаза загорелись. Долго он отца уговаривал, да не обломилось... Ноябрь, декабрь, январь, февраль... Четыре с половиной месяца прошло, а будто лет десять!..
– А Макс? Он тогда мог услышать?
– Он уж уехал. Да и отец ни за что бы при нём не сказал. Не любил он его. С детства.
– Значит, Макс и ваши эксперименты не при чём?
– Это отдельная песня. Впрочем, ему очень пригодилась. Чтоб меня сломать… А начал эту историю Колян: сообщил бате-академику в Москву про реликвии. И в точку попал. Сразу, только за информацию, квартиру получил. А дальше Золотой телец заработал...
– Откуда ж Академик узнал, что они такие бесценные?
– Вот не знаю. Но старик Фил сказал как-то Маше, - они дружили, - что Бакланов уж лет тридцать за ними охотится. Только не знал, где искать.
– И как же Макс тут замешался?
– А, думаю, Танька. Подслушала разговор на кухне... И Макса подключила. Решила, что у Коляна кишка слаба.
– Макс и Танька?
– Да. Я же их и свёл. В тот вечер… А в декабре, на новоселье у Коляна, они скорешились. Я вчера все концы свёл… Мой друг детства сразу, похоже, в тему врубился: мне дозу поднял, к себе на Мэйн–Дринк перетащил. Тут и ты добровольно влез. Макс к тебе Фила подослал. Узнать настоящую цену. Потом сам на Академика вышел. Думаю, в исполнители себя предложил. Получил, видно, добро и попробовал сперва грубые методы: заслал Колуна с приятелями отца в больницу уложить, чтобы в квартире всё перерыть.
– А не обрыбилось!
– Он и это предвидел, сволочь! Меня именно на этот случай накачивал. Чтобы я в полное чмо превратился и отца продал. Пользовался, тварь, своими способностями к внушению!
– А ты всё–таки не поддался! Надул мерзавцев.
– Надул... – помрачнел Леонид. – Где там надул! Искренне в его Пятое измерение верил... И Машу сгубил, и отца...
Некоторое время шли молча.
– Слушай, Эл. Не сходится что–то... Кубики, настоящие, у тебя?
– Конечно. В надёжном месте.
– Если они подмену раскрыли, зачем им отца убивать? Тебя зачем на смерть или под вышку толкать? Это же все концы обрубить!
Эл задумался.
– Выходит, что они мой обман не усекли! Просто концы рубят.
– Может, и так, – вздохнул Антон. – …А, знаешь, после того воскресенья, восьмого марта, батя с Академиком здорово наутро поцапались. Подрались даже... А, ведь, кубики ты уже Максу отдал... А днем в тот день кто тебе звонил?
Леонид внимательно посмотрел на брата. Взгляд его оживился.
– Я смотрю, ты во все щели влез. – В голосе мелькнуло одобрение. – Макс звонил. Просчитал, что я у вас, на проспекте. Велел, скотина, сидеть на телефоне и ждать указаний, если хочу отца живым увидеть. Я психанул, хотел в гостиницу лететь, но вовремя одумался. Только испортить всё мог: они ж не дураки, всяко подстраховались. Им кубики были нужны, а не отец.
– А ночью отец позвонил? – затаив дыхание, спросил Антон, проверяя брата.
Эл снова внимательно посмотрел на младшего и впервые усмехнулся.
– На понт берёшь? Молодец. Тебе в гэбэ стоит попробовать...
– Так кто же ночью звонил? – нетерпеливо перебил Антон.
– Курва эта малолетняя. Ультиматумы ставила. А потом вдруг: "Да он сам тебе всё скажет" и трубку отцу передала. Два слова он мне сказал: "Лёня, отдай", и я понял, что другого выхода нет. Такого жуткого голоса я у него ни разу не слышал… Поехал я в гараж, а там вдруг осенило. Вот, и всучил Максу туфту. Утром примчался в гостиницу, а там уже никого...
– Не в гостиницу надо было, а на квартиру к Коляну. Там они все были: Макс, Академик, Танька, Колян... Отец с тобой оттуда разговаривал... И Маша твоя там в ту ночь была...
– Маша?! – резко повернулся к брату Леонид. – Что она там делала, в той ****ской квартире?
– Не знаю, – осторожно, с неохотой признался младший. – Только увезли её под утро санитары, на скорой помощи.
– Прямиком на Июльских Дней...
– Маша в психбольнице? – удивился Антон.
– Да. И меня туда три дня подряд не пускали.
– Тебя?!
– Ну.
– Так это ты там всё время торчал? – невольно обрадовался Виконт.
Леонид промолчал. Братья Стоевские медленно шли по тротуару к площади Марата. В это воскресное утро люди начали появляться на улице раньше обычного, до одиннадцати. Но, вообще–то, тут была пограничная зона, Мэйн–Дринк только начиналась. Антону вдруг в голову пришла новая нехорошая мысль.
– Я отца всю неделю, со вторника, искал. Сердце беду чуяло. А ты? Зная, что он в такой опасности...
– А я, дурак, успокоился, когда он мне в понедельник утром позвонил.
– Да?! И что?
– Спросил: "Как ты себя чувствуешь?". Голос ровный такой. "Ты откуда звонишь?" – спрашиваю. "Из будки". "Я, – говорю, – прекрасно себя чувствую, раз ты жив–здоров. Да и с Дедовой клинописью неплохо вышло: я, ведь, другие таблички им, гадам, подсунул". Отец вскрикнул радостно, расплакался, а потом: "Что же ты мне ещё ночью не намекнул? Я чуть сердце себе не вырвал". Я: "Да боялся, что твои дружки по параллельному слушают", – отвечаю. "Какой ты у меня молоток, – сквозь слёзы. – Я всегда в тебя верил. Хоть эта гора с души свалилась. Хотел уж сейчас в петлю. Теперь в последний запой уйду, а ты постарайся Машу разыскать", и трубку повесил. Я и бросился искать. Случайно, от интерна Петрова узнал, где...
Эл помолчал, шагая, не разбирая дороги, прямо по лужам, словно заведённый механизм. Антон робко предположил:
-- А, может, отец сам?.. Того…
– Убили его. Рита за час до пожара слышала, по телефону, как Макс канистру упоминал...
Набережная кончилась. Братья закоулками подошли к кольцу трамвая.
– Слушай, Эл. Я не хочу дело так оставлять. Раз ты говоришь, что отца убили, я этого гада найду.
– Оставь глупости! Тебя самого раньше найдут.
– А ты прекрати мной командовать! Я не в детском саду. Я должен это сделать. Хотя бы попытаться. Чтоб батино имя не трепали... А ещё мы не знаем, что там с Машей произошло... Найти бы Коляна или Таньку.
– Это можно.
– Так займись. Или в тюрягу хочешь вернуться? Сам сказал: подозрения с тебя просто так не снимут... А я на пожарище взгляну. Чем чёрт не шутит: может, найду что интересное.
– Ладно, валяй. Но тогда не тяни: надо до одиннадцати успеть, пока эти аборигены из нор не повылазили. И Макса из капезе не выпустили. И будь осторожен!
Антон рванул прочь. Несмотря на почти двое суток в камере, в нём оставалось ещё много молодой энергии. У Эла от плохого предчувствия сжалось сердце.
– Тоха! Постой! Вернись на секунду, –крикнул он вослед убегающему брату. Антон вернулся. – Ещё раз повторю: эти твари очень опасны! Макс, как Мариарти, - гений в своём роде. Такой сетью всё опутал и меня в такую хитрую ловушку заманил... Бренди использовал, чтоб вытащить как раз к началу пожара. Просто чудо, что меня выпустили.
– Так и меня чудом! Он и меня сумел подставить. И с ножом, и с черновиком из тетрадки, который под лестницей нашли.
– Короче, очень тебя прошу: не лезь на рожон. Запомни, убийца, наймит Максов, на воле гуляет. Он длинный такой, жилистый. Слышал, что в камере говорили? Кащей сбежал.
– Я думаю, отца этот злобный уголовник...
– Похоже. Вон, как он Дворника искромсал! Жаль я тогда мешок с ублюдка не содрал. Знали бы точно.
Дом Бренди не так уж и пострадал. Сгорела только крыша и часть стен мансарды. Лестница осталась цела и по–прежнему скрипела. Антон долго стоял на верхней площадке, теперь открытой с одной стороны серо–голубому небу, среди обугленных стен и стропил, и не знал, с чего начать. Большой кованый сундук стоял на прежнем месте с откинутой крышкой. На дне валялось несколько пустых нестандартных бутылок, которые в пункт приёма не годились. Дверь в жилые помещения сгорела частично и болталась на одной петле.
Антон, осторожно, чтобы не шуметь, ступая по чёрным половицам, обошёл первую комнату. Ничего узнать было невозможно. Больше всего пострадал угол, где стоял диван. Сам диван превратился в страшный, чёрный скелет юрского периода. Стоевский, на всякий случай, заглянул в тайник за печкой. Там, конечно, было пусто. Вторая комната почти не пострадала: даже сохранились обои и прожженный матрац на полу. Стоевский постарался представить себя на месте отца, пьяненького и плачущего. Даже прилёг на матрац. Куда спрятать записку, если захотеть её передать?
Стоевский начал сантиметр за сантиметром осматривать стены и удача ему улыбнулась: почти у самого пола на обоях было что–то написано простым карандашом. Писали, очевидно, лёжа. "Абу–Симбел" – гласила странная надпись, но у парня сердце запрыгало от предчувствия удачи: почерк был отцовский. Он бросился назад, к сундуку, и тщательно пересмотрел всю стеклотару. Но надежды быстро растаяли: не отыскалось ни записок, ни пузатых емкостей из–под этого крепкого, арабского напитка, который он однажды видел на витрине и заинтересовался необычной формой бутылки. Искать больше было негде.
Антон начал спускаться вниз, вдруг остановился и замер: на первом этаже тяжело заскрипели ступени. Звук шагов быстро приближался. В щель между маршами юноша увидел плечо неотвратимо приближающегося человека, его огромный кулак, стискивающий до белых костяшек тяжёлый молоток. Бежать было некуда. На промежуточной площадке мужик появился в полный рост, и Антон узнал Кащея. Глаза убийцы горели кровожадным, маниакальным огнём. Когда до Стоевского оставалось пройти две–три ступени, Кувалда молча поднял своё незамысловатое оружие. Над мозгами Антона нависла неминуемая беда.
Охваченный животным ужасом, юноша махнул прямо через перила на этаж ниже, больно ударился, подвернул ногу, но понял, что пока спасён. Это придало дополнительные силы. Он поднялся, подвывая от боли и опасаясь перелома, на правой ноге попрыгал к спасительному выходу.
Взбешённый Ибрагим на какое–то время остолбенел, потом неуклюже затопал вниз по лестнице. Он не особенно торопился, уверенный, что жертва далеко от него не уйдёт.. От него исходила необузданная злоба, чрезмерная даже для этого мизантропа – уже четыре дня, как Кащеву не удавалось выпить, если не считать сладкого пойла из параши. Док запретил ему пить за двое суток перед поджогом, плюс сутки в капэзэ, да сутки на воле, когда пришлось конкретно лечь на дно.
Ибрагим плохо соображал, что делает. Почти не помнил последние двое суток. Смутно помнил события в камере. Твёрдо знал только одно: ненавистный очкарик Док вдруг оказался жив. И стал ещё страшнее. Эта чертовщина и подтолкнула к пропасти его зыбкое сознание… Как ему удалось бежать из подвала ОВД? В мозгу всплывало неясное, что помог какой–то "ментовский цирик", но это уже не удивляло. Голодный и мучимый вынужденной трезвостью, он долго пробирался лабиринтами Мэйн–Дринк, и везде ему мерещилась опасность. Отовсюду слышались голоса, оскорбляющие его в третьем лице, мнилась постоянная слежка. Исчадье ада Док его настигал.
Кащей был на грани безумия, но вместо вялости у него вдруг развилась непривычная двигательная активность. Он прочесал все подворотни и закутки района, и только посчитал, что достаточно хитро спрятался в сгоревшем доме, в чулане под лестницей, как его выследил этот клятый сосунок.
Матерясь, Ибрагим прибавил скорости, выскочил за Виконтом на улицу, наискосок опередил, отрезал пути бегства, загнал в тупик. Хромому сопляку от него не уйти. Замочить паскуду, и всё будет в порядке. По ляжке стучал тяжёлый карман с дурацким сокровищем, которое обеспечит ему скоро нехилую жизнь.
Антон вжался спиной в дощатый забор Мамы–Бренди. Неужели, конец? Рядом он заметил полуоткрытую калитку. Бросил быстрый взгляд: закрытый дворик, окружённый высокой оградой и двухэтажными домами по всему периметру. Ни одной щели. А над головой снова занесён молоток. В ушах уже хруст костей собственного черепа. Зажмурив глаза от страха, Антон ринулся внутрь замкнутого пространства этого грязного патио, явной западни, лишь бы отсрочить неизбежный конец, споткнулся, упал на колено. Всё. Осталось только повернуться лицом к смерти.
Рука сама нащупала на оттаявшей плёнке земли твёрдый, округлый предмет, в аккурат по руке, и Стоевский, толкнувшись здоровой ногой вперёд, со всей силы обрушил его на голову Игоря Кащева. Удар был силён: бутылка из толстого стекла раскололась. Наверное, она раньше имела трещинку, иначе никакой бы череп не выдержал. Разве что монолитный. Преследователь мгновенно превратился в жертву, ткнулся носом в грязь и застыл.
Антон перевёл дух, решил, что будет относиться к происходящему как к импортному кино, осмотрел убийцу. Крови на коротких волосах Ибрагима не было. Кровь капала с ладони самого Стоевского из–под разбитого горлышка с жестяной винтовой пробкой, зажатого в кулаке.
К облегчению от спасения прибавились удивление и радость, когда юноша заметил на валяющихся в грязи осколках этикетку "Абу–Симбел". Рядом, около его вымазанных жирной землёй коленей, лежали несколько мелко исписанных карандашом листочков в клетку, свёрнутых в трубки. Юноша подхватил их, сунул в карман, поднялся и, преодолевая боль в распухшей щиколотке, запрыгал прочь от опасного места, едва не ставшего местом очередного убийства, в котором жертвой должен был стать он сам.
Почти уже допрыгав до калитки, позади себя Антон услышал хриплый окрик, и быстро обернулся. Кащей, словно бессмертный, снова стоял на ногах и снова страшно сжимал молоток. Затем двинулся к оцепеневшему юноше с налитыми кровью, бешеными глазами. Значит, несчастья Антона ещё не кончились, и костлявая опять готова махнуть своей косой.
И тут произошло совсем уж невероятное: калитка за его спиной вдруг сильно ударила Стоевского по мягкому месту, так, что он отлетел к стене дома, больно ударился лопаткой о бетонный цоколь и упал. В открывшийся проём ворвалось что–то страшное, жилистое, со стальным прутом в руке, покрытой чёрными волосами. Место головы занимал мешок с прорезями для глаз. На грубой холстине мелькнула чёрная надпись трафаретом "К–з 40 лет Октября". Антон созерцал начало нового акта почти равнодушно, впав в ступор: он снова оказывался в тупике, но на этот раз против двоих. Сейчас он спрыгнул бы и с пятого этажа, но спрыгнуть было некуда.
Неизвестный в мешке прошёл совсем близко, перешагнув ноги Антона, но почему–то не обратил на него внимания. Он двинулся прямиком к остолбеневшему Кащею. Далее юноша стал свидетелем диалога, в котором мало что понял, хотя он вёлся на, вроде бы, русском языке.
– Где товар, гандон штопаный? – глухо раздалось из–под холстины. – Быстро, а то ливер пущу.
– Опять ты?! – взвизгнул Ибрагим. Его явно пронял страх, но в этом состоянии он был, пожалуй, не менее опасен.
– Ну, я. И что?
– Да кто ты такой, мать твою? Сколько ж вас, дьяволов, развелось?!
– Я – твой пижжец, мразь. Ежли щас черепки не отдашь.
– Не усёк я, о чём базар, – упорствовал Кащев.
– А, чёрт! – вдруг вспомнил неизвестный. – Забыл совсем. Отдай черепки, сокол ты наш, а не то кишки жрать заставлю. Понял?
– Да понял, - сверкнуло в мозгу Ибрагима воспоминаниею - Чего ж тут не понять. Заодно вы все, дьяволы! Кинуть меня, честного урку, хотите с этим барыгой, Доком...
– Что?! – взревел мешок. – Это вы хотели меня кинуть, падлы! Отмаксали полтора вшивого куска за петуха, и – думаете хана базару? А сами полмильона решили хапнуть? Не на того напали, дешёвки! Гони ероглифы сюда, сказал!
– Нет у меня ничего! – огрызнулся Ибрагим и вдруг заканючил жалобно. – Ну, что ты до меня–то дое...ся? Я сявка маленькая! Это Док козырной. С ним и базарь, ежли подливки мало!
– Ни хрена себе: "если мало"! Цитирую тебе, дебилу последний раз: мне сто шестьдесят шесть тыщ причитается. Треть. Усёк?
Тут Ибрагим так возмутился наглостью мешкоголового, что на время даже забыл про страх:
– Чё, чё? Тебе, упырю, за вшивое ку–ка–реку треть?! Совсем ты ох...л, корешь. Я, вот, на мочилово подписался, и сделал того придурка учёного, а сижу на голяке...
– Хватит фуфло гнать, мочильщик хренов! – зарычал мешок. – Док, жлобина, нас крякнул обоих, а ты ему сраку лижешь. Верный паж, бля, нашёлся! Гони кубики, а то щас расколю до жопы – сами выпадут!
– Сказал же: нету! На, шмонай!
– Ага, поверил. Вон левый щипан топорщится.
Кащей, съёжившись, прижал к животу левую полу ватника. Он молча отступал, но молоток держал наготове.
– А кто тебе про полмильона вякнул? – хрипло поинтересовался он. – Док десять кусков мне обещал, ему двадцать, и всё. Или он пенки пускал? Так это западло... Но ты же чёрт! В натуре, чёрт! Меня не надуешь!
– Сам ты чёрт белогорячий, – рассвирепел неизвестный. – И лох дубовый. Вчера в камере один кукушонок вашу с Доком тёрку срисовал. И больше тебя, оглоеда, просёк, что за крот, этот Доктор. Сюда теперь слушай, дура: фалануть надо этого Макса – на х.. он нам теперь сплющился! Сами на главного барыгу выйдем. Ты, ведь, его уже знаешь: Док через тебя к нему на хазу коня пускал.
– Ты – дьявол... – убеждённо пробормотал Ибрагим. – Хуже Дока...
– А что, не так? Не таскал ты к Папаше маляву? То–то! А Папаша точно пол–арбуза отстегнёт. Пополам поделим, а этому жлобу хрен в сумку. Слово даю. Идёт?
– А с этим малолеткой чё? – Кащей указал глазами на Антона. – Через миг к мусорне нырнёт...
– Вот проблема, бог ты мой! Щас распишем на двоих, поровну, и все дела, – хохотнул неизвестный, не шевельнув мешком. – Или тебе две с половиной сотни кусков не нужны? Тогда скажи.
Ибрагим опустил было молоток, но тут же подозрительно зыркнул на претендента в компаньоны.
– Чё-то я не понял: а на хрена же мне с тобой, чёртом, делиться? Черепки у меня. Где генерал живёт, я знаю...
Кащея ещё покачивало, как пьяного, после удара бутылкой по темени, но, очевидно, в этом была большая доля притворства. Хитрость загнанного в угол зверя, усыпляющего бдительность более сильного врага. Обострённому опасностью зрению Антона вдруг открылось, что тот просто тянет время и подбирается для решительного броска. Ибрагим уже допятился до самой стены дома, упёрся в неё задом недалеко от лежащего юноши, и шансов увернуться от длинного прута в жилистых руках мешкоголового практически не было. Для обоих. Если смерть и придёт сперва к Кащею, судьба Стоевского всё равно рисовалась наихудшим образом.
Антон потихоньку, ползком, начал смещаться к калитке, пользуясь тем, что Ибрагим теперь, не отрываясь, следил за восьмёрками, описываемыми концом стального стержня.
– Да кишка у тебя тонка, одному–то! Вот на хрена! Там такие мамонты, что тебя как гниду раздавят.
– Ну, и пусть! – ощерился упрямый Кащей. – А, может, на шару и проскочу? Но без чертовщины!
– Ух, козёл дебильный! – взревел уже в неподдельном бешенстве нападающий и замахнулся прутом. – Последний раз предлагаю!
Задравшийся рукав куртки открыл участок волосатой кожи запястья. Мозги Антона, которым вновь реально грозила гибель, сработали мгновенно: он узнал голубую грудастую русалку.
– Степанов!.. – воскликнул в изумлении Виконт.
Человек в мешке на секунду опешил, и дёрнул головой. Ибрагим своего случая не упустил: воспользовавшись мгновением замешательства, сделал быстрый выпад, и выбросил вперёд руку с молотком. Реакция у рассекреченного следователя Романа Анатольевича оказалась просто удивительная: он резко отшатнулся назад, молоток только шаркнул по холстине в области шеи. Всё же этого оказалось достаточно, чтобы прорези для глаз сместились и потеряли центры зрачков. Нападающий практически ослеп и нанёс удар наобум. Арматура, со всего размаха врезавшись в цементный цоколь дома, болезненно спружинила в его руке. Степанов взревел, осознав ненадёжность своей маскировки, раз его всё равно опознали, и стал срывать с головы мешающий мешок. Уж теперь-то точно придётся кончать обоих.
Эта мысль промелькнула в мозгу Рамзеса за микросекунду. В следующую микросекунду страшный удар молотка раскроил ему череп и превратил эти мозги в бессмысленную, хотя ещё живую, биомассу. Кащей, опьянённый хрустом костей и видом потерявшего форму мешка, быстро набухающего кровью и серым веществом, снова обрушил молоток на уже падающее тело. Невинный слесарный инструмент, ставший орудием убийства, с чавканьем сокрушил грудную клетку капитана милиции. Стальной прут со звоном ударился о камень рядом с телом хозяина.
Не вспомнив пока об Антоне, Кащей склонился над телом и начал лихорадочно развязывать верёвку вокруг шеи, чтобы снять, наконец, пугающую мешковину. Его подгонял суеверный страх увидеть лицо дьявола, которого он победил. Но на счёт своей безопасности Стоевский ничуть не обманывался: следующим, если что-то радикальное не предпринять, непременно должен стать он, Антон, превозмогая боль, начал бесшумно подкрадываться сзади.
Взвинченные до крайности нервы Антона помогли ему в этой критической ситуации: он сумел незаметно подхватить выпавший из руки мёртвого Стёпы прут, и, в тот момент, когда холстина спорхнула с расколотого черепа следователя–оборотня, тяжёлый стержень опустился на шею Колуна. Ударить по голове убийцы отца, и, как минимум, ещё двоих, юноша не смог, хотя его молодая кровь превратилась в сплошной адреналин и кипела. Белые, безумные глаза Игоря Кащева расширились от удивления, ноги подломились. Уголовник упал на развороченную грудь своей жертвы.
За спиной Антона, от калитки, послышался хрипловатый смех, и раздались одинокие аплодисменты. Стоевский, холодея, обернулся. Там, опершись спиной на забор, стоял Максим Курман, лениво хлопал в ладоши и насмешливо кривился.
– Ну, ты, Стоевский, даёшь! Молодца. А теперь выверни этому козлу карманы и достань, что там лежит.
Антон, не раздумывая, как автомат, слазил в торчащий боковой карман ватника Кащея и вытащил три небольших бруска, разных оттенков и размеров. Конечно, это были не Дедовы кубики.
– Ну, достал? Теперь давай сюда. Живо, мальчик. Это – моё.
Максим Петрович вынул из–за пазухи руку. В ней блеснула воронёная сталь ствола, но Антон за эти два нескончаемых дня уже такого насмотрелся, что совсем перестал бояться. Словно атрофировался тот орган, который за страх отвечает. Не думая о последствиях, скрывая захлёстывающее сердце бешенство, он не спеша сложил бруски на большой валун, выросший из земли прямо посреди двора. Сложил один на другой, быстро поднял с земли молоток и через мгновение от древних памятников письменности осталось крошево, а затем и пудра.
Опешивший Курман не двигался, заворожёно следя за движениями молотка. Его и так выпуклые, чёрные глаза вылезли к самому кончику обмякшего носа и почернели ещё больше. Он напряжённо силился понять, что происходит, и не мог. Не мог он въехать, как в один миг всё, ради чего так долго плелось столько хитроумнейших интриг и подлейших гадостей, всё, ради чего он пошёл даже на убийство, превратилось в горсть праха, в Ничто. Он не нашёл в себе силы вмешаться и остановить акт вандализма, происходящий в десяти шагах от него.
Наконец, Макс вышел из ступора, сунул пистолет в карман и, чуть не плача от ярости и безграничной досады, ощущая нелепый крах своего сверхтонкого плана, прошипел:
– Идиот! Боже, какой идиот!
За его сгорбленной спиной глухо стукнула калитка.