1.
Хозяева квартиры, где мы поселились после возвращения из Кишинёва, были по тем временам люди состоятельные. Глава семьи, мрачный и довольно упитанный мужчина лет под шестьдесят, был начальником в каком-то доходном месте, и единственная его забота, которой он отдавался всем телом и душой, была добывание денег. Он сдавал на съём половину дома, в котором жил с семьёй, а также три однокомнатные квартиры, которые он на скорую руку соорудил из бывшей конюшни: разделил её на три части, снабдив каждую отдельным входом, окном и плитой. Во дворе был водопровод и один туалет на всех. Одну из этих квартир снимали мы, другую – тётя Рая с детьми, и третью – семья из четырёх человек: дядя Абрам, его жена Фаня и двое их дочерей.
Большую часть времени все жильцы проводили во дворе, так что очень скоро успели переговорить обо всём на свете и сдружиться до такой степени, что превратились в одну семью, где все знают всю подноготную друг друга, вместе радуются чьим-то успехам и вместе переживают чьи-то неудачи.
Однажды Абрам и Фаня обзавелись последним достижением современной техники – телевизором. К его экрану размером чуть более спичечного коробка можно было добавить особые линзы, которые увеличивали изображение в несколько раз. Само собой разумеется, передачи смотрели все вместе, и неважно было, что именно передают – поражал сам факт появления на экране изображения. Оно двигалось, жило, разговаривало и пело, мы могли, сидя в комнате в каком-то Янги-Юле, наблюдать за тем, что происходило в данную минуту за тысячи километров от нас.
В то, что такое возможно, верилось с трудом. Каждый испытывал особое удовлетворение оттого, что является современником и свидетелем этого чуда.
Иногда к нашим коллективным просмотрам присоединялась хозяйка, тётя Люба. Она позволяла себе это только в отсутствие мужа, который запрещал ей тратить время на "эту ерунду”: смотри, мол, за детьми, ты и так их распустила.
Впрочем, со старшим сыном, да и с младшим у них не было проблем: первый учился в техникуме и редко бывал дома, второй ходил в школу, и особых хлопот с ним тоже не было. Средний же сын, Лёлик, был сорвиголова, участник всех уличных драк, вся городская шпана его побаивалась. Ни один из этой компании не смел ему перечить или становиться на его пути. Лёлик долго не разговаривал, он бил сходу, без всяких дискуссий. Одолеть его можно было только сообща, впятером и более. Правда, потом Лёлик вылавливал каждого из своих обидчиков поодиночке и сводил счёты быстро и основательно, после чего его в очередной раз, подкараулив в переулке, избивали до полусмерти и перебрасывали через забор к нам во двор.
Когда Лёлику исполнилось шестнадцать лет, мать решила устроить ему именины. Компания собралась небольшая: двое знакомых Лёлика, сосед Григорий Иванович с женой (они жили с хозяевами под общей крышей), и Миля, который дружил с младшим хозяйским сыном Геной.
Помню, с каким удовольствием я поглощал фаршированную рыбу, курицу, а позже – штрудель. Пили всякое; я налегал на водку, которую до этого пробовал один раз, тоже на чьих-то именинах. Я опьянел настолько, что был не в состоянии пересечь двор, чтобы попасть к себе домой: уснул на диване там, где сидел. Проснулся утром со страшной головной болью: хмель не успел улетучиться. А тётя Люба вдруг предлагает опять по рюмочке водки.
- Да вы что?! – говорю я. – Мне и так плохо!
- Выпей, - отвечает она, - сразу легче станет.
Выпил, затаив дыхание и зажмурив глаза, но скоро и в самом деле полегчало.
Почувствовал: могу идти. Попрощался, пошёл домой, лёг в кровать и тут же погрузился в сон.
Тётя Люба постоянно находилась в состоянии тревоги: она очень боялась, что когда-нибудь её сына забьют до смерти, но ничего не могла поделать. Лёлик почти не учился, уходил неизвестно куда и возвращался когда вздумается. Отец разбираться с ним даже не пытался: то ли боялся себя, то ли сына.
Кончил Лёлик, само собой разумеется, плохо, правда, не от рук шпаны, а из-за несчастного случая: решил искупаться в незнакомом месте, нырнул и ударился головой о камни.
Смерть наступила мгновенно. Его гибель переживали остро, обсуждали снова и снова, хотя Лёлика никто, конечно, не уважал; при этом мужчины подчёркивали: "А я говорил…” Все жалели тётю Любу, которая постоянно плакала и во всём винила себя.
Вспоминая это время сейчас, в почтенном возрасте, я задаю себе некоторые вопросы, которые тогда передо мной почему-то не возникали. Например, почему я не помню наших совместных игр с Милей, ведь он успел перейти в третий класс? Почему я мало общался со своими сёстрами? Ведь они жили рядом, и я их по-своему любил?
Второй вопрос, наверно, проще: я был мальчик, они - девочки, и наша дружба могла быть не так истолкована. Соня была моей сверстницей, беседовать с ней мне было интересней, чем с Зиной, но мешала разность полов.
С Милей всё складывалось иначе. У нас с ним никогда, а в детстве в особенности, не было особой близости. Кто был в этом виноват?
Едва ли кто-то конкретно. Сейчас я думаю: свою – отрицательную – роль сыграл скорее всего психологический фактор, который можно было бы назвать синдромом старшего брата. В детские годы разница в возрасте – а у нас она составляла пять лет – очень существенна: дети обычно тянутся к тем, кто постарше, именно у них учатся они хорошему и плохому, стараются быть на них похожими; тех же, кто младше, игнорируют. Такая линия поведения старшего брата формирует, по-видимому, у младшего ответную реакцию, её можно было бы назвать синдромом младшего брата: попытавшись сблизиться со старшим и встретив равнодушие, младший замыкается в себе, а при подходящем случае вливается в компанию своих сверстников, где его лучше поймут, где с ним будут считаться и где, наконец, у него есть перспектива стать первым или одним из первых.
Пути между старшим и младшим братом расходятся и лишь позже, в зрелом возрасте, снова начинают сближаться. Только на закате лет, когда оба брата обзавелись детьми и внуками, их синдромы смазываются и угасают окончательно, так что после них ничего не остаётся, разве что пепел.
Детские проблемы… Мы осмысливаем их задним числом, после того, как набили немало шишек, а жаль. Впрочем, жалеть об этом не стоит: без этих шишек жизнь, наверно, была бы пресной, серой. Мудрое дитя – что можно вообразить более безобразное?
2.
В начале учебного года в нашем районе открылась новая школа – десятилетка, и мы с Юрой поступили туда в восьмой класс.
Нам здесь понравилось: просторные, светлые классные комнаты, удобная школьная мебель, ещё не разукрашенная всевозможными надписями и рисунками, которые в школе, где мы учились раньше, выковыривались на партах перочинными ножиками или просто гвоздями. Кругом чистота и порядок, пахло свежей краской. Всё это было необычно, не так, как везде, тут всё располагало к учёбе и поднимало настроение.
Большинство ребят в каждом классе раньше не были знакомы, поэтому в первые дни все присматривались друг к другу, прислушивались к тому, кто, как и о чём говорит, чтобы составить хотя бы приблизительное мнение о тех, с кем придётся сидеть в одном классе и даже, может быть, за одной партой.
Сесть вместе с Юрой нам не удалось: за каждой партой кто-то уже сидел, и ничего не оставалось, кроме как подсесть к тем, у кого ещё не было соседа. Я устроился поближе к окну рядом с парнем по имени Убай, он был узбек по национальности. Его внешность чем-то располагала к себе, было в ней что-то широкое, добродушное, степенное, из-за чего он казался старше своих лет. Мы скоро прониклись симпатией друг к другу и подружились, из-за чего Юрка сначала на меня косился, всем своим видом выражая недовольство; однако он тоже вскоре сблизился с Убаем, и мы теперь в свободное время гуляли вместе, беседуя обо всём на свете и поверяя друг другу самые сокровенные мысли и чувства.
Во время уроков, которые не всегда были интересными, каждый потихоньку развлекался как мог. Моим любимым занятием в такие минуты было сочинение стихов, Убай же занимался тем, что совершенствовал свою подпись, она становилась с каждым разом всё размашистей и замысловатей. Наступил момент, когда он, наконец, выбрал самый подходящий вариант, и теперь трудился над тем, чтобы повторять его автоматически без каких-либо отклонений.
- Зачем тебе это? – спрашивал я, и он признался, что обязательно станет когда-нибудь секретарём райкома, как его брат, или, в крайнем случае, директором завода.
Я присмотрелся к его подписи и попробовал её скопировать. Скоро моя копия приблизилась к оригиналу настолько, что их трудно стало различить. Мы даже поспорили, что я сумею скопировать его подпись так, что он не отличит её от собственной. Я предложил ему в присутствии Юры расписаться несколько раз на листе бумаги с закрытыми глазами. Мы условились, что потом я добавлю на том же листе копию его подписи, и он должен будет в присутствии третейского судьи (разумеется, Юры) указать, где его подпись и где сделанная мною копия. Убай огорчился, когда выяснилось, что он несколько раз перепутал наши подписи.
- Не быть тебе директором! – посмеивался я не без злорадства, так как не нравилась мне его идея вылезть в начальники.
- Посмотрим! – ответил он.
Забегая вперёд, скажу: после окончания института Убай действительно стал директором кирпичного завода – одного из крупнейших в нашем городе.
Были у нас в классе и другие выдающиеся личности. Лида Гиматдинова, например, обладала умением считывать с губ любую реплику. Вызванная к доске, она смотрела на свою соседку по парте, которая шёпотом читала по учебнику ответ на вопрос учителя, Лида повторяла этот ответ у доски слово в слово.
Володя Непомнящий всё свободное от уроков время проводил в спортзале, он до такой степени накачал свои мускулы, что стал похож на знаменитого актёра-каратиста Клода Ван-Дамма.
Генка Булгаков постоянно что-то жевал. В парте, рядом с сумкой, у него всегда лежал наготове шматок свиного сала, нарезанный кусочками, и он на уроках только и делал, что доставал их один за другим, заедая хлебом, тоже заранее приготовленным. Мы посмеивались над ним, но незаметно, а то рука у него была тяжёлая, мог и прибить нечаянно.
Через три года Генка поступит в Оренбургское лётное училище, потом в академию, начнёт летать на реактивных самолётах, а к двадцати восьми годам получит первое генеральское звание.
Нина Тюкина, неприметная на первый взгляд девчушка, рыжая, низкорослая, некрасивая, этакий сморчок, была избрана комсоргом; не очень много нашлось охотников получить этот пост. И тут выяснилось, что вожак у нас серьёзный, палец в рот не клади. Она рьяно стала выполнять свои обязанности: устраивала одно собрание за другим, и каждое с повесткой дня часа на два-три. Стоило кому-то получить двойку, и его немедленно вызывали на бюро, где снимали стружку до тех пор, пока провинившийся не раскаивался и со слезами на глазах не давал обещание в кратчайший срок выправиться, подтянуться и даже выйти в передовые, как и полагается настоящему комсомольцу.
Когда на переменах кто-то проявлял повышенную активность, возле него возникала Тюкина и тут же публично начинала распекать злостного нарушителя дисциплины. Было смешно наблюдать, как высокорослый детина, виновато озираясь, переминается с ноги на ногу перед этим заморышем, не смея убежать или отмахнуться от назойливой командирши. Я и сейчас думаю: уж не обладала ли она способностью гипнотизировать своих подопечных? Не помню случая, чтобы кто-нибудь другой умел так подчинить себе любого субъекта, как это делала Нина Тюкина.
Моё внимание привлекла в нашем классе ещё одна девочка – кореянка по имени Галя Юн. Была в ней какая-то неземная красота, особая аура, что-то от Чио-Чио-Сан (экранизацию этой оперы я успел посмотреть в кино).
Меня с каждым днём влекло к ней всё больше и больше, но она сидела в другом конце класса, мы совершенно не общались друг с другом, и я ломал голову, стараясь придумать способ незаметно оказаться с ней рядом, обратить на себя её внимание.
Обуреваемый чувствами, я во всём признался однажды Юре, попросил совета, помощи, хотя понимал, что помочь мне никто не сможет, что я сам должен найти путь к сближению со своим ангелом, чей взгляд ни разу на мне не останавливался, даже если мы по воле случая оказывались друг перед другом. Выслушав меня очень внимательно, Юра подал мне совет, в котором было что-то рациональное.
- Тебе надо научиться танцевать! – заявил он уверенно.
В самом деле, каждую субботу вечером в нашей школе для старшеклассников устраивались танцы, и там действительно можно было пригласить Галю потанцевать. А во время танца можно добиться многого, утверждал Юра с видом знатока.
Да, он прав, подумал я, но как научиться танцевать? Я был так далёк от подобных развлечений! Танцевать? Я даже представить себе не мог, как это я буду танцевать, то есть неестественно переставлять ноги, подпрыгивать, кружиться или ещё какие-то движения производить, мне абсолютно несвойственные?
Я совершенно пал духом и пребывал в состоянии, близком к депрессии.
Я продолжал мечтать о своей избраннице. В моих мыслях о ней не было ничего низменного; мне хотелось только видеть её перед собой, смотреть в её глаза, любоваться её личиком, будто вылепленным из мрамора, ощущать её прикосновения, слушать её обворожительный голос. Воображение рисовало что-то неземное, воздушное, райское.
Каково же было моё потрясение, когда однажды я увидел своего ангела, выходящего из обыкновенного женского туалета! Как же так, возмущалось всё моё нутро, она, как и все, ходит в уборную?! Сидит там на корточках?! Этого не может быть!
- А ты как думал? – сказал мне Юра, когда я поделился с ним моим "открытием”. – Она человек, такой же, как мы все.
С этим трудно было примириться, но я в конце концов убедил себя в том, что она имеет право ходить в туалет, что она живое существо и достойна любви, несмотря на свою земную сущность.
Но меня подстерегала другая неприятная неожиданность.
Однажды, возвращаясь от Юры, я увидел на другой стороне улицы свою Чио-Чио-Сан, гуляющую чуть ли не в обнимку с каким-то парнем. Я проводил их взглядом, пока они не исчезли из виду…
- Комедия ля финита! – только и сумел выговорить я заключительную фразу Паяца из оперы Леонкавалло. Комедия окончена…
3.
У меня сохранилась фотография тех лет, на ней часть нашего класса (не все пришли фотографироваться).
Я – первый в верхнем ряду, слева. Лицо худое, почти высохшее, из-за чего особенно заметны оттопыренные уши и внушительных размеров нос. Чуть пониже, рядом со мной – моя сестра Соня; она то ли перепугана, то ли смущена тем, что ей досталось не очень подходящее место: рядом с учителем химии, который прикрыл её своим плечом чуть ли не наполовину, и она кажется приклеенной к нему где-то сзади – этакое никому не нужное приложение ко второму ряду, целиком занятому преподавателями.
Что же касается остальных ребят на снимке, то одни запомнились лучше, другие – хуже.
В верхнем ряду посередине стоит Убай, справа от него – Рая Литвер, с которой у меня завязалась очень близкая дружба с объятиями, поцелуями и перспективой стать окольцованным в результате бракосочетания. Моё хмурое выражение лица – следствие того, что Рая, желая этого или нет, оказалась возле Убая, вместо того чтобы сфотографироваться рядом со мной.
Сколько было потом переживаний, упрёков, разбирательств! И что уцелело? Разве что эта фотография. Недаром говорят: время всё лечит. И не только лечит – покрывает пылью забвения. Сколько бы проблем исчезло из нашей жизни, если бы люди помнили об этом и не придавали большого значения мелочам, с которыми они сталкиваются в повседневной жизни…
Между тем, у нас с Юрой появилось новое занятие. Собственно говоря, это было комсомольское поручение: мы начали выпускать стенную газету. Я готовил статьи, заметки, стихи, материал для карикатур, а Юра, обладавший умением красиво и грамотно писать и рисовать, выполнял всю работу по оформлению.
Мы едко клеймили двоечников и прогульщиков, любителей курить, портить государственное имущество (рисовать на партах и в туалетах, ломать стулья и спортинвентарь). Ни один праздник, как-то: День Красной Армии, Восьмое марта, Первое мая, День Победы и другие – не остался незамеченным, кроме того, мы публиковали собственного производства стихи о Родине и о Партии, о Ленине и о Сталине.
Одним словом, газета была политически выдержанная, боевая и злободневная – в духе того времени. Своих мозгов не было – жили чужими, казёнными… И, между прочим, были довольны, испытывали удовлетворение и, что всего интереснее, состояние эйфории, которое, как известно, нередко является следствием помутнения мозгов.
В начале следующего учебного года на комсомольском собрании власть переменилась: Нину Тюкину отправили в отставку, а секретарём выбрали десятиклассника Виталия Шаргородского. Это был высоченный парень, худой и не очень складный. Про него рассказывали, что он знает немецкий язык лучше нашей учительницы и даже иногда даёт уроки вместо неё (она была старенькая и часто болела). Вообще это был компанейский парень, очень начитанный, и, как у нас говорили, тянул на медаль. Тем не менее, не заносился, мог пошутить, а однажды вообще выкинул совершенно неожиданный для всех нас номер.
Мы возвращались с комсомольской конференции, нас было человек десять или больше. Мы шли по центральной улице, кругом люди, светит солнце. Вдруг Виталий шёпотом говорит: "Встаньте вокруг меня, я хочу писать!” Мы были шокированы, однако, посмеиваясь, окружили его плотным кольцом, будучи уверенными, что он просто шутит и не посмеет осуществить своё намерение. Но он и в самом деле опорожнился прямо на тротуаре. Некоторые из прохожих косились в нашу сторону, но так ничего и не заметили. Мы же продолжили свой путь и хохотали до тех пор, пока не вернулись в школу.
Позже мы с Юрой узнали Виталия ближе, убедились в том, что он действительно очень начитан и отличается самостоятельностью мышления, с ним было о чём поговорить. Мы стали часто встречаться, наши беседы нередко касались политики, марксизма, при этом Виталий, как оказалось, не очень доверял Марксу и не очень верил в то, что Сталин – наше солнце и наш учитель. Высказывать такие мысли было чрезвычайно опасно, но он, похоже, нам доверял, правда, в отсутствие Убая, который, как я уже говорил, метил в секретари райкома.
Критические замечания в адрес коммунистов я слышал не впервые; до Виталия их часто высказывал мой отец. Правда, в последнее время мы видели его редко: он устроился на работу в Ташкенте и, кажется, заимел любовницу, так что между ним и матерью часто вспыхивали ссоры и разбирательства, при этом он доказывал, что у него никого нет, он не бросил семью и возвращается домой каждую неделю. В выходные дни мой отец и вправду бывал дома и нередко в нашем с Юрой присутствии начинал честить коммунистов, называл их бандитами и говорил, что в газетах одно враньё. Вспоминал своего бухарестского партнёра по покеру, Иона Турку, который был шефом жандармов и сказал однажды, имея ввиду моего отца-коммуниста: "Будь моя воля, я собрал бы всю вашу компанию, проводил бы до границы, дал бы каждому по буханке хлеба и пинок под зад: катитесь к своим товарищам!”
- Он был прав! – утверждал сейчас отец. – Он был прав, а я был дурак!
Мы с Юрой слушали молча, но были уверены, что он ошибается, не всё так плохо.
Теперь, после наших бесед с Виталием, мы и сами стали сомневаться в том, во что успели поверить и с чем свыклись.
Вместе с тем, было ясно, что все эти разговоры о коммунистах и советской власти чреваты неприятностями, их можно вести только в очень узком кругу, иначе не успеешь оглянуться, как окажешься за решёткой.
После зимних каникул нам с Юрой в числе небольшой группы ребят, у которых имелись шансы получить в следующем году аттестат зрелости с золотой или серебряной медалью, предложили пересдать экзамены по предметам, изучение которых закончилось в восьмом классе. Оценки по этим предметам входили в аттестат, и если это не были пятёрки, то медаль не полагалась, даже если в выпускном классе у тебя абсолютно все оценки будут отличные.
Одним словом, мне предстояло пересдать всеобщую историю, а Юре – географию.
У Юры всё прошло нормально, я тоже неплохо подготовился, но у меня экзамен принимал сам директор школы, и это немного тревожило: всем было известно, что он не любитель ставить кому бы то ни было отличные оценки. Однако, билет мне попался нетрудный, я ответил на все вопросы, в том числе и дополнительные. И вот слышу оценку: хорошо. Спрашиваю: почему? Я ведь хорошо ответил! Да, хорошо, говорит директор, ты ответил хорошо, а хорошо – это значит не "5”, а "4”. "5” – это когда отлично. А на отлично я и сам историю не знаю, пошутил он.
- Учиться надо! – со злостью ответил я и вышел из класса.
Я был выбит из колеи, чувствовал себя обиженным и униженным. Медали мне в этой школе не видать - к такому выводу я пришёл после долгих раздумий. И решил перейти в другую школу.
Юра заявил, что уйдёт вместе со мной.
- Тебе-то зачем? У тебя всё хорошо.
- Если уходить, то вместе, - повторил он тоном, не допускающим возражений.
Мне ничего не оставалось, как поблагодарить его за солидарность.
В Янги-Юле было немало школ, но средних - всего три. Больше всех славилась школа имени Горького, туда мы и направились для переговоров. Каково же было наше удивление, когда выяснилось, что директором этой школы является наша старая знакомая – Агния Львовна, которая недавно перешла сюда из школы имени Льва Толстого. Да, она помнит нас, она примет нас в десятый класс, если мы принесём ей свои документы.
Оставалось дожидаться конца учебного года. Надо было набраться терпения, но это оказалось нелёгким делом. Наши нервы были напряжены до предела, мы вели счёт каждому дню.
4.
Я не буду рассказывать о трудностях, которые нам пришлось преодолеть, чтобы получить документы после окончания девятого класса. В конце концов нам их выдали, и мы с Юрой стали учащимися десятого класса школы имени Горького.
Здесь царила совсем иная атмосфера. Костяк каждого класса составляли ребята, обучавшиеся вместе с первого класса, сроднившиеся друг с другом, несмотря на отдельные трения, возникавшие порой между ними. Постоянным на протяжении многих лет оставался и педагогический коллектив, несмотря на смену директоров, которые уходили, как правило, на повышение, а не потому, что не справлялись со своими обязанностями.
Одним словом, в этой школе каждый чувствовал себя как дома, будь то учитель или ученик, как в обжитом месте, где имеются и автоматически соблюдаются единые для всех правила и традиции, царят покой, дружба и взаимопомощь.
В школе, которую мы покинули, были другие порядки. Оно и понятно: слишком разношерстная собралась там публика, не все ещё успели притереться друг к другу, и каждый был сам за себя.
Десятый "Б” класс, куда нас с Юрой зачислили, встретил нас дружелюбно, очень тактично, то есть без излишнего любопытства и назойливости. В этом классе было не очень много учащихся, человек 25, и поначалу трудно было кого-то выделить. Оказавшись впервые среди незнакомых людей, будь то новый трудовой коллектив, больничная палата или соседи, с которыми раньше не был знаком, воспринимаешь эту компанию как нечто серое и единообразное – все на одно лицо. Но проходит какое-то время, и выясняется, что каждый твой новый знакомый – личность. Чуть позже станет ясно, чьи особенности тебе больше по душе, а чьи – меньше, кто заслуживает большего уважения, а кто – меньшего.
Мы с Юрой были схожи в наших пристрастиях, так что выделили, не сговариваясь, одну и ту же группу ребят, заслуживающих нашего внимания, а именно:
Эдика Иткина, парня серьёзного, но не лишённого чувства юмора, контактного и дружелюбного; правда, разговаривая с кем-то, он смотрел обычно в сторону, и это поначалу настораживало, но позже становилось ясно, что ничего дурного за этой манерой не кроется;
Юру Мешкова, "очкарика”, но тем не менее очень рослого и физически крепкого, так как он увлекался волейболом и метанием молота;
Неллю Рабочих, рослую девушку с красивыми, выразительными глазами, обладавшую некоей внутренней силой, подчинявшей себе всех, кто попадал в поле её воздействия;
Марлэна Гильмана (его имя родители составили из частей фамилий Маркс, Ленин, Энгельс) – юмориста, душу любой компании, где бы он ни оказался;
Толика Фомина и Женю Тишинского, двух неразлучных друзей, отчаянных храбрецов, готовых постоять за каждого из нас; одним словом, наши мушкетёры;
Валю Шардубину, девочку невысокого роста с ничем не привлекательной внешностью, но очень симпатичную благодаря душевной щедрости. Её общественное поручение – санинструктор – вполне соответствовало складу её характера, доверительного и мягкого.
Очень скоро мы с Юрой стали составной частью этого небольшого кружка, и не только на уроках, но и в свободное время. Мы были достаточно взрослые (каждому было по 17-18 лет) и считали вполне для себя приемлемыми вечеринки с танцами, выпивкой и лёгкой закуской, и не только по праздникам. Случалось, что некоторые теряли меру и выпивали больше, чем могли осилить, но до драк никогда не доходило. Максимум, что мог позволить себе перебравший – это уснуть там, где он сидел. Но подобные сценки случались крайне редко; в основном мы танцевали, обсуждали какие-то проблемы, рассказывали анекдоты или просто дурачились – кто как мог. Расходились поздно, а то и под утро.
Местом наших встреч чаще всего бывал дом Юры Мешкова. У него рано умерла мать, отец был человек занятой – начальник большой автобазы, депутат Верховного Совета республики, член бюро райкома. Юра почти всегда оставался дома один, и здесь можно было гулять всю ночь напролёт, никого не стесняя.
Эдик Иткин в какой-то степени заменил нам Виталия Шаргородского, который, кстати, окончил школу с Золотой медалью и поступил на филологический факультет Московского университета, преодолев большой конкурс среди медалистов. Позже он защитит здесь кандидатскую диссертацию, займётся сравнительным языкознанием и, не достигнув тридцатилетнего возраста, станет доктором филологических наук.
Эдик Иткин не обладал такими способностями, но был достаточно эрудирован, с ним интересно было общаться, что мы и делали почти ежедневно. Иногда к нам присоединялись девочки, Нелля и Валя, но мы считали их своими подругами, не более того; никаких следов сексуального характера в наших отношениях не было.
Между тем, приближение экзаменов чувствовалось, вечеринки ушли на задний план, все налегли на учёбу, которая поглощала уйму времени и требовала полной самоотдачи. Я, правда, перестал мечтать о медали, но Юра мог на неё рассчитывать, и он решил побороться за неё: с ней легче будет поступить в институт.
Все мы, конечно, строили планы на будущее, у каждого был уже свой вариант того, где он продолжит учёбу, чтобы получить выбранную профессию. У меня созрело решение стать лётчиком, о том же мечтали Толик Фомин и Женя Тишинский. Мы договорились, что будем вместе поступать в лётное училище.
И вот наступил день, когда всю мужскую половину нашего класса пригласили в военкомат. Надо было пройти медицинскую комиссию и сообщить, чем мы намерены заняться после окончания школы.
Совершенно голые, подходили мы то к одному врачу, то к другому, смущаясь оттого, что среди них было немало женщин. Когда я дошёл до хирурга, мне предложили поднять руки на уровень плеч, затем выше головы, присесть, встать и т.п. Хирург не заметил никаких отклонений от нормы, однако, приближаясь к глазному врачу (это была женщина), я заметил, что она заинтересовалась не моими глазами, а левой рукой. Было непонятно, почему она потребовала, чтобы я вытянул ладонь этой руки и повернул её от себя как можно дальше.
Оказалось, что я на такое не способен. Меня вернули к хирургу, который после повторного осмотра заявил, что у меня когда-то была сломана рука, и кость неправильно срослась. Я стал доказывать, что никаких переломов у меня не было, забыв при этом про Ангрен и моё падение на рельсы. Но врач молча записал в карточку своё решение и пригласил для осмотра следующего. Я понял, что с моей мечтой о карьере лётчика придётся распрощаться, и был очень расстроен. "Рождённый ползать – летать не может”, - твердил я до тех пор, пока у меня в голове не стало проясняться и не забрезжили другие решения: журналист?.., поэт?.., шофёр?..
Потом были экзамены.
Первый из них – сочинение. О Маяковском, творчество которого я знал отлично. Но оценка за грамотность - "4”: допустил неправильный перенос; я написал: воп-рос, а следовало: во-прос (нельзя отрывать от корня одну согласную).
Несмотря на то, что все остальные экзамены я сдал на отлично, медаль я так и не получил.
Зато Юра её заработал – правда, не золотую, а серебряную. Она давала ему право поступить в институт без приёмных экзаменов, и он был на седьмом небе от счастья.
Помню выпускной вечер, поздравления, танцы, буйное веселье, охватившее всех после нескольких рюмок. Потом была ночная прогулка по безлюдным улицам, купание в Куркульдюке.
Хмель ещё не улетучился, кое-кого потянуло на сон, но уснуть в такую ночь казалось преступлением, и весёлая болтовня начиналась снова и снова, пока на востоке не забрезжила заря и не стала подавать голоса всякая живность.
Мы окончили школу!
М ы о к о н ч и л и ш к о л у !
Впереди – целая жизнь. Как она сложится?