ГЛАВА IV
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Оперный театр – открывавшийся передо мной в перспективе улицы - возвышался за площадью мрачной, мокрой крепостью, готовой отразить любые набеги врагов – там сейчас репетирует Софья. Сам театр безобразно загораживался мрачной скульптурной полувоенной группой. Это был, живее всех живых, вождь мирового пролетариата - Ленин, нависший над площадью серой, гранитной огроминой, вместе с еще двумя такими же мрачными каменюками.
Слева от него стоял мужик с ружьем – видимо телохранитель, положенный главе первого советского государства по статусу, справа – тетка, похожая базедочным лицом и, вываливающимися из орбит, глазами на Крупскую, с решительно зажатым в кулаке серпом, но без лукошка с яйцами. Видимо секретарь, такого донельзя молодого, как поется в песне, каменного мертвеца… Сам Ленин, извернув вбок лысую голову на короткой шее, щуроглазо смотрел в загоризонтную даль и туда же указывал, обосранной голубями, рукой – на главный вокзал города - путь к Коммунизму, в который рядовому гражданину СССР – не суждено было добраться, когда-либо, вообще. Но тогда я этого еще не знал. И еще надеялся…
Дойдя до конечной остановки, которая находилась как раз за Оперным, я сел в полунаполнившийся трамвай - четвертый номер - и поехал домой. В это послеутреннее время в вагоне ехали, в основном, пенсионеры, школьники, работники вторых и третьих смен, больные и прочий люд, кому по статусу не положено было быть на рабочем месте.
Едва сев на сиденье у окна, с правой стороны трамвая, я сразу же обратил внимание на одну молодую еще тетку, странного вида, затрапезно одетую и сидевшую в передней части вагона вблизи от меня, но только по другую сторону. Я вспомнил ее…
ПРОВАЛ-ВЫХОД – ДУХ ШАКИ
1960 год. Поздняя осень. Я еду так же, как и сейчас, в трамвае, состоящем из двух желтых вагончиков с деревянными сиденьями. Они расположены спинками друг к другу, и пассажиры на них сидят, волей-неволей, наоборот – друг к другу лицами.
В те времена транспорт был, в основном, общественный или государственный, это сейчас, чуть ли не каждый ездит в своем авто. Почти все мои маршруты хаотичного движения по городу – на пляж, в кино, да мало ли куда еще занесет пацана-непоседу - тогда обеспечивал трамвай. Потому что это был самый дешевый вид транспорта – тридцать, дореформенных еще, копеек – в два раза дешевле, чем автобус или троллейбус, последних, кстати, было не много, только что открылись первые маршруты. Тогда я часто видел, и тоже только в трамваях - особенно по выходным дням - праздно катающихся, как мне казалось, одну старушенцию и девушку. Девушка была, в моем понятии, придурошной, она, время от времени вращала, головой, закатывая глаза, и иногда, правда редко, обращалась к кому-либо из пассажиров с вопросом или каким-то суждением. Бабка, при этом, постоянно пыталась урезонить ее.
В народе девицу ту почитали за пророчицу, блаженную и, чуть ли, не за святую. Но это только в кухонных разговорах между собой, а при посторонних, так ее мало кто называл, в лучшем случае, говорили как об умалишенной – ведь при социализме не могло быть никаких святых, пророков и блаженных, вместо них были разные гегемоны, герои труда, вожди пролетариата и прочие лучшие друзья детей. И я слышал немало историй, будто сумасшедшая эта, если предречет кому-то пожар, или рождение ребенка или иное чудо света - так то так и выходило.
На нашем квартале жила одна тетка, звали ее тетя Пана, и я обучался в одной школе с ее сыном Вовкой. Он тоже был шестиклассником, но только учился в параллельном классе. Иногда я заходил к Вовке в гости в их убогонькую, без горячей воды, ванной и прочих удобств, однокомнатную квартирку на первом этаже нового двухэтажного дома. Тетя Пана и дядя Жора были простыми работягами на заводе «Вторчермет» и радовались этой квартире, как райской куще, ведь еще недавно они жили в девятиметровой комнатушке гнилого, продуваемого всеми ветрами, барака, где не то что воды – туалета не было. И у Вовки был младший брат – Толик. А раньше был еще один брат, самый младший – Мишка. Дядя Жора был отец Мишки и отчим Вовки и Толика.
Так вот, тетя Пана, как-то, рассказывала, что однажды она ехала на трамвае, с грудным Мишкой на руках, и повстречалась с этой бабкой и полоумной девицей. Кстати, обе они раскатывали, почему-то, исключительно на трамваях, но не потому, что это было дешевле – кондуктора эту парочку хорошо знали и денег с них никогда не брали – просто, видимо, им нравился этот вид железноколесного транспорта. И при той встрече блаженная, не глядя на тетю Пану, как бы, мимоходом, сказала, мол, зря ты тетка мыкаешься с Мишкой, потопнет он. Так и назвала по имени – Мишка! Тетя Пана спрашивать блаженную ни о чем не стала, да это было и бесполезно, та на вопросы никогда не отвечала, и домой явилась ни жива - ни мертва – вся в слезах и почерневшая от мрачных ожиданий.
С тех пор за Мишкой, по поводу разных озер и речек, был строгий надзор, одного нигде не оставляли. И ему было лет пять, как, однажды, отправили его с детсадом на дачу. И тетя Пана воспитателям наказала строго-настрого: Мишке, не то что купаться с группой, или, тем более, одному - вообще к воде нельзя подпускать, якобы у него болезнь особая – бешенство «водобоязнь». Это когда не только в речку, в бочку с водой окунешься и – пиши пропало, пена изо рта пойдет, и тут же крякнешь. И все было хорошо на этой даче, Мишка в купальню не допускался, был жив-здоров, пока однажды на родительский день к нему не пожаловали из города отец с матерью и старший брат Вовка с подарками. Как водится, забрали Мишку с собой за территорию дачи, расположились в лесу на берегу Оби, достали подарки, расстелили скатерть-самобранку. Детвора поела пирожков-конфет и, пока взрослые закусывали водкой-селедкой, пошли прогуляться по берегу реки, получив строгий наказ – близко к воде не подходить.
Наказ выполнили, и пошел в свой последний путь Мишка, в сопровождении старшего брательника Вовки. Шли они вдоль Оби по крутому обрывистому берегу. В какой-то момент, обвалился берег под Мишкой, он скатился вниз, свалился в воду, и его сверху присыпало толстым слоем земли. Вовка заметался, запаниковал, побежал за, разомлевшими на солнышке, родителями… В общем, пока то, да се – погиб Мишка.
После этого стал Вовка без вины виноватый, и его сильно невзлюбил дядя Жора, считал его виновником смерти родного сына - мол, надо было сразу спасать Мишку, а не бежать за отцом-матерью. И даже родимая мать - тетя Пана – порядком охладела чувствами к Вовке, всю свою материнскую любовь перенесла на среднего сына - Толика, ему доставались пирожки и пышки, а Вовке, как в таком случае водится, молоко с хлебом. Особенно причиталось парню от отчима, который стал бивать его и по делу и не по делу. Правда, когда Вовка подрос, то сначала стал давать сдачи неродному папке, а потом и вовсе мутузить его по поводу и без. Таким образом, все перевернулось на круги своя.
И таких историй про придурошную, как я тогда про нее думал, я наслышался немало.
Но вернемся к тому моменту нашего повествования, когда я, будучи маленьким разгильдяем и непутевым школяром, сел в трамвай десятый номер и поехал куда глаза глядят.
Еду я, значит, тогда в трамвае, поглядываю себе в окошко, все так тихо-мирно идет себе - усыпляюще погромыхивает колеса вагона о рельсы, когда надо - водитель жмет на тормоза, меняются пассажиры в вагоне, как в калейдоскопе.
И вот, нежданно-негаданно, заявляется эта странная парочка, на одной из остановок, в вагон и усаживается как раз напротив меня. И хоть я и тяготился их присутствием, но мне казалось неудобным просто так взять и пересесть на другое место. Обе были одеты почти одинаково – плюшевые, старые коричневые полупальто, с проплешинами на локтях, длинные черные юбки, валенки с галошами, хоть тогда еще снега не было, толстые черные чулки. Только головные уборы, если можно так сказать, у них были разные – бабуся вкруговую замоталась серой, вытертой шаленкой, а девица была в платке, горько-яркого рябинового цвета, с бахромой. У сгорбленной бабки за спиной - полотняная котомка, которую она положила на колени, когда мостилась на сиденье, у девицы – сетка с репчатым луком в пухлых, нездорово-бледных руках.
За тот короткий промежуток времени, пока они усаживались, я сумел рассмотреть их повнимательнее. И был, несколько озадачен, когда понял, что бабка – вовсе и не бабка, а нестарая еще женщина, которой, вряд ли, было больше сорока. Просто худое лицо ее было задубело-неухоженным, какие бывают у женщин, отмотавшие с десяток лет в сталинских лагерях, коих, по тем временам, встречалось еще немало, но желтоватые, глубоко посаженные глаза смотрели кротко, как у умирающего голубя, а, не сходящая с лица, словно приклеенная, улыбка извинялась перед всеми за свою неразумную дочку. Черные узловатые, в черных точках-крапинках, мужские руки, с кореньями-пальцами и въевшимися под стриженые ногти ободками грязи, выдавали в ней кочегара, растопника или еще кого-то, чья профессия, так или иначе, связана с углем.
Девица же лицом была пригожа, круглолица и черноглаза, с пухлыми, чувственными губками – сердечком. Однако это приязное впечатление портило ее довольно частое вращение головой, сопровождаемое умопомрачительным закатыванием глаз, неприятно обнажавших голубоватые белки.
Как только они уселись, я сразу же перевел взгляд в окно, бездумно разглядывая за ним проплывающие мимо кремовые двухэтажки на улице Мира, черные палочки прохожих, старую, скукоженную листву, недовольно шуршащую под порывами зябкого ветра и в завихрениях удушливой пыли. Однако, боковым зрением, я все время ощущал, как девица, как только ее голова приходила в нормальное положение, буквально упиралась в меня взглядом.
- Эй, пионер! - Наконец, обратилась она ко мне и замотала головой сильнее, чем обычно.
Я мельком глянул на полоумную, соображая, как она вычислила мою принадлежность к крутой ребячьей организации? В тот раз я был одет в серенькое, в елочку пальто, без шарфа, из-под которого выглядывал джемпер и рубашка, которая вовсе и не была повязана пионерским галстуком. Впрочем, тогда все пацаны моего возраста были пионерами, за исключением того абсолютного большинства, которое состояло на учете в детской комнате милиции, посему это ее «предсказание» я за таковое не посчитал.
- Пионе-ер! Что молчишь? – она коснулась моего колена пухлой рукой так, что я почувствовал жар ее пальцев через ткань штанов. – Ты же мне братик, а, пионер? Поцелуй меня, братик…
Ее спутница шикнула на девушку и стукнула ее по руке, сбив ладонь с моей ноги. Та спрятала руку в рукав, но продолжала в упор смотреть на меня любящим взглядом, казалось, прямо мне в душу. Голова ее была неподвижна, и в этот момент я подспудно осознал, что девушка, на самом деле, очень красива. Как жаль, что у нее был такой физический – или душевный? – недостаток!
- Война, может случиться в шестьдесят первом году, ты готов? Пионер должен быть всегда готов! А, может, и не будет… А конец света в две тысячи тринадцатом будет. Не скоро, я уж умру, а ты еще живой будешь… - Снова завращав головой, равнодушно так сказала она, словно не живым голосом.
Мне стало неловко прилюдно находиться в сообществе странной парочки, привлекая чужое нездоровое любопытство, и я поднялся с намерением выйти из трамвая совсем.
- Еще вспомнишь меня, братик! Вот, получишь деревянного истукана и вспомнишь… - нараспев, словно прощаясь навсегда, проговорила мне девушка вдогонку.
…Время шло, я стал взрослым, и все еще продолжал видеть эту парочку. Потом, я встречал девицу уже одну, бабуся, видимо, умерла, из девушки она стала теткой и продолжала все также раскатывать по трамваям. Последний раз я видел ее в советские перестроечные времена, еще не пожилой, но, как и сгинувшая ее спутница, уже казавшейся бабкой. Но никогда она больше не обращала на меня внимания и никогда мне больше ничего не говорила. Иной раз я умышленно садился или становился около нее, пытаясь привлечь к себе ее взгляд, но нет – для нее меня больше, как будто, вовсе и не было.
А в конце девяностых годов я получил посылку из Порт оф Спейна, городка из некой экзотической страны Тринидад и Тобаго. Там был деревянный истукан и записка на ломаном английском языке. Согласно ей, болвана мне прислали по завещанию умершего местного колдуна Шаки его родственники. Истукана колдун вырезал сам и перед смертью, как утверждалось в письме, вложил в него свою душу. Больше там ничего не было и ничего не сообщалось. Как оказался у колдуна мой адрес – я не знаю. Вот тогда-то я и вспомнил пророчество душевнобольной. Вспомнил и ее предсказания. В ГПНТБ порылся в газетах за 1961 год и понял, что она была недалека от истины. В том году был Карибский кризис и мир был, действительно, на грани ядерной войны, просто, будучи в то время школяром, я не особо интересовался политикой, и напряженность того момента прошла мимо меня стороной. Да и о пророчествах девицы в тот год, да и, вообще, во все последующие, я, как-то, не вспоминал.
Что будет в 2013? В календаре древних Майя имеется предсказание, насчет Конца Света в 2012 году. Эти две даты близки…
Что касается самого истукана, то он представлял собой человечка, сидящего на чем-то, вроде, пенька, с лежащими на коленях руками. Выполнена фигурка из полированного дерева в традициях искусства древних майя. Человечек наг, только один головной убор, похожий на радар американских разведывательных самолетов-невидимок, типа, «Авакс» красуется на макушке, в буквальном смысле, головы. Если вы видели чашу радара, уходящей в небо, как бы, на подставке, прямо из верхней части корпуса «Авакса» – то вы представите и этот странный головной убор, он – уменьшенная копия этого самого радара.
Бывает, я подхожу к засланцу из далекой страны, всматриваюсь вглубь этого деревянного человечка, пытаясь выглядеть душу Шаки, но ничего, кроме глупой, лупастой и равнодушной физиономии, не вижу. Когда он заговорит, в чем его предназначение? В ответ – глубокое, безразличное молчание…
Иной раз я думал: не по ошибке ли я получил этого истукана?
Как потом выяснится – нет!..
ГЛАВА IV - ПРОДОЛЖЕНИЕ
…Отворотив свой взгляд от полоумной, которая не обращала на меня никакого внимания, я огляделся. Напротив меня, на деревянном, холодном сиденье - трамвай еще не отапливали - ехала, интеллигентного вида, женщина, полувековой древности, в, болотного цвета, шерстяном тонком плаще, в шляпке, с приподнятой вуалью, и тонких роговых очечках, которые то и дело сползали с ее остренького носика. В сухеньких, неестественно белых, руках, украшенных изящными серебряными, но, явно, недорогими, колечками, она держала какую-то книженцию и упоенно читала, пошевеливая бровями и ртом в, очевидно, интересных местах повествования.
Я уткнулся лбом в холодное стекло окна и опять задумался, ушел внутрь себя и своих проблем, сразу потеряв из виду окружающее. Длилось это, видимо, не слишком долго, поскольку меня вернул в реальность кондуктор, требовавший плату за проезд. Рассчитавшись, я заметил, что женщины, сидевшей напротив, уже нет - наверное, вышла. Но, вот, книжечка, в фиолетовом коленкоровом переплете, которую она до этого с упоением читала, осталась ею забытой на деревянном сиденье.
Я огляделся - да, в трамвае ее уже не было, только запах ее цветочных духов еще витал по салону. Я взял в руки книгу и открыл ее в том месте, где лежала закладка. Прочел несколько строк - так, чисто из спортивного любопытства: что же читала такого интересного незнакомая мне мадам? И увлекся, прочел весь рассказ от начала и до конца. Сейчас, по прошествии многих лет, я уже не помню ни автора, ни названия книги, ни названия того рассказа. Но зато хорошо помню его содержание, прочитанного тогда мною в пути.
Суть сего повествования сводилось к тому, что некий молодой человек заключил договор с Дьяволом. Согласно договору, он получал на Земле всевозможные, какие только захочет, блага в течение двадцати лет. В обмен же продавал свою душу навечно, которая переходила во владение Дьявола, по истечении этого времени. И все так и случилось: этот малый получил в этой жизни все, что было оговорено договором, но, по прошествии двадцати лет, пытался увернуться от когтей Сатаны и избежать вечных мучений с помощью, придуманного им, одного хитроумного способа. Впрочем, в конце концов, это ему не удалось, и бедняга вкусил все прелести Ада.
Отложив книгу на сиденье, рядом с собой – впрочем, я ее так и забыл и тоже оставил в трамвае – я предался мечтам: вот, хорошо бы, мол, было, если бы и я смог так же договориться с Нечистым и получить от него хорошую мзду за свою душу. Пусть и на двадцать лет, но они прошли бы вместе с Софьей, а там – будь что будет! Двадцать лет – это такой огромный срок, еще одна такая же жизнь, которую я прожил. Вспомнилось, по-моему, Пугачевское: лучше прожить тридцать лет соколом и пожирать свежее, горячее мясо с кровью, чем триста лет вороном, питаясь гнилой мертвечиной.
Да, но как мне подступиться к Дьяволу, да и существует ли он, на самом деле? Партия учит: раз нет Бога, то нет и Дьявола. А если, эта наша, родная и бесконечно любимая, партия ошибается? Кто не ошибается? И если Нечистый реален, то что же я должен сделать такого, чтобы договориться с ним? С чего начать?
Все эти сказочные мысли, скорее, подспудно и неосознанно, отвлекали мой ум от напряженной работы, давая ему возможность немного передохнуть и просто помечтать. И тут я услышал позади себя, глухой, хрипловатый голос, похожий на недовольное ворчание вороны: «Купи лотерейные билеты…»
Я оглянулся. На заднем сиденье, лицом ко мне, сидел мужчина, неопределенного возраста, в черном плаще и черной же шляпе, из-под которой на лоб выбивался одинокий завиток иссиня-черных волос. Его мертвенно-белые, в синих прожилках вен, под тонкой кожей, руки опирались на ручку резной, лакированной трости, которую он поставил между колен. Непроницаемо темные круглые очки и неподвижное положение головы выдавали в нем слепого. Это позволило мне бесцеремонно рассмотреть мужчину. И тогда я заметил, что черный человек, на самом деле, был не так уж и молод - в годах. Однако лицо его выглядело довольно гладким, без морщин, но с, натянутой до глянца, синеватой кожей, как это бывает у старух, регулярно омолаживающих себя пластическими операциями.
Я покачал корпусом в разные стороны, пытаясь уловить его реакцию и окончательно удостовериться: слеп он, все же, или нет? Но мужчина продолжал сидеть, прямой, как палка, и недвижный, как статуя. Я решил, что голос, который я услышал, мне просто померещился, но для достоверности, неуверенно спросил незнакомца:
- Вы, кажется, что-то сказали?
Человек снял очки, и я увидел два бельма, вместо зрачков, словно два пятна желтоватой пены. Эти ужасные бельма недвижно были направлены на меня, и мне даже показалось, что они пронизывают меня насквозь, влазят в мои мозги и прощупывают мои мысли, словно холодные, скользкие щупальца.
-Что-с? – сказал он, все тем же глухим голосом, в котором совершенно не чувствовалось никакого участия или заинтересованности.
Где-то я уже слышал или читал про это «Что-с», кажется, у Лермонтова. Странно все это.
- Вы, насчет лотерейных билетов, ничего не обмолвились, часом?
Я помахал из стороны в сторону ладошкой перед его бельмастыми глазами, почему-то думая, что незнакомец, все таки, что-то видит.
- Не надо махать руками перед моим носом, - проговорил пассажир и, упреждая мой вопрос, добавил: - Я ветерок ваших взмахов на лице почувствовал… А билетики лотерейные советую, все ж, прикупить.
Он встал и, деревянным шагом прямых, негнущихся ног, направился к выходу, мерно постукивая тростью по реечному полу вагона. Следом за ним встала со своего сиденья и «полоумная» и направилась следом за слепым, мимоходом кольнув меня осмысленным взглядом на мотающейся голове, как бы что-то отрицая или не советуя делать. От нее густо пахнуло сырым мясом – такой запах стоит на базаре в мясном павильоне, но этот запах был чуточку иным, сладковатым, что ли, и он мне был неведом. «Полоумная» подошла к слепцу и осторожно взяла его за локоть, явно собираясь помочь тому выйти. Дверь открылась, и черный человек навсегда исчез из моей жизни вместе со старой дурочкой. По крайней мере, так я подумал.
И тут я всерьез задумался, а почему бы и, правда, не купить мне лотерейных билетов и не заключить с Нечистым договор на солидный выигрыш? Заключу договор, выполню Софьин наказ и поживу с любимой женщиной, как при, обещанном нам некогда партией, коммунизме лет, этак, двадцать, а там можно и помирать с музыкой и отправляться на сковородку прямехонько в Ад. Причем, я совершенно не буду зависеть от Софьиного богатства. Конечно, в то, социалистического реализма, время эта моя скороспелая идея любому могла показаться бредовой, но, наверное, так оно и было – это было бредом моего отчаяния.
Я определенно решил, что с помощью Сатаны, теперь уж обязательно, выиграю в лотерею по-крупному. Вот, возьму да и выиграю машину. Тогда разыгрывались «Москвичи» и «Волги». Я даже построил планы от реализации выигрыша.
Допустим, я выиграю по максимуму – «Волгу». Стоит она девять тысяч рублей, на барахолке можно загнать за все двадцать. Купим трехкомнатную кооперативную квартиру за пять тысяч, обставим ее, на это уйдет еще пару тысяч, накупим одежонки – тыща, «Москвич» возьмем, пусть с переплатой - за восемь штук. Итого получается шестнадцать тысяч. Сухой остаток составит четыре тыщи. Учиться мне еще останется почти три года, то есть по полторы тысячи в год добавки к стипендии. Вместе с ней получается, по сто пятьдесят рубликов в месяц - как нормальная зарплата. Отлично можно будет прожить до поступления на работу!
Ну, а что получится по минимуму, если выиграю только «Москвичок» за четыре тысячи? Продаем, опять же, на барахолке - за восемь. Считаем: однокомнатная квартира – две штуки, скромная обстановка – тыща, одежонка – еще одна. Тут, конечно, нового «Запорожца» не купить. Но такой, чтобы был на ходу, самой первой модели, в простонародье именуемый «горбатый», пусть и подержанный малость - за пару штук взять вполне можно. Итого расходов: пять с половиной тещ. Правда, останется только две с половиной тысячи. Это выйдет дохода лишь по семьдесят рубликов в месяц. Со стипендией – больше ста. Как небольшая зарплата. Это, конечно, похуже, чем выиграть «Волжанку». Но скромно жить можно – перекантуемся, как-нибудь, три года. Главное, я докажу Софье свою, так сказать, профпригодность, а там – дела пойдут!
Так ли иначе, но задумано – сделано.
Итак, не теряя времени, я начал действовать.
Для реализации моего плана мне нужен был собственно текст договора. Но где его взять? В книжном магазине - не купишь. Далее, мне нужно было знать таинство обряда вызова Дьявола. Этому тоже нигде не обучают….