Сегизмунд задумался, никогда ещё ему не приходили такие странные образы...
Будто бы флора и фауна слились в одно, и неисчислимые картинки памяти, видимых им людей, сплелись в одну, неохватную для глаз картинку, немую и неподвижную.
Он видел, как скручиваются перила троллейбуса, а водитель ни как не может к ним подобраться.
Потом формы вдруг растворялись, распылялись, превращаясь в нечто, в плывшие цвето-световые пятна.
А на смену этой диковинной карусели, всплывали образы из памяти: из детства, из взрослой жизни; любимые лица, множество различных переживаний; радость, печаль, страх, доброта, уныние, снова радость...
И был день, и было утро. Сознание рисовало фантазии на тему звёздных туманностей, цветных, со звёздами, планетами, метеорами и прочим, прочим, прочим... Всё это двигалось, летело куда-то....
Он попал.... Он стоял на крошечном островке земли. Дальше, внизу, на него поднималось море лавы. Лава была со всех сторон. Позади была скала, и с неё тоже текла лава. Под ногами росли какие-то кустарники. На них были синие ягоды. Зелёные кустарники, синие ягоды, красиво, подумал Сегизмунд. На кустик села стрекоза с пурпурным хвостиком. Безумно пурпурно, я бы сказал, великолепно, подумал Сегизмунд. Он протянул руку, сорвал и съел синюю ягодку. Вкусно, подумал Сегизмунд. Ему вспомнился один день. Август. Уже не так жарко. Но ещё всё же жарко. Вода не такая уж тёплая, но и не холодна. В общем, их людей, вокруг, ни души. А он, то залезет в воду, то оботрется полотенцем, пожует чего-нибудь. Почитает Гёте.
Думает,... вот Гёте, писал свои стихи = Фауста, примерно, пол жизни. Лет около 60. Первые 20 не писал. В итоге около 80 получается. А часто говорят, что после 30 поэт, это не поэт. А может наоборот?
И до того ещё, он думал, что, может, тогда поэзия и начинается только, когда полёты души сливаются с полётами духа, богатого внутреннего мира. И не зря же ему интереснее слушать поэтов взрослых с детской душой, чем поэтов юных с детской душой.
И была война. А он не понимал, зачем его с его христианской душой, добротой, Любовью и всем таким, сюда занесло. «Он бросил свой щит и свой меч» и ушёл домой.
Сегизмунд понял, что книги, это пища, для духа, музыка волнует, оживляет душу, а Солнце....
Солнце = это солнце. Солнце, это жизнь. И без солнца не нужны ни музыка, ни книги..
А книги нужно не просто читать, а читать, представляя каждую сцену и ещё импровизировать, добавлять туда свои образы, не бояться уноситься на крыльях фантазии, воображения. И это ключ к жизни: Книги и тетрадь, тетрадь и книги....
Слава Аллаху, что у меня был учитель русского языка и литературы, подумал Сегизмунд..
Рояль с собой не возьмешь,
И на нём, не наиграешь,
Верю я...
Был вечер, Сегизмунд писал....
***
Писать, читать, опять писать,
Идти, гулять, смотреть на лица,
А, после, музыку играть,....
Вот мой удел, удел счастливца....
Вдыхать до глубины души,
И неба высь, и Солнца радость,
Танцуй перо, пиши, пиши...
Чего ещё от жизни надо?
В детстве Сегизмунд любил рано поутру рассыпать свою коробку из под посылок, полную игрушек. Всё высыпалось на пол. И чего там только не было. И начиналось...
Каждое утро новый мир возникал из деталек конструкторов, маленьких человечков, всяких разных железочек, деталек часов, и прочих, и прочих мелочей... Теперь же ему достаточно было почти совсем ничего: воображения, или гитары и воображения, или акварели и воображения, или ручки и воображения....
Он шёл по дороге и заполнял то, что есть снаружи тем, что есть внутри, а ещё изголялся, искажал всячески предметы и явления окружающего мира, делая их не такими, как они видятся в грифлёном стакане.
Люди пытались втиснуть Сегизмунда, каждый в свой мир, в свой понятийный аппарат, а Сегизмунд был импровизатором, ему было тесно в любом аппарате, и даже во всех аппаратах вместе взятых. Он был неправильной деталькой, даже не деталькой, в общем, не вписывался....
А когда люди пытались равняться на него, иди по следу, он скрывался, так как ценил не только свою свободу.
И все пели : Руссо гулял по горам и пел, Керуак трясся в товарном вагоне и пел, Хэммингуэй сидел на берегу Сены и пел, пели кузнечики, пели птицы, пели цикады, пели ребятишки, пел Дон Кихот, колеся по пыльным дорогам на Росинанте, пел бродяга с большим рюкзаком, Сегизмунд пел, пела его бабушка, расхаживая по комнате, пел шотландец и пел поляк, и жизнь продолжалась, колесо крутилось...
Снегурочка водила хоровод. Волька развлекался с Хотабычем. Сегизмунд ходил по набережной, навстречу шли люди их этого мира, а Сегизмунд оживлял в душе другие миры....
Фауст, Маргарита, Елена Троянская, Шагреневая кожа, герой умирает, но, Любит, Дориан Грей расправляется с близкими и с собой, мистер Эденбери, сидит, пишет возвышенные стихи в ванной, заводной апельсин, герой в комнате слушает красивую 9 симфонию Бетховена, занимаясь совращением малолеток, миры, миры, миры...
Пергаменты не утоляют жажды,
Ключ мудрости не на страницах книг,
Кто к тайнам жизни рвётся мыслью каждой,
В своей душе находит их родник.
Сегизмунду снился сон. Девушка. Очень близкая и притягательная. И будто всё как в жизни. Не отличить. Манящие слова. Об бегает за ней по дому. Всё заканчивается тем, что он сидит, а она ложится отдохнуть ему на колени, давая повод обнять. Снится такое не первый раз. Что же, думает Сегизмунд, моя Любовь живёт во мне?
Сегизмунд вылетел из себя. И снова началось. Краски, звуки, слова, образы, всё смешивается, унося от привычной реальности. Стихи, слова, образы, чувства, мысли...
Сердце стучится в клетке, душа хочет вырваться, ей тесно в теле, год за годом всё теснее на земле, она ищет чего-то, чего здесь ещё не было. Грифоны? Были. Гарпии? Были. Сфинксы с женскими грудями? Были. О, греки, египтяне, всё то они придумали. Нет, не всё. Ёж, колобок, енот, жираф, ель, человек, гомункулус, изобретение Вагнера, ушёл в море, чтоб путём перерождений обратиться в человека, Юксаре, Снусмумрик, его сын, деревья, на которых растут полуметровые клубнички, молодой джидай Скайвокер, Бог Ра, Условия заданы. Триумфальная арка, мамы, пица, плов, радио, жирный пирожок с картошкой, вокзал, посёлок, Чехов, тиф, фитиль, несколько минут свободы, и снова, и снова стирать границы естественного, и снова, и снова держаться корней: природы, классики, гармонии, но уноситься выше, за пределы, искать чего-то. «Душа обязана трудиться и день и ночь.... чтоб воду в ступе не толочь».
Тленный плен, пленный тлен, но есть что-то большее, чем сны вселенной, но есть что-то выше, чем звёздная крыша...
Морфеус нападал. Сегизмунд пил чай. Только бы не уснуть, не потерять свой путь. Жизнь без идей, что смерть без затей...
В жизни или в смерти, всё что есть, поверь, тебе, всё, что есть, отдам тебе.. Там, внутри, образ Анимы, той, которая выше, чем можно представить, но можно почувствовать влюбленным в жизнь сердцем, это, как песня, как взлёт, тихо, тихо, красота глаз, голоса, слов, чувств, тихо, тихо, тихо, тихо....
Семнямбула, подумал Сегизмунд. Ивыч, представился Семнямбула.
Парад проходил на плацу военных и мирных сил. Ивыч маршировал строго, ровно, не обращая внимания на ветер, уже второй час.
Под ногами мельтешили лилипуты, они пытались ухватиться за портянки Ивыча, но он их каждый раз отпихивал коленкой.
В свободное время Ивыч разводил пиявок и продавал их на чёрном рынке. Он так же баловался натурфилософией и натуризмом. Он пытался постичь на практике закономерности взаимодействия человека со средой, но Сегизмунд всё спутал в его стройной теории мотивации. Потому, как воображение сильно усложняло разработанную модель, особенно, что касается спонтанного, ассоциативного, практически, беспочвенного воображения. На третьем часу раздумий Ивыч не выдержал, перестал маршировать, откинул древко и покинул парад.
А тот, кто мыслью беден и усидчив,
Кропает понапрасну пересказ
Заимствованных отовсюду фраз,
Всё дело выдержками ограничив,
Он, может быть, создаст авторитет
Среди детей и дурней недалёких,
Но без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет...
Уходя, Ивыч сказал: семь раз отпей, один, отъешь. После этого случая Ивыч перестал выпивать и есть стал значительно меньше.
Напрягает, думал Сегизмунд и смотрел на небо, когда ему рассказывали о делах и заботах.
В чём же суть, думал Сегизмунд, пытаясь заглянуть за облака. Зачем вся эта красота? Да, божественно, но,. Зачем?
Он всё всматривался в великолепие жуков, бабочек и цветов, он не мог оторвать кожу от ощущения тепла солнца. Он находил тишину, прелестное забвение, радость бытия, но не ответ.
Всё очень, очень сложно. Для чего все эти мириады взаимодействий. Он заглядывал в водную гладь, там мельтешила рыба, под ноги, муравьи, муравьи, в земле червяки, червяки, опять червяки. Он смотрел на водную гладь и сходил с ума не только от её красоты, но и ошеломляющей, ставящие в тупик, вселенской сложности волн, отражений, движения....
Он, иногда, прятался дома, чтоб очередной раз не свихнуться, наблюдая окружающее.
Однажды, монахи вышли на склон годы Молох, попеть песни на закате, попить монастырского пива. К ним подошёл Ивыч и всё чуть не испортил. Он сказал: вы бы, это, того....
Люди в чёрных рясах приняли его за мастера Дзен, но устояли на своём, запели. Ивыч ушёл. Он только хотел сказать им, чтоб были поусерднее в молитве, меньше привязывались к жизни на земле. Он им просто хотел сказать ещё, что жизнь чертовски хорошо. Понял, что будет не понят и ушёл.
Сегизмунд сидел на берегу водоёма. Он пытался что-то изобразить на глади воды. Но, едва линия была проведена, она тут же затягивалась. Вот те раз, озадачено подумал Сегизмунд. Во те два, и стал рассматривать готовую картинку из неба, солнца и горизонта и отраженного того берега, который был отражён в его глазах тоже.
Он представил, как берег отражается в воде, потом на сетчатке глаз, в дело вступают зрительные нервы (их чувствительная часть) средний мозг, а, потом, минуя другие отделы подкорки, всё это приходит в кору, так в сознании появляется прекрасный образ. Нужно беречь лобные доли коры, а то будет плохо с мотивацией. Зимой, лучше ходить в тёплой шапке. Эко, куда занесло...
Пошло, как пошло приравнивать душу к серому веществу. Душа летает, а серое вещество только сереет и то незаметно, внутри черепной коробки. Серая масса среднего класса....
Сегизмунд восхвалял женскую красоту, но он всегда боялся полюбить девушку, которая опошлит его вдохновение. Быт заземляет. Он боялся опошлить Любовь.
Сегизмунд был очень любвеобилен. Он Любил слушать стрижей, кузнечиков, любил ходить смотреть облака, любил облокачиваться на перила, смотреть, как их отражает река, он любовался голубями и искристым снегом, он любил придумывать и в этом находил самое большое отдохновение. Ещё, он очень любил смотреть на радугу и нюхать разные цветы, конечно.
Он нюхал даже Мальву и подсолнухи. И всегда он искал доброту поступков и сам старался... А доброта, это очень сложно. Доброта, это очень глубокая внимательность к жизни и к себе, тоже...
Ты же, часть жизни, единой и неделимой.
Но, невозможно быть долго добрым, так же как и очень внимательным к людям. И люди будут избегать излишнего внимания к себе, или возгордятся, станут высокомерными, да и сам ты будешь страдать от нехватки внимания на придумывание и всё остальное...
Кто писал записки в подполье?
Кто создал теорию поля?
Кто играл прелюдию воли?
Кто учился на пары в школе?
Кто прогуливал пары? И боле,
Кто был мастером в брасе и кроле?
Не ищите его, не надо,
Его разум, другим = засада...
В тех местах, где лежит его путь,
Там иной потеряет суть,
Не ищите его, не стоит,
Абсолютно.., дело пустое.
Сегизмунд заботился о саранче. Большая, красивая, светло-зелёно- салатовая саранча сидел на его руке, а он кормил его старательно спелым сладким яблоком. Однажды Сегизмунд нашёл большой пакет спелых сладких выкинутых яблок на помойке. Большой, большой пакет. Он съел яблоки и был очень счастлив. Да будут счастливы земные создания....
Сегизмунд был очень счастлив более всего от напряженного многочасового возвышенного дерзания, труда духа.
Искусство спасало его. Возвышенное искусство окрыляло его, давало силу и желание жить. Он молился небу за Баха, Генделя, молился за Гессе и Гётте, и это его вытаскивало, выдергивало, сносило, спасало, уносило, переворачивало и выворачивало в небо. И он пел, он не мог не петь о Любви, он в жизни видел, переживал такое, что не мог не петь. Он ведал, как короток путь от рая до края и от края до рая. Даже короче, чем буква «к». Мудрый не даст повода смерти приблизиться, когда она не нужна ему.
Смерть сидит на моём плече,
Жизнь стучится в моей груди,
И я не знаю ни чего горячей,
Мне нужно бежать, мне нужно идти.
Сегизмунд учился мягкости, он избегал острых углов, ярких образов и сильных чувств. Он был согласен с Лао Цзы. Мягкость = спутник жизни, а жёсткость = смерти.....
Битву за Любовь я проиграл,
И упал у скал,
Устал бороться,
Но на небе снова светит солнце,
Смерь ушла, и зуб её оскал
Не волнует нынче и не ранит
И мне снова хочется до ста
Лет летать, как птица утром ранним.
Однажды у Сегизмунда оказалось мороженное в вафельном стаканчике. Мороженное он съел, а стаканчик сушил на окне, чтоб растолочь и скормить воробьям в кормушке. Он просил у Бога прощения за всех муравьёв, микробов, прочих мелких насекомых и существ иного рода, которые невольно пострадали от его физической массы и силы.
Цветы почти круглый год цвели на окнах квартиры, в которой жил Сегизмунд. А ему только того и надо. Он их поливал, и подкармливал землёй и чаем, заботился. Он очень любил цветы.
Карлос и некоторые другие пли во дворе дома, где жил Сегизмунд. Пили безбожно, бездарно и пошло. А Сегизмунд всё одно любил их, так же как и Любил всех людей, даже с чертами животных наподобие злых собак.
Однажды, на закате, в приподнятом настроении, Сегизмунд возвращался домой. Во дворе сидел Карлос с мрачным, даже каким-то свирепым выражением лица, аки дикий вепрь и курил.
И это чуть не утянуло настроение Сегизмунда от чудесного закатного вечера. Ему стало жалко Карлоса, он хотел его обнять, сказать, эй, дружище, не грусти, такой чудесный вечер, но, понял, что Карлос его не поймет, и прошёл мимо, лишь молясь Богу, чтоб он сменил к Карлосу гнев на милость.
Но что грустить, вечер был чудесны, тёплый. Сердце было полно Любви, которая изливалась в музыку, в новые тексты» он Любил даже звёзды, и, только людей было любить сложно, они как-то странно, иногда, агрессивно, иногда с желанием попользоваться им, реагировали на его доброту. Но, Сегизмунд знал, «возят воду на дураках, только мне дураком быть не надо». Он сидел, читал чудесную книгу и слушал стрекотание цикад...
Сегизмунд знал, что все люди, его братья и сёстры, и весь мир, ему дом. И он не понимал, почему другие не понимают этого. Когда он ушёл с войны, покинул театр военных действий, то долго не мог отделаться от странного, тяготящего чувства, при воспоминании о лицах некоторых людей, о тех масках, что носили в этом театре, не понимая, что жизнь, это не игра, и что единственное возможное человеческое отношение к ней, это отношение с Любовью, с Трепетом. Почему другие не понимали этого?
Так вот, идёт Сегизмунд с войны, видит селение. Брусчатая мостовая, красивые резные фонари на улицах. Перед домами просторные клумбы цветов, бабочки, самые разные, во множестве. Везде кормушки для птиц. И тут и там птички. А пузатые шарики голуби вальяжно- вольготно ходят по мостовым. Иногда проедет телега с мужиком, а сзади страусы – не страусы, сидят, лапы свесили и болтают ими. А перья цветные : и жёлтые, и красно-коричневые, и белые, и чёрные, и сизые, в общем, пеструшки какие-то.
Две бабушки воду у колодца набирают. Он, так мол и так, голодный, три дня не ел толком, да не пил. Угостите? А они смотрят на него, глаза раскрыли широко, ртами водят, а звук не слышно...
Вот те на, думает Сегизмунд. Чудо какое. Идёт дальше. Навстречу мужичёк, бородатый, коренастый, косая сажень в плечах, видно не заметил Сегизмунда, на небо засмотрелся, тут бы им столкнуться, только, хопс, прошли друг через друга, как нож сквозь масло. Мужичёк и не заметил, ушёл. Навстречу ребята. Сегизмунд хвать одного за руку, да, что за воздух хватил. Они напугались, убежали.
Он в дом, там обедают. Смекнул, раз такое дело, извините, говорит, голод, не тётка. Сели, и ну за обе щёки уминать. Все, конечно, забегали, засуетились, а он, что, сидит, ест, самому смешно. Они его выпроваживать, а схватить не могут. Тоже, что делать, сели и дальше кушают. Он насытился. Спасибо, мол, милые – хорошие, дальше пойду. В общем, в тот день он погулял: и в музей сходил, и в книжном магазине погостил, ну уж, а куда без филармонии, посидел, послушал концерт для органа, колокольчиков и трубы.
Вечером лёг на берегу ручья. Закатное солнце греет , кузнечики стрекочут, вода блестит, травка ветром колыхнётся, кто-то там в тине пощёлкивает. Местным он за день надоел, они его в газету оформили с фотографией и отстали, что с миража взять....
Свили сидела в платанах и читала ученика Платона, Секста. Молитва, .... искусство... жизнь... если же искусство не находит в создателе возвышенного порыва, то оно пусто. Потом что-то о Любви, что, мол, Эрос и Танатос, основа жизни, её движущие силы, притяжение, влечение и избегание. Странно, подумала Свили, кто такие Гарпии, до этого ей попадались описания ведьм с женскими головами и куртинными потрохами, а последний раз, в приложении к Одиссее, как духов, уносящих пропавших. Её удивляли перламутровые ракушки под ногами; она долго перебирала камушки у вод, в одном, опять же , обнаружила окаменевшую ракушку. Ракушки, ракушки, думала она, какие вы душки. Взгляд надолго задержался на окаменелой ракушке. Казалось, какая-то тайна, так манящая, вот-вот раскроется. Ракушки, подружки, нить ДНК, рука ли, река,.... Вопрос ли, ответ, жизнь окаменела, осталась лишь форма, какая-то эра, и где та платформа, и что же там было, назад миллионы лет. Ракушки, подружки, живы вы ещё, мои старушки? Нет, это уже не я, вспомнила Свили, это Пушкин.
Буксаре считал, что нужно оставить дела в покое. Что мол, апельсины и так растут, а цветы распускаются, и время от времени рождаются Буксарчики, чтоб кушать апельсины, нюхать цветы и греться на солнышке. А солнышка хватит на всех. Но Буксаре был не так прост. Он занимался йогой, медитацией, много читал, писал, играл музыку, рисовал, поддерживал себя в хорошей физической форме. Просто он радовался возможности духовного роста.
Сегизмунд думал, вот куплю себе древний домик в деревне, найду подругу, чтоб кружилась жизнь по кругу.
Но, думал он дальше, небо всюду, и где бы я ни был, течет жизнь по кругу, и среди текущих в мои глаза и уши от неё новостей, хватит места, если быть честным, и моему миру идей. Небо небу, трава траве, мои идеи в моей голове....
С детства Сегизмунд любил проникать в миры чужих идей. У него была подшивка «Пионерской правды», в школьные годы любил новые книги, учебники и прочие сказки. И вот, дойдя до точки, очередной раз, стал сочинять. Да и что оставалось, когда иногда глоталось за раз по тысяче страниц, всех этих событий, лиц и открытий, душа волновалась, забился родник....
Для непонятливых: забиваются не только раковины, но и сердца иногда начинают биться, ну и ключи в полях. Тогда и говорят, забился родник...
Свили вспомнила, номен, вещь в себе, вещь, как она есть, и феномен, вещь, как мы её воспринимаем. Сильно различие? Примерно, как звезда отличается от видимой точки на небе... Интересно, что думал по этому поводу Шопенгауэр...
У Свили была подруга Селена, она была заморочена на тайнах вселенной. Но всё время молчала, и только читала, читала, читала. Чихала, иногда. В общем, из песни слова не выкинешь, из Селены слова не вытянешь.
Буксаре во всем искал красоту, эстетизм. Он блёл домашнюю чистоту. Друзья поражались на его героизм. Вообще, как и всё в этом мире, он был не однозначен, и Сегизмунд не раз был им озадачен. Буксаре часто гулял по среднерусским равнинам, пропитывался небом и солнцем, и потом щедро изливал этот салат чернилами на белый лист бумаги. И он говорил Сегизмунду: Сегизмундочка, дружочек, если я забуду сходить на равнину, закручусь, как белка в колесе, в мире идей, напомни мне, пожалуйста, о небе. «О чём разговор», говорил Сегизмунд.
У Сегизмунда был друг, и ещё один. Он помнил, как они напрягались, многого достигал духовно, многие двери открывали, но ломались, безвозвратно ломались... И он видел многих, сильных, что силились открыть все двери. Он видел, что с ними было потом. И как один хороший знакомый говорил, что отнялись, кажется, ноги, и что не мог ходить, пока.... не расслабился. И когда ему говорили, давай сделаем это, а потом это, а потом ещё то, он думал, напрягает, и говорил, ладно, я пойду, и шёл своей дорогой. Ему достаточно было скромной тропинки в небо. Суета всех сует, как говорили знающие, всё равно, суета. В стране Дао коровы пасутся на лугах и пчёлы и бабочки летают над цветами. В стране Дао играют не в войну, в стране Дао играют музыку.
Сегизмунд держался подальше от средств массовой информации. Он родился в стране с одной идеологией, а потом ещё жил в стране с другой. В детстве его учили альтруизму, во взрослой жизни, эгоизму.
Слепые идут на брёвна,
Ведут за собой темных,
А светлые в солнца лучах,
О счастье своём молчат.
Сегизмунд держался подальше от СМИ.
Дядюшка Фрейд говаривал, принцип удовольствия, это когда расслабление сменяет напряжение, друг мой, Сегизмунд. Да, дядюшка Зигмунд, похоже, что так. Есть правда и исключения, говорил Зигмунд, человек, иногда, способен получить удовольствие от напряжения. О, да, дядюшка, говорил Сегизмунд. Они сидели на берегу ручья. И августовское солнце нежно проникало под кожу. И было хорошо....
Была зима. Длинный зимний, темный вечер. Сегизмунд был на вечере. Там пели, читали стихи. Было пасмурно. А потом вышел дядечка. Он рассказал, что ушёл с работы, он говорил, что был в каких-то деревнях, и какие там люди добрые, он пел свои песни, что-то там про поезд, ещё что-то, и в этом была душа, живая душа, почти нараспашку. Эй, ради такого!... Сегизмунд попросил тоже выступить, хотя совершенно не любил выступать. Он играл что-то, то ли про море, то ли «Далеко- далёко», кажется Носова. И все слушали, и даже хлопали. Но, самое главное, когда он играл, он слышал, как вздохнул душой этот дядечка... Это дорогого стоит....
Сегизмунд шёл по берегу реки. Жизнь огромна, неизмеримо сложна и многогранна, думал он. А внутри сколько.... Потом он подумал...
Если человек выбрал путь Любви, доброты, стремления к свету, красоте, возвышенному, то душа его юна.
Если человек драматизирует, примешивает злость, тьму, эгоизм, разрушение, то душа становится серьёзной, взрослой, противоречивой...
Если он стремится к разрушению, печали, думает о смерти, зле, корысти, разделяет мир на хорошее и плохое, то становится мрачным, и старость и уродство тогда, спутники его души...
И он обратил внимание на красоту этого мира, он молился, он окунулся в свою Любовь к жизни, в доброту, к самым возвышенным идеям обратил свой ум, выкинув из него за ненадобностью образы страхов, страстей, уныния, злости, эгоизма, он посмотрел на небо и улыбнулся, ведь все наши беды в с равнении с небом, все наши страдания и страхи в сравнении с небом... Сегизмунд был счастлив.
Селена регулярно подавала объявления в газету... «Куплю старую подзорную трубу, бинокль».
Потом ехала на вокзал, садилась на электропоезд, и, только её и видели.. Она выходила на самой глухой платформе и шла через сосновый лес. Доходила до полянки. Там была потайная дверь в земле. Вход в бункер. За дверью находился прямой многометровый тоннель вниз и лестница. Из тоннеля торчала самодельная труба, изолированная от влаги. Она было очень длинная и составная. Селена зажигала керосинку и опускалась по тоннелю вниз. Это, как вы наверное догадались, была её обсерваторию. Внизу была крошечная комнатка. Там был стол с толстыми исписанными астрономическими тетрадями. Было тёплое пальто, так как было не жарко. Селена открывала рюкзак, доставала бутерброды и новые линзы. Она кушала и производила вычисления по поводу применения новых линз для увеличения кратности телескопа. Потом бегала по лестнице вверх, вниз, вынимала одни линзы, ставила другие. Результат каждый раз был непредсказуемым. Случалось, что луна с её поверхностью была как на ладони... Иногда, Селена была слаба в оптико-математических расчетах, было не видно ни чего, только какие-то пятна и странное движение и формы, на подобии бактерий и простейших.
Иногда удавалось хорошо разглядеть Юпитер, а, иногда, в фокусе возникала поверхность какой-нибудь звезды, и, это, конечно, было самым интересным! Ради этого Селена готова была проводить в этом забытом людьми уголке природы всё своё свободное время...
Это была арена, что-то на подобии Колизея, Сегизмунда, воспользовавшись его доверчивостью, пообещав приятно провести время, втолкнули и закрыли железные ворота. Вбежал бык с налитыми кровью глазами. Сегизмунду кинули топор.. А он не стал подбирать. Он стоял и смотрел на небо. Эй, какие красивые звёзды, сказал он. Какие красивые звёзды, сказал он быку. Но бык не понимал его языка. Бык хотел растерзать Сегизмунда, втоптать его в пыль. А Сегизмунд Любил всех. Он любил даже этого быка. Он понимал, что каждый внутри, это вселенная, и, странно, жизнь будто бы чувствовала это, и не трогала его, не мешала ему жить так, как он этого хотел.
Сегизмунд видел, что его жизнь на земле, это пыль на ветру, это волны в луже. В общем, он не парился и шёл в небо. И друзей искал таких же. И ему было не важно : кризис здесь, война, разгулялись ли стихии и унесли половину населения земли вместе с ним.
Он смотрел на небо и думал, какое это имеет значение. Умрёт миллион, родится два. Но Сегизмунд знал тайну, если отбросить всё ненужное: дела, заботы и устремиться духом к его самым высоким высотам, а потом расслабиться и отдыхать, то это даёт много счастья. Музыка ли это, рисование, если есть в них красота и молитва. Но, более всего, это молитва чтения и молитва мысли, это стремление к изначальному, единому, к Любви к мирозданию, к пониманию, именно не к волнению, а к тихой возвышенности. Но, потом, непременный релакс, а то нервы не выдержат. И удовольствия не будет
И Сегизмунд знал ключ к этой тайне, это образы внешнего и внутреннего мира, что, в принципе, едино...
Образы... символы, идеи.. путь духа
Либо
Образы.... волнения души
И это дало ему очень большую свободу.
Ивыч стал раздражительным Духовный путь, дело не лёгкое, информационные потоки, стресс.. Он стал мало общаться, ел только овощи и фрукты, даже крупы не ел, так как это уже не лёгкая пища.
Но стресс, всё одно, закаливал. И, тогда, он делал перерыв, лежал, ни о чём не думал, был белым, как потолок, синим, как гладь неба, тихим, как подводный мир. И это было очень приятно.
А если стресс обрушивался на него внезапно, он смыкал два пальца на левой руке (прием из Нейро-лингвистического программирования) и вспоминал разные образы невозмутимости, бесстрастия.
И, как говорится, хоть кол на голове теши, хоть пальцы отрубай. В общем, полный банзай.
Прошла неделя и мельник снова заявился. Слушай, Ивыч, пойдём, прогуляемся, я расскажу тебе о том, как вставлял новую железную дверь.
Восьмеричный путь восьмеричным путём, подумал Ивыч, но вот мельник, ему же хочется не быть одному, хочется, чтоб рядом иногда был кто-то тактичный, добрый, внимательный, кто выслушает, и одобрит.... Пойдём, мельник... А на улице так хорошо, и небо такое ...
У Сегизмунда был домовёнок. И он всё время путался под ногами. Однажды Сегизмунд ходил по комнате из угла в угол и думал о кантовском чистом разуме, априорных понятиях, ну, то есть, о разум, который оторвался от окружающих явлений. А домовёнок ходил где-то поблизости и топал. В итоге, Сегизмунд споткнулся о домовёнка. Эй, под ноги то смотри, сказал ему Сегизмунд Не мешай, я думаю, сказал домовёнок. За окном лили дождь. Дождь, это вода, которая льётся с неба... А, думаешь, ответил Сегизмунд, ну извини, Мамонт. Мамонт, это у домовёнка имя было такое.
Сегизмунд стоял на балконе. Шёл дождь. Из комнаты доносилась музыка русская, народная. Дождь был сильный, косой и задевал край балкона. Сегизмунд хотел перебраться на балкон следующего этажа, но решил обождать. Он вышел на край балкона, подставил грудь дождю. Было приятно. Туча была небольшая, дальше виднелся просвет....
Селена сидела и слушала дождь, крики птиц, слушала тишину утра. Смотрела на небо. Дождь быстро закончился. Селена вышла во двор. Как хорошо, на асфальте лежали первые красно-желтые листья. Какие красивые. Селена пошла по делам, но дождь полил с новой силой. Она ходила и мокла. На душе были мир и тишина. Её покой нарушал лишь шум пролетающих машин и их запах. Селена хотела было возмутиться, но вспомнила, не судите, да не судимы будете. И перестала обращать внимание на шум. Она шла и смотрела на небо, на блестящие мокрые листья деревьев. И в душе рождалась благодарность мирозданию за мир души и красоту природы.
Свили вошла в сени. Было холодное зимнее утро. Во дворе попевала какая-то ранняя птаха. На окне лежали прошлогодние мухи. Из кухни было слышно потрескивание только затопленной печи. Из дальних комнат лилась музыка. Страсти по Матфею, Баха. Влетел из щели окна демон, сказал «прячься» и удалился, растаял в воздухе. Ни от кого не бегала и бегать не собираюсь, подумала Свили и огляделась. Она слышала, как прекратила петь птаха, потом услышала, как удаляются хоры из «страстей...» как затихает огонь в печи. Медленно, тихо, как будто время прекращает бег.... И тело, будто бы перестало слушаться. Приложив усилие, очень медленно, казалось, целую вечность, Свили поворачивает голову в сторону двери, а потом, словно бы отпустили пружину, дверь распахивается, вбегает Баты-ахата.... 5 глаз, ни одного носа, растопыренные уши, очень узкие глаза, скрюченные ноги, когти на пальцах, волосы дыбом, полуоткрытый рот. Свили ещё не успела сообразить, а он хватает её, обвивая всё тело своими сильными, как удавы, руками. Задыхаясь от неожиданности и силы чудовища, Свили только и может выдавить из себя«Полегче на разворотах». Батыр-ахата щекочет её. Свили не может удержаться от смеха, которые нарастает волнами вместе с потрескивающим патефоном, который доносит из комнаты волны хоров из «Страстей». Ахатка, я так соскучилась, Батырка ты моя ненаглядная, ну ты и чудо, умеешь удивить. Пойдём скорее в дом, а то тут холодно....
Из окна пахло копчёными пирожками. Светило солнце. Утро. Тихо. Поскрипывают «Страсти по Матфею» на пластинке... Крутится диск. Солнце играет с ним солнечными зайчиками на стене. Китаец Лю расстаётся с братом. На берегу далёкой китайской реки. Пройдут годы. Много лет. Ни кого не останется из тех, кто был, а вода будет в реке так же холодна.... Где-то на Яве Раджа будет пытаться убить своего младшего сына, чтоб не исполнилось пророчество, что сын убьет его, а бог морей спасёт сына. Безумный поэт будет готов пожертвовать всем, лишь бы муза была с ним.... Свобода будет кружить ему голову, заставляя отказаться от последнего. И жизнь его, желает он того, или нет, будет превращаться в молитву...
Сегизмунд зашёл к своему другу Сансо. Сансо отбывал в психушке. Он косил под больного. Если припишут шизофрению, то это даёт безграничные возможности. Бесплатно ездить по всей стране, плюс, пенсию, а значит , деньги на еду...
Ну как тут? Да, ни чего, жить можно. Таблетки, правда, ужасные, и, неизвестно, когда выпустят. Но я надеюсь, молюсь. Сегизмунд смотрела на всё: чистая тюрьма, в смысле обстановки, и больные, что зеки. А душа радовалась, когда он видел светлые глаза Сансо. Ничего, прорвёмся...
Ивыч, однажды решил послушать радио. Сразу попался новостной канал «Ухо трески». Первое слово, которое там сказали, было «умерли» Ивыч содрогнулся и невольно прокрутил ручку дальше. Он с детства помнил группу «Ноги в пляс» И какой бы музыкальный канал не попадался, казалось, играла одна и та же группа «Ноги в пляс» Скучно тут у вас. А где же Сен-Санс?
Однажды Сансо нарисовал акварель. Он стоял на остановке автобусов, ждал свой. Он был очень счастлив. Солнце и небо, небо и солнце. Эх, Бог, думал Сансо, ты так щедр. Спасибо. Неожиданно, совсем рядом, пролетела машина. Но даже не задела Сансо. Вылетела на обочину, перевернулась, прихватив с собой велосипедиста, который ехал и ни кому не мешал. Всё, в общем- то выглядело даже красиво. Велосипед описал мёртвую петлю высоко в воздухе. Машина сделала свой пируэт в канаву. Велосипедист в итоге очнулся, правда пораненный. Жалко, Сансо было жалко, что вот так лежит человек, ему очень больно. Машинист тоже оказался, Слава Богу, жив. Зачем? Спросил велосипедист. Так получилось, ответил машинист. Зачем, спрашивал себя Сансо. Зачем же люди такие бестолковые. Почему не думают, не берегут себя. Ладно бы только. А то ведь и окружающие страдают. И долго ещё потом Сансо ходил в церковь и молился о здравии того велосипедиста.
Эх, Боже, дай ума людям, если уж не о себе заботиться, то хотя бы об окружающих
У Ивыча было осеннее настроение. Все нужные книги прочитаны, ноты сыграны, рисунки нарисованы, в общем, все духовные вершины достигнуты. Он сидел, достигал новые вершины, но был не очень рад. Тогда он пошёл в магазин за едой и по радио, по обычному радио, он услышал испанскую живую гитару.
У Ивыча было весеннее настроение. Его душа летала высоко. Нет, настроение было даже не весеннее, оно было внепогодное, оно было, как солнце, которое светит всегда, хотим мы того, или нет.
2009 год
http://www.cvrad.narod.ru/
Stas