Она медленно шла по дорожке к дому. Стих за спиной шум удаляющейся машины, и она осталась одна. Одна в пустом доме, одна в пустом поселке. И одна в целом мире.
Ей всё вдруг стало безразличным. Всё расхотелось делать. Разбирать вещи, мастерить вазу. Стало пусто и грустно, словно зашло солнце.
Она даже подняла голову – нет, солнце сияло по-прежнему, и на небе было ни облачка.
Да, пусто и грустно…
Она медленно приблизилась к дому, у входа задержалась и вдруг медленно опустилась, словно в раме картины, в дверном проёме . Потрогала рукой гладкое бархатистое дерево наличника. И те дни, напоённые солнцем, вдруг встали в памяти такие живые, словно не прошло шести лет.
Не было тогда ни плиточных дорожек, ни изысканного бассейна. Коттедж был едва отстроен,
в нём гулял ветер. Галереи в её жизни тоже ещё не было.
Ничего не было, кроме молодости, счастья влюблённости и золотого летнего загара.
…Пол-лица у него было бронзовым, а лоб белый, потому что он носил ковбойскую шляпу.
И на загорелой шее белел треугольник от шейного платка. Но это было ночью. А днём на шее красовался всегда платок, её, шёлковый, она сама его расписывала мексиканским народным орнаментом. Такая у него была одежда в то лето: шорты хаки, шляпа и эта шёлковая бандана, которую он иногда по-ковбойски натягивал на нос.
Ей было 22, ему 26, они так много смеялись тогда, им всегда было весело. Коттедж стоял на краю, им никто не мешал, это было лето счастья. Тогда-то он отделал эти рамы и словно вдохнул в работу все счастливые дни той поры.
Она вспомнила, как доски лежали в зелёной траве, золотились на солнце, она босиком ходила по ним, словно по подиуму манекенщица, картинно развевая длинную цветастую юбку, а он любовался ею. Такая у неё была одежда в то лето: пёстрая юбка-саронг и разноцветные купальники.
И ничего им не нужно было больше, а её единственное приличное платье, платье для коктейля, как шутил он, так и провисело ненадёванным в шкафу. В августе он забил последний гвоздь, и, взявшись за руки, они побежали к калитке – смотреть издалека. Да, это было особенно, это было странно, ни у кого такого не было, а издалека было ещё лучше, чем вблизи.
«Вот так я тебя люблю, - сказал он и повернулся к ней. – И пусть все видят, как я тебя люблю». И она сняла с него шляпу, чтобы не мешала поцелую.
И потом, каждый раз, оказавшись рядом, проходя мимо, она обязательно касалась рукой бархатистой поверхности, проводила пальцем, словно лаская живую кожу, и это стало привычкой, ритуальным жестом, словно заклинание – на любовь, на счастье, на удачу. Словно мольба – об удаче, о счастье, о любви. И четыре года хранило их молчаливое дерево. На четыре года хватило силы заклинания того отчаянного счастья.
И сейчас она провела кончиками пальцев, но рука упала, она прикрыла глаза, опершись затылком о косяк. «Не думать, - сказала она себе. – Нельзя. Это было, и этого нет. У меня другая жизнь, и я должна ею жить».
Она встала, чтобы войти в дом, когда пальцы её, уже автоматически скользнувшие по облицовке, наткнулись на непривычно острое место. Она всмотрелась, увидела выщербленный край. Это был непорядок, этого не должно было быть. Она поцарапала выбоину ногтем. Надо найти стамеску и затем затереть шкуркой. В общем, надо было жить дальше. И она решительно шагнула в дом.
Она не услышала да, наверное, и не смогла бы услышать, занятая своими мыслями, хриплый стон, донёсшийся со стороны крайнего коттеджа. Он слабо, коротко прозвучал и стих, словно растворившись в солнечном голубом воздухе весеннего дня.