Сборник рассказов и фельетонов

 В СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Рассказы и фельетоны
  (1984 - 2008 гг.)

    ПРЕДИСЛОВИЕ

   Всемирно известный аналитик Шерлок Холмс утверждал: «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену».
   Галерея тяжких и чрезвычайно запутанных преступлений, раскрытых Шерлоком Холмсом по мельчайшим деталям, оставленным злодеями, может служить доказательством его правоты.

   Но если по капле воды здравомыслящий человек способен узнать о существовании уникальных водных объектов, то безграничная возможность познания мира предстает перед ним при обладании заведомо большими данными. Данными о наличии в предмете исследования не только атомов водорода и кислорода.

   Эпизоды, которые породили рассказы, включенные в представленный на Проза.ру сборник, дают читателю пищу, пригодную для углубленных аналитических упражнений.


ЗАЯЧИЙ СКОК
   Иван Васильевич Зубов, сорокалетний конструктор научно-производственного объединения «Авангард», с утра сидел за чертежным станком в глубокой задумчивости, и со стороны можно было предположить, что он с головой ушел в нелегкий творческий поиск. Однако это не так. Он, крупный, давно полысевший мужчина, разбирался в сугубо личных проблемах, и его опечаленный взгляд лишь скользил по незаконченному чертежу рассеянно и отрешенно.
   Обычное утреннее затишье между тем понемногу рассеивалось. Начальник отдела, Хиврин, кратко ответив на чей-то телефонный звонок, ушел, сказав – к руководству, мужчины потянулись в коридор перекуривать, женщины заговорили о чае, и Зубов стал выделяться, нарушать гармонию общего оживления.
- Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? – склонилась к нему общительная до приторности Анжелика, стол которой был рядом с зубовским со дня основания «Авангарда».
   Иван Васильевич, криво усмехнувшись, промолчал, не принял ее шутливого тона.
- Опять что-нибудь с Вовкой?! – всполошилась Анжелика, но, увидев, как помрачнел сослуживец, замолчала и отошла.

   Да, именно с Вовкой!.. И так чрезмерно строгая к Зубовым жизнь вдруг совершенно озлобилась и обрушила на них свои жестокие кары, и выбрала она в этой очень доступной мишени самое уязвимое место. Единственный сын, шестнадцатилетний Вовка, был покалечен прошлым летом в колхозе, где он вместе с группой из техникума отрабатывал «трудовой семестр». Пьяный шофер, перевозил ребятишек с поля и опрокинул грузовик в буерак. Двое погибли, у других – переломы, ушибы.
   Три дня Вовка был без сознания. При выписке врачи обнадежили – обойдется: организм молодой, переборет. Не обошлось… Месяц назад Зубова встретила заплаканная жена: Вовка пропал!
- Как пропал?! – спросил он сорвавшимся голосом.
- Утром ушел в техникум и – пропал! – доносилось сквозь слезы. – Бегала в техникум, к ребятам из группы. Никто не знает. Вовик на занятиях не был.

   Супруги заметались по улицам в поисках исправного телефона. Нашли, дозвонились до справочной, и Зубов торопливо записывал телефоны больниц экстренной помощи, райотделов милиции, морга…
   Ответы ждали с тревогой, боялись услышать худшее, но неизвестность была не легче, а она оставалась - отвечали только одно: не знаем, не поступал, сведений не имеем. В милиции заявления на розыск не приняли, говорят, потерпите, найдется – возраст такой…
   Опустошенные супруги, где-то к полуночи вернулись домой. Следующий день был заполнен такими же бесплодными поисками, и только вечером, когда Зубовы, не зажигая свет, молча сидели на кухне, им была протянута новая путеводная нить. К ним пришла соседка, врач поликлиники.
- А во ВТИ вы не узнавали? – спросила она, и, видя, что супруги растерянно переглядываются, разъяснила. – Это клиника с нейрохирургическим отделением… У вашего сына ведь была черепно-мозговая травма… Позвоните…
   Телефона клиники соседка не знала, но окрыленные Зубовы уже не считали это препятствием. Опять розыски исправного автомата, опять справочная, и, наконец, продолжительные гудки заветного номера. Иван Васильевич то и дело вытирал платком потеющий лоб, рука с трубкой нервно подергивалась…
- Зубов?.. – переспросил далекий и спокойно-медлительный голос. – Владимир?.. Да, поступал… Вторая палата. Состояние удовлетворительное, температура…
- Скажите, а как к вам добраться?
   Трубка обстоятельно объяснила. «Но сегодня нельзя. Поздно уже. Больные все спят. Приходите завтра. После обхода».
- Подождите!.. - разволновался отец. - А что с ним?
- Пока все нормально, не беспокойтесь. Завтра, пожалуйста, приходите…

   Утром первым трамваем Зубовы поехали в клинику. Медперсонала не было видно, и они попросили курившего возле двери больного вызвать к ним сына.
   Заспанный, в болтающейся пижаме он появился в конце коридора и зашагал к родителям, недоуменно посматривая то на их посеревшие лица, то на пустые руки.
- Поесть хоть чиво-нибудь принесли? – обиженно протянул он баском. – Всю дорогу есть хочется…
- Ты как попал-то сюда, сынок? – зацеловав лохматую голову, спросила мать.

   Вовка рассказал, что позавчера, когда он шел в техникум, ему стало плохо: закружилась голова, затошнило, и он пошел в студенческую поликлинику. Оттуда его привезли в эту больницу.
- А чего ты не позвонил? Ни мне, ни к папе?..
- Мне вставать не велели. Я сестру попросил, она сказала, что сообщит… Я тоже жду. Думаю, чего не идете?..
- Негодяи! – застонал Зубов. – Какие сво…
- Не надо, Ваня, - остановила его жена. – Все уже хорошо, не надо…

   Через неделю Вовку выписывают, а вчера его лечащий врач сказал: чтобы приступы не повторялись, нужно лечение закрепить. Лучше всего, вывезти сына к морю, хотя бы на месяц.
   Эта проблема поставила чету Зубовых в тупик: они вдруг увидели себя как бы со стороны, и здесь оказалось, что они, два высокообразованных специалиста, отслужив на государственной службе больше пятнадцати лет, не имеют средств, чтобы вот так взять и поехать с сыном на море. При всей их непритязательности, им зарплаты хватало только от одной и до следующей, что-то отложить от нее они не могли. Да особенно и не печалились: хватает, не голодаем, и – ладно. Живем не хуже других.
   Но возникшая проблема многое перевернула в голове Ивана Васильевича, и он растерялся. Он впал в состояние человека, получившего крепкий удар обухом по голове. Жена его, тоже растерянная, пробовала все-таки рассуждать:
- Возьму отпуск… Напишу заявление на помощь… Может быть, шубу продать?..
- Да ты что?! Шубу! – воскликнул Иван Васильевич, вспомнив, как эта шуба давалась, и что она значила для жены.
   Он произнес с горечью: «А ведь мы – нищие!.. Современный вариант нищих людей!»
   Ночь Зубов провел в тяжких раздумьях, и сегодня мрачные мысли продолжали раскалывать его воспаленную голову.

- Внимание, товарищи! – громко произнес Хиврин, опять вошедший в отдел. – А где все? – прервал он себя, увидев лишь несколько настороженных голов. – Света, быстренько собери всех!
   Молодая женщина выпорхнула из комнаты, и вскоре в нее, ежась под строгим взглядом начальника, вернулись ушедшие.
- Прошу внимания! – опять повысил он голос. – Только что нас собирал у себя Кузин… Ну, новый наш зам по науке… Опять разнарядка райкома, товарищи. Сейчас – холодильники. От нас - пять человек…
   Прошелестел шепоток недовольства. Направления конструкторов на работу, требующую нулевой квалификации, становились в «Авангарде» нормой. Люди с высшим образованием, нередко, с ученой степенью месяцами сортировали овощи на каких-нибудь базах, пропалывали заросшие сорняками поля, выхаживали новорожденных ягнят, грузили и разгружали вагоны… Несуразным было и то, что отправлением высококвалифицированных специалистов на черновую работу, занимался заместитель директора по научной работе, и делал он это с откровенным усердием.

   Еще недавно Кузин был директором рыбного районного комбината. Там он крупно проштрафился, но, успев обрасти нужными связями, практически не пострадал: его покровители просто пересадили в другое кресло. Вакантным тогда оказалось кресло зама в «Авангарде».
   Ходили слухи, что директор, убедившись в туманном представлении нового своего заместителя о сути научной и конструкторской работы, предложил ему заниматься только хозяйственными делами, на что тот сразу же согласился.
   После небольшой паузы Хиврин продолжил:
- От нас – пять мужиков.
   Женщины облегченно вздохнули, мужчины засопели угрюмо.
- Ну, молодежь – это само собой. – Хиврин нарочито бодро назвал фамилии трех вчерашних выпускников института. – Так… Еще Семенов пойдет: он у нас после отпуска… Ты тоже, Иван Васильевич, в списке… Я отстаивал, как умел: сын, мол, в больнице, возраст уже… Ничего не выходит… Как ты?..
- Никак! – с желчью ответил Зубов.
- Мне велели объявить коллективу и позвонить…
- Вот и звони!.. Скажи, что Зубов отказывается, что он никуда не пойдет!
   В комнате стало тихо: это был вызов, такого здесь еще не случалось. Ждали реакции начальника.
   Хиврин смолчал. Минут пять он сидел, копался в бумагах, потом вздохнул, хмуро посмотрел в сторону Зубова и вышел.

   До обеда никто не работал, обсуждали поступившую разнарядку и свою разнесчастную, в этом плане, инженерную жизнь.
   В три часа Зубова вызвал к себе зам по науке. Сообщение об этом принесла Анжелика, случайно заходившая в канцелярию.
- Держись там, не зарывайся, - шепнула она.
- Правильно ли мне сказал Хиврин, что вы не хотите на холодильник? – вкрадчиво спросил Кузин, едва Иван Васильевич появился в его кабинете. – Отказываетесь выполнять решение руководящих органов. Отказываетесь оказывать помощь трудовому народу?
- Не могу я, - глухо ответил Зубов на этот высокопарный трезвон.
- Не понял!!!
- Не могу, говорю…
- Или – не хочу?!.. Вы противопоставляете себя коллективу?..
   Кузин встал и продолжил свою высокопарную речь о чувстве гражданского долга, о необходимости поступаться личными интересами во имя общественных.
- Не могу я, - упрямо повторил Зубов. – Не могу по состоянию здоровья…
- А что у вас со здоровьем? – усмехается Кузин. – По виду не скажешь, что больны…
   Зубов молча пожимает плечами.
- У вас что, освобождение есть от работы?
- От физической – да!
   Здесь Иван Васильевич соврал.
- Покажите…
- А почему я вам обязан показывать?! – спросил с вызовом Зубов.
- А почему я обязан вам верить?! – наседал Кузин.
- Это уж как вы хотите… Даже врачи хранят тайну болезни, а я справками буду размахивать… Я-то думал, что меня вызвали по работе. По нашей работе… По той же науке…

   И в словах, и в усмешке Зубова сквозил обжигающий яд. Он высказался и на миг почувствовал облегчение. Но только на миг. Его оппонент тут же вернул ему этот укол с такой же ядовитой приправой:
- Это с вами-то - про науку?!.. В общем так: или справку на стол, или – марш вместе со всеми на холодильник!.. Без рассуждений!..
- А не пошел бы ты сам?! – вспылил Иван Васильевич и вышел из кабинета.
   Не заходя в свой отдел, он вышел на улицу, с минуту постоял у подъезда, потом что-то пробормотал, махнул рукой и зашагал прочь.
   Он шел отрешенно по городским улицам, не замечая прохожих, не видя цвета светофоров, не слыша сирен возмущенных водителей. На какой-то улице ремонтировали фасад здания, и Зубов, обходя ограждение, шагнул с тротуара и едва не попал под колеса вильнувшей в сторону «Волги».
   Машина, прокатившись еще немного вперед, встала. Через правую дверцу из нее выскочил небольшой черноголовый мужчина и в возбуждении ждал медленно шагавшего Зубова. Но вдруг его сердито сведенные брови расправились. Недоумение, удивление, приветливая улыбка чередой скользнули по смуглому лицу.
- Вано?!.. Ты ли, мой дорогой?!..
   Зубов узнал своего школьного приятеля Ирбека Асланова и тоже улыбнулся. Улыбка получилась кислой, вымученной.
   После школы приятели не встречались. Зубов поступил в местный технический вуз, а Ирбек уехал учиться в Москву и, по доходившим до Зубова слухам, закончил в МГУ факультет журналистики и дослужился до собственного корреспондента одной из центральных газет.
   Ирбек внимательно всматривался в лицо Зубова. «Давай-ка, садись в машину!» – скомандовал он. И подождав, пока тот послушно пролез в заднюю дверцу, сел сам и, обернувшись назад, серьезно спросил: «Что случилось?.. Рассказывай!»
   И Зубов раскис, в подробностях выложил всю свою горечь.
   Ирбек слушал внимательно и задумчиво покачивал головой.
- Ты у кого работаешь? – спросил он, когда Зубов выговорился.
- В «Авангарде». В Производственно-техническом центре.
- У Сергея, что ли?.. Шандалова?..
- Там…
- Давай-ка назад! - взглянув на часы, бросил Асланов шоферу.
   Минут через пять они остановились в центре большого, на весь квартал, пятиэтажного здания, подъезды которого украшали строгие вывески.
- Ты посиди пока здесь, - сказал Ирбек Зубову. – Потом мы подбросим тебя… Да, кстати, а жена твоя где?.. Работает, я имею в виду?..
- На судоремонтном. Инженером по информации.
- Она на твоей фамилии?
- Да, на моей.
   Асланов захлопнул дверцу машины и вошел в здание. Зубов опустил на грудь подбородок и полузакрыл глаза. На вопрос шофера, потянувшегося к приемнику: «Не помешает?», он не ответил.

   Рабочий день заканчивался. Улица стала оживленнее. Двери здания, куда ушел Асланов, беспрерывно были в движении. Многих, выходящих из них, ожидали машины. Потом оживление стихло.
   Асланов появился после семи.
- Ну-с, - сказал он и подмигнул Зубову. – Теперь – полный порядок! Не унывай! Обо всем, считай, что договорились!.. Жене дадут курсовку, отправишь ее с сыном лечиться. В Сочи согласен?..
- Ты это серьезно?!..
- Серьезно. Очень даже серьезно… Поехали. – Асланов хлопнул шофера по плечу.
- Ты кто же теперь?.. Волшебник?..  Сказочный принц?..
   Ошеломленный этим известием Зубов, не знал, как ему реагировать. Он все еще воспринимал Ирбека, как в детстве, - приятелем. Но детство их давно уже кончилось.
- Почему обязательно принц? – засмеялся Асланов. – Помогать же надо друг другу, если возможности есть…
- Ну, знаешь!.. – Зубов никак не мог поверить в реальность. – Мне-то теперь как?.. Что надо делать?..
- А ничего, - немного по-барски ответил Ирбек. – Если надо, что будет – скажут… Куда тебя?..
- Да доберусь я. Спасибо…
- Ладно, ладно. Сиди. Говори, куда ехать…
- Вторая Литейная.
- Это где же такая?.. Ты, кажется, жил у базара?
- Да. Снесли там. Теперь – в благоустроенной, вот. Это недалеко от судоремонтного…

   Машина долго петляла по ухабистым улочкам среди ветхих, кое-где по окна вросших в землю деревянных строений, и встала наконец у подъезда крупнопанельного дома, который выглядел здесь великаном. Справа, по фронту, расчищалась площадка для второго такого же великана.
- Зайдем? – предложил Зубов, стесняясь заранее убогости своего жилища.
   Асланов, кажется, понял его состояние.
- Извини, Вано! Некогда сейчас, честное слово! Следующий раз – обязательно!.. Я сам тебя разыщу… Извини…
   Когда машина Асланова завернула за угол, Зубов спохватился: ведь он даже не знает, как ему связаться с Ирбеком. Он не спросил ни о том, где сейчас тот работает, ни номер его телефона. Немного успокоила фраза: «Я сам тебя разыщу». 

   Иван Васильевич не сказал жене ни о неприятностях на работе, ни о встрече со школьным приятелем. Радостное возбуждение, возникшее от слов Асланова, стало вытесняться сомнением: уж больно все гладко выходит.
   Наутро Зубов опять почти не работал, сосредоточиться над чертежом мешали мысли о встрече с Аслановым, он анализировал эту встречу, и склонен был уже допустить возможность исполнения его обещаний. Ирбек, как говорится, при власти, подвел он итоги раздумий, а они там, на верху, многое могут. Его настроение заметно улучшилось, рука потянулась к карандашу, но тут он перехватил встревоженный взгляд Анжелики и вспомнил о другом, о разговоре с заместителем директора по научной работе.
   Про его конфликт с Кузиным уже многие знали и ждали показательной расправы над человеком, посмевшим не подчиниться указаниям начальства. По-другому и быть не должно, рассуждали в коридорах любители сплетен, у руководства теперь только один вариант – репрессия. Врежут так, что другие почешутся, иначе беда: приказом, ведь, никого не пошлешь на этот же холодильник, потому что нельзя: - нарушение КЗОТа, а посылать надо – сверху велят. Что начальству в этом случае делать? Убеждать? Призывать к сознательности? Смешно! Надо же тогда объяснять, почему происходит такое: почему на базах гниют овощные завалы, почему не хватает рабочих на предприятиях, и почему в рабочее время толпы здоровенных мужчин и вполне способных трудиться физически женщин часами простаивают у винных, продовольственных и других магазинов. А чем объяснить? Головотяпством? Других причин нет.
   И, действительно, убеждения давно уже вытеснил явный нажим: ты нас сейчас не понимаешь, мы тебя тоже не поймем в свое время, совсем оглохнем к твоим проблемам!
   Люди, если не удавалось раздобыть медицинские справки, вздыхали, охали, но отправлялись туда, куда скажут. И вдруг откровенный бунт!
- Сожрут теперь Зубова, - сказал экономист планового отдела, приходивший курить к конструкторам. – Подловят на чем-нибудь, и – сожрут!
   Зубов не слышал этих суждений, но понимал, что так просто его не оставят. Каждую минуту он ждал вызова: в партком ли, хотя он был беспартийным, к директору… Но его не вызывали. При мстительном характере Кузина и сложной ситуацией с направлением конструкторов на черновую работу это казалось чуть ли не чудом.
   И чудеса продолжались.
   Дома жена возбужденно рассказала Ивану Васильевичу, как ее пригласили в профком и предложили курсовку в Сочи.
- Можно бы, говорят, и путевку, но вы же поедите с сыном. С сыном, говорят, по курсовке удобнее: можете с ним в пансионате устроиться! Ты чувствуешь, Ваня, какая забота!.. И материальную помощь дают!..
- С какого числа? – спросил машинально Зубов.
- Кто? Что?.. Курсовка?.. С восьмого… Через десять дней надо ехать… А дел-то, дел-то еще!.. – ужасалась она, но было понятно, что предстоящие хлопоты для нее – удовольствие. – С билетами, говорят, сейчас трудно. Чем ехать-то, а?..
- Самолетом, наверно, - задумчиво ответил Иван Васильевич.
   Он пока не стал раскрывать подоплеку истории с выделением курсовки.

   В девять часов Зубова позвали к директору.
- Началось, - вздохнул кто-то из женщин в отделе.
   Спускаясь на административный этаж, Зубов продумывал свое поведение в предстоящем разговоре с директором, которого он и уважал, и побаивался. Обострять отношение с ним не хотелось, да и глупо это – директор, он и есть директор. «Черт с ними! Соглашусь. Теперь можно!» – принял решение Зубов, и под сочувственным взглядом секретарши потянул на себя массивную дверь кабинета директора.
- Вызывали, Сергей Николаевич? – робко произнес он, остановившись у входа.
- Проходи сюда, - показал на кресло Шандалов. – Садись… Как же так получается, - спросил он после тягостной паузы, - работник мой, а о его проблемах я узнаю со стороны?..
   Зубов молчал, не зная как реагировать на такое вступление, но, не заметив признаков гнева, понял, что разноса может не быть.
- Ты давно знаешь Асланова? – спросил директор, пытливо наблюдая за лицом подчиненного.
- Давно. В школе вместе учились. В одном классе.
- Понятно… Звонил он. Советует к тебе присмотреться… Но об этом попозже… Что у тебя с сыном?..
   Зубов, стараясь быть кратким, рассказал о болезни Вовки и о рекомендациях врача.
- В Сочи, говоришь, надо… Да, дети должны быть здоровыми… Вот что: дадим-ка тебе командировку! Поедешь и отвезешь!..
- Какую командировку? – не понял Иван Васильевич. – В Сочи?!..
- Прямо в Сочи, пожалуй, нельзя. Нет у нас там ничего подходящего к нашему профилю. Поедешь в Ростов! – подумав, решил Шандалов. – Это почти рядом от Сочи. Дорога обойдется дешевле. Да и материальную помощь немного окажем. Как, тебе подходит такое?..
   Увидев, что Зубов вконец растерялся и ничего путного сейчас он не скажет, Шандалов повернулся к селектору и велел вызвать к нему начальника конструкторского отдела.
   Через пару минут запыхавшийся Хиврин был в кабинете. Он встревоженно смотрел на директора и в тоже время косился на Зубова, стараясь сориентироваться в обстановке.
- Вот что, - сказал Шандалов ему. – Появилась необходимость помочь Зубову. Готовь его в командировку. В Ростов. Дней этак на десять… Думаю, хватит.
- К кому в Ростове?.. По какому вопросу?..
- Это вы сами продумайте. Он, - директор кивнул на Зубова, - расскажет…
- Ясно,- вымолвил Хиврин.
- А если ясно, так действуйте.
   Зубов, за ним начальник отдела вышли из кабинета.
- Пойдем-ка в актовый зал, - предложил Хиврин. – В отделе об этом не потолкуешь.
   Зубов рассказал только о беседе с директором, и на уточняющие вопросы своего непосредственного начальника, не понимавшего такого поворота, сам довольно искренне изображал недоумение.
   Деловой аспект командировки они отработали быстро.
- Когда выезжать надо?
   Зубов назвал дату. С непроницаемыми лицами начальник и он по одному появились в отделе.

   На другой день Хиврин вновь позвал Зубова в актовый зал.
- У меня ночью возникла идейка, - заявил он. – Раз командировка липовая, то выжать из нее надо все. Я бы, например, сделал так.
   И он изложил план, следуя которому Зубов не только экономил личные деньги, но мог и сам несколько дней провести с семьей на курорте.
- Тебе надо ехать, - втолковывал Хиврин, - поездом до Волгограда. Оттуда идут поезда и на Ростов, и на Сочи. Понял?
- Не совсем…
- Слушай сюда!.. Ты берешь билет не сразу до Сочи, а только до Волгограда. Это ничего: от нас до Сочи все равно прямого поезда нет. В Волгограде у тебя пересадка. Между поездами смотаешься вот в это КБ, - Хиврин протянул Зубову бумажку с адресом. – Там у меня дружок работает. Он тебе командировку отметит, я ему черкану.
- Зачем это?..
- Я ж тебе говорю, - загорячился Хиврин, досадуя на тупость Зубова. – Ты отмечаешь дня три-четыре будто ты в Волгограде, решаешь там что-то, а на самом деле – на поезд и – в Сочи! Загорай там, купайся. Через три дня едешь в Ростов, встречаешь поезд из Волгограда, берешь за рупь у проводника чей-то билет, можно даже СВ, и все шито-крыто! Будто ты в Сочи и не был! Заячий скок, называют охотники… И дорога дешевле, и семью через Ростов не тащить. Командировку тебе сделаем сразу в два города: Волгоград и Ростов. По обмену опытом…Только молчок, конечно, об этом.
   Зубов заулыбался и согласно кивнул: теперь дошло, понял. Ему, неискушенному в махинациях, идея Хиврина показалась сверхгениальной.

   Через пять дней счастливая семья катилась в уютном вагоне Волгоградского поезда, а еще через десять Зубов был снова за чертежным станком. Он выглядел отдохнувшим и свежим, лицо загорело, кожа на покрасневшем носу слегка шелушилась.

- Ну, как съездил?.. Рассказывай! – нетерпеливо спрашивал Хиврин, опять вытянув Зубова в зал их тайных сношений.
- Отлично! Все прошло, как по нотам… Немного, правда, заминки были: с билетами в Волгограде, и с этим… Друг твой в КБ уже не работает. Перевелся на тракторный.
- И как же ты?..
- Я сказал там, в приемной девчушке: езжу, вот, как толкач, снабженец. Поняла, отметила командировку. А дальше все, как по маслу!.. И жена хорошо устроилась с сыном, и сам я два дня повалялся на пляже… В общем, с меня причитается…
- Молодец – сказал Хиврин, выяснив все нюансы поездки. – Теперь впрягайся в работу. С новыми, так сказать, силами.
- Молодец! – похвалил и директор, просматривая командировочные документы, принесенные Зубовым. – Сам шайтан теперь ничего не докажет. Ловко ты с Волгоградом придумал! Как ты их там обхитрил?..
- Сказал, что по снабжению приехал.
- Молодец! – повторил директор и утвердил отчет. Потом, протягивая Зубову бумаги, лукаво спросил, - С Ирбеком Константиновичем уже встречался? Рассказывал?..
   И поняв по растерянному виду Зубова, что тот даже не подумал об этом, Шандалов усмехнулся:
- Ну, ничего, ничего. Я сам ему доложу.
  Зубову вдруг стало жарко. Лоб его покрылся испариной, в голове затрепыхалась паникерская мысль: «Каким же неблагодарным и мелкотравчатым я выгляжу в его представлении?». Он неловко принял утвержденные документы, неловко повернулся и, опустив глаза, поспешно вышел из кабинета.
1984 г.

               
СМЕКАЛКА
   Среди характерных примет Советского времени имеются и такие: парализующий страх перед властью и повсеместные многолюдные очереди. Очереди - за всем, начиная от пресловутых колбас и кончая детскими распашонками, очереди - везде, начинаясь с живописных берегов Сахалина и кончаясь за стенами Калининграда.
   И хотя страна по производству товаров на душу своего населения находится «впереди планеты всей», эти самые души лучшую часть сознательной жизни прозябают в очередях.
До последнего времени очередей не было только за водкой. Водка была и дешевым, и доступным, и популярным товаром. Но вот очередной самовластный Кремлевский «дорогой наш товарищ…» решил отвадить народ и от векового пристрастия к выпивке. «Пьянству – бой!» - грянул грозный Указ, и моментально вокруг винно-водочных магазинов возникли необозримые очереди. Сюда торопились даже непьющие.

   Зинаида Ивановна ждала в гости внука и потихоньку готовилась к встрече. Продумывала всякие мелочи, чтобы любимому чаду было комфортно. Только одно оставалось не ясным: как быть со спиртным? Она знала, что до Указа внук ее крепко сдружился с бутылкой. «Дай-то Бог, чтобы было сейчас по-другому…  А как нет?.. Ох, и разобидится же…»
   Своими сомнениями Зинаида Ивановна поделилась с соседкой, тетей Полей, такой же старушкой.
- Иметь про запас обязательно надо, - авторитетно сказала та, - но сразу ты не показывай, присмотрись сначала к нему. Увидишь, что заскучал, тогда и выставь. Но иметь – надо!.. А коли себе пойдешь брать, возьми и на меня бутылочку: доктор компрессы советовал делать, а нечем.
- Вот вместе и сходим,  оживилась Зинаида Ивановна, - неловко одной там стоять. Я пораньше займу очередь, а ты к открытию подходи.
   Так они и решили.
   Утром Зинаида Ивановна пришла к винно-водочному магазину, одному из трех, оставленных в городе. Там уже толпились хмурые, небритые мужики. «За мной, бабка, держись»,- прохрипел ей один и назвал трехзначную цифру – номер в очереди. Почти сразу старушка передала очередь крупной раскрашенной блондинке и торопливо ушла.
   Снова она появилась здесь где-то за час до открытия магазина. Сотни людей заполнили улицу. Галдели. Ссорились. И вся толпа была похожа на крысу гигантских размеров,  хвост которой, постепенно утончаясь, подергивался у массивной, закрытой изнутри двери. Люди, образовавшие хвост этой крысы, стояли плотно, затылок в затылок, схватив за локти стоявшего впереди.
   В этой цепочке Зинаида Ивановна увидела блондинку, занявшую за ней очередь. С трудом пробравшись туда, старушка попросила разрешения встать на свое место. Блондинка дернула плечом недовольно и, не выпуская из рук щуплого мужичка слащаво запричитала: «Что ты, бабуленька, что ты, миленькая, ты здесь не стояла».
- Как же так? - растерялась Зинаида Ивановна, - Вы лично за мной утром заняли.
- Здравствуйте вам! - сменила тон женщина. - С тех пор уже пересчитались два раза!.. Иди, бабушка, занимай очередь снова.
   Расстроенная Зинаида Ивановна пошла в конец очереди и рассказала все отыскавшей ее там соседке. Тетя Поля сердито нахмурилась.
- Ладно. Жди меня здесь, - сказала она, что-то надумав, и решительно нырнула в толпу.
   Голова ее изредка появлялась то в одном, то в другом месте. Потом тетя Поля вернулась и, загадочно улыбаясь, встала рядом с Зинаидой Ивановной.
   А по толпе пополз слух о какой-то проверке. «Проверять, говорят, будут – кто здесь стоит, - переговаривались в очереди. - Спекулянтов вылавливать будут и тех, кто вместо работы сюда пришел»…  Беспокойство охватило и людей, стоявших возле старушек. Для многих известие было не из приятных, и его активно обсуждали.
- А если я, к примеру говоря, в отпуске, - горячился плотный мужчина с большим, потерявшим форму портфелем, - мне что, тоже нельзя?..
- В отпуске – можно, - успокоила его тетя Поля. - Хоть весь отпуск здесь стой… Только у тех, кто в отпуске, удостоверение спрашивают, отпускное. А нет его – забирают. Увозят на овощную базу картошку перебирать, там и разбираются – кто есть кто… Отпустят, конечно, если правда, что в отпуске, - выждав немного продолжала она, коварно посматривая на занервничавшего мужчину. - Как норму выполнишь, так и отпустят.
   Люди вокруг притихли и внимательно слушали тетю Полю.
- Да вон, они, кажись, и приехали! - повысила она голос и показала на вставший неподалеку автофургон.
   Слова ее эхом пронеслись по толпе, головы повернулись к машине.
   Из кабины вылезли два рослых парня, трое ловко выпрыгнули из крытого кузова. Ребята коротко переговорили между собой и направились к магазину.
- Правду, похоже, болтают, - пробормотал отпускник с мятым портфелем и тотчас исчез.
   По одному, по двое из очереди выскальзывали гибкие фигуры и быстро скрывались за углом. Но большинство выжидали, настороженно всматриваясь в приближавшихся парней. А они, на ходу перестраиваясь в шеренгу, ускорили шаг.
- И-ех, мама! – ударил по натянутым нервам чей-то надрывный отчаянный крик, и очередь бросилась врассыпную.
- Погоди-ка, папаша, - попытался остановить один из ребят захромавшего вдруг гражданина.
   Тот замер. С глубокой тоской смотрит на молодого человека, громко икает и вдруг зайцем прыгает в сторону.
- Чумной, что ли?- смотрит ему вслед удивленный молодой человек. - Я только спросить хотел… Что дают-то? - склонился он над старушками.
- Тс-с, - приложила палец к губам тетя Поля, - помолчи, сейчас все узнаем.
   Дверь магазина в это время открылась, и те, кто остался, спокойно прошли к прилавку.
- Порядок! - довольно урчали ребята и рассовывали по карманам бутылки.
- А вы сами-то кто? - поинтересовалась Зинаида Ивановна.
- Слесаря мы, - охотно ответили ей, - ремонтники с аварийки. - Два магазина объехали и везде – глухо… Ну, народ, значит. А здесь – полный порядок!
   Зинаида Ивановна и тетя Поля, тоже довольные, вышли на улицу. Тетя Поля шла с горделиво приподнятой головой и торжествующе улыбаясь.
1986 г.


СЕМИН И МЕДИЦИНА
   Когда неизбежна встреча с врачами, я всегда вспоминаю о Семине и возвращаюсь мысленно в те времена, которые называют застойными. Кто придумал это название?!.. Нам, простым городским интеллигентам, застаиваться не доводилось. На нас висел план, нас посылали в колхозы, в совхозы, на овощные базы, на холодильники, на выхаживание новорожденных ягнят. Посылали туда, где не хватало грубых рабочих рук. А их не хватало повсюду. Какие для нас застои в то время! Крутились, как белки!.. Но я, кажется, отвлекаюсь.
   Итак, Николай Васильевич Семин, наш уважаемый сослуживец. Человек он солидного возраста и во всем положительный и даже приятный: строен, не лыс, полное лицо его  почти  без морщинок. А свойства, недоступные глазу, и вовсе самой высокой пробы: передовик труда, сознательный плательщик взносов во всевозможные добровольные и не совсем добровольные общества, а в общество Красного креста и Красного полумесяца – и говорить не приходится. Мог заплатить дважды и даже трижды. Социально – значимых недостатков его мы не знали, была лишь одна, сугубо личная, слабость: Семин панически боялся врачей. Нет, не боль, которую причиняют они своими колюще-режущими и сверлящими методами лечения, а именно их, врачей, людей в белых халатах.
   Когда родилось это чувство, Николай Васильевич не помнит, считает, что корни его уходят в далекое детство, но то, что оно обосновано и сейчас имеет право на жизнь, он готов доказать десятками свежих случаев, таких, по его словам, ярких, что разрешал будить себя для этого даже ночью.
   По ночам его, естественно, не будили, днем тоже было не до расспросов, и долгое время странность Семина оставалась нам не понятной. До тех пор, пока он не поехал с нами в колхоз – нажим в том году был особенно мощным, послали почти половину нашей организации.
   Разместили нас тогда в здании сельской школы, ставшим для горожан общежитием. Удобства все - во дворе, телевизор – в ремонте, по вечерам – скука. Со временем, правда, освоились: молодежь уходила куда-то на танцы, а мы, кто постарше, стали коротать вечера за рассказами и разборами различных историй. Лучших условий, для того чтобы поделиться своим наболевшим, излить, как говорят, душу, может и не быть больше.
   И Семин такую возможность не упустил. Вначале он сказал, что страхи его имеют отнюдь не врожденный характер.
- Далеко в прошлое углубляться не буду, - предупредил он, - тогда и врачи неученее были, и аппаратура похуже. Расскажу вам о том, что происходило недавно... Лет восемь назад назначили мне ренографию – изотопное обследование почек. Другие методы не дают, дескать, четкой картины. Рена, по латыни, как я сразу узнал, - почка, наша, человеческая почка. Спросил я и про «…графию». «Введут вам, - говорят, - в кровь лекарство, и датчик покажет, через сколько минут почки выведут его из крови»… А место обследования – онкологический центр! Представляете?...
   Семин обвел всех округлившимися глазами.
- Представляете, какие мысли сразу в голову лезут?!.. И меня одно это название бросило в дрожь. Мне говорят: «Вы не волнуйтесь, ничего страшного пока нет. Это же просто обследование». Просто! А почему именно там?! Будто нет таких же приборов в других местах!
   Меня успокаивают, говорят, чтобы я не думал о худшем, а я не могу, представляете? Вижу, что не искренне говорят, по казенному. Чем больше так успокаивают, тем мне становится хуже.
   Ну, ладно. Пошел. Дорогой раза два останавливался, думал вернуться. Но все же пересилил себя, явился туда… Возятся они, значит, со мной. Ввели изотопы, обложили датчиками, сижу…  Вдруг слышу сзади: «Вот черт! За восемь минут они должны бы очиститься. А тут – через пятнадцать не видно конца!» Это говорит врач, что за спиной у меня наблюдает за самописцами. Потом он опять кому-то, уже шепотом: «Все, хана ренам!» Представляете?!
   Семин дышал тяжело и прерывисто, свое «Представляете!» он произносил свистящим трагическим шепотом.
- У меня внутри вдруг что-то оборвалось, - продолжил он, приложив ладонь к сердцу. - Плохо сделалось, не могу подняться из кресла. Помогли. Подняли, одели. Говорят что-то – не слышу. Потом с санитарами вывели меня к ихней машине. Врач усадил, говорит в дверцу: «Вы дома ложитесь сейчас и не вставайте. Заключение я вышлю урологу на участок, он вам назначит лечение». А я по глазам его вижу, что он уже хоронит меня. Про лечение – так, думаю, говорит для успокоения совести.
   Николай Васильевич и сам, как было видно, заново тяжело переживал свое состояние при обследовании собственных почек, и во многих из нас пробуждал чувство душевного сострадания. Даже Петин, желчный, всегда чем-нибудь недовольный шофер-экспедитор, заинтересованно слушал его.
   Семин же продолжал свою исповедь:
- Два дня лежал дома неподвижно, как цуцик. Все ждал конца… Уролог тоже не приходил. Жена за свой счет отпуск взяла, сидит рядом. Достала где-то популярную энциклопедию по медицине и вслух мне про почки начитывает, а я слушаю и все симптомы возможных болезней у себя ощущаю. Представляете?! Сам уже был уверен, что почки свое отработали, и жену убедил. Охает, теща по комнате на цыпочках ходит… А я, уже сам, прочитаю страничку, сложу на грудь руки и чувствую – вот оно, начинается… Два дня так. На третий есть захотел. Встал. Поел. Опять лег. В голове завертелась процедура обследования, и тут я чуть ли не заорал – вспомнил: сестра же влила в меня этих изотопов треклятых целых две дозы! Один шприц выдавила, а счетчик молчит. «В вену, - говорит, - не попала». Давай второй шприц! Дак елки же палки, думаю, она, во-первых, мне две дозы всадила, а во-вторых, по-разному! Те, что в вену попали, может, через восемь минут и вывелись, но как уследишь? К этому времени могли и те подоспеть, которые она мне в мышцу вкатила – им-то время нужно, чтобы всосаться в кровь и добраться до почки… Я имею право так рассуждать?..
   На его вопрос никто не ответил, и он сказал сам:
- Я посчитал, что – имею!.. Как был я небритый – на такси и в онкологический центр, в эту лабораторию. Врача разыскал, который обследовал. Говорю все это ему, а он, вижу, тушуется. Как ахнет кулаком по столу. «Чего же она этого мне не сказала! Ах, она тля этакая!.. Конечно все перепутали! Нужно было ввести корректив в формулу!» И понес он сестру, и понес! Кроет ее чуть ли не матом, а толку?.. Ее же там не было. Кроме меня, никто его и не слышал… Минут пять он сотрясал воздух, потом говорит: «Хорошо, что документы еще не отправили, вот смеху бы было!.. Но все–таки надо знать точно, что у вас с почками. Вы как, если сейчас повторно обследуем? Я страшно обрадовался. Какая там радиация, заражение! Чепуха по сравнению с тем, о чем они мне тогда намекали! А они все там в масках, в перчатках резиновых. Каждую пролитую каплю ваточкой подбирают. А мне уже все нипочем! Давайте, тороплю их, давайте! Мне-то еще важнее всю правду узнать!
   Семин перевел дух и стал говорить немного спокойнее:
- Теперь он сам смотрел, как вводят лекарство. Сестра, понятно, другая. Сам усадил меня в кресло. Все ласково, как с ребенком… И точно – почки здоровые, работают так, как и надо. Врач извиняется за ошибку, за кадры, а я и не слушаю – от радости чуть не пляшу! На работе выговор за прогул обещают, а мне все равно – я здоровый!! Ходил, будто пьяный..
- А потом? - спросил Петин, лежа на койке. - Протрезвел?
   У нас уже намечалась традиция, ритуал, проведения таких послеужинных откровений. Рассказчик обычно садится к столам, сдвинутым в центре класса, и, как бы беседует только с одним, подсевшим туда же послушать, но слушают все. Они, большей частью, развалились на койках и готовы уснуть, если скучно, но в дни, когда слово брал Семин, рано не засыпали.
- Потом?.. – повторил он вопрос. - Потом я стал думать.. Почему так случилось?.. Почему сестра, работая в таком ответственном месте, в вену не может попасть? Почему врачу не сказала о своем промахе? Почему ее не спросили? Почему мои документы в поликлинику не отправили? Я ведь три дня ждал уролога… И, знаете, - не хорошие выводы! Что-то в медицине у нас не срабатывает, что-то не так, как хотелось бы.
- Да-а, - протянул Петин. - Врачи у нас – не того… Платят им мало, может,  поэтому?..
- А тут еще цены…
   Разговор перекинулся на экономику. Поговорили о низком уровне жизни, дороговизне продуктов, искали того, кто виноват, не нашли. Выходило, что сами. Вконец запутавшись в этих дебрях, замолчали.
- И ты так просто все это оставил? – прогудел вдруг раскатистый голос снабженца, возвращая всех к казусу с Семиным. - Я бы им душу всю вывернул наизнанку – такие опыты вытворяли над человеком!.. Радиацией накачали! Ты как с женой-то после того? Тебя они, часом, не заразили?
- Нет, нет, - торопливо откликнулся Семин. - Обошлось. Все в порядке, не заразили…  Это в другой раз чуть было не было… Хорошо, что напомнил… Не поздно еще? А то расскажу…
- Рассказывай! – прозвучало сразу несколько голосов, и Семин начал:
- Попал я как-то под дождь и простудился. Боль в горле, кашель, насморк. Короче, все признаки простуды, кроме температуры. В этом и есть коварная подлость болезней: маскируются, задают такие загадки, на которых наши врачи и срезаются… Температуры нет, а я даже стоять не могу: слабость, голова кружится. Давай, говорю теще, звони в поликлинику, вызывай на дом врача… Приходит. Как сейчас ее вижу: молоденькая, худенькая, вежливая. Разулась в прихожей. Говорит, что она теперь наш участковый терапевт. Они у нас почти каждый квартал сменялись… Я выложил ей свои жалобы. Она прослушала меня, помяла живот, спрашивает про температуру. Нет ее, говорю. Она смотрит на меня, вздыхает и говорит:
- Что-то у вас есть, но без температуры я больничный выписать не могу.
- А вы мне дайте на сегодня только освобождение, по справке, - советую ей – дело было в пятницу ,- субботу и воскресенье я отлежусь, попью чего надо, может, пройдет.
- Понимаете, - говорит здесь она, - по симптомам, которые мы наблюдаем, так могут начинаться любые болезни: грипп, гастриты, колиты и даже инфекционный гепатит. У вас, вон, белки с желтоватым отливом.
- А это не от обоев? - спрашиваю: в моей комнате обои были лимонного цвета.
- Возможно, - не возражает она, и опять за свое, - а вдруг не от них?.. Надо исключить самое опасное… Сделаем так: я напишу направление в провизорное отделение, вас там быстро обследуют, возьмут анализы, установят диагноз… И вы, и я будем спокойны… Поймите меня правильно,- добавляет она, - впереди два выходных дня, и если мы допустим ошибку, подвергнем опасности ваших близких… Лучше перестраховаться, чем недостраховаться.
   Я понял все правильно, только спросил:
- А я не заражусь в этой больнице? Вдруг я здоров, в смысле гепатита?
   Она посмотрела на меня так укоризненно, что мне стало стыдно. Говорит по слогам:
- Вы же поступаете в про-ви-зор-но-е отделение!
   Я не знал, что такое провизорное отделение, но, по ее акценту на этом слове, понял: это что-то мудрое, значительное в медицинской системе и сомневаться, действительно, глупо.
Я сказал, что согласен, и она ушла, говорит в дверях, что теперь она успокоилась.
   Я стал потихоньку собираться, чтобы ехать в больницу. Пока раздумывал, в чем ехать, да чего с собой брать, в дверь позвонили.
   Открываю, стоят три могучие бабы, все в синих халатах. У одной – ведро какое-то, аппаратура, как деревья опрыскивают. В квартире сразу – запах лизола, я его еще с холеры запомнил.
- Где больной? - спрашивает та, что с ведром, и командует, - быстро: постель, личные вещи больного! Самого срочно в машину!
   И готовит свой аппарат к действию. Две другие двинулись в комнату.
   Я уже понял, что будет дальше, руки расставил, перекрыл им дорогу, пробую объяснить:
- Погодите! Послушайте! Нет здесь никакого больного! Это недоразумение!... Посмотрите, что врач написал в направление!
   Меня стараются сдвинуть, но я держусь, уперся в косяк. Тогда та, что с ведром, спрашивает:
- Вы кем работаете?
   Я ответил.
- Так вот. Вы знайте свою работу, а мы знаем свою. Не мешайте нам, а то милицию вызовем!
   Я им опять:
- Или вы меня выслушаете, или я вас отсюда повытолкаю! Увидите, какой я больной!
   Проняло. Стали немного потише. Я им рассказываю о разговоре с врачом, а они мне свою бумагу суют. В ней четко написано – госпитализировать заразного больного. Моя фамилия, адрес.
- Ошибка! – я чуть не реву, а они стоят на своем.
   Потом стали искать выход из положения. С ведром которая – она, видимо, старшая,- говорит:
- Вы сейчас спускайтесь в машину – вам все равно ехать надо, мы подвезем. А нам дайте что-нибудь из вещей, одеялку какую-нибудь, мы ее возьмем в обработку, а жена потом заберет.
   Я понял – это им нужно, чтобы дело закрыть, для отчета. Предложение, вроде, разумное в такой ситуации. Теща достала им старое одеяло, и мы вместе пошли вниз.
   Машина была с красным крестом, но не «Скорая помощь», не белая, а какая-то темная. Когда соседка у нас умерла, ее на такой в морг увозили.
   В машине они снова – сухие, официальные. Я опять уже боюсь их, не верю, спрашиваю, туда ли меня везут, что такое провизорное отделение.  «Узнаешь, - отвечают, - на месте!»
   Подвезли к приемному отделению инфекционной больницы, той, что за городом, ее тогда год, как открыли. Врач там, мужчина в годах, осмотрел меня и сказал, что инфекционное заболевание маловероятно, но все же велел переодеваться в больничное. Мешок для домашних вещей мне дает и пишет направление в отделение.
- Лучше пере…, чем недо…, - повторил он слова терапевта, это у них, как я понял, в виде формулы действия. - Сейчас, - говорит, - вспышка болезни Боткина. Чем раньше ее обнаружишь, тем лучше.
- А когда установят точный диагноз? - спрашиваю его.
- В течение недели. Дней через пять – семь все будет ясно.
   Вот те раз, думаю, вот так быстренько! На мои опасенческие вопросы врач ответил:
- Заражение здесь исключено: мойте почаще руки, а где поместить – решат в отделении.
- Если мытье рук – гарантия от инфекций, - говорю я, - можете отпускать меня сразу! Не было случая, чтобы я позабыл вымыть руки.
- Надо остаться, - не соглашается он. - Если вас сюда привезли с подозрением, кто же возьмет ответственность на себя отпустить без проверки?
   Ничего не скажешь – логично.
   Он позвал мужика – санитара и велел отвести меня в отделение.
- Ну, Семин! Ну, ты – воще! – воскликнул здесь Петин. - Тебя, как безвольного, прямо к яме толкают!
- И столкнут! Я чувствую! - подхватил эту мысль Николай Васильевич. - Как сговорились!.. Я часто думаю: нет ли здесь умысла? Да нет, не должно: и врачи разные, и клиники… Да и причины, кажется, нет – никому ни разу плохого не делал. Глупо усматривать преднамеренность, а все же… Что-то все-таки есть…
- Есть то, что все мы везде одинаковы, - вмешался снабженец, - оттрубил кое-как свое рабочее время и – баста! Везде сейчас так! Зарплата идет за присутствие на работе, а не за работу!.. Ну, ладно. Дальше, что было? Рассказывай!..
- А дальше так… Пошел я, значит, с мужиком в отделение. Это в этом же здании, на втором этаже. Он передал меня дежурной сестре, врачей уже не было – вечер; она посмотрела в какие-то записи и говорит мне: «Пошли в седьмой бокс». Пошли. В коридоре – ни человечка, на дверях снаружи задвижки, как в тюрьмах. Она одну отворила, и мы вошли в комнату. Меня сразу поразил запах – спертый, вонючий. Окна все позаклеены – уже к зиме приготовились.
   В комнате – четверо пацанов. Играют за столом в карты. Стол не нормальный – низкий, широкий, похож на топчан. С краю под ним – банки с мочой и калом: для анализов, вероятно, только почему вечером?.. В этой же комнате, почти в центре, был унитаз, рядом – умывальная раковина, за ней – снова топчан и раздвижная ширма – это, как я потом уже понял, - для клизм.
   Картежники были голы до пояса, и все – как из бронзы отлиты.
   Сестра ведет меня дальше – там еще одна комната, на восемь кроватей. В ней – трое ребят.  Двое, тоже бронзовых, сидят на кроватях и чего-то жуют. Третий – спит под не свежей простынкой.
   Сестра показала мне на кровать, буркнула: «Располагайся» и ушла. Я слышал, как на двери лязгнула задвижка. Все быстро так обернулось, я только спросил: «Почему запирают?» Сейчас понимаю – смешно!
- А как же, - отвечает мне с кровати один, - чтобы не выскочили. Инфекция.
   Быстро порасспросив ребят, я понял, что попал не в какое-то там провизорное отделение, а в самую гущу заразы, в палату с самыми настоящими гепатитщиками. Они – школьники. Работали, как сейчас мы, – в колхозе, и заразились – пили сырую воду.
   Я тут же начал ломиться в дверь из этого бокса. Пацаны бросили карты и испуганно уставились на меня. На грохот кто-то подошел к двери с той стороны и спрашивает: «Чего тебе?»
- Вы ошиблись! - кричу. - Меня надо в провизорное отделение, а вы меня прямо к больным! Я здоровый! Я здесь заражусь!
   В панике я кричал еще что-то.
- Не заразишься, - сказали за дверью. - Не целоваться же с ними ты будешь. Никаких провизорных палат у нас нет. Больным едва места хватает… Брось шуметь, говорю!... Завтра будет врач, с ним и решай свой вопрос!
   Ребятишки тоже стали меня успокаивать: «Ты, дядя, не бойся, ты не первый здесь так: пока мы лежим, уже двоих клали сюда на обследование».
- Неделю продержали и выпустили, - уточнил самый старший.
- Нет, они сейчас в третьем боксе лежат, - поправляет другой, но первый его не слушает.
- Вот и Володя тоже обследуется…, - он показал на розовощекого пацана, который, когда меня привели, лежал на кровати под простыней, я его поднял своим шумом. - Его два дня назад положили…
- А вы?- спрашиваю у других.
   Они, оказывается, прибыли сюда уже точно с желтухой. Один лежал десять дней, другой – десять, потом – двадцать и больше…
- За сколько же время излечивают эту болезнь?
- По норме – за двадцать один, а у нас она затянулась… Может, по второму кругу пошла?... Вот, на которое место вас положили, так он больше сорока дней здесь лежал.
   Видя, как ребята лихо щелкают картами и мусолят пальцы, я думал: «Если эта болезнь способна возвращаться, ребятам отсюда не выбраться и вовек!.. А розовощекий Володя обязательно пожелтеет»…
   Время будто остановилось. Ребята убивали его игрой в карты. Больше делать там нечего: радио нет, телевизора нет. У ребят все же – занятие. А я?.. Я посмотрел на кровать, которую отвели мне, на ней, точно, уже кто-то валялся, наверно, один из ребят. Рядом с кроватью – тумбочка, на ней и внутри – старые газеты, корки хлеба и тараканы. Здоровенные, как созревшие желуди. Смотрю на все это и думаю: «Наверняка здесь кучи бацилл копошатся!» Боюсь браться за ручки дверей, за краны, кровать, тумбочку. Нам через амбразуру в стене подали ужин, я не мог его есть, не дотронулся даже.
   Ночь была кошмарной. Лечь я боялся – черт ее знает, какая это постель?! Ну, поменяли, думаю, они простыню, наволочку… Матрас – тот же, на нем до меня десятки лежали, если не сотни. Не все же они, наверно, такие, как я – недотепы!.. Как я проклинал тогда свою доверчивость и наивность!
   Чуть стало светать, я опять начал высаживать дверь. Стучал, покуда не появился врач – до него дошло, кажется. Перевели сначала в коридор, потом в другую палату, сказали, что «чистая».
   Три дня я в ней был в одиночестве. Никакой «желтухи» у меня не оказалось, конечно, однако целых два месяца – весь инкубационный период, я всматривался в зеркало со страхом… Но повезло – тогда выкрутился…
   Зашел потом к своему терапевту, специально зашел, рассказать, как все обернулось. Она краснеет, лепечет только: «А нам говорили, а нас так учили…». Она институт недавно закончила, и знает только – как должно быть, а – как есть, еще не освоила… Ну, скажите, как ее не бояться такую?!..
- Впрочем, старые врачи тоже не лучше, - подумал и заключил Семин. - У тех заботы перебивают ответственность. Семья, дети. Тебя выслушивает, а у самой в голове… Рассеянность может быть хуже незнания.
   И он рассказал нам про то, как ему вырезали шишку при местном обезболивании, не проверив реакцию его организма на новокаин.
- Вырубился моментально! Потом чувствую, как меня по щекам хлопают, и голос издалека-далека: «Отходит, кажется, губы начали розоветь». Глаза открыл, а вокруг – вся больница. В вене – игла: капельницей из шока выводят! Чем не покушение на жизнь?!..
- Шишку-то вырезали? – спросил практичный снабженец.
- Вырезали. Хирург, та свое дело сделала. Она ж не за анастезию отвечает, а только за шишку. Резала, пока надо мной другие возились. И заштопать успела и сама вымыться. У нее задача – шишку отрезать, хоть с трупа!

   После колхоза мы дружно наверстывали упущенное по работе и думали над загадкой: считать ли за мудрость начальства то, что оно сделало с нами – остановило на месяц работу, а план оставило прежним. Когда стало понятным, что мудростью здесь и не пахнет, что план нам не вытянуть, энтузиазм заметно упал. А тут прошел слух, что у Семина опять что-то стряслось. На этот раз что-то с зубами. Он ходил хмурый и раздраженный,  несколько раз отпрашивался с работы и возвращался еще мрачнее. «Опять попал в переплет!» - сообщил Петин, и мы, четверо из тех, что были вместе в колхозе, затащили Семина в пустовавший кабинет секретаря партийной организации и прямо спросили, что с ним сейчас происходит?
- Зубы, - ответил он удрученно. - Знаете, как болят зубы?!.. Пошел к врачу – а что делать?! – усмехнулся он грустно. - Говорит – удалять надо. Я согласен, давай, говорю, удаляй. Скорее только – совсем мочи нет. Врач – парень здоровый. Думаю: враз вытащит, только бы челюсть не вывернул. Он сразу за шприц. И вот, когда он крутанул иглой перед носом, я вспомнил! Схватил его за руку, спрашиваю:
- В шприце у вас что?!
- Как это что? Обыкновенное. Новокаин…
   Меня аж в пот бросило.
- Нельзя мне его, - говорю. - Новокаин мне нельзя.
   А он смеется: что, дескать, уколов боитесь?
   Я ему рассказал про тот случай с шишкой. Смотрю – он теперь сам испугался. Пытается закурить прямо тут, в кабинете. Зажигалкой щелкает, а руки дрожат. Хорошо, что сказал, говорит, здесь бы тебя не вытащили, как там, - нет условий, так бы и ушел в кресле. Успокоился чуть и спрашивает:
- Ну, что делать-то будем? Чего вы переносите?
- Не знаю, - говорю. - Новокаин нельзя, это точно. А что можно – не знаю.
- Тогда вставайте.
   Пошли мы с ним назад, к двери. Там у них что-то в виде приемной. Написал он на бланке чего-то и говорит:
- Вот направление к аллергологу в областную больницу. Вас там обследуют, и вы будете официально знать, что вам можно вводить, а что не показано.
   Нужно обследование! А у меня голова от боли раскалывается!
- Долго это? - спрашиваю. - Сегодня сделают?
- Должны… Мы работаем до половины восьмого, можно и с удалением зуба успеть.
   Мне еще тогда, после той операции с шишкой, сказали, что врач обязан спросить, какие я лекарства не переношу. А этот сразу – колоть! Забыл, наверно… Кроме этой забывчивости, у него обнаружилась и некомпетентность.
- Городских мы не принимаем, - сказали, как только показал я в регистратуре его направление. - Обращайтесь в городскую поликлинику.
   А она в другом конце города! Я стал просить, унижаться – ни в какую! Стоит там девчонка сопливая – городских не берем, и все тут!
   Я решил – к главврачу: терпенья же нету! Пока рыскал по коридорам, искал, где его кабинет, увидел дверь: «Аллерголог». «Ах, черт!», – думаю, и - в нее. Смотрю – врач одна в кабинете. Я извинился, объяснил, почему я пришел, а она: «Мы по лекарственным препаратам не даем заключений, они чего там, не знают?» Вот тебе и компот!!.. У меня ж направление! Сую ей его. «Вот, - говорю, - смотрите: на стандартном бланке написано! Он туда только фамилию мою написал!» Она мне свое – не делаем мы проб на лекарства!
- Поймите! - убеждаю ее. - Если они наобум будут вводить, может опять быть не то. Раз организм не переносит одно, он и другое может не переносить!
   Требую, возмущаюсь, а ей – как до лампочки! Талдычит одно: не делаем да не делаем. Потом, чтоб от меня отвязаться, взяла мое направление и написала на обороте, что пробы на лекарства не делают. То есть, то, что она мне говорила, все написала, и уже твердо на дверь показывает.
   Пока я с ней спорил, не чувствовал боли, а как вышел – она втрое сильней! Я опять в зубную. Дорогой думаю: « Черт с ними, пусть что хотят колют! Доза-то там не большая, авось, выдержу.
   Приехал туда. «Коли! - говорю врачу. - На мою ответственность! Могу дать расписку!»
А он – ни в какую! Загнешься еще здесь, говорит, мне это совсем ни к чему. И начал такие страсти рассказывать про случаи, что у них были от непереносимости лекарств, в такую панику вогнал, что я опять перестал боль чувствовать… Вот ведь какой специалист! А сначала безо всяких сомнений хотел всадить мне этот проклятый новокаин!
- Что же делать? - спрашиваю я у врача.
- Давайте попробуем под общим наркозом?...
«Ну, нет, - думаю. - Вы надо мной, над бесчувственным, что угодно учудить сможете!.. Потом, из-за зуба – наркоз?! Чепуха да и только!»
   Ушел я – не сговорились.
- Ну и как ты теперь? - спросили мы Семина, когда он, морщась от боли, закончил рассказывать.
- Не знаю, - признался он обреченно. - Ума не приложу…

   Я не помню, чем тогда закончилось дело с зубами, но с тех пор понятие «медицина» у меня всегда сочетается с образом Семина, человека, утонувшего в медвежьих объятиях нашей лекарской братии.
1988г.


ВИРТУОЗ СОВЕЩАНИЙ
   Редкий молодой человек сможет объяснить сейчас разницу в смысле понятий: собрание, заседание, совещание… Почти исчезли они из современного обихода. А были ведь времена, когда в любой, даже в самой захудалой организации, на видных, специально отведенных местах красовались разноформатные объявления: «Общее собрание коллектива», «Партийное собрание», «Комсомольское собрание», «Заседание месткома», «Совещание молодых специалистов»… И так далее, и тому подобное.
   И в распорядке каждого из этих мероприятий была заключена особая тонкость.

   Большим любителем совещаний был в тот период Гурий Львович Ковров, генеральный директор объединения «Служба быта». Он был глубоко убежден, что только они и есть самая эффективная форма работы руководителя его ранга.
   Собраний Гурий Львович не выносил уже потому, что ходами в их проведении управлял не он, а там же избираемый председатель. И хотя с ним всегда согласовывали повестку собраний, регламент, кандидатуру на роль председателя и списки тех, кому дадут слово, все на собрании ему казалось – не так. Он нервничал, вмешивался, пытался подправить и утомлял себя этим до крайности… Потом – поведение рабочих… С рабочими Ковров любил разговаривать только у себя в кабинете, в часы приема по личным вопросам. В кабинете они – тихие, угодливые, на собраниях – крикливые и многословные.
- Я чуть не умер от этого сборища - жаловался как-то Гурий Львович после собрания. - Дорвутся к трибуне и – ля-ля-ля, ля-ля-ля! Оторвать невозможно! Чушь такую несут: на два слова смысла не наберешь!.. А всех надо выслушать, всем ответить после по существу. А как же! Собрание – высший орган, черт бы его побрал!
   Любой предлог Ковров считал для себя уважительным, чтобы не присутствовать на собрании, и посылал туда своих заместителей. Но он всегда знал: кто, что и как говорил в выступлении. И если там что-то его задевало, реагировал моментально: на другой же день назначал совещание и давал волю своему возмущению:
- Ну, нахал! – громил он однажды управляющего строительным трестом, попросившего погасить строителям долг за создание производственной базы. - Я еще не встречал такого нахала!!.. Он берет с базы все! Лес, цемент, щебень, кирпич, шифер – все! Все отпускаем ему по божеским ценам!.. Почему он не берет в другом месте?!.. Дорого! Ему бы, если он порядочный человек, предложить мне: забудьте, Гурий Львович, про эту задолженность, ведь я пользуюсь услугами базы, а он – вон как! Ну, нахал! Он знает, что у нас с финансами плохо, и вон как закручивает! Даже я, при своей мудрости и сообразительности, не мог бы додуматься до такого!
   Такие же или более оскорбительные слова раздавались по адресу каждого, кто осмеливался прогневить Гурия Львовича своим поведением на собрании.
   На совещания, где подвергались разбору вчерашние выступления, незадачливые ораторы предусмотрительно не приглашались, зато всегда здесь присутствовал весь аппарат управления. В воспитательных, так считал Ковров, целях. И такое воспитание давало плоды: на собраниях с критикой выступали только рабочие. Им гнев генерального директора был не особенно страшен.
   Собрания в «Службе быта» случались исключительно редко. Совещания, или как их еще называли – планерки, дело другое – почти каждый день, а то и в день по два. На них Гурий Львович хозяйничал безо всяких регламентов!

   Все совещания можно было условно разделить на две категории: плановые и спонтанные, то есть те, которые вызваны личностными позывами Гурия Львовича. Люди, хорошо знавшие Коврова, называли это потребностью сбросить лишнюю желчь и покрасоваться в кругу подчиненных.
   Плановые – рассмотрение различных проектов, планов, отчетов требовали предварительной подготовки участников, и о них они извещались заранее.
   Спонтанные – возникали непредсказуемо, как прыщи.
- Собери мне директоров на три часа! - давал команду Ковров секретарю перед обедом, и очень был недоволен, если кто-то прибывал с опозданием или при ответе ссылался на отсутствие при нем данных.
- Я тебя не спрашиваю, как обстоят дела с пуском ракеты в сторону Марса! – заводился сразу же Гурий Львович. - Хотя и об этом в общих чертах ты знать обязан! По своему служебному положению! Я задаю конкретный вопрос! По твоей работе!
   На плановых совещаниях некомпетентность считалась абсолютно недопустимой.
   Объединяло эти две категории совещаний одно – на любом из них Гурий Львович изощрялся в приемах самовозвеличения.
   Известно, что возвыситься над другими можно, следуя по двум направлениям: или самому заслуженно приподняться, или же поставить на колени другого. Второму маршруту Ковров отдавал явное предпочтение и достигал при этом непревзойденного мастерства.
   Быстрый и нужный эффект обеспечивался тогда, когда люди в его кабинете терялись в догадках: зачем их сюда так срочно собрали? Не всегда мог объяснить это и сам Гурий Львович, но он-то, конечно же, не терялся.
- Ну, давайте выкладывайте, - грозно обращался он к подчиненным, - у кого есть какие вопросы?!.. Как это – нет вопросов?!!! Нет вопросов – значит, нет мыслей!!! Я вас вызвал сюда, чтобы работать, раз вы сами недорабатываете!.. Вчера задержался до шести в исполкоме. Приехал сюда в начале седьмого – в любом отделе ни единой души! Всех как ветром сдуло! На предприятия позвонил – тоже ни одного нет на месте! Все разбежались, как тараканы! Что, все дела переделали?!.. Я найду вам дела!
   И Ковров начинает загибать пальцы, перечисляя вопросы, которые, по его мнению должны решать подчиненные. Иногда загибал он такое, что они переглядывались недоуменно.
- Что?! - кричит Гурий Львович. - Не находите у себя этого поручения?! А разве оно не вытекает из сегодняшнего состояния наших дел?!.. Да, я не давал этого поручения! Но неужели я должен указывать каждый ваш шаг?! А где собственная инициатива? Где мои замы? Где весь аппарат, наконец?!.. Почему они не помогают мне?!.. Марченко! - называет он вдруг фамилию начальника строительного управления. - Не работают ваши бетонщики на строительстве швейной фабрики! Ходят друг за другом, как сонные мухи! Не протрезвели еще после выходных дней! Им сейчас не бетон подавай, а рассол! Прямо из бочки! Тогда они придут в себя… к пятнице, а с понедельника – опять то же самое! Эх, Россия!..
   Ковров обреченно машет рукой, но тут же спохватывается:
- Но и в такой обстановке надо работать! Надо чаще бывать на объектах! Почему я вижу, что там бездельничают, а вы об этом не знаете?!
   И совещание входит в свою обычную колею. Ковров продолжает обвинять Марченко, тот пока молча пережидает, но как только в голосе Гурия Львовича появляется хрипотца, и он заказывает секретарю новый стакан чая, Марченко говорит:
- Как мне там появляться? Я имею в виду – на объекте. Материалов – нет! Товарный бетон просили еще неделю назад, а где он?
   Лукавый строитель направляет острие критики на снабженцев. Снабженцы возмущены, но Ковров уже на стороне Марченко. Его нападки на начальника строительного управления были вызваны не только заботой о новостройке. Уже вторую неделю на даче Коврова работала бригада строителей, и он захотел выяснить: не повлиял ли сей факт на поведение Марченко, не возомнил ли он бог весть чего о себе. Марченко вел себя грамотно.
- Он прав! - осаживает Гурий Львович снабженцев. - Где его вина – я сказал! А сейчас – прав он!.. И запомните: здесь прав тот, кто делает план! Остальные – помощники! Снабженцы – в первую очередь! А кто думает по-другому, прошу высказываться!
   Ковров держит театральную паузу, но никто, естественно, не возражает. Многие знают, почему Гурий Львович принял сторону Марченко и завистливо смотрят на его цветущую физиономию.
   Отчитав Марченко и снабженцев, Ковров обрушился на энергетиков. За ними пошли директора предприятий, его заместители, другие работники аппарата. Никто не избежал порицаний, каждый получил изрядную порцию «березовой каши», каждому пришлось опускать стыдливо глаза и пригибать свою голову.
   К концу совещания Гурий Львович самовлюбленно сверкает глазами: вот каков я, руководитель объединения, - мудрый и дальновидный, и вот кто вы все – ленивые недоумки. И если б не я, такой всевидящий и неутомимый, все объединение пошло бы по миру, как побирушка!

   Чтобы не быть обвиненным в отсутствии мыслей, кое-кто имел наготове дежурный вопрос, но и тогда Гурий Львович не спускался с командирских высот.
- Ишь, вы какие! – гремел его голос. - «Почему, Гурий Львович, это? А почему это?».. Это я вас должен спрашивать – почему?!.. Вы что думаете, это Гурий Львович допустил до такого?!.. Да! Правильно! Это я допустил! Не спрашиваю с вас так, как надо! Я добрый к вам слишком!.. Теперь будет все по-другому! Я определяю себе роль контролера, а вы – исполнители! Бегайте!.. Бегать будете все, включая моих заместителей! Я за двадцать шесть лет моей работы в этой системе набегался, хватит! Я имею столько ума, что ваш ум мне не нужен! Мне нужны исполнители!.. Алешин! – Ковров поднимает директора подсобного хозяйства. - Докладывайте, как у вас со строительством молочного цеха?
   Директор рывком поднимается и торопливо перечисляет основные этапы строительства.
Выглядит все очень неплохо: средства освоены, работы ведутся с опережением графика.
   Гурий Львович, наклонив в сторону голову Алешина, слушает и барабанит пальцами по столу. Он недоволен – не показана роль его, генерального директора. Надо поправить. С трудом дотерпев до конца доклад, Ковров говорит:
- У вас все так обтекаемо получается: вышло решение, отвели участок… Оно что, это решение, само собой родилось?! Сейчас за античный профиль и голубые глаза ничего не делается! За всем этим стоит труд! Мой лично труд!.. Сколько раз я был в обкоме у первого по вашим вопросам?!.. Что значит – нам выделили два охладителя?!.. Их на всю область выделили только два!.. Предагропрома со вторым секретарем уже распределили их!. Вчера мне второй звонил, упрекал – зачем я пошел сразу к первому. Давай, говорит, компромисс – эти охладители отдадим гормолзаводу, а в четвертом квартале поступят еще – эти, дескать, тебе. Фигу!!! Пусть попробуют теперь отменить решение первого!.. Вот, чего нет в твоем докладе, уважаемый товарищ директор!
   Ковров явно наслаждается своими словами.
- А мы молочный цех построим в этом году? – осторожно спрашивает его парторг.
   Ковров моментально уловил скрытый упрек в этом вопросе: «Захапал дефицитное оборудование, и ни себе ни людям». Глаза его зловеще сощурились.
- Успеем! Я шкуру спущу с каждого, кто посмеет сорвать эти сроки!.. Назовите мне человека, кто помешает мне это сделать!.. Ты, Марченко?.. Ты Алешин?!.. От вас теперь все зависит! Давайте, крутите! А я оставляю себе роль контролера!.. Но помните: я – активный  контролер! Вмешивающийся!

   Если дежурный вопрос заготовил кто-то из аппарата, Ковров реагирует тоньше:
- Кому, по-твоему, надо дать поручение, чтобы сдвинуть с места эту проблему?
- Не знаю, - теряется управленец. О том, здесь что нужен уровень генерального директора, он сказать не решается.
- А что, если мы тебе ее и поручим? А?.. Через месяц доложишь нам, что все сделано, что готов приступить к выполнению нового поручения!
   Аппаратчик в отчаянии:
- Это не мой вопрос, Гурий Львович! У меня уже все запланировано…
- А ты запланируй и это!- пресекает Ковров. - Все! Решено!.. Прошу отразить в протоколе!

   Никогда и никому из работников «Службы быта» не удавалось озадачить Коврова. Любую проблему он мог вывернуть наизнанку.
- Чего вы здесь выносите на планерку?! – разносит он директора швейной фабрики, попросившего прислать к нему учащихся ГПТУ. - У него, видите ли, свои специалисты разбегаются! И вы думаете, что этим все объяснили?!.. Что значит – специалисты разбегаются?. О каких специалистах вы говорите? О тех, что набрали на новую фабрику?
- Они, Гурий Львович, - вздыхает директор.
- Разбегаются потому, что строите долго! Что, опять Ковров виноват в этом?! А вы где?!.. Ждете готового?!.. А почему эти кадры не разместить на действующем предприятии? Почему не организовать вторую смену?.. Молчите?.. Вы думайте, когда со мной говорите! Я прожил много, я – стреляный воробей! Сами не думаете, а у нас крадете драгоценное время своими частностями!.. Садитесь!
   Ковров возглавляет «Службу быта» давно, и потому считает вправе добавить: «Ты еще молодой директор, и ты должен работать так, чтобы завоевать авторитет в коллективе! И у меня тоже! Что, кстати сказать, очень немаловажно!

   Все планерки – и плановые, и внезапные начинались по давно установленной схеме. Люди, вызванные на них, долго выдерживаются в приемной в ожидании звонка генерального – приглашения в его кабинет. Звонок, всегда резкий, бьет бичом по натянутым нервам. Каждый сразу стремится придать себе деловой озабоченный вид и прошмыгнуть на укромное место, не привлекая внимания придирчивого хозяина кабинета: ничего хорошего такое внимание никому пока что не приносило.
   Ковров молча внимательно наблюдает, как все рассаживаются. В эти минуты секретарь подает ему чай, Гурий Львович с шумом отхлебывает глоток и произносит начальные фразы.

   Говорили, что в молодом возрасте Гурий Львович был очень собой недурен: высокий, стройный, светлоглазый, с черной волнистой шевелюрой. Имея состоятельных родителей, он и в институте, и после него – всегда носил модную и дорогую одежду, и это сыграло не последнюю роль в его успешной служебной карьере, хотя пост генерального директора самого хлопотливого областного объединения он считал для себя незаслуженно низким.
Ковров не таил своих притязаний на руководящие места в исполкоме, а позже – и в администрации области, но первые лица не хотели иметь рядом с собой человека, известного сварливым характером, И Гурию Львовичу оставалось демонстрировать свой невостребованный потенциал только в обществе подчиненных.
   Излишняя желчь и постоянное недовольство – превосходные разрушители организма, и после шестидесяти от былой импозантности Гурия Львовича остались только воспоминания. Он сделался сутулым, худым, с впалой грудью и дряблым, отвисшим, как груша, животом. Нос его вытянулся и заострился. Седые волосы, короткие от еженедельной стрижки, всегда топорщились, как иголки, резко обозначились скулы, цвет лица приобрел сероватый оттенок, и вся голова его стала похожа на сердитого ежика, подозрительно принюхивающегося к чему-то. И стоило Гурию Львовичу занять свое кресло с гнутыми подлокотниками, поставить на стол длинные худые руки, как сразу начинало казаться, что старый, раздраженно- настороженный ежик забрался на раскорчеванный пень и пугает людей угрожающим фырканьем.
   Подчиненные Гурия Львовича притерпелись и к его брюзгливому виду, и к постоянным придиркам, и к томлению в приемной перед унижающей достоинство встречей с этим самовлюбленным бурбоном, и когда однажды этот набор неприятных спутников совещаний оказался неполным, люди заволновались.

   В дни планерок, назначенных на утро, Ковров приходил рано и сидел в одиночестве в кабинете, не общаясь ни с кем, кроме как по телефону. В тот день в управлении его не было, хотя до десяти часов – времени начала совещания – оставались считанные минуты.
   В приемной уже давно было много народу, практически все приглашенные. Отсутствие Коврова всех тревожило: не связано ли это с непонятной всем перестройкой, которая, по сути, оборачивалась полнейшим развалом? Ломались общественные устои, становились ненужными люди и предприятия, и всюду звучали непривычные уху слова: предприимчивость, предпринимательство, бизнес…
   Не менее получаса Силаев, директор обувной фабрики, разъяснял столпившимся возле него коллегам свое понимание новой политики, нагоняя при этом на них страху:
- Все будет так, как сегодня у капиталистов: каждый сам по себе. Чем хочешь, тем занимайся… А чем заниматься, когда все кругом уже порасхватано?!.. Вот и идут на самое невероятное… Я видел фильм как раз по этому случаю…
   Силаев имел авторитет у бытовиков, так как учился когда-то в одной школе с Ковровым, и тот не так часто отчитывал его и унижал на планерках.
- Так вот, - продолжал директор обувной фабрики, - плывет, представляете, пароход, громадный лайнер. Из Европы в Америку. На борту – народ. Миллионеры, миллиардеры. С дамами… Ага… За лайнером – стая акул. Ждут: может, бросит им кто съестное, или, может, сам кто сорвется. Идут за лайнером прямо до берега. И вот в одном порту местные жители приспособились выколачивать деньги из этих миллиардеров разными трюками возле акул. Больше никаких возможностей у них не было – все безработные… Так вот, только лайнер подходит к порту – навстречу ему вылетает катер. На катере стрелки с карабинами. Человек пять или шесть. А один человек – в плавках. Катер делает круг, другой возле лайнера, чтобы привлечь, значит, внимание. Ага… И вдруг под кормой, где этих акул самое месиво, тот, в плавках который, падает в воду. Акулы – за ним, он – к катеру. А лайнер, понятно, сбавляет ход, на нем – ахи, визги. Видят, как акулы пасти пораскрывали и вот-вот сожрут человека. Но стрелки начеку. Акуле осталось только сомкнуть челюсти, а ее – щелк разрывной. Одну, другую, третью… Пока парень не доберется до катера…Как с ним расплачиваются – не показали. Но не даром же такой риск! Тем более что однажды не уследили: акула погналась не за парнем, а навстречу ему – от катера. Пополам перекусила! Кровищи! На весь экран!.. Вот так-то. Вот во что обходится ихняя самостоятельность!.. У нас же будет почище: побросают к акулам, а стрелков не поставят, или патронов не выделят!
   Удрученные слушатели молча примеряли на себя грядущие перемены и не находили в этом ничего утешительного.

   Повестка предстоящего совещания не была известна заранее: «Вопрос – на месте», - говорила секретарша Коврова, обзванивая предприятия, и все же все почти знали, что «героем» на нем должен стать Носов, директор учебного комбината.
   В «Службы быта» Носов работал недавно, а каждого новичка Ковров подвергал обязательной процедуре публичного унижения, которую называл – знакомством поближе. Генеральный директор хотел точно знать меру гибкости нового подчиненного. «Строптивые мне не нужны, - предупреждал он. - Мне нужны послушные исполнители. У меня нет ни времени, ни желания с кем-то бороться в дальнейшем, или перевоспитывать». И если новичок не имел нужного количества выдержки и смирения, день такого «знакомства» был для него последним во владениях Гурия Львовича.
   Носов пришел в числе первых и стоял в одиночестве у окна рядом с ухоженной пальмой, погруженный в невеселые размышления. На вид ему было лет сорок, и выглядел он представительно: высокий, в меру полный, розовощекий, с модной прической. Несмотря на жару – стоял август – одет был в темно-синий хорошо отутюженный костюм, светлую сорочку с галстуком в бело-синюю клетку. В руках он держал пухлую папку, и, казалось, целиком ушел в свои мысли, не реагируя ни на байку Силаева, ни на испытующие взгляды своих сослуживцев.
- Ишь, как вырядился в такую жарищу! - тронул за рукав стоявшего рядом сотрудника Штонда, инспектор по кадрам. - Наверно предупредили…
- Знает! - согласился сотрудник. - Я был вчера у главного инженера, и он при мне его инструктировал: не суетись, говорит, не горячись, будь выдержан… Я слышал, что его по рекомендации главного приняли. Это верно?
- Ковров с ним сам сейчас разберется, - ушел от прямого ответа уклончивый кадровик.

   Настенные часы с длинным, под золото, маятником тихо отстучали десять ударов. Коврова все еще не было. Минут через двадцать Силаев предложил шутливо:
- Давайте поступим так, как принято у студентов: десять минут преподавателя нет – все расходятся…
- Точность – вежливость королей, - поддакнул кто-то.
- Ждите! - громко и властно оборвала шутки секретарша Коврова. - Гурий Львович знает, что вы уже собрались! Если сочтет нужным вас отпустить, он позвонит!
   Пряча смущение от окрика высокомерной девчонки, собравшиеся, среди которых было много седоголовых, начали строить предположения о причинах задержки их генерального директора.
- Может с машиной случилось что?.. Саша когда за ним выехал?..
- Гурий Львович пешком по утрам ходит. Здесь рядом.
- А может, он в администрацию заглянул? Оттуда сразу не вырвешься..
- Гурий Львович вырвется, если захочет..
- А если к самому Локтеву?!..
   Ковров не скрывал, что стремится наладить тесный контакт с Локтевым, новым главой областной администрации. «Главное, чтобы тебя первый поддерживал, - часто повторял он, - а остальные – дерьмо! Чего на них оглядываться!» И если он действительно попал на прием к Локтеву, ждать его можно непредсказуемо долго. О том, что он вспомнит про собравшихся здесь и позвонит, как сказала его секретарша, - никто не обольщался.
   Носов несколько оживился. Он стал надеяться, что планерка не состоится, и ожидавшие его неприятности отодвинутся куда-нибудь дальше. О том, что его сегодня поднимут, предупредил накануне главный инженер объединения, обеспокоенный тем, что в случае непринятия Носова Ковров обязательно унизит и его, своего первого заместителя: «Кого ты таскаешь к нам, дорогой мой?! По себе подбираешь?!»
- У меня, кажется, все в порядке, - уверял главного Носов, - Потом, сейчас каникулы, ремонт…
- Это ты так считаешь! Гурий Львович, если захочет, найдет за что тебя расчехвостить. А он захотел и подготовился к этому: все отделы ему справки готовили по твоему комбинату.
- Но почему? Я ничего не сделал порочного, - терялся Носов в догадках. - Может клевета какая ему поступила?
- Никакой клеветы. Так надо! - главный инженер внимательно посмотрел в глаза своего протеже и добавил, - Мой тебе совет: как бы обидно не было – терпи. Не возражай и не спорь. Перемолчи. Так будет лучше в дальнейшем.

   Волнение в приемной усиливалось. Кто-то позвонил тайком в областную администрацию и узнал, что Коврова там не было. В гараже не оказалось его машины. Эти известия дали новый толчок измышлениям о неизбежном развале объединения подобно тому, как развалились другие: торговли, местной промышленности, общественного питания… «Служба быта» оставалась единственной структурой, которой пока не коснулась тлетворная перестройка. Все признавали, что объединение оставалось нетронутым только благодаря способностям Коврова, и несмотря на его иезуитский характер, перемен боялись и не хотели. Ковров был надежной опорой при внешних неприятностях. «Со своими я сам разберусь! - говорил он в таких случаях. - Все претензии адресуйте мне лично!» И многие с благодарностью вспоминали, как он выручал их в очень непростых ситуациях.

   Гурий Львович появился после одиннадцати, когда нервное напряжение достигло своего апогея. Сутулясь больше обычного, он окинул приемную пустым безразличным взглядом и, не ответив на подобострастные «здравствуйте», пошел к своему кабинету.
- Чай мне завари покрепче, - приказал он секретарю сквозь зубы. - И приглашай, пусть заходят.
- Не в духе,- шепотом констатировал Штонда и сочувственно посмотрел на Носова, а того, похоже, забила нервная дрожь.
   В кабинет входили робко, по одному, и после того, как секретарь, относившая чай, вышла оттуда. Входили по рангу: главный инженер, прочие заместители генерального, за ними – Силаев, начальники отделов управления, другие руководители предприятий. Шествие замыкали ведущие специалисты отделов. Носов вошел последним.
   Ковров, морщась, прихлебывал чай и пристально следил за входившими. На Носова он смотрел пытливо и долго, пока тот, потоптавшись в нерешительности, не сел, оказавшись за спиной Штонды.
   Традиционную вступительную речь Колов начал голосом мученика:
- Я, как вы заметили, задержался сегодня… Вчера, уже вечером, выехали в район, там и поужинали. Все вроде свежее было, но дома… Как приехал, так и начало меня нести. И сверху, и снизу. Всю ночь. Жена рвется скорую вызвать, а что скорая?! Отвезут в инфекционную и бросят там, как собаку. У нас так. В инфекционной там все бесконтрольно: кто захочет идти в инфекционную ради контроля?!.. Надо бы пару деньков отлежаться, но для меня это – роскошь. Я, как вы знаете, даже отпуск свой не догуливаю… Утром принял горячий душ, собрался, но пешком идти не рискнул – вдруг дорогой прихватит!.. А?!..
   Ковров обвел всех оловянными глазками и продолжал смаковать свои ощущения:
- У нас не так, как в Клошмерле! Помните, такой фильм был – «Скандал в Клошмерле?!». Про общественные уборные?.. Там их строили для народа, а у нас и те, что были построены, позакрывали… Дорогой прихватит – ни к кому ведь не достучишься, или за забором – собака… Я утром пешком хожу, вы знаете это, сегодня же не рискнул, вызвал машину… Сижу сейчас и вслушиваюсь в урчание, чтобы вскочить и успеть добежать до уборной…
   Мужчины, сохраняя самое серьезное выражение лица, украдкой смотрели на женщин: как они реагируют на эту диарейную эпопею? Женщины были - на уровне: сама искренность, само сострадание. Лица их наполнялись материнскими чувствами и выражали готовность оказать любую необходимую помощь.
   Ковров вздохнул еще раз скорбно и переключился на дело:
- Ну ладно, будем работать… Владимов, где ты?!.. Мне жалуются, что ты парализовал работу нашего транспорта, что перестал выдавать бензин. Я правильно говорю, Мишина?!..
- Абсолютно правильно, Гурий Львович! - встала и принялась тараторить Мишина, начальник производственного отдела объединения. - Раньше давали по тонне двести на квартал, сейчас – по ноль целых и три десятых! По столовой ложке на день!
   Владимов, ответственный за бензин, поднялся и степенно сказал:
- А что я могу сделать, товарищи?.. Заявки наши урезаны, сейчас живем за счет фондов четвертого квартала. Но ведь никто не запрещает покупать бензин в частных бензоколонках. Пожалуйста, покупайте… Дорого?! А чего вы хотите, если ненормальная обстановка в стране?
   Сделав такое умное заявление, Владимов молчит и выжидательно смотрит на генерального. У Коврова на шее вздуваются вены, багровеет морщинистое лицо, и наливаются кровью глаза. Он приподнимается над столом.
- Ты мне не говори за страну, если не знаешь, по своей лености, что в стране происходит! - гремит его гневный голос. - Есть постановление правительства: для ряда отраслей оставить фонды на ГСМ на уровне прошлого года! На нас оно тоже распространяется: какая жизнь будет, если свернуть нашу службу?!.. Если кто-то из бюрократов в нашей администрации не понимает этого, надо растолковать! Драться надо за свои интересы! Постановление есть, ваша задача – реагировать на это постановление! Связаться с нефтесбытом, с Крайневым! Его-то, надеюсь, вы знаете?! И реализовать решение правительства! Вытрясти из него все, что следует из этого постановления!.. За бензин вы мне отвечаете со всеми вашими потрохами!
   Когда Ковров переходит на «вы» с подчиненными – дело тревожное. Вальяжность с Владимова сразу слетела, он сжался, опустил голову, а голос Коврова продолжал крепнуть.
- Я не спрашиваю вас за цемент или лес! За лес и цемент мне другие ответят!.. Да! Именно – ответят!!! Зарубите все себе на носу! Вы думаете – моя задача отыскивать вам бензин, цемент, оконные блоки? Напрасно так думаете! Моя задача – решать глобальные вопросы: объяснить ситуацию и подготовить вас к действию в этой ситуации. Все!! Бегать будете вы!.. Почему до сих пор не встретились с Крайневым и не прижали его этим постановлением?!.. Что, скажете, встретились?!.. Вы и о постановлении только от меня сейчас слышите! А заявляете – сократили фонды!.. Вы это мне бросьте! Все, что положено вам, решайте сами, не доводите до Коврова нерешенных вопросов! Как только доведете – считайте, что клок волос у вас вырван! Я знаю все!!! И то, что вы не дорабатываете – тоже знаю! Вцеплюсь в ваши шевелюры и буду трепать!
- Уже ничего на голове не осталось, - попытался обратить в шутку слова генерального перепуганный не на шутку Владимов, который действительно не знал ни о каком таком ответственном постановлении.
- Найду за что потрепать! - не принял шутки Ковров. - Ты работай так, чтобы жалобы до меня не доходили, тогда ты для меня – хороший работник… А за страну не беспокойся: за нее есть кому беспокоиться – вон их сколько каждый день красуется по телевизору!.. Работайте как положено!!. А то – придут в кабинет и трясут здесь своими… штанами! И думают, что работают!
   Возбудив себя так, что позабыл о расстройстве желудка, Ковров вышел из-за стола и стал ходить по кабинету, продолжая ругать подчиненных за нерадивость. Слова он усиливал кривлянием и жестикуляцией.
- Работнички!!! Кто может мне указать роль, которую выполняла Умарова в строительстве фабрики химической чистки?!.. Она – директор. Деньги отпущены, проект есть – строй на здоровье, организуй строительство!.. Так какую же роль она играла в то время?.. Не знаете?.. Ни какой!.. Гурий Львович доставал кирпич, Гурий Львович доставал железобетон, договаривался со строителями… А как она вела себя на приемочной комиссии?! Больше всех замечаний!.. Выполнили, сдали! Химчистка работает! А теперь Гурий Львович петушком возле нее кружится: «Выделите, Фирюза Махмудовна, объединению десять процентов от прибыли этой химчистки…», а она: «Нет, Гурий Львович, только пять процентов – Совет трудового коллектива не согласен на десять». Совет не согласен!!! А где был этот Совет с ней вместе два года, пока строилась фабрика?!.. Где?!..
   Ковров сощурился, как на солнце, приложил ко лбу ладонь козырьком и стал всматриваться в углы кабинета.
- Где они были?! - кричал он почти истерически. - Ты мне не прикрывайся Советами! – коршуном навис он над перепуганной директором химической чистки.- Плати по-честному!!! Сами голосовали за объединение! Теперь не выйдет, чтобы каждый командовал, не позволю!!!.. Или - Иван!.. Где он? Не вижу!..
- Здесь, Гурий Львович, - поднялся Сахнов, директор завода по ремонту бытовой техники.
- Вот он! Мы ему строим, понимаете, а он только вопросики задает! Знаешь, где твоя стройка находится?!.. Знаешь!.. И около него крутиться придется, попомните эти слова. Даже в протокол можете занести!
   Ни Умарова, ни Сахнов Коврову не возражали, и он, выпустив, как говорят, пар, начал успокаиваться. Кульминация планерки прошла, Владимов и Сахнов сели, остальные расслабились. Послышался осторожный шепоток.
- Похоже, пронесло сегодня мимо тебя, - полуобернувшись к Носову, ободряюще сказал Штонда. - Гурий Львович, похоже, насытился. Быстро он что-то сегодня, Стар уже стал…
   Носов согласно кивнул и судорожно сглотнул слюну.
- Лучше бы сейчас его слушали, - возразил Штонде сосед, - переволновался парень, а попусту. По себе знаю, как муторно ждать, когда он на тебя сорвется.
   Ковров вернулся в кресло и сказал главному инженеру:
- Продолжай, пожалуйста. Вот по этой повестке…
   Дальнейший ход планерки его, как видно было, не занимал. Слушал он не внимательно, не критиковал ни кого, а одному из выступавших сказал даже спасибо за краткость изложения мыслей.
   Но о Носове он все-таки не забыл. Как только началось оживление, обычное к концу совещаний, Ковров приподнял голову и вытянул шею.
- А где у нас Носов?..
   У Носова слышно екнула селезенка.
- Здесь, - сдавленно произнес он, вставая.
- Не дрейфь, - подбодрил его Штонда шепотом.
   Носов расправил плечи и повторил спокойнее:
- Здесь я, Гурий Львович. Слушаю вас.
- Это нам тебя надо послушать… Ты уже сколько работаешь?..
- Два месяца, Гурий Львович.
   Носов преданно, по-собачьи, смотрел генеральному прямо в глаза.
- Два месяца, - задумчиво повторил Ковров, постукивая очками по крышке стола. - Пора, думаю, спрашивать. Давай, рассказывай, что у тебя?..
- Самый больной вопрос, Гурий Львович, сейчас – это подготовка к зиме. - торопливо заговорил Носов, посчитав, что лучше начать с проблем. - У нас раскрытая теплотрасса, нужно сто восемьдесят шесть погонных метров труб двух дюймового диаметра. Я у всех был, где надо, Гурий Львович, но результатов нет. Одни обещания. Требуется ваша помощь, Гурий Львович…
   Носов еще не усвоил, что обращаться к Коврову с какой-либо просьбой, особенно по материалам, значит – пробуждать в нем вулкан. Со всей, соответствующей извержению, атрибутикой – ревом, грязью и прочим.
   Лицо Коврова стало таким, будто он откусил пол-лимона.
- Ты знаешь что!!! – грубо он прервал Носова. - Ты у кого перенял этот стиль?! Два месяца всего здесь, а уже как Владимов! И тебе тоже – страна плохая?!.. Мы тебя брали директором, чтобы ты и решал снабженческие вопросы! Вон ты какой круглый мужик! На все пять с плюсом!.. Иначе, посадили бы туда хрупкую женщину, уж с внутренними твоими вопросами справилась и такая, А снабжение… Ты же обстановку знаешь… Вся страна проходит сейчас всесоюзный эксперимент – проблемы растут, а материалы уменьшаются. На каком этапе мы сдохнем?.. Так что давай – бери ноги в руки и – действуй! Ищи, доставай! Девяносто процентов работы директора – это снабжение! Понял?!
- Понял, Гурий Львович, - пролепетал Носов.
- Ну и отлично. Садись. Спасибо за понимание… Свободны все!

   С крещением тебя! - сказал Штонда, когда все вышли в приемную, и крепко пожал Носову руку.
- Везунчик! – с явной завистью произнес Владимов. - Проскочил, как намыленный! Меня валерьянкой отпаивали после первого представления.

   Оставшись один, Ковров вновь потребовал чаю и, когда секретарь принесла его, сказал озабоченно:
- Собери весь этот народ завтра в три. Вопрос – подготовка к зиме. Похоже, только Носова она беспокоит. Докладчики – директора предприятий, содокладчики – мои замы. Все! Каждый – по распределению обязанностей!.. Все поняла?
- Завтра, Гурий Львович суббота…
- Ну и что, что суббота?! Будем работать! Всех сейчас и предупреди, а то будут хлопать глазами: какая зима, откуда зима?!..
   Ковров побарабанил пальцами по столу.
- Суббота, говоришь, завтра?.. Ну, что же, день коверкать не  будем. Давай не на три, а как и сегодня – на десять. А на три – давай в понедельник, по плану. Докладчики – те же. Пусть возьмут с собой главных бухгалтеров и финансистов: давно не слышал их вяканья…
1990 г.


СЛОЖНОЕ ИНТЕРВЬЮ
   Малахов, директор рыбного комбината, человек солидного возраста, представительный, имеющий опыт общения с людьми из разного круга, чувствовал себя неуютно и скованно в беседе с дотошным корреспондентом, сидевшим перед ним в его, директорском, кабинете.
   Корреспондент все пытался узнать, как здесь, в районной глубинке, идет перестройка командной системы, признанной центром порочной и пагубной и потому искореняемой им повсеместно.
   Отвечать откровенно Малахову не хотелось – жизнь научила его быть осторожным в оценке других, особенно вышестоящих. «Приезжему что,- думал Малахов, - он пораспрашивал и уехал, а мне здесь жить и работать… Потом, чем закончится вся эта ломка, кто сейчас знает наверное?»..
- А как складываются у вас теперь отношения с руководством района? - наседал корреспондент. - Как оно, по-вашему, перестроилось?
   Двигая по столу очки в изящной оправе, Малахов вымученно тянул:
- Видите ли, район у нас сельский… Традиции здесь очень сильны… Нет, перемены, конечно, заметны, тем паче после того, как райкомы закрыли… Теперь мы контактируем все больше с районным советом. Хотя мы расположены в разных поселках, но контакт держим плотный.
- А кто сейчас в районном совете?
- Председатель?.. Григорьев. Первый секретарь райкома партии. Бывший уже, конечно, теперь… Его, значит, выбрали… Он совмещал вначале оба поста, а потом перешел в райсовет окончательно, тем более, что райкомы прикрыли… С ним у нас связь постоянная: звонит, советует, интересуется…
   Как бы в подтверждение слов Малахова по селектору раздался голос секретаря:
- Владислав Александрович, вас просит Григорьев.
- Видите, - усмехнулся криво директор. - Только что о нем говорили. Сейчас будем распределять нашу продукцию: сколько направить рыбкоопу, сколько кому еще, по бартеру… Он у нас любит распределять…
   Однако в этот раз директор ошибся.
- Малахов?! Где ты пропал?! - зазвенел в трубке зычный голос. - Как ты живешь там?.. Ничего?.. Значит – счастливчик! Давай тогда, впрягайся в наши проблемы – сообща и телегу легче тянуть. Помнишь народную мудрость?.. Надо трудоустраивать бывших райкомовцев. Ситуацию ты понимаешь, я думаю…
- Я уже делаю, что могу, Николай Николаевич! - заволновался Малахов. - Парторга уже назначил начальником кадров. Старого начальника пришлось досрочно на пенсию вытолкнуть. Уходил со слезами – как сейчас на пенсию проживешь?!..
- Ты парторга своего не считай, - прерывает Григорьев попытку Малахова соскользнуть на другую проблему. - Он твой, доморощенный. Кому еще о нем позаботиться? Я сейчас о других говорю: еще к тебе направляю. Пока одного, а там видно будет… Гальперин вот к тебе согласился. Придумай ему что-нибудь.
   Облик грузного, сумрачного райкомовского тугодума мгновенно возник перед внутренним взором Малахова. Заведуя промышленным отделом, Гальперин в доску выматывал директоров предприятий, требуя, даже по пустяковым вопросам, их личного присутствия у себя. И попробуй не появись! Неприятностей не оберешься! Он – мастер на неприятности. А вызов к нему был почти ежедневно: то готовится справка в бюро райкома, то справка в секретариат, то нужны цифры к докладу на пленуме… Цифры, сведения, справки – стихия Гальперина. По другим делам ходить к нему бесполезно – ничего не решает. Одна демагогия. И вот он – сюда! Надменный, надутый, обидчивый… Гальперин – на комбинате!!!
   Малахов был так ошарашен такой перспективой, что забыл на какое-то время о постороннем в своем кабинете, и не мог никак найти слов для ответа.
- Ты чего замолчал? - властно гудела трубка. - Договорились?...
- Да что вы, Николай Николаевич! - взмолился Малахов. - Куда я его?! Он же ни уха, ни рыла в нашей работе!
- Но, но! - прикрикнул Григорьев. - Ты не утрируй! Он семь лет всем производством в районе руководил!.. Вот, мне подсказывают, что он был даже куратором твоего комбината!.. «Ни уха, ни рыла!» Тоже мне, умник!
- Да точно вам говорю! – ревел белугой Малахов. - Приехал раз как-то ко мне с заявлением – рыбу для кого-то выписывал. Пишет: «Прошу отпустить ящик копчено-вяленых рыботоваров». Я уточняю: каких тебе надо, конкретно - вяленых или копченых? А он мне, с обидой: я ж, говорит, ясно пишу – копчено-вяленых…
- Ну, и в чем ты здесь криминал усмотрел?..
- Да не о криминале я вовсе! Я о том, какой он куратор! У него там, в партийных бумагах, как было одной строкой – копчено-вяленая продукция, он так себе ее и усвоил! Он и на территории-то комбината не был ни разу! Ни в одном цехе. Только в парткоме, да у меня в кабинете.
- Тебя послушать – выходит, что дураков мы в райкоме держали! - слышится желчный голос Григорьева. - Сам-то ты помнишь, что райком тебя сделал директором?! Сам-то каким был до этого?.. Подучишь! Не в орг же набор мне его посылать!..
- А с жильем как? - спросил Малахов, сникая.- Селить мне его негде: строительство встало, а очередь – страшно сказать…
- Вот и плохо, что встало! Очень плохо. Пора, видимо, нам разбираться в этом вопросе. А о Гальперине, в этом плане, не думай. Он пускай здесь поживет. У него есть машина – поездит. Думаю, не на долго мы его к тебе переводим… Значит, с ним порешали?!.. Ну, будь здоров. Он завтра подъедет…
   В трубке уже часто звучали гудки. А Малахов все еще держал ее возле уха. Потом он тяжело опустил руку, взглянул искоса на корреспондента, что-то торопливо заносившего в свой блокнот. «А-а, пусть его знает всю правду – матку!» - мелькнула шалая мысль. И он велел секретарю пригласить к нему главного инженера и нового начальника отдела кадров.
   Возбужденный состоявшимся разговором, Малахов вышел из-за стола и крупно зашагал по просторному кабинету. На его безволосом затылке растекалось большое малиновое пятно.
- Только что у меня разговор был с Григорьевым, - сразу сказал он вошедшим. - Велит трудоустроить Гальперина. Не на рабочее место, естественно…
- Гальперина? - переспросил бывший парторг удивленно. - Так он же – того…
- Знаю! - восклицает Малахов. - То, что вы скажете мне сейчас, я лучше вас знаю! И тупица он, и склочник, и не специалист. Знаю, что он институт педагогический кончил заочно!.. Учителя чистописания к нам направляют!.. Но первый же требует!.. Вы-то хоть мне душу не рвите!.. Найдите ему такую работу, где вред от него мог бы быть наименьшим!
   Главный инженер и бывший парторг в замешательстве вышли из кабинета. Малахов снова сел за свой стол, опять погонял по нему очки и спросил, глядя тоскливо на корреспондента:
- У вас и теперь еще будут вопросы?..
   Корреспондент сказал, что ему все понятно, и спрятал в карман авторучку.
1991 г


ПРИЯТЕЛЬ
   Сносят старый квартал. Наконец-то!.. Наконец-то убирают постройки, сколоченные, по всем показателям, еще в период нашествия хана Батыя… Большинство домишек не разбирают – гнилье, корчуют бульдозером. Где-то среди этих руин и лачуга моего дяди… Как он ждал этого сноса, рассчитывая на переселение, как он, веря и не веря в него, старался улучшить свой быт, цепляясь за любую возможность. И я вспоминаю, что сумел хоть чуть-чуть помочь ему в этом.

   Валерий Иванович,- сказал мне как-то начальник отдела,- опять у стройгруппы в отчете вранье. Сходи-ка туда, разберись там на месте.
- Сделаем,- ответил я, маскируя свое удовольствие: стройгруппа была в другом конце города, и вместо тоскливого сидения в душной комнате, предстояла приятная и не обременительная прогулка. Само задание меня не смущало – дело знакомое.
   Поменяв в своей жизни несколько различных контор, я не раз подмечал не понятную мне поначалу особенность: на дело, связанное с отлучкой из здания, тут же отвечают согласием. Пусть это дело для исполнителя трудное, или наоборот – оскорбительно мелкое, пустяковое. Например, инженеру, дипломированному и с недюжинным стажем поручают отнести бумажку в другую контору или доставить бумажку оттуда – каждый с радостью соглашается. Получая иное задание, и почетное, и в рамках своих служебных обязанностей, но сделать которое можно на месте, даже не поднимаясь со стула, многие стараются отвертеться. Брюзжат, ссылаются на перегрузку и крайнюю занятость.
   Постепенно я пришел к выводу – это проверенный способ самозащиты, инстинкт, так сказать, выживания: сокращают-то, прежде всего, конторских работников, вот они и ловят момент, чтобы подчеркнуть свою важность и необходимость.
   Поломаться, из этих соображений, полезно конечно и при заданиях с отлучками, но здесь вступают в игру другие серьезные факторы. Кто из нас не раздумывал над проблемами: как сходить в ЖЭК, к нотариусу, в гортоп или еще куда по личным вопросам? Отпрашиваться? Каждый раз не отпросишься! Идите, скажете вы, после работы? Вряд ли. Не скажете. Самим, наверно, не хуже известно, что «после» там нечего делать: или замок, или толпы народа. Необходимые двери доступны только в ваше рабочее время.
   Умный, знающий эти мелочи жизни начальник учитывает такие реальности, и распределяет задания с выходом в город как особый вид служебного поощрения. К расчетному времени он всегда добавит часик-другой, чтобы сделано было и личное, и служебное.
   Если же начальник скрупулезен излишне – горе его поручению! Я не раз был свидетелем такого примерно диалога:
- Так почему же вы так ничего и не сделали?!- вопрошает начальник, обычно чуть сдерживая в рамках приличия свои расшатанные нервишки.
- Дык, транспорт подвел. Сел я в трамвай, а он остановку проехал и встал. Ток, говорят, отключили .
- И вы три часа просидели в трамвае?!!
- Ага…
- Изумительно! Пешком раз десять можно было сходить и туда, и обратно!
- Дык кто ж его знал, что три часа тока не будет? Только, может, ты вылезешь, а он взял и пошел.
   После этого объяснения начальнику остается лишь утереться под носом: ссылка на городской транспорт беспроигрышна.
   Мой тогдашний начальник был человек многоопытный. Вырос он не в элитной среде, где не знают очередей, не собирают справок по ЖЭКам и не ездят в общественном транспорте. Он продирался вверх из низов, как росток сквозь асфальтную толщу.
- Можешь не приходить, покуда не разберешься,- напутствовал он меня.- Только сделать надо сегодня: завтра – сдавать сводный отчет.
   Разговор этот был до обеда. Сопоставив мгновенно все обстоятельства: и работу, и отведенное время, я повторил заверение, прямо глядя в испытующие глаза:
- Сделаю, Сан Саныч. Разобьюсь, но все сделаю в срок, не сомневайся.

   Около трех часов дня я, как и рассчитывал, уже был свободен и размышлял: «Чем бы заняться?» Вариантов было с избытком, но я, думаю, сделал правильный выбор: решил навестить дядю Колю, своего дядю по матери.
   Инвалид войны, он, не избалованный ни заботами государства, ни вниманием родственников, сиротливо доживал век в ветхом домишке с прогнувшейся крышей и окошками у самой земли. Ни воды в этом домишке, ни телефона, ни газа. Еду он готовил на керосинке, да и что он там мог приготовить!. Как он один в промозглые длинные ночи?.. Об этом лучше не думать… Побудешь часок у него, и долго потом на душе лежит горький осадок, будто именно ты виноват в его злоключениях. Вот и хитришь иногда сам с собой, откладываешь визиты к нему, выискивая себе оправдания, а каждый раз картина становилась все горше и горше.
   Дядя долго крепился, не раскисал в надежде на лучшее. Говорил все о льготной очереди на телефон, радовался вместе с соседями предстоящему сносу их убогих клетушек, мечтал хоть немного пожить в квартире с удобствами. Но годы шли, иссякали надежды, появились тоска и растерянность, появился страх перед беспомощной старостью и обида на власти. Жгучая безысходная тоска и обида.
   С тяжкими мыслями подходил я к дырявым воротам, готовя себя к встрече с любой неприятностью. Вспомнился случай, когда о смерти бабушки сослуживца родные узнали не сразу - от почтальона. «А вдруг и он – в постели. Болеет. Что тогда делать? Придется переселяться к нему!»
   Отворив калитку, я вздохнул с облегчением: дядя, скрипя протезом, ходил вокруг своего инвалидского «Запорожца» и протирал его тряпкой.
   Во дворе было что-то по-новому. Я увидел с десяток металлических труб, сложенных у стены кирпичного дома, к которому птичьим гнездом прилепилась дяди Колина хижина. Здесь же был газосварочный аппарат, деревянные козлы, длинная лестница…
- Уезжаешь куда или только приехал? - спросил я, поздоровавшись.
- Уезжаю, Валерочка, уезжаю. Дело тут великое намечается – видишь, газ через двор ведут,- дядя рукой показал на трубы.- А знаешь, кому газ проводят?!.. Вот власти, растуды иху мать! Нам, инвалидам, - отказ на все сто процентов! Сносить, говорят, весь район будем – какой газ, какие ремонты, а этому дому – пожалте! И отремонтировали, и газ, вот, проводят. А почему?.. Квартиру там шишкарю дали. Не самому, конечно, у него она есть, а сыну его: женился недавно. Боятся сразу в новом дому выделять, так они обходной маневр применили: поселили сюда, чтобы при сносе он получил квартиру вроде как по закону. А чтоб не скушно было ему этот снос ожидать – удобства устраивают. За народные деньги, конешно… Эти,- он опять показал на трубы,- они третьовни приехали. Разреши, просят, отец, у тебя трубы свалить. Я интересуюсь, понятное дело, что за трубы, куда, для кого. Как узнал, аж протез застонал от обиды! А мне, спрашиваю, как? Так и быть с керосинкой?! Не заслужил, значит?! Всю войну от начала протопал! Нога в Кенигсберге осталась!.. Сволочи!.. Хотел не пускать, но они-то причем? Они – работяги. Им – что прикажут… Бригадир, хороший, видать, парень, сказал, что и мне они сделают. Сосок, говорит, с краном для тебя вварим, можешь потом подключиться, только хлопочи о проекте. Успеешь, говорит, быстро сделать проект – выполним и тебе… Какое было бы счастье!..
   Дядя Коля разволновался, заговорил, где хотел бы поставить плиту, как переведет печку на газ. И вдруг помрачнел.
- Хорошо это все, но опять не для нас. Вчера ездил в бюро, в котором эти проекты делают. Оно одно на весь город. Прием ведут там только по средам, один раз в неделю. Проект делают по полгода – это мне вахтерша сказала. Правда, говорит, инвалидам могут сделать уступку – срок поменьше назначить. Еду туда - они с четырех принимают.
   Дядя назвал адрес проектной организации, и я вспомнил, что там когда-то работали мои однокурсники – Володя Пирожков и Слава Рыженко. Мы даже дружили какое-то время.
- Бери и меня,- говорю.- Вдвоем веселее.
   Я не сказал ему о знакомых – там ли они еще? В каких амплуа? Смогут ли посодействовать?.. И еще не сказал потому, что дядя презирал обходные пути, верил всю жизнь в справедливость. Он даже заявление не подавал на улучшение жилищных условий. «Должны,- говорил, - сами знать, о ком им вначале надо заботиться: я все, что мог для страны своей сделал». Наивный был, как ребенок. Теперь вроде прозрел, но кто его знает, вдруг там он опять заартачится?..
- Поедем,- согласился он.- Открывай ворота.

   В длинном коридоре проектного бюро, разместившемся на первом этаже пятиэтажного дома, возле одной из дверей сгрудились люди.
- Туда нам,- показал дядя Коля пальцем в их сторону и быстро захромал к ним.
- Ты разбирайся там, действуй, как запланировал,- крикнул я вслед,- я подойду чуть попозже…
   Увидев проходящего в нарукавниках парня, я спросил, не работает ли здесь Слава Рыженко.
- Вячеслав Константинович?- уточнил парень - работает. Он сейчас за начальника.
- А с начальником что?- почему-то спросил я.- Он в отпуске? Болен?
- Начальника на днях сняли. За пьянку,- с видимым удовольствием отвечал парень.- Теперь Вячеслав Константинович - наш начальник… Четвертый кабинет. Он пока еще в своем кабинете сидит.
   В кабинете под номером четыре и с табличкой на двери «Главный инженер» была одна молодая женщина.
- А Вячеслав Константинович?- спрашиваю ее, стараясь потверже запомнить отчество Славы.
- Здесь… Он на минуточку вышел.
   Я постоял немного у двери, думая, как повести себя с ним: знаю, что высокая должность свой отпечаток ставит на многих… «Какой он теперь? Чванливый чинуша, ханжа или такой же, как был – деловой, но простой, приветливый парень, про которого говорили, что он далеко может пойти, если… К сдерживающему «если» относили его прямоту и резкость в высказываниях, что с позиций времен, в которые нас воспитали, было смело, но не умно.
   Я часто чувствовал отголосок того воспитания, отмечая неподвластную себе робость при встречах с высоким начальством. Но перед «Рыжиком» - так мы звали его в институте, ни заискивать, ни лебезить не хотел, будь он хоть трижды главным инженером или даже начальником.
   Ничего путного не придумав, я вышел опять в коридор, где через дверь от четвертого кабинета стоял озлобленный гвалт – люди выясняли очередь, ругали сроки и цены на разработку проектов. Заодно ругали начальство всех мастей и инстанций.
   Дядя Коля, увидев меня, вытянул кадыкастую шей, и по его растерянным глазам я понял, что там у него не все в порядке. Я сделал ему знак – потерпи, и стал прохаживаться у двери главного инженера, не приближаясь к толпе: я ведь задумал обхитрить очередь, зачем же ей знать об этом? Только расстраиваться. Легче, когда не знаешь, что тебя объегоривают.
   Минут через пять откуда-то вышел мужчина, фигура которого показалась мне очень знакомой. Высокий, стройный, резковатый в движениях – Славка! Такой же! Только, что лысый. А костюм на нем, как говорится, с иголочки..
- Ба, да это Валера! Какими судьбами?!..
   В глазах Вячеслава светилась неподдельная радость. Узнал! И тон его откровенно приветлив. А у меня получилось не так – сработала приученность к подхалимажу:
- К тебе, вот наверно… Как?.. Примешь?..
   Слава удивленно посмотрел на меня, и умело свел лепет мой к шутке:
- Конечно, приму! Наливай, приму обязательно!.. Проходи,- подтолкнул он меня к кабинету.
   Не обращая внимания на женщину, он сразу забросал меня вопросами обо всем: где живу, где работаю, с кем из ребят часто вижусь.
   Мои не очень толковые объяснения он почти не дослушивал до конца.
- А где Владимир? – спросил и я.- Слышал, что он тоже здесь вкалывал.
- Владимира сняли. С неделю как сняли за пьянство… Дурак он, совсем опустился – прямо с утра за стакан!.. А я вот теперь – о двух лицах. И главный инженер, и врио начальника. За двоих отдуваюсь.
   «Так вот оно что! Пирожков был начальником! Они здесь вдвоем «правили бал»!». Пока я осмысливал эту новость, Вячеслав поговорил с женщиной, и она вышла.
   Разговор о своем деле я начал издалека, с подходцем и чуть было не погубил все: в кабинет один за одним заходить стали сотрудники, постоянно отвлекал телефон, и я обругал себя мысленно за бестолковость.
   Но Вячеслав все же сумел для меня выкроить время.
- Все!- твердо произнес он, подписав очередную бумагу.- Меня уже нет! Меня ждут граждане!
   Он остро посмотрел на меня, потом – на часы.
- Пожалуйста, извини, но давай – с чем пришел? Сейчас насядут просители.
   Он кивнул в сторону коридора.
- Я тоже проситель. У дядьки газ через двор тянут…
- Все ясно,- перебил Вячеслав.- Уже врубился: нужен проект. Где дядька?
- Там. В очереди. Но там такая длина…
- Понял. Делаем так: как только я закричу «Кто с заявлением?» - ты его сразу сюда. Пока там расчухаются, он будет первым.
   Я понял замысел Вячеслава. Дверь, которую осаждала толпа, вела в комнату, смежную с кабинетом главного инженера. Там просителей принимала одна из сотрудниц бюро. Она брала заявления, регистрировала их, назначала сроки исполнения проектных работ. По сложным вопросам или конфликтам – подключался Рыженко. Такова, как я понял, слоняясь по коридору, была обычная схема приема, но, очевидно, были случаи, когда прием вели двое – и рядовая сотрудница, и главный инженер.
   Замешкавшись у двери, я услышал зычный голос Рыженко: «Зина! Пропускай и ко мне с заявлениями!» Тигром я выскочил в коридор – в таких случаях не надо зевать! «Сейчас,- думаю,- будет давка, и - куда моему колченогому дядьке, несмотря на все его ордена и медали!» И точно: дверь уже заклинила всполошившаяся толпа, каждый старался протиснуться первым, не понимая, что первыми все быть просто не могут. Среди штурмовавших дверь бедолаг дяди Коли не было видно. «Неужели упал?! Затоптали?!» Я рванулся назад, чтобы через кабинет Вячеслава проскочить к заклиненной двери и изнутри продернуть своего родича.
   Но бывший фронтовик не подкачал! Растрепанный от борьбы и волнения, он уже стоял перед столом главного инженера и тащил из-за пазухи свои бумаги.
- Вот он,- переведя дух, представил я его Славе.
- Садитесь,- предложил Вячеслав, - сейчас разберемся… По одному, по одному, господа!- крикнул он в затрещавшую дверь.- Зина! Наведи там порядок, а то прикроем с приемом!
   За дверями притихли, и Слава углубился в бумаги. Дядя Коля просительно забубнил: «Там в очереди говорили, что полгода ждать надо проект. Нельзя ль побыстрее? Я ведь участник войны, инвалид, у меня – льготы…»
- Ты придержи эти льготы к другому разу,- поднял голову Слава.- Ты ко мне с ним пришел, и мне этого хватит.
   У меня в груди потеплело, а дядя непонимающе стал таращиться то на меня, то на Славу.
- Заявления не вижу!- произнес Вячеслав.
- Какое?!- вскричали мы в один голос.
- Эх, ребята!- качнул головой Вячеслав.- Время теряем впустую.
   Он достал из стола бланк. Дядя Коля захлопал ладонями по карманам, нащупывая очки.
- На-ка ты,- Слава протянул мне бумагу.- У тебя выйдет быстрее.
   Мои очки сами прыгнули на нос. Выхватив ручку, я быстро заполнил пробелы в напечатанном тексте, и радостно выдохнул:
- Все!
- Теперь, значит, так: сначала к той девушке,- показал Слава на дверь,- она даст квитанцию для оплаты, потом – в сберкассу, потом – опять к ней, она отметит, что оплатили , и сразу сюда, ко мне… Впрочем, Зина!.. Зайди на минутку!
   В кабинет вошла белокурая девушка. Через неприкрытую дверь было видно, как у ее стола бойко работали локти просителей.
- Выпиши им квитанцию,- сказал Вячеслав, передавая девушке наши бумаги,- Сумму я поставил на заявлении.
   Зина понимающе кивнула, пошла к себе, за ней заковылял мой дядя, а Слава втолковывал мне, как действовать дальше.
- Сберкасса не далеко, всего два квартала…
- Мы на машине.
- Ну, дуйте… Зина! Направляй ко мне следующего!.. Кто еще с заявлением?
   В кабинет Вячеслава рванулись сразу трое мужчин. Первым прорвался здоровяк в голубом свитере, а я быстро юркнул в коридорную дверь.
- Они до пяти сегодня работают,- сообщил дядя, уже ожидавший меня.- Свет отключили.
   В коридоре стоял полумрак.
- Давай шустрее тогда!- заторопил я его.- Полчаса у нас еще есть.
   Едва наш «Запорожец», дребезжа, закончил разворот у подъезда, как из него выскочил тот мужик в голубом свитере и крупными скачками помчался по тротуару.
- Это он все время вперед прорывался,- сказал дядя Коля и придавил на газ.
   Машина, все же – машина, хотя бы и старенький  «Запорожец» с ручным управлением: у перекрестка мы уже обогнали скакуна в голубом, но красный свет светофора перекрыл нам дорогу. Скакуну тоже полагалось стоять, но – куда там! Он молнией прошил перекресток перед радиаторами взревевших машин, и когда мы только еще подъезжали к сберкассе, он уже выскочил из нее и прежним галопом помчался в обратный путь. Мы с завистью взглянули на его загорелую лысину и заспешили к двери сберкассы – по улице в нашу сторону мчались еще несколько человек.
   Возвращаясь, мы распределили между собой функции:
- Ты сейчас – прямо к барышне,- инструктировал я,- делай отметку, что оплатили, а я – к начальнику, узнаю, что делать нам дальше.
   Однако план этот сразу нарушился: из здания навстречу нам вышел Рыженко. В плаще, шляпе, с портфелем. Увидев наши помрачневшие лица, он сказал, пожимая плечами:
- Ничего не попишешь – начальство. Вызывают в администрацию… Давайте – на завтра. Так же, к концу дня подъезжайте, продолжим.
   Вячеслав сошел со ступенек, а мы вошли в здание – надо было предъявить белокурой девице квитанцию об оплате.
   У ее стола мы оказались шестыми. Как обогнали нас те, кто должен быть сзади – непостижимо! Ладно бы тот, в голубом свитере, но его-то как раз не было. Наверно убежал уже и отсюда.
   Прислонившись к стене, мы стали ожидать своей очереди.
   Дверь вдруг опять распахнулась со скрипом, и в комнату, почти падая, ввалился мужчина предпенсионного возраста, потный, с фуражкой в руке.
- Пу-у-уф… Пу-у-уф…,- шумно выдыхал он тяжелый воздух и ошалело ворочал выпученными глазами.- Пу-у-ф-ф-ф… Успел все-таки…
   Люди поворачивались к нему затылками, уклоняясь от густой струи отработанного пара, кислый «аромат» которого говорил о принадлежности гражданина к сословию, патриотично отдающему предпочтение простой русской кухне, в укор другому сословию, вкушавшему закордонные яства. Впрочем, представителей этого другого сословия здесь не было и не могло быть. Незачем им приходить сюда – у них хорошо не только с питанием.
- Пу-у-уфф,- уже облегченно выдохнул прибежавший и, широко улыбаясь, начал рассказывать:
- Этот, в голубом который, как закричит: «Бежим!»- я за ним, но рази угонишься! Однако бежал… Мокрый теперь весь. Меж лопаток вроде речки течет.
   Я слушал эти радостные тирады вполуха и потихоньку проталкивал дядю Колю к столу. Блондинка тем временем объявила, что прием заканчивается, так как ей уже плохо видно.
   Сумерки действительно быстро сгущались, но мы успевали…
   Сделав пометку на заявлении, блондинка убрала документы дядины в стол и сказала:
- Все. В течение месяца к вам придет техник и сделает замеры… За проектом – месяца через три – четыре…
   Коридорные прогнозы по срокам были правильными.
- Это к весне?!- то ли спросил, то ли простонал дядя Коля.
   Блондинка равнодушно пожала плечами.
- Но я ж инвалид! – выкрикнул в отчаянии дядя.- Смотрите – нет всей ноги! Вот удостоверение!
   Девушка достала его бумаги и пометила их другим знаком.
- Постараемся, конечно, ускорить, но дрова вы все-таки запасайте. У нас и между инвалидами очередь. Запомните номер заказа.
   Она назвала четырехзначную цифру.
- Пустое дело!- сказал дядя Коля, когда мы вышли на улицу.- Четыре месяца надо, чтобы только бумагу сделать. А трубы сварить? Плиту поставить? Форсунку?.. Года не хватит!..
- Ничего,- успокаивал я,- завтра приедем еще. Может, удастся ускорить…
   Дядя подвез меня к моему дому, и, расставаясь, мы договорились на завтра: он к четырем часам приезжает ко мне на работу, я как-то освобождаюсь, и мы продолжим начатое сегодня дело.

   С утра меня загрузили большой и срочной работой – кто-то прибыл с проверкой, и нам поручили готовить разные справки.
   Чудное дело эти проверки: приедут, раздадут вопросники, соберут наши ответы и по ним  после делают выводы. Разве же кто напишет про себя что-то плохое?!.. Пишем только хорошее. Стараемся подробно ответить на каждый вопрос: хуже, если проверяющие  в делах будут сами копаться.
   На мою просьбу отпустить меня сегодня чуть раньше, начальник так посмотрел на меня, будто я чокнулся и просил об его собственной смерти.
- Надо сегодня же выполнить справку,- произнес он зловещим голосом.
   Я понял, что без этой бумаги он меня не выпустит до утра, и с усердием принялся за ее сочинение.
   Любое дело можно, при умелом подходе, закончить ровно тогда, когда сам захочешь. В половине четвертого я подошел к столу начальника со стопкой исписанных листов.
- Готово.
- Что готово?- устало поднял он голову.
- Справка готова,- скромно пояснил я.- Смотреть будете или сразу – в печать?
   Он быстро пробежал глазами бумаги, хмыкнул довольно, завизировал и велел нести машинисткам.
- Так ты уходишь, кажется? – спрашивает, когда я отходил от стола, и на мой умоляющий взгляд кивает согласием.- Иди, иди, теперь тебе можно.

   В кабинете Рыженко постоянно кто-то был из сотрудников. К нему входили, не считаясь с тем, что он не один, и не спрашивая разрешения войти. При такой системе работы мы могли бесполезно торчать в коридоре до самого вечера, и я за очередным посетителем просунул голову в кабинет.
- А, Валера! – улыбнулся мне Вячеслав.- Давай заходи, заходи смелее!
   Увидев, что я смущенно оглянулся назад, он продолжил: «Да оба же и заходите!.. Сейчас я…»
   Но это «сейчас» у него долго не получалось. В кабинете челноком продолжали сновать сотрудники, и беспрерывно звонил телефон. Вячеслав вертелся, как акробат, и мне показалось, что ему даже нравится такая суматошная обстановка. «Слушаю вас!- закончив едва разговор со стоявшей перед ним женщиной, кричит он в телефонную трубку.- Слушаю вас, геноссе Винокуров!- и отвечает напевно, видимо, на приветствие.- И, поверьте, что это взаимно!.. Так что у тебя?.. Адрес?.. Записываю… Фамилия – Винокурова? Нет?.. Так, записываю: Назарова Нина Ивановна… Водопровод… Кем же она тебе эта Нина Ивановна? А-а… Да нет, нет, что ты, я верю… У нас так часто бывает. Приходит один и просит для сестры проект сделать. Как фамилия у сестры, спрашиваю, а он достает бумажку и читает. Да, нет – верю, что ты… Конечно здесь другой случай! Сделаем. Ну будь… И тебе такой же категорический привет! Да, да, погоди!.. Я слышал, что у вас японские термосы есть… Есть?.. На два литра… Пару… Премного благодарен. Я подошлю шофера… Ну, будь»…
   Положив трубку, Вячеслав хитро подмигнул мне: «Перестраиваемся. Заводим деловые контакты… Ну, что у вас? Оплатили? А где документы?.. Зинаида Ивановна! Принесите мне документы Семенова!
   В дверь, через которую вчера ломились просители, вошла уже знакомая нам блондинка, и, положив на стол паку, вышла. По цепкому взгляду, с которым Рыженко просматривал документы, я понял, что живость в его поведении не означает поверхностного отношения к делам.
   Пролистав папку, он опять позвал Зинаиду Ивановну.
- Значит так,- наставлял он ее,- пройди к сантехникам и скажи, чтобы дали кого-нибудь. Чтобы послали вот к нему на замеры. Когда вам удобно?- повернул он голову ко мне.
- Хоть сейчас,- уловив суть, ответил я сразу.- Мы - на машине.
- Отлично. Тогда пусть сейчас и поедет… И проследи за этим заказом…
   Зинаида Ивановна молча кивнула и пошла уже к выходу, но в самых дверях ее чуть не сшиб с ног разъяренный мужчина, в котором я узнал вчерашнего бегуна в голубом свитере, хотя одет он был сейчас по-другому. Вместо свитера – добротный пиджак, отутюженные штаны, начищенные ботинки. Словом, не по-спортивному, не так как вчера. Посчитал, наверное, что беготня кончилась. В руке у него был журнал. Как оказалось, – регистрационная книга.
- Как же так?!- восклицает он возмущенно.- Мне – через три месяца, а тому, кто после меня, можно и раньше?!.. Вот!- тычет он пальцем в регистрационную книгу.- Я этого знаю! Торгаш! В один день вчера были! Ему срок назначили – на той неделе, а мне – через три месяца!.. Я к прокурору с этим журналом пойду!
- В чем дело?- хмуро спросил Рыженко у Зинаиды Ивановны.- Почему служебные документы у посторонних?
- Я, Вячеслав Константинович… Он попросил узнать только номер заказа… А видите, как.
- Не хорошо поступаете, уважаемый,- укорил Вячеслав просителя,- нарушаете… Давайте-ка сюда документы… Так.. Вы о Феклистове говорите?.. Ну и что?.. Он – участник войны, инвалид.
- А я?!- вновь воскликнул мужчина.- А я кому добиваюсь?! Вообще паралитику! Он дома лежит, а я ношусь с его просьбами!
   И он сбивчиво рассказывает жуткую историю о брошенном старике, которому предстояло одному остаться в зиму в не отопляемом доме.
- Родственников у него не осталось, в дом престарелых не хочет. Мы по-соседски следим, как умеем…
   Меня рассказ этот просто потряс. Дядя Коля тоже стал мрачен. Вячеслав смотрел в упор на исписанные адресами страницы, но верно лишь для того, чтобы не выдать волнения.
- Зина,- наконец произнес он негромко,- сделайте так, чтобы проект был готов в этом месяце.
   Надо было видеть, как просияло лицо у просителя. Он, униженно улыбаясь, забормотал благодарности. От грозного разоблачителя ничего не осталось. Что-то лепеча раболепно, он вышел за Зинаидой Ивановной.
- Вот так и живем,- с грустной усмешкой сказал Вячеслав, когда мы остались втроем,- балансируем между коньяком благодарности и мечом прокурора… Треть города в халупах живет. Кому – водопровод, кому – канализация, кому – газ…
- Почему же не расширят бюро?- спросил я.- Здесь институту хватит работы.
- И не на один год,- подтвердил Вячеслав.- От кого зависит сие, те, мой хороший, мытарств этих не ведают. В другом мире живут. Начинаешь им говорить – не верят. Скорее, не хотят верить. А сами ничего поделать не можем – бюджетники. 
- Можно, Вячеслав Константинович?- пробасил, показавшись в двери, молодой человек.
- А, заходи. Ты поедешь?- спрашивает Вячеслав, отвлекаясь от тягостной темы, и начинает его инструктировать: что, как и когда следует сделать.
   Из их разговора я понял, что проект может родиться, если не завтра, то, в крайнем случае, - в понедельник. Вот тебе и три месяца!
- Ладно, Валера, забегай, если что,-  Слава пожал мою руку,- передавай всем нашим привет, если увидишь кого. А сейчас поспешайте: время, как теперь говорят, - деньги.

   Мы приехали во двор дяди Коли. Газовщики там еще не работали. Парень, направленный Вячеславом, провел с нами около часа. Десять минут ушло на замеры, остальное время – на дегустацию отменного первача, который дядя одолжил у соседа. Взяв с собой в подарок бутылку, парень пообещал сделать проект уже завтра, и обещание выполнил. В пятницу, в конце дня, дядя приехал ко мне на работу и, довольный, поглаживал тонкие папки проекта.

   Дальше он уже крутился один: меня отправили в долгосрочную командировку, и кода я вернулся, в домишке уже был газ. Вместо дровяной печки, стоял газовый котелок, под окнами висели две батареи, белела двухконфорочная плита.
   Дядя пребывал в великом восторге и неустанно хвалил Вячеслава.
- Удивительный человек!- говорил он с большим уважением, которое не часто проявлялось у этого обойденного счастьем военного пенсионера. - Он сам даже в горгаз позвонил, чтобы те свою часть сделали побыстрее. Объяснил им что-то по-своему… Вот бы каждому так…
   Да, у всех остальных сложится по-другому. Мне вспомнился и бегун в голубом свитере, и мужик с выпученными глазами, с его незабываемым «Пу-уф», и другие, кто ломился в двери Рыженко. Многим из них придется ожидать отведенные месяцы.
- Неловко все же,- как бы поняв мои мысли, вздохнул дядя Коля.- Из-за меня кому-то придется ждать еще дольше.
- Ничего, они и другим быстро сделают,- попытался я его успокоить, хотя сам в то, что такое возможно, не верил.

   В день зарплаты я купил бутылку с самым дорогим коньяком и на трамвае поехал к Рыженко. Там у нас обнаружилось расхождение во взглядах на эту бутылку, и возникла дискуссия. Вячеслав говорил, что с его стороны будет свинством, если он с приятелей будет брать мзду, я же уверял его, что никакая это не мзда, а просто-напросто - знак благодарности, и свинство будет уже с моей стороны, если этот знак он не примет. Как ни убеждал я его, как ни уговаривал – он стоял на своем. В конце концов мы пришли к компромиссу, и вдвоем «уговорили» - бутылку.
1991г.


НЕЗАУРЯДНЫЙ ВОДОПРОВОД
   Первый понедельник июля. В кабинете Скорина, начальника строительного управления, собралось человек тридцать работников, вызванных им на важное совещание. Управленцы заняли места за длинным столом, примыкавшим к столу начальника, линейный персонал разместился на стульях вдоль стен.
   Ждали, когда Скорин закончит разговор с главным бухгалтером, который, полусогнувшись, стоял рядом с начальником, говорил возбужденно о чем-то и водил указательным пальцем по листу бумаги, лежавшему на столе перед ними.
   Скорин слушал, кривил губы и хмурился. Он был высок, широк в плечах, тучен. Подвижность его мимики никак не вязалась с такой могучей фигурой.
   Люди, видя, что начальнику пока не до них, переговаривались вполголоса, шутили, и в кабинете то нарастая, то затихая, стоял неумолкаемый шум.
   Наконец бухгалтер отошел от начальника, оставив у него документ, возбуждавший эмоции, и сел рядом с главным инженером на стул.
- А ну, тихо там! – грозно приподнял голову Скорин.
   Голос его соответствовал внешности – густой хриплый бас. Он хлопнул по столу тяжелой ладонью, и гомон сразу улегся.
   Скорин обвел глазами присутствующих.
- Евдошенко не вижу!.. Где Евдошенко?!
- Он сейчас, Он справку заканчивает, - ответила скороговоркой женщина, привстав за столом. - Вы велели дать вам итоги за полугодие, чтоб рассмотрели сегодня…
- И что же?!.. Как всегда не готовы?.. У вас, как там у студентов, времени всегда не хватает?!.. Производственники!!! У вас итоги всегда под рукой должны быть, как у монаха молитвенник!
   Скорин был явно не в духе. Организация, которой руководил он, сползала неудержимо к краю финансовой бездны. Отказ банка в кредите, о чем только что сообщил главный бухгалтер, придаст такому сползанию сокрушающее ускорение. Долги украсятся штрафами, пенями, неустойками и – поехало, покатилось. Такая перспектива была реальной, и это бесило начальника, он готов был сорвать свою злость на первом, кто даст к тому повод.
   Таким человеком мог стать Евдошенко, начальник производственно- технического отдела, хотя бы за опоздание, но он уже появился в двери кабинета.
   Маленький, щуплый, подвижный, как головастик, Евдошенко, поймав гневный взгляд Скорина, сжался и скользнул на место, закрепленное за ним на время производственных совещаний. Шмыгнув фиолетовым носом поклонника Бахуса, он протянул Скорину большой лист бумаги, испещренный различными цифрами.
   Скорин с минуту всматривался в него с брезгливой гримасой.
- Нет, вы только гляньте, что здесь нацарапано! - воскликнул он возмущенно и опять обрушил на стол свою тяжелую лапу. - Что ни объект, то выполнение – на девяносто девять процентов! Все как один закрыты на девяносто девять процентов!.. В конце прошлого года они были готовы на девяносто девять процентов, и сейчас, через семь месяцев, - все те же девяносто девять!.. Вы что?! - жарко выдохнул Скорин. - Совсем ничего не делали в этом году?!..
   Ответом ему были тяжелые вздохи сурового вида людей: начальников участков, прорабов и мастеров. К ним адресовал свои претензии Скорин в первую очередь. У каждого из них были, конечно, свои объяснения, но что толку от объяснений, когда видно, что наступил крах. Скорин и не нуждался ни в каких объяснениях: причину он знал превосходно. Он сам заставлял линейщиков делать приписки в объемах работ – жизнь вынуждала идти на такие приписки. Верилось, что дальше будет возможность войти в нормальную колею, что будет получше с техникой, со снабжением – догоним, уговаривал себя он, перекроем не сделанное…
   Те, кого обвинял сейчас Скорин, тоже знали его причастность к припискам, однако никто не напомнил об этом. К обвинениям, часто не справедливым, строителям было не привыкать. Пусть начальник разрядится – пока ведь льются только слова.
   Скорин тоже понимал бессмысленность словопрений – деньги от них не появятся, но что было делать?..
- Вопрос: «Что будем делать?» - прозвучал, как констатация безысходности.
   И тут, при тягостном молчании других, в дальнем углу кабинета поднялся круглолицый, рыжеволосый, похожий на цветущий подсолнух, Шашкин, самый молодой из прорабов. Он вел работы в отдаленной, на самом краю области, деревеньке с названием Скользкий Бугор. Там, в обмен на голоса избирателей в пользу сегодняшнего губернатора, жителям было обещано построить в деревне водопровод. После выборов управление Скорина получило заказ на строительство.
   Шашкин редко выступал на производственных совещаниях по своей воле и всегда волновался. Из его путанной речи многоопытный Скорин отцедил главную мысль: объект Шашкина был готов к сдаче и на нем «не было взято еще ни копейки!»
   Первым чувством у Скорина от такого известия было недоумение: как мог он прошляпить целый объект?.. Потом он вспомнил, что водопровод в деревне Скользкий Бугор был объектом очень не выгодным для управления: от базы он удален, трудоемок, технически сложен для выполнения и к тому же деньги за него можно было получить только при его стопроцентной готовности. Отказаться от него было нельзя: все-таки обещание самого губернатора, но и выкладываться на нем Скорин не собирался. Около года, примерно, назад объект закрепили за Шашкиным, выпускником института, и тут же забыли. И про объект, и про Шашкина.
- Ты не путаешь ничего? - с недоверием спросил Скорин.- Говоришь, какая готовность объекта?
   В сторону Шашкина повернулись головы всех участников совещания, и лицо его еще больше зарделось.
- Все полностью выполнено. Все по проекту. Трассу опрессовали, промыли, продержали с хлорной водой. Осталось санэпидстанции взять пробы воды, и можно вызывать комиссию для приемки…
- Совещание закончено! - пристукнул рукой по столу Скорин. - Даю вам месяц для исправления! Если опять кто притащит ту же незавершенку – все! Будем прощаться!.. Ты, Шашкин, не исчезай. Дождись сейчас главного инженера и Евдошенко: обсудите, как провести беспрепятственно сдачу.
   Со вздохами облегчения – впереди целый месяц - участники совещания заспешили к дверям. В кабинете остались Евдошенко и главный инженер Кудряшев.
- Насколько я понял, - обратился к ним Скорин, - Шашкину предстоит самое главное – защититься в санэпидстанции. Это только ему кажется просто: привез лаборантку, взяли с ней пробы и уже все в порядке. Нет! Я-то уж знаю, как наши работнички трубы развозят по трассе – волоком! Цепляют за трактор и тащат! Раструбы не закрывают, гребут в трубу и землю, и все, что на ней! Один раз дохлую кошку втянуло!.. Кто там, на этом Бугре следил за работой? Шашкин? Он же пацан! Из вас кто-нибудь ездил туда?..
   Кудряшев и Евдошенко смущенно молчали.
- Я так и знал! А за работягой глаз да глаз нужен. Ему что, ему только горло драть – наряды мало закрыли, да напиться с получки. Так с дохлой кошкой и зачеканит трубу… Один Шашкин не выгребет против санитарных врачей. Надо нам подключаться. Объект этот – ох, как нам нужен! Деньги бюджетные – с банком будет проще договориться… Ты, - Скорин уперся взглядом в узколобое лицо Евдошенко, - займешься санэпидстанцией и всеми бумагами. Подготовь акты, приказ на комиссию… У санитарников действуй по обстановке. Обещай чего–нибудь, если надо. Помнишь, как в Николаевке было? Там тоже на дыбы они встали! Хоть разрывай все траншеи и заново делай, а как отвезли им семь ящиков плитки – все! Вопросов не стало… А ты, Петр Васильевич, держи на контроле и помогай, если потребуется. Дело, еще раз говорю, для нас жизненно важное.
   На другой день рано утром Евдошенко на машине главного инженера выехал в районную санэпидстанцию, под надзором которой находился Скользкий Бугор. А уже вечером он вошел в кабинет Скорина, расплываясь в улыбке.
- С санитарниками полный порядок! - бодро доложил он и, ухмыльнувшись, покачал  головой. - Везде стали лень и халтура! Даже там перестали работать! Раньше их представитель сам все колонки общупает, сам набирает воду из разных точек. Акт составляет: когда взяли, сколько взяли, откуда. Все как положено. Я и рассчитывал, что их придется по трассе возить, Петр Васильевич свой газон выделил. А там чего получилось?!.. Главврач говорит:
«Сегодня мне посылать некого. Если быстро вам надо – берите пузырьки, наполняйте их сами, а мы здесь постараемся сразу сделать анализ». Ну, я им и наполнил! Взял и налил в пузырьки у них же из крана, который находится в туалете. Часа два помотался по магазинам и отнес на анализ. Обещали уже завтра дать заключение.
- Молодец! - сказал одобрительно Скорин. - Немного не честно, конечно, да ничего. Я заставлю Шашкина вылизать эти трубы!.. Хотя… Сельчане сами их и промоют – не будут же они грязную пить! Грязь, ее сразу, без лаборатории видно. Отстоят, прокипятят, профильтруют. Еще спасибо нам не раз скажут. Сколько веков из речки носили, а здесь – нате вам: перед домом – колонка!.. Ну, вцепились бы санитарники, - продолжал рассуждать Скорин, как бы успокаивая свою совесть, - только нервотрепка была б и ничего больше: люди все равно брали бы воду из наших колонок – не на реку же ходить им теперь, когда вода рядом. А на речке она разве чище?.. В общем все правильно! Готовь приказ на комиссию.
   Через день Евдошенко вновь поехал в райцентр, теперь за результатом анализов. Вернулся он удрученный и озадаченный.
- Забраковали! Говорят, что не соответствует Госту! - удивленно восклицал он в кабинете начальника. - Чего только не нашли они в этой воде! И осадок, и гнилостный запах, и кишечные палочки! Черт! Как начали все называть – меня затошнило! Так на языке и вертелось спросить: как же вы сами-то пьете такую воду?!
   Скорин слушал, нахмурясь, и барабанил пальцами по столу.
- Что же ты теперь предлагаешь? - спросил он несколько отчужденно.
- Не знаю, - растерянно отвечал Евдошенко.
- Не знаю!!! Это, между прочим, твоя вина, что бардак на объектах! Что ни объект – недоделки, что ни объект – брак! Отдел-то у тебя, ты помнишь какой?!.. Производственно – технический! Производственный – на первом месте! А производством вы занимаетесь?.. Только бумагами занимаетесь! Потому и незавершенки годами висят по девяносто девять процентов!.. Не знаю! - передразнивает Скорин съежившегося подчиненного. - А надо знать! Решайте с главным инженером, как будем выпутываться, но заключение чтобы положительным было!..
- Может, воду из города им привезти? - предложил Евдошенко. - У меня теща в центре живет, в бывшем обкомовском доме… Может – оттуда?
- А вот теперь я не знаю!.. Попробуй, но толку, думаю, мало. Я тоже в центре живу, но воду жена всегда отстаивает перед тем как что-то готовить. А в чайнике все равно – всегда есть осадок… Может, в обкомовском доме она и почище… Должна быть почище.
   Вода, привезенная Евдошенко из дома, где живет его теща, тоже оказалась не пригодной для пищевых целей.
- Кишечные палочки имеются, правда, в меньшем количестве, - сказал главный врач, подписывая заключение, - но все же имеются, вода очень и очень плохая. Продолжайте промывать и хлорировать трубы.
   В кабинете Скорина Евдошенко удрученно оправдывался:
- Я пробовал уговорить его. У них там – страшно войти: штукатурка в коридоре осыпалась, линолеум вздулся, в санузле – только следы остались от плитки. Я говорю: поможем материалами, только пересмотри заключение. Он – ни в какую! «Да как я могу?! Это же уголовное преступление! У меня дети!»… Я опять чуть было не высказал ему: как же вы сами употребляете эту гадость? И весь район травите.
- Вот бы глупость спорол, - буркнул недовольно Скорин.
- Да это я так, к слову. Не сказал бы конечно.

   У Скорина после этих известий едва не случился нервный припадок, и вылилось все почему-то в жгучую ненависть к Шашкину.
   Скорин был закален в борьбе с неприятностями, он был настроен на эту борьбу. А здесь – коварная, расслабляющая уверенность в легком успехе, и - неожиданный срыв.
- Башку оторву этому рыжему! - сквозь сжатые зубы пробормотал он и велел секретарю поменять воду в графине.
- Так только утром чистой заправили, - недоуменно сказала женщина.
- Смени, тебе говорят!!! – рявкнул Скорин. - Рассуждать научились!.. Шашкина ко мне! Срочно!..
- Он у себя на объекте…
- Послать за ним! Чтобы утром был у меня!
   За ночь Скорин не успокоился.
- Ты чего?! - встретил он окриком Шашкина. - Ты чего мне мозги канифолил?! Где твой хваленый водопровод?!
   Шашкин, остановившись в двери кабинета, непонимающе хлопал глазами.
- Чего вылупился?! - гремел начальственный бас. - Иди ближе! Докладывай!
- Я… Я не знаю… А чего?.. У меня все готово…
- Готово! Как же! А санитарники?!..
- Вчера взял у них заключение, - Шашкин раскрыл свою папку и, нервничая, начал рыться в бумагах. - Вода хорошая… Не плохая… Надо комиссию на приемку…
- Что-о? - недоверчиво протянул Скорин. - Какая – хорошая-неплохая? Чего ты буровишь?! Где заключение?!
- Вот.
   Шашкин нашел наконец в потрепанной папке бланк заключения санитарных врачей и протянул его начальнику.
   Скорин быстро прочитал документ, но не усвоил сразу его содержание – сказалось нервное напряжение. Прочитал снова, потом еще раз, заставляя себя вникнуть в написанное. Понял наконец, но не поверил. Не может быть, чтобы сразу оказалось так хорошо, такого у них еще не бывало! Главный санитарный врач подтверждал, что вода соответствует ГОСТу и пригодна для хозяйственно-питьевых нужд.
   Шашкин тем временем торопливо досказывал:
- Мы же старались. Делали так, как нас учили: несколько раз промывали, хлорировали. И с трубами мы – аккуратно: развозили их на прицепе, разгружали прямо на бровку траншеи. Вручную…
   Скорин оторвал свой взгляд от бумаги и перевел его на переносицу Шашкина. Грозный вид его постепенно смягчался, глаза заблестели весельем, и он вдруг оглушительно захохотал.
- Ай, молодец!!! Вот так Шашкин! Вот так Скользкий Бугор!.. Какая вода! А?!.. Обкомовские водопроводы! Райцентровские! Тьфу! Куда им до шашкинского!.. Молодец, Рыжик!
   Раскаты хохота Скорина разносились по всей территории. Дребезжали раскрытые окна, а у проходной во дворе заливались лаем собаки.
1992г.


РЭКЕТИРША
   Бывшие одноклассницы завидовали Марине по-черному: она уже нашла свое «место под солнцем», а они продолжали бродить неприкаянно по улицам равнодушного города.
   За воротами школы выпускниц закружила суетливая пустота и тут же отбросила их, словно мусор, на обочину жизни. Голубые мечты о занятиях в вузах и техникумах натолкнулись на выразительный кукиш и безнадежно развеялись. Продолжить учение можно было только за деньги, притом за такие, какие родителям девушек разве что снились. С работой у них тоже не клеилось – негде. Работу не находили себе даже специалисты со стажем.
   Молодых людей полных сил и энергии угнетала ненужность их современному обществу, но почему-то так получалось, что мишенью, куда, встречаясь, запускали они стрелы своего раздражения, всегда становилась Марина. По их еще полудетским понятиям хорошо должно быть или всем, или же никому.
   Возбудителем зависти и неприязни выступала обычно Сонечка Пферд. В школе она называла себя лучшей подругой Марины, и целый год сидела с ней рядом за партой.
- Надо же, надо же! – стрекотала теперь Сонечка, как сорока. - Какое счастье выпало этой пустышке! Училась хуже других, все контрольные у меня посписала, и на вид – страхолюдина, а какое великое счастье!
   Юная интриганка распространяла неправду. В школьном свидетельстве у Марины не было троек, и внешность ее была без изъянов: высокая, статная, голубоглазая, со светлыми волнистыми волосами. Рядом с плюгавенькой Пферд Марина смотрелась настоящей красавицей.

   Счастье Марины обитало в стандартном газетном киоске, который выкупил у хиреющей Роспечати смуглокожий Руслан, богатый пришелец с отрога Кавказа. Горец из бумажной продукции уважал только деньги, и потому сразу вышвырнул в мусорный бак пыльные пачки непроданных газет и журналов, а киоск заполнил товарами в духе своих представлений о жизненных ценностях. Здесь теперь красовались ароматные кремы, духи, лосьоны, помады. Все в нарядных, соблазнительных упаковках, все, если верить их этикеткам, заграничного изготовления. Аульчанин угадал интересы жителей крупного города – у витрины киоска всегда толпился народ, всегда была не скудная выручка.
   Сам Руслан товары не продавал, нанимал для этого реализатора – профессия, порожденная рыночной экономикой. И вот, Марина, не сумевшая, как и подруги, попасть в институт, уже три года как работает здесь.
   Потеря надежды на карьеру врача огорчала, конечно, несостоявшуюся студентку, и она не сразу утешилась, даже получив место, вызывавшее жгучую зависть у сверстниц. Настроение исправили деньги. Здесь Марина впервые познала их силу и значимость в человеческих отношениях, в формировании мировоззрения. «И не надо мне никаких институтов! – где-то через полгода размышляла она под приятную музыку японского магнитофона – ее первой покупки на свои деньги. Вон они, учителя и врачи, только зубами щелкают перед витриной – купить хочется, а не могут! Денег нет, хотя столько учились! А я вот – могу!» А спустя еще несколько месяцев Марина уже так дорожила своим местом в тесноватом киоске, что часто с трепетом думала: а ведь его могло и не быть.
   Ей вспомнился день, когда она оказалась здесь абсолютно случайно. Она тогда возвращалась домой в самом мерзопакостном настроении: ее попытки устроиться хоть на какую работу снова закончились неудачей. Дома ждала ее беспросветная бедность и неуют, домой идти не хотелось.
   День был холодным, ветреным, начинал накрапывать дождь. С тяжелыми мыслями Марина шла по территории продуктового рынка, и вдруг из окошка киоска, похожего на газетный, ее громко окликнули:
- Марина! Мариночка! Секундочку обожди!
   В окошке показалась рыжеволосая голова, в которой Марина узнала Тамару, с ней они когда-то ходили в музыкальную школу.
- Марина! - продолжала Тамара радостным тоном. - Сто лет тебя не видала! Заходи ко мне, поболтаем!
   Марина, поколебавшись, обогнула киоск. Тамара ждала ее на пороге, распахнув настежь неширокую дверь.
   Внутренний вид киоска производил приятное впечатление. Марина восхищенно осмотрела все полки, заставленные красочными коробочками, ощутила их чарующий аромат.
- И это – твое?..
- Конечно же, нет, - засмеялась Тамара. - Я здесь только реализатор, наемный работник. Но хозяин – хороший. Зря не кричит, не скупится. Я почти год у него.
   Тамара все так же любила поговорить. Она подробно рассказала о том, как попала к Руслану, сколько он платит, за что, и вдруг проникновенно сказала:
- Мариночка, у меня к тебе есть и просьба, и предложение! Мне очень надо на недельку уехать из города, а Руслан меня не отпускает, говорит: «Товар на кого я оставлю?». Поторгуй, пожалуйста, за меня! Всего одну лишь недельку!.. Денюшку заработаешь, и, если Руслану понравишься, он и тебе что-нибудь подберет. У него здесь на рынке все схвачено. Есть еще несколько точек.
   Марина, растерявшись, молчала. Тамара продолжала нажим:
- Ничего сложного нет: сиди и слушай магнитофонные записи! Товары только что завезли, цены проставлены на образцах, здесь и ребенку по силам… Выручай, Марина, прошу! А к новому поступлению товара я уже возвернусь… Мне очень надо, а другому я довериться не могу… Соглашайся!
   Марина еще ничего не успела ответить, как дверь киоска открылась и в проеме появился угрюмый мужик. Он был в черной кожаной куртке, широких штанах без стрелок и начищенных до блеска черных полуботинках.
- Почему не торгуешь? - спросил он Тамару и обжег Марину подозрительным взглядом.
- Я сейчас… Я всего на минуточку, дядя Руслан…
   Марина метнулась к окошку и убрала заставку с надписью «Перерыв», потом опять повернулась к хозяину:
- Вот, дядя Руслан. Марина вместо меня может остаться, я договорилась, правда Мариночка?.. Она очень порядочный человек! Ладно, дядя Руслан?.. Вы же сами сказали, чтобы я подыскала замену…
   Мужик тяжело посмотрел на Марину, помолчал.
- Хорошо, - промолвил он наконец. - Расскажи ей, что здесь и как. Пускай пока поработает.
   Марина, как видно, понравилась черноголовому предпринимателю, и когда Тамара вернулась, Руслан ее не принял обратно.
- Не нада, - сказал он брезгливо, - пускай теперь Марина торгует…
   И Марина осталась. Какое-то время на нее давил груз вины перед подругой, но потом полегчало, она успокоилась. «Сейчас каждый сам за себя! - повторяла она чью-то фразу, сказанную по телевизору. - Сейчас главное – деньги!»
   Деньги здесь были хорошие. Кроме доли от продаж косметическо-парфюмерных изысков, имелись и другие доходы. Время от времени в киоск заходили мужчины с устрашающим обликом. Оставив у порожка портфель, чемодан или сверток и сказав: «Передашь ето Руслану», они исчезали. Что было в приносимых поклажах, Марина не знала. Руслан никогда не распаковывал их в киоске, все сразу куда-то переправлял, а ей после таких посещений выдавались приличные премиальные. «Хорошо, что не любопытная и язык умеешь держать за зубами», - похвалил ее он однажды при выдаче денег.
   Марина приобщалась к чему-то туманному, возможно, предосудительному, но это ее не тревожило – все заслоняли собой реальные деньги.
   Забывалось время бесплодных полуголодных скитаний по улицам города, время отчаяния, притуплялось чувство неловкости перед Тамарой. Грустные мысли навещали ее теперь все реже и реже. Повод для их появления создавал только отец, мечтавший, как он говорил, вырастить дочь человеком. По своим, устаревшим суждениям, под «человеком» он видел сочетание двух составляющих: высшее образование и работу в каком-нибудь, но обязательно государственном учреждении.
- Какая у тебя там, к черту, работа! - заводился он иногда вечерами. - Все на птичьих правах! Ни трудовой книжки нет, ни отпусков, ни больничных! Не понимаю я такую работу! Взбредет в башку этому азиату выгнать тебя – выгонит! И никто на защиту не встанет – не оформлена как полагается!
   Мать в таких случаях прерывала супруга вопросом:
- А чего ты конкретного предлагаешь?!.. Возьми и помоги ей устроиться на работу, о которой ты говоришь! Где было б как раньше: трудовые книжки, парткомы, профкомы, комсомольские организации. Все это в прошлом! Сейчас специалисты с дипломами шатаются не у дел, а она – девчонка еще!.. Девчонка, а денег приносит поболе твово!
   Отец сконфуженно умолкал, мать улыбалась ободряюще дочери, но неприятный осадок после таких разговоров у Марины все-таки оставался. Убирали его все те же всесильные деньги. Они прогоняли грустные мысли о настоящем и будущем.
   Марина не знала ничего о каких-то там профсоюзах и знать, в общем-то, не хотела. Ей стало хорошо наконец, кончилось убогое прозябание. Что будет дальше?.. А почему должно быть ей хуже?.. Работа ей нравилась, условия – тоже. Зимой в киоске было тепло – работал электрический обогреватель, кондиционер легко справлялся с летней жарой. Отношения с хозяином не выходили за пристойные рамки, он казался серьезным, предусмотрительным дядькой. Каждое воскресенье вечером он выдавал ей недельный расчет, при этом не мелочился. В понедельник можно было брать выходной, но Марина часто работала и в понедельники, и это хозяину нравилось.
   Приятное разнообразие в устоявшейся торговой жизни Марины появлялось в летние месяцы, когда неподалеку от продуктового рынка, с левой стороны от киоска, возникал стихийный базар с продавцами фруктов и овощей, выращенных на местных садово-огородных участках. Продавцы, в большинстве своем, - женщины с загоревшими лицами и натруженными руками. Ведра, коробки, корзины, наполненные плодами многодневных трудов, они расставляли прямо на тротуаре, сами усаживались на нехитрые приспособления, а то и просто на бордюрные камни, и извлекали весы всевозможных конструкций.
   Этих людей горожане с нетерпением ждали: цены у них были низкими, не такими как у перекупщиков, всесезонно торговавших на рынке. Торговля шла бойко, и продавцы, и покупатели были довольны.
   Однако безоблачной атмосфера в природе наблюдается редко. Проблема существовала и здесь…
   Торговать вне территории рынка городские власти не разрешали под предлогом борьбы за чистоту города в прямом и аллегорическом смыслах. Но огородники на рынок не шли из-за высокой платы, взимаемой там за торговое место. На рынке им было просто не выгодно, и они упорно садились на тротуар.
   Работники милиции, дежурившие на рынке, обязаны были следить за исполнением решения местных властей, и они разгоняли незадачливых продавцов, но как только милиция удалялась, ведра, кошелки, коробки снова вырастали на тротуаре.
   Такая игра в кошки-мышки продолжалась до времени, пока в голову кому-то из огородников не пришла конструктивная мысль: в милиции служат обыкновенные люди, давайте попробуем делиться с ними доходами, глядишь, они и отвяжутся. Торговцы скинулись по рублю, и кто-то отнес эти деньги на пост. В этот исторический день представители власти проходили сквозь ряды нарушителей мэровской директивы как бы с невидящими глазами. Стало понятно, что достигнут консенсус, взаимовыгодная договоренность. За ее соблюдением обе заинтересованные стороны впоследствии пристрастно следили. Милиция иногда появлялась со словами запрета торговли, но продавцы уже правильно понимали, что это всего-навсего напоминание: не забывайте платить. И они, конечно, не забывали. Приходил сборщик денег – доверенное лицо милиции, получив деньги, он удалялся и торговать беспрепятственно можно было хоть круглые сутки.
   Этот порядок был установлен давно, до появления в киоске Марины, а сборщиком денег оказался молчаливый, но расторопный Руслан. Он стал надежным посредником между милицией и торговцами.
   В прошлом году по каким-то соображением часть своих функций Руслан возложил на Марину. Деньги в милицию он носил по-прежнему сам, но собирать их заставил Марину. Когда он объявил ей об этом решении, Марина заволновалась:
- А вдруг они не будут мне отдавать?..
- Будут! - заверил Руслан. - Или пусть идут за прилавки, там с них втрое получат!.. Если кто только откажется – запомни и покажи мне.
   Два дня они вдвоем обходили торговцев, на третий Руслан ей сказал:
- Теперь работай сама. Тебя со мной они уже видели, каждый все понял. А тем, кто не понял, ты скажешь, что ты теперь вместо меня.
   Первые дни Марина замечала, что Руслан ее подстраховывает: если возникала заминка, он - тут как тут. Но она быстро освоилась, обрела уверенность и даже почувствовала, что это занятие ей по душе – оно возвышало ее над безликой толпой. Она теперь казалась себе чуть ли не главным лицом на этом нелегальном базарчике. Она продумала даже одежду, чтобы выглядеть соответственно своему высокому положению: ажурная, безупречно белая кофточка, дорогие джинсы в обтяжку, легкие туфельки. Для собираемых денег она купила удобную сумочку.
   Марина часто представляла себя на базаре как бы со стороны: вот она нарядная, красивая, стройная с надменным лицом горделиво плывет среди покорно-заискивающих перед ней индивидов и дает им возможность вручить себе их скромные денежки. Кому-то она благосклонно кивает, кого-то одаряет приветственным словом.
   Кроме чувства самодовольства, у Марины появились дополнительные доходы: часть собранных денег Руслан отдавал ей.
   В этом году существенных изменений в заведенном порядке не произошло. Правда, размер оброка повысился, но продавцы понимали – инфляция и не возражали, повысив соответственно цены для покупателей. Все и в этом году шло по обкатанной схеме, но однажды Марина ошиблась, переусердствовала, завысила значимость своей роли. А ошибаться было нельзя, безжалостный рынок не прощает ошибок.
   Тот злопамятный день начался как обычно и обещал быть даже приятным: солнечным, умеренно теплым и тихим. Около десяти часов Марина посмотрела сквозь стекла киоска налево. Тротуар был заполнен народом, по обеим его сторонам, как кочки, торчали бюсты торговцев, над ними густо маячили головы покупателей. «Пора!» - решила Марина.
   Она заставила окошко фанерным щитком с надписью: «Скоро буду», повесила на плечо оброчную сумочку, посмотрев в зеркальце, взбила прическу, неторопливо вышла на улицу и закрыла дверь на замок.
   Торговля шла бойко, и продавцы, поздоровавшись, отдавали ей деньги без лишних слов: некогда было отвлекаться на разговоры. Подошла Марина и к женщине неопределенного возраста, полноватой, в соломенной шляпе с большими полями и свободном сиреневом платье. Она, как ядреный гриб боровик, плотно сидела на табуретке. Раньше Марина ее здесь не видела, но женщина не казалась неопытным новичком: перед ней стояли ведра с аппетитными фруктами, на складном столике размещались циферблатные весы, банки со смородиной, малиной, крыжовником.
   Марина взглянула оценивающе на женщину и на товар. Ведро с абрикосами было почти пустое, платить, стало быть, есть чем, не отвертится словами: «Подождите немного – сейчас только встала».
- Попрошу плату, мадам, - снисходительно обратилась Марина к торговке и встала перед весами.
- Какую плату? - подняла голову женщина. Голос у нее оказался тонким и резким. - За что должна я платить?!
- За право торговли, - спокойно пояснила Марина, и эти простые слова пробудили вдруг бурю эмоций.
- За что, за что? – напряглась женщина и тут же вскипела. - Мне надо платить за то, что я принесла сюда, на дорогу, за два ведра абрикосов?.. Кто установил эту чушь?.. И кто сама ты такая, позвольте полюбопытствовать?!..
   Женщина стремительно входила в воинственный раж. Она или была истеричкой, или опытной склочницей, которой подарили возможность показать себя в полной красе. Ее лицо покрылось красными пятнами, глаза засветились хищным огнем, шляпа поползла набок, через тонкие губы исторгался визжащий фонтан.
   Марина смотрела на бесноватую тетку с насмешкой. Ей уже не раз доводилось остужать чересчур воспаленные головы и ставить строптивых в смиренные позы. Для этого были безотказные средства. В словопрения обычно она не вступала, находила Руслана и сообщала, что на их корабле возник бунт. Потом она издали указывала ему на непокорного продавца, потом с удовольствием наблюдала, как у того начинали возникать неприятности.
   Внезапно перед ним появлялись бравые парни в погонах, и оказывалось, что бузотер расположился на месте прохода, что весы у него не клейменые, и что вообще, согласно распоряжению мэра города, торговать надо в специально отведенных местах.
- А почему вы только ко мне придираетесь?! - ершился смутьян. - Смотрите: сколько здесь таких же торгует!.. Почему их вы не трогаете?!..
   У блюстителей рыночных правил будто только что открылись глаза:
- Это касается всех! - повышал голос старший по званию. - На рынке полно свободных прилавков, прошу, чтобы через полчаса здесь не было никого! Всех прошу перейти на территорию рынка!.. Через полчаса вернусь и проверю!
   Выдав такую команду, милиционеры удалялись, а смутьяна брали в оборот коллеги по торговому делу:
- Ну и чего ты добился?! Сейчас всех поразгонят! Пятерку поганую пожалел! Иди на базар – там с тебя пятнадцать сдерут! Жмот недорезанный! Из-за таких скупердяев порядочным людям спокойно жить не дают!..
   Ошарашенный этой атакой бедолага вот уже сам мечется среди толпы с пятеркой в руке. Разыскав Марину, он униженно просит ее принять от него эти деньги. Марина делает ему одолжение, и на стихийном базаре воцаряется обычный порядок. Милиция, конечно, больше не появляется.
   По такому сценарию мог быть погашен и этот конфликт, но Марина замешкалась. Она увидела, что к бушующей тетке стали подходить люди, торговавшие рядом, они вразумляли смутьянку: «Чего ты орешь?! Она же не для себя собирает, а для милиции, чтобы они нас не гоняли. Уймись! Не жалей ты эту пятерку, всем хуже будет!»
   Марина молча ожидала благоразумия женщины, но ее реакция на эти увещевания оказалась совершенно другой:
- Милиции?! - завопила она. - И вы этому верите?!.. Она вас всех надувает! Пусть милиционер сам ко мне подойдет, я ему лично в руки деньги отдам, но только не ей!
   Желтые глаза женщины округлились и с ненавистью уставились на Марину.
- Он у тебя не возьмет, - сказала Марина с презрением.
- Ты мне не тыкай! Соплячка!.. У меня не возьмет! Как же! У тебя тем более не возьмет!.. И нечего тут милицию приплетать, соплячка!
- Кто соплячка?! - затряслась от обиды Марина. - Да я уже три года как здесь собираю! Никто слова плохого про меня не сказал!
- Три года! - торжествующе воскликнула женщина и всплеснула руками. - Три года она людей обирает! Это же надо! Рэкетирша!
   Марина поняла, что теряет позиции в баталии с сильным противником. Она посмотрела растерянно по сторонам, ища поддержку у других продавцов, но те почему-то теперь упорно отводили глаза, их поддержка перетекала на сторону воинственной женщины. Собиралась толпа. Покупатели, бывшие не в курсе подводных базарных течений, с интересом наблюдали за перепалкой и спрашивали:
- Кого поймали? Где рэкетир?..
   Кое-кто на Марину показывал пальцем.
- Ну ладно! - зловеще сказала Марина. - Сейчас ты узнаешь…
   Она хотела уйти и действовать по проверенной временем схеме, но этот момент был упущен.
- Куда?! - завизжала пронзительно женщина и, соскочив с табуретки, вцепилась в рукав Марининой кофточки. - Ты никуда не уйдешь! Мы с тобой здесь и сейчас до конца разберемся!
   И она на весь базар заорала:
- Милиция! Милиция! Сюда! На помощь! Здесь рэкетиры!
   Марину обуял ужас. До нее вдруг дошло, что она оказалась в омерзительной ситуации. Ни Руслан, ни плечистые милиционеры ей сейчас не защитники: не будут же они признавать, что деньги собирались для них! Выкручиваться надо самой!
   Марина резко подалась в сторону, рукав затрещал, но выскользнул из рук взбесившейся женщины. Марина быстро, размашисто зашагала прочь от нее в направлении своего парфюмерно-косметического убежища. Вслед ей неслись истошные крики:
- Держите ее!.. Рэкетирша!.. Милиция!..
   Эти вопли хлестали ее, как бичом, и Марина поддала ходу. Люди шарахались в стороны перед тараном, мчавшимся напролом с обезумевшими глазами. Избежав столкновения, они смотрели девушке в спину с укоризной и удивлением. Остановить ее никто не пытался, и Марине казалось, что стоит только добраться ей до киоска, стоит спрятаться в нем, как леденивший сердце кошмар немедленно прекратится, она отсидится немного, и все образуется, все будет по-прежнему хорошо.
   Но хорошее для нее уже закатилось, убежало, как молоко из кастрюли, и собрать его уже невозможно.
   В киоске Марину караулил Руслан. Он все уже знал о случившемся и предпринял превентивные меры: закрыл наглухо ставни, а личные вещи Марины сложил в большую коробку и поставил ее возле входа.
   Разговор с хозяином был коротким.
- Это, - Руслан ткнул пальцем в сумку с собранными деньгами,- это тоже твое! Ты их для себя собирала! Сюда больше не приходи!
- Так я же…, - вконец растерялась Марина, - я же хотела, как лучше… Зачем мне чужое…
- Уходи! - отрезал Руслан. - Быстро исчезни, а то арестуют!
   Он почти вытолкнул Марину наружу, выскользнул сам и торопливо запер дверь на замок.

   Теперь Марине никто не завидует. Ее снова видят на улицах вместе с бывшими одноклассницами. Теперь она с ними на равных: плохо стало одинаково всем. А Сонечка Пферд опять называет Марину своей лучшей подругой.
1992г.


КАК СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ, БАБУШКА?
- Следуя нашим славным традициям,- провещала диктор местного радио во время утренней передачи, - мы продолжаем знакомить радиослушателей с замечательными людьми, с нашими яркими современниками. Тем самым мы отвечаем на письма, в которых их авторы обвиняют редакцию в засорении эфира рекламой и пустопорожними передачами…
   Летом прошлого года группа наших корреспондентов выезжала в одно  из дальних сел нашей замечательной области, как говорится, в глубинку и привезла оттуда очень замечательный материал… Предлагаем отчет об этой творческой командировке, который, мы уверены в этом, удовлетворит запросы самых взыскательных слушателей…Включаем запись…
   В репродукторе что-то хрустнуло, как сустав у ревматика, и задиристый голос, немилосердно картавя, радостно затараторил: «Мы, дорогие радиослушатели, находимся в древнем селении Радзине. Название это, как вы, несомненно, заметили, ассоциирует с именем великого вольного казака Степана Тимофеевича Разина и, возможно, имеет к нему какое-нибудь отношение. Вопрос этот требует своего детального изучения, но сейчас дело не в этом… В селе семнадцать, когда-то очень добротных домишек, и в одном из них доживает свой век Аграфена Михеевна Агеева, в прошлом скромная и безотказная труженица. Сейчас она на заслуженном отдыхе.. Мы находимся теперь в уютной и небольшой комнатенке, рядом с кроваткой Агрипины Матвеевны… Здравствуйте, Аграфена Матвеевна! Как вы себя чувствуете?..
   Минуты две репродуктор молчал. Слышались только сопение корреспондентов и звуки, как будто бредут они по сельской улице после дождя. Наконец молчание прерывает голосок девочки: «Сейчас бабушке много получше»…
   Голос корреспондента: «В беседе с Антониной Михеевной нам помогает ее внучка Аннушка. Мама ее где-то в городе, промышляет продукты, а Аннушка здесь, рядом с бабушкой… Аннушка – школьница, ей только тринадцать лет. А сколько лет бабушке?»..
- Много, - тихо говорит девочка. - Она уже старенькая…
- Нас уверяли, что она, якобы, с одна тысяча восемьсот девяностого года. Якобы так записано в книге регистрации сельсовета.
- У нас в деревне нет сельсовета, - вздыхает Аннушка.
- Одна тысяча восемьсот девяностые годы! - восклицает корреспондент. - Трудно даже представить такое! Полных сто лет, дорогие радиослушатели! И еще хвостик! Да какой уж там хвостик! Хвостище!.. Девятнадцатый век! Другая эпоха!.. Время, конечно же, сделало свое немилосердное дело, не без этого, оставило свой безжалостный отпечаток на облике этой доброй старушки, но дело не в этом… Она выглядит совершенно не хуже, чем каждый из нас мог бы выглядеть в этом возрасте… Аграфена Михайловна, скажите, пожалуйста, несколько слов нашим слушателям… Вы меня слышите, Аграфена Матвеевна?.. Аграфена Матвеевна-а, ау-у…
- Бабушка уже третий год вовсе не слышит, - долгую паузу прерывает голосок девочки, - она уже вовсе глухая.
- Вот оно как!.. Ну, ничего, ничего, - бодрится корреспондент, не пасуя перед возникшими сложностями. - Мы попробуем поговорить с ней на пальцах! Это старый, дошедший до нас с древнейших времен, способ ведения переговоров. Он очень хорош в интервью с иностранцами! Проверено лично… Я попрошу своего помощника побеседовать с Антонидой Макаровной жестами. Коля, пройдите поближе, пожалуйста… Спросите, сколько у нее было детей…
   Минут пять репродуктор давился невнятными звуками: видимо, Коля плохо владел техникой общения с иностранцами и потому помогал усердно себе мычанием и гуканьем.
   Опять голос корреспондента:
- Вы понимаете нас, Алевтина Макаровна?.. Вы видите нас?.. Скажи, Анечка, а как у бабули со зрением?.. Когда ее осматривал доктор?..
- У нас в деревне докторов нету…
- Нет докторов, говоришь?!.. Вы слышите нас, господа?!.. Вот ведь дело какое! Анна Михеевна – совсем молодец! В такие-то годы обходиться без медицинской помощи! Не каждый – вот так-то!.. Уверен, что достигала она этого путем воздержания. Говорят, что она в последнее время совершенно обходится без мясной пищи! Так это, Анечка?..
- Так. А сейчас мы обходимся без масла и сахара: денюшек нету…
- Да-а, тяготы нашего времени. Наши реалии, точнее сказать. Это понятно: холодные щупальцы беспросветной нужды дотянулись и сюда, до этого дальнего уголка. Но дело не в этом. Не надо только отчаиваться – было же и не такое. Помните, как у Некрасова: «Мы надрывались под зноем, под холодом с вечно согнутой спиной… Вынес достаточно русский народ»… А дальше – какой оптимизм! «Да, не робей за отчизну любезную: вынесем все, что господь ни пошлет»… Главное – вера! Вера в скорый конец! Мы уже в середине пути, и мы дошагаем до ручки, до ручки той спасительной двери… Конец приходит всему… Пришел он и нашему разговору. Мы прощаемся с милыми собеседницами. До свидания, Аннушка, до свидания, Аграфена Михеевна! Желаем вам еще долгих и долгих лет, здоровья и всего прочего…

   Голос ведущего диктора:
- Нам остается поблагодарить наших коллег за столь содержательный материал, за то, что они познакомили нас с такой очаровательной бабушкой. Встречу с ней мы повторим в нашей вечерней программе… А сейчас для Аграфены Михеевны прозвучит песня. Исполнит ее заслуженный артист Бурятской республики Валерий Леонтьев, любимец нашей редакции.
1993г.


ГОРЕЧЬ ОТ ПРОШЛОГО
   Когда мой приятель начал перечислять наших общих знакомых, тех, кто, как он считал, тоскует по ушедшим, доперестроечным временам, и назвал фамилию Шпагина, я твердо сказал, что вот здесь он ошибся… Чтобы Шпагин сожалел о том прошлом?! Нет! Категорически нет! Я знал его мнение: он часто говорил о том периоде жизни, и – ни разу, чтоб с сожалением. При этом, он обязательно вспоминал один черный день, который уложил его на больничную койку и мог вообще для него оказаться последним.

   В этот день Шпагин, относительно молодой и еще не лишенный хороших амбиций начальник конструкторского отдела, готовился к заседанию технического совета. На нем он должен был представить свою новую разработку – эскизный проект рыборазделочного автомата, с которым связывал большие надежды. Среди будущих оппонентов у него были недруги, и Шпагин готовился тщательно, старался предугадать все возможные, в том числе каверзные, вопросы. Он так увлекся, что телефонный звонок не сразу вернул его в реальную обстановку.
- Пал Саныч!- услышал он бархатный голосок Лиды, секретаря директора.- В два часа приглашаетесь в актовый зал на совещание.
- По какому вопросу?- машинально спросил Шпагин, все еще оставаясь в мире цифр, проекций и формул.
- Не знаю,- ответила Лида,- Смирнов сказал, что вопрос – на месте… Разнарядка на консервный пришла,- добавила она скороговоркой и повесила трубку.
- Смирнов? Почему Смирнов?- недоуменно говорит Шпагин и смотрит, как, припадая на правую ногу, в кабинет входит Скоков, ведущий конструктор отдела.- Почему главный инженер, а не директор проводит совещание по направлению конструкторов на другие работы?
- Директор в срочной командировке,- пояснил Скоков, продолжая продвигаться вперед.- Вечером вчера в Москву вылетел. Говорят, что его переводят куда-то.
- Порядки у нас… - ворчит Шпагин. – Директора нет, а узнаешь об этом случайно. От своих подчиненных… Ты-то знаешь откуда?..
- Да так,- ухмыляется Скоков, - коридорное радио… А что-то случилось?..
- Опять людей отправлять на консервный. Будь он неладен.
   Со всех сторон известие было не из приятных: опять, теперь уже без сомнений, «сгорал» план отдела, опять предстояли унизительные уговоры сотрудников, не верящих больше ни в призывы, ни в лозунги, ни в то, что они действительно где-то необходимы. Когда отправляли на этот консервный предыдущую группу и парторг заговорил о сознательности, патриотическом долге, раздался хохот: «Вы бы приехали сами туда, посмотрели бы на этот «долг!» Нас полы подметать заставляют и банки подтаскивать! Они дурят вас – у них другие причины провалов, а говорят, что людей не хватает!» Такой поднялся галдеж!
   «А теперь и уговаривать некого,- задумался Шпагин, позабыв про вошедшего.- Тех, кого можно было отправить, уже всех отправили. Остались больные, со справками…»
   Тяготило Шпагина еще то, что совещание будет вести главный инженер. «Был бы директор, с тем было бы проще - предъявил бы ему на каждого, кто за кульманом, справку и – все...Ну, поорал бы он для порядка. А этот… Он только кажется безобидным».
   С главным инженером у Шпагина отношения были натянуты до предела. Три года назад Смирнов в присутствии Шпагина наставлял главбуха, как тому избавиться от одной, провинившейся в чем-то работницы бухгалтерии.
- Что вы! Никаких сокращений! – говорил Смирнов менторским тоном.- По сокращению ее не уволишь: молодая мать, и все прочее. Закон на ее стороне! Надо создать ей условия, чтобы она сама подала заявление!
   И тут же он выдал такой арсенал средств создания невыносимых условий, что видавший виды бухгалтер и Шпагин, тоже не новичок в этой жизни, раскрыли рты в изумлении.
«Крокодил какой-то, иезуит!»- поделился Шпагин с двумя близкими ему коллегами впечатлением от услышанного, и буквально на другой день Смирнов стал с ним неузнаваемо резок. Придирки, упреки, нотации, язвительные реплики на совещаниях – постоянно. Главный прямо съедал Шпагина и, если бы не объективность директора, ему давно бы уже здесь не работать.
   А этой весной Шпагин снова попался впросак. В понедельник, перед самой планеркой, кто-то польстил Смирнову, сказав, что выглядит он очень свежо. Тот разулыбался и рассказал про рыбалку в субботу, по последнему, наверное, льду. То, что он рассказал, Шпагину до сих пор часто снится ночами. Один из рыбаков, куда Смирнов приехал с друзьями, зашел на глубокое место и провалился. Начал выбираться, но не мог – лед уже хрупкий, крошится, и тяжело: одежда намокла. Люди, рыбачившие неподалеку, стали бросать ему веревку, но она была слабой и несколько раз рвалась. Течение сильное, холодно. Рыбак быстро выбивался из сил. Еще раз обвязавшись веревкой. Он сделал отчаянную попытку спастись, и снова не выбрался. «Все, устал я»,- донеслись его слова до спасающих. Он положил голову на лед и затих.
- Настроение, конечно, испортилось,- продолжал Смирнов свой рассказ,- смотришь на сторожок, а видишь, как он коченеет. Ни телефона поблизости нет, ни населенного пункта. Вечером, по дороге домой, позвонили в милицию, в скорую помощь… А клев был отменный!
   Шпагин как будто и не был на этой планерке. В мыслях, он был на реке, в полынье, в мокрой, тянувшей на дно, одежде. Будто это его ногти срывали обрушавшийся лед, будто его тело коченело от холода. «Какое же сердце надо иметь – сидеть и преспокойненько удить! Ведь на глазах человек погибает!»- потрясенно сказал он, выходя с совещания. Утром Смирнов не ответил на «здравствуйте» Шпагина, демонстративно отвернулся при встрече.

- Что ж, надо готовиться к разговору,- вздохнул Шпагин и сказал Скокову,- давай, зови сюда всех. Потом займемся твоими вопросами.    
   Скоков понимающе кивнул головой и захромал к выходу. Минут через пять в кабинет Шпагина втащились трое мужчин предпенсионного возраста – один из них Скоков – и пять женщин изнуренного вида. Шпагин печально рассматривал их. Когда все напряженно притихли, сказал:
- Сложная ситуация, товарищи. Опять пришла разнарядка на консервный завод. В два часа меня приглашают на совещание по этому поводу, значит, рассчитывают и на нашу помощь консервщикам. Давайте думать, какую помощь можем мы оказать.
   Реакция – глухое молчание.
- Ну, хорошо,- вновь обращается Шпагин к коллегам,- желающих идти добровольно, как понимаю я, нет?.. Давайте рассмотрим эту проблему с другой стороны… Поднимут меня на совещании и спросят: почему никого нет от отдела? Что мне сказать? Вооружайте меня. Нужны уважительные причины.
- А план что, теперь не уважительная причина?- подает голос Скоков.- Сколько уж времени нет ни премий, ни доплат. Где ж они новые-то условия, на которые мы перешли? Вернее, отчитались, что перешли,- тут же поправился он.
- План наш не в счет, к сожалению,- ответил Шпагин.- И вы это знаете не хуже меня. Поэтому давайте не будем отвлекаться от главного… Одна причина может быть признана уважительной – состояние здоровья. Но мы же все на работе…
   Шпагин понимал, что здорово передергивает: работа работе рознь, но другого выхода у него не было. «В кадрах разве не знают, что в отделе остались только немощные? – говорил он себе. - Знают: недавно о каждом работнике собрали нужные сведения. И Смирнов знает – ему обязательно доложили, раз он будет проводить совещание. Это он, точно он придумал от нас затребовать человечка. Покуражиться захотел… Придется и мне поднажать на этих несчастных: может быть кто-то из них сможет хотя бы появиться там, на заводе?»
   Люди понуро молчали.
- Ладно,- сказал Шпагин и, видя, что в коллективной беседе ему не добиться нужного результата, решил применить индивидуальный подход.- Я понимаю, что при всех неудобно рассказывать про свои болячки. Поговорим с каждым в отдельности. Вы мне расскажете, почему вас нельзя направлять на консервный завод, тогда и я постараюсь убедить руководство в том, что у нас все резервы исчерпаны.

- Нет, нет и нет!- горячо воскликнула Пташкина, оставшись со Шпагиным наедине.- Вы что, Павел Александрович?! У меня жуткая гипертония! Вот оно – освобождение от физического труда! Смотрите: здесь все написано!.. Я и дома ничего почти что не делаю,- говорила она, пока Шпагин молча вертел в руках ее врачебную справку,- муж сам полы моет… А я наклонюсь – голова кружится!.. Ходила, когда могла, И на консервный ходила, и в колхозы не один раз направляли. Мне говорили, что на консервном я и угробилась: сплошная вода, сквозняки… Сразу же уйду на больничный…
- И уходите! – как утопающий за соломинку,  так и Шпагин ухватился за эту идею,- Уходите! Главное – вас туда мы направили, разнарядку закрыли, а что вы  сразу на больничный уйдете – это уже проблема консервного. Мы свою задачу выполнили – человека послали!
- Да вы что, Павел Александрович?! – огромные глаза Пташкиной округлились до невозможности и стали наполняться слезами.- Зачем мне такое?.. Вы думаете, больничный так просто получить? Прошлый раз дали, когда я упала на остановке. Я же откровенно вам говорю: здесь меня едва на день хватает, а там?.. Зачем мне такое?..
- Хорошо, хорошо. Извините,- спохватился Шпагин, вспомнив про случай, когда он, слушая жалобы другой, молодой еще женщины, направляемой на овощную базу, намекнул – не очень, дескать, тогда ты там надрывайся. Важно быть там. Как сразу она вскипятилась!  «На что вы меня толкаете?! Я привыкла работать по-честному! Я – комсомолка!» Сама – лодырь из лодырей, и как специалист – ноль! Ее и брали-то на работу с расчетом закрывать отвлечения, а как подцепила!.. И с комсомолом она давно порвала - Извините,- повторил он, отпуская слезливую Пташкину,- успокойтесь, пожалуйста, и идите работать.
   Пташкина, выходя, еще раз брызнула на него мокрым обиженно-укоризненным взглядом.
   Так же безрезультативно закончились беседы с другими работниками отдела.

   В обеденный перерыв в столовой говорили только об отвлечениях, так называли здесь принудительные командировки в колхозы, совхозы и в другие учреждения на сезонные  работы. Слух о новой разнарядке райкома партии на консервный завод быстро разошелся среди коллективов отделов. Отношение к этой новости было единым – глубоко отрицательным. Никто не верил, что труд инженера на месте разнорабочего может что-то решить. Вспоминались случаи унизительного отношения  штатных работников  предприятий к конструкторам, которых им присылали на помощь.
- Я в эту путину была на рыбозаводе вместе с Акимовой,- возбужденно говорила за одним из столов Засорина, худощавая женщина лет сорока из отдела стандартизации,- меня на сортировку рыбы поставили, а ее заставили рыбу нам подавать: зюзьгой выкачивать из чанов. Там грузчик должен стоять, амбал, а они – женщину! Вся в слизи целый день, в штанах из резины! Она, конечно, здоровая – холодильник на себе переносит, но все же!..
   И тут же Засорина добавляет с присущей женщинам логикой:
- Мы всегда к работе относимся добросовестно. Все делаем, куда ни пошлют. И тогда норму перевыполняли. Не то, что другие: прикроются фальшивыми справками и сидят здесь, штаны до дыр протирают.
   За столом, где сидел Шпагин, велось осторожное обсуждение Смирнова: опасались, что его могут назначить на должность директора.
- Трудновато тогда нам придется,- говорил доверительно начальник отдела снабжения,- ему все вынь да положь как на блюдечке. Никаких объяснений не признает.
- Коварный он человек,- соглашается со снабженцем Петров, начальник проектного кабинета.- На всю жизнь мне запомнилась первая встреча с ним. Я пришел к нему утверждать план расстановки оборудования. Все почеркал и заставил расставить по-новому. «Зачем?- спрашиваю.- Сделано все по нормам, по правилам, по технологической схеме». А он: «Потому что я так хочу!!!» Глазами вцепился в меня и смотрит, как хищник. Что возразишь против этого аргумента?.. «Ладно,- говорю,- переделаем». Стал сворачивать чертежи. Вот тут он меня и понес! «Вот, что стоят все ваши проекты! Никакой критики не выдерживают! С любым дурацким доводом соглашаетесь!» И дальше, и дальше… А попробуй я тогда ему возразить?!..
   Шпагин этот разговор не поддерживал: помнил результат своих реплик в адрес главного инженера. И хотя понимал, что теперь ничего нельзя ни выправить, ни ухудшить, он отмолчался. Только, уже поднимаясь из-за стола, он спросил у своих сотрапезников:
- Вы даете кого-нибудь на консервный?
- Ни человечка,- ответили оба. - Сколько же можно?! Кто два срока уже отработал, у всех других – справки. А ты?..
- Тоже нет. Ситуация точно такая, один к одному.

   Без трех минут два Смирнов уже восседал за столом президиума в актовом зале и строго осматривал каждого из входящих. Дергая правой щекой и постукивая о стол очками, он как бы давал понять, что недоволен появлением их здесь позже себя.
   Смирнову было за пятьдесят. Внешность его была заурядной: худой, круглолицый, невысокого роста, имел небольшой плоский нос, маленькие глаза и чуть припухлые губы; на голове – седые редкие волосы. Начальственный вид ему придавала только одежда. Почти все, приглашенные в зал, были одеты по-летнему: рубашки с короткими рукавами, брюки из легкой материи, легкие платья. Он же – в шерстяной темно-синий костюм, застегнутый на все пуговицы, голубую сорочку, галстук.
   Шпагин сидел в центре зала, наблюдал за Смирновым и думал: «Какое зазнайство! Директор на таких совещаниях сажал с собой рядом профорга и секретаря партийной организации. Они втроем чуть справлялись с такими задачами, а этот – хочет один. Ну, посмотрим, посмотрим…» Со Смирновым рядом сидела только Козырина, старший инспектор по кадрам.
   В два часа ровно Смирнов поднялся со стула и попросил закрыть дверь. «Запишите, кто не присутствует»- сказал он негромко Козыриной, и все сразу стихли.
- Обстановку с уборкой урожая вы, должно, знаете,- обратился Смирнов к вызванным сюда починенным тем же негромким и будто усталым голосом.- Тяжелая сейчас обстановка… Тяжела она тем, что ни в колхозах, ни на перерабатывающих предприятиях не хватает людей… Вчера нас, руководителей коллективов, собирали в райкоме, просят помочь. Согласно разнарядке райкома, нам нужно выделить тридцать человек на консервный завод, там сейчас очень узкое место: машины с помидорами стоят без разгрузки – некому разгружать. И на линиях людей не хватает… Мы соответственно плановой численности наших подразделений, составили свою, внутреннюю разнарядку, которую Ольга Семеновна сейчас доведет до вашего сведения.
- Тридцать человек!- ужаснулся начальник планового отдела.- Да сорок уже там работают! Кем же мы будем свой план выполнять? Первое полугодие уже завалили!..
- Подожди-ка ты, Андрей Иванович!- Смирнов досадливо морщится.- По-твоему, в райкоме не знают, что у каждого предприятия есть свои планы? Меры вынужденные. Сейчас первое дело – сохранить и переработать то, что выращено. Народ надо кормить – это ты, думаю, понимаешь.
- Понимаю,- пробурчал плановик. Как же не понимать! Говорим о самостоятельности, о новых законах, а делаем то, от чего открестились!
- Будет и самостоятельность, и законность,- говорит с усмешкой Смирнов.- Вот уберем урожай, и все это будет. Вы же знаете установки правительства по сохранности урожая? Читали в газетах?.. Так что давайте перейдем к делу. Пожалуйста, Ольга Семеновна…
   Смирнов сел на свой стул, а Козырина нацепила очки и громким высоким голосом провозгласила, кому и сколько людей предназначено выделить. На отдел Шпагина падало три человека.
- Это как же так вычисляли?!- подскочил он, чувствуя открытую несправедливость.- По каким основаниям?!
- Объясню, по каким основаниям,- ответил ему Смирнов, зорко следивший за реакцией Шпагина.- Шли по такому принципу: брали численность подразделения и смотрели, у кого какой процент отработки на отвлечениях. В вашем отделе он ниже всех: отработано всего двадцать три процента, тогда как в других – по сорок и более. Вот вам и придется сейчас подтянуться, хватит за счет других выезжать!
- Да разве так можно высчитывать?!- возмутился Шпагин.- Нужно, наверно, учитывать, кого можно посылать, а кого и нельзя, хотя бы по состоянию здоровья!.. Нужно, наверно, брать в расчет только тех, кто может работать физически! От них нужно процент вычислять!
- Расчет сделан правильно,- выслушав, сухо сказал Смирнов.- От вас, от начальников, зависит, кто у вас отделах работает: здоровые или больные.
- Это как же?- растерялся Шпагин.
- А так!- в голосе Смирнова лязгнул металл.- От больного ни на консервном, ни здесь проку не будет! Решать с ними надо, а не разводить богадельни!
   Шпагин тяжело опустился на стул. В зале неодобрительно зароптали.
- Да, да!- перекрывая шум, повторяет Смирнов.- Именно так мы будем ставить вопрос! В кадры уже дана команда принимать только тех, кто может и в колхозы поехать, и поработать как грузчик!.. Вы же сами видите, что год от года все хуже!.. А в райкоме как разговаривают?! Сергей Павлович не даст соврать,- Смирнов показал подбородком на сидевшего в первом ряду парторга.- Там разговор короткий: есть установка – обязан выполнить! Или – какой ты руководитель! Там так рассматривают!.. Вы тоже руководители коллективов, почему вас не мерить этой же меркой?.. А раз так – думайте, кого держать на работе!.. Нам разнарядка идет от общей численности… Некого посылать – самим придется идти! Понятно?!.. Есть еще какие вопросы?
   Вопросов не было. Все молчали и смотрели на пол.
- Тогда поступаем так,- голос Смирнова снова стал тихим, усталым,- вы сейчас посоветуйтесь в коллективах и через час сообщите фамилии в кадры.
- Сколько можно советоваться?!- опять встал Шпагин.- Я перед обедом с каждым советовался…
- Ну, как же так, Павел Александрович,- перебивает его Козырина,- у вас половина отдела не привлекалась! У других и со справками ходят. Вот, например,..
- Не надо, Ольга Семеновна,- останавливает Смирнов.- Не надо. Думать за начальников отделов мы не будем. Они у нас люди зрелые, все должны понимать. А кто не сможет – значит не сможет. Будем поступать с ними так же, как с нами поступают в райкоме… Знаете, наверное, Комлева? Начальника горпроекта? Поставили вопрос об его соответствии занимаемой должности. Вот так! А он тоже сначала там петушился! Говорил за коллектив, за план, за законность! Выговор вынесли и пишут обращение в исполком на предмет соответствия!
- Что-то новое началось,- вполголоса сказал плановик,- по отправке людей на другие работы стали судить о соответствии должности.
- Ничего не нормального,- Смирнов чутко уловил реплику,- критерий один – или выполняй указание, или ты не руководитель. Руководитель сам в первую очередь должен уметь подчиняться!.. И это правильно: кто же ты, если сам не можешь организовать свой коллектив?!

   Через час позвонила Козырина: «Кого от вас записывать, Павел Александрович? Говорите фамилии».
- Никого нет,- сокрушенно ответил ей Шпагин.- Опять со всеми беседовал… Нет никого - у всех медицинские справки…
- Вам же Смирнов ясно сказал, как поступать.
- Как?- заорал в трубку Шпагин.- Разогнать всех больных и набрать всех здоровых? Прямо вот сейчас так и сделать?!!
   Телефон ответил частым пипиканьем. Минут двадцать Шпагин не мог успокоиться и тупо смотрел в угол. «Почему творится такое?- не мог понять он,- Мы что, биржа труда?.. Если так, тогда прав, выходит, Смирнов – надо брать не инженеров – конструкторов, а разнорабочих. А как же прогресс? Получается – одна болтовня!.. Не дают же работать!.. Но вот он, скажем, здоров. Его ведь надо уговорить, чтобы он дал согласие на физический труд, а не просто взять и послать по приказу. Без личного согласия нельзя – незаконно!.. В какую-то игру все играем совсем не понятную. Вся ставка – на психику!.. А свой план как без людей выполнять? За него чище спросят, когда время отвлечений пройдет».
   Шпагин встал, походил немного по кабинету и пошел в общую комнату. Там возбужденная Пташкина громко и сбивчиво говорила что-то окружившим ее сотрудникам.
- Вы знаете!- обиженно встретила она начальника.- Я, как собака, и злая, и расстроенная!
- Вы бы что-то одно выбрали,- сказал Шпагин уныло, полагая, что причиной взвинчености Пташкиной могла быть их давешняя беседа,- а то у вас все скомкано как-то.
- Меня вызывали к Смирнову,- продолжила Пташкина,- там была еще эта…из кадров… Ольга Семеновна. Насели они вдвоем на меня и уговорили идти на консервный.
- Как это – уговорили?- опешил Шпагин.- Не понимаю… А ваша медицинская справка? Она что, фиктивная? Вы же мне только что жаловались, что больны…
- Нет, не фиктивная справка,- растерялась Пташкина.- Я правду вам говорила. Они врасплох меня захватили, вот и злюсь поэтому. Уговаривали, что урожай гибнет, что людей на заводе нет. Хоть на сколько- нибудь выйти просили.
- А я вам не про это же говорил?
- Там они так насели. Я же не знала, зачем меня вызвали. Шла, о другом думала. Все так неожиданно получилось.
- Это мне надо быть злым и расстроенным,- сказал Шпагин сердито.- Мне говорите, что больны, что есть справка, я говорю об этом на совещании, а вас, оказывается, просто нужно «уговорить»!.. На мои уговоры вам наплевать, а когда Смирнов и Ольга Семеновна вас уговаривают, им – пожалуйста! Вы хоть понимаете, что вы наделали?..
   Шпагин в упор, со все нарастающей злостью, рассматривал подчиненную. Они стояли друг против друга. Другие сотрудники быстро и осторожно разошлись по местам и притихли.
- Я же хотела как лучше, Пал Саныч,- оправдывалась Пташкина.- Они так упрашивали.
- А я не упрашивал? Я с вами на другом языке говорил? Кем теперь меня тот же Смирнов считать будет? Болтуном? Безответственным человеком? Спасибо, Антонина Петровна! Спасибочки вам!.. Скажет: или нарочно я его подвожу, или говорить с людьми не умею.
   Пташкина начинала, кажется, понимать, почему разозлился начальник отдела. До предела расширив глаза, она испуганно смотрела то на него, то на притихших товарищей и еле сдерживалась, чтобы не зарыдать.
- Я не подумала даже об этом, Пал Саныч! Клянусь, не подумала! Хотела только как лучше! Выручить хотела и вас, и отдел. Угодить всем хотела…
- Меня-то вы точно – «выручили!»
   Шпагин еще раз посмотрел на глаза Пташкиной, они совсем утонули в слезах. «Глупые, как у козы,- почему-то подумал он, хотя сам козу никогда так близко не видел.- Только способна реветь, да на глупости».
   Махнув огорченно рукой, он вышел из комнаты, быстро, чтобы ни с кем не встречаться, пересек коридор, зашел к себе в кабинет и на ключ запер дверь. Делать уже ничего не хотелось. Глубоко вздохнув, Шпагин подошел к окну и долго бездумно смотрел на улицу. Раза два принимался звонить телефон, но он не поднимал трубку.
   Та часть города, куда выходило окно, была старой застройки – массив деревянных домишек с небольшими дворами, огороженных глухими заборами. С высоты третьего этажа, где стоял Шпагин, было видно все, что делалось в этих дворах, и он иногда, чтобы снять раздражение или усталость, смотрел на мирную, почти деревенскую жизнь.
   Сейчас на крыльце дома, что находился напротив, сидела немолодая женщина в полураскрытом халате и развлекалась с курами. Возле нее стояла миска с зерном. «Цы-па, цы па, цы-па», - доносился в окно ее протяжный ласковый голос. Женщина брала корм и сы-пала его рядом с собой. С десяток крупных светло-коричневых кур неспешно подбирали, зерна, корм их, как было видно, не очень интересовал. Они, как кошки, больше ластились к женщине, забирались к ней на колени, на плечи, на голову, вытесняя оттуда друг друга. Иногда женщина брала курицу в руки и подбрасывала ее в воздух. Хлопая крыльями, птица тяжело опускалась на землю и опять торопилась к хозяйке. Большая собака лежала в тени и, позевывая, лениво смотрела на эту возню.
   Эта забавная сценка успокоила несколько нервы Шпагина. «Ей можно в цирк поступить с такими курами», - веселея, подумал он и решил опять сходить в общую комнату: надо было как-то и там разрядить обстановку.

   У стола Пташкиной столпились все женщины. Оттуда неслись истерические рыдания и запах корвалола. Шпагин посмотрел хмуро в их сторону. Злости у него уже не было, она уступила место жалости. «Как плохо быть такой недалекой,- думал он,- и себе, и другим приносишь только страдания… Прямо как в басне Крылова – угодить, вишь, хотела! Медвежья угодливость!»
- Вас Смирнов велел разыскать, чтобы шли к нему срочно,- сказал Скоков и скорбно посмотрел на начальника.
- Кажется, началось,- глухо произнес Шпагин, и они оба вздохнули.
   Опять возникло чувство тоски и какой-то страшной усталости. «Чем оправдываться?- ломал он голову, замедляя шаги перед дверью приемной.- Нечем. Придется признавать свою бестолковость. Скажу: мне не удалось уговорить Пташкину, а если вам удалось – на то вы и руководители, не нам, бедным, чета. Подпущу немного «леща», авось да сойдет».
   С такой установкой Шпагин вошел в кабинет директора, куда уже перебрался Смирнов. Кроме него там сидели парторг и председатель профкома. «Эти-то зачем здесь?»- соображал Шпагин, здороваясь с ними, хотя их он уже видел сегодня на совещании.
- Заждались мы вас, Павел Александрович,- вкрадчиво начал Смирнов.- Вам что, не сразу сказали о моем вызове?.
- Нет, почему? Сразу. Как сказали, так и иду, вот. Я уходил ненадолго… в библиотеку.
- Как понимать нам ваши действия, Павел Александрович?- тон Смирнова стал жестким, враждебным.- Нам Пташкина дала согласие поработать на консервном заводе, а вы ей взбучку за это устроили! Что это? Саботаж, или еще что похуже?.. Мы каждого человека по пальцам считаем, уговариваем, унижаемся перед ним, понимаете ли, а нам – палки в колеса! И кто?! Сам начальник отдела! Наш первый помощник! Продолжение администрации!
   Голос Смирнова набирал силу и победоносно гремел. В голове остолбеневшего Шпагина вдруг дробно застучали какие-то молоточки. Сквозь из учащенное стуканье прорывались хлесткие, звонкие, точно выверенные слова: «Вы должны!.. Вы обязаны!.. Да как вы посмели?! Да вы не достойны!..» И в этом сумбуре метались отчаянно мысли: «Кто донес? Кто?.. Вот подлецы!.. Для них же стараюсь, а вот они как!.. Это конец! Хорошо, если уволят «по собственному…». Но нет – Смирнов сбросил все маски. Надо же, как разошелся! Теперь из своих когтей он не выпустит».
- Чего вы молчите, товарищ Шпагин?- вдруг спрашивает Смирнов совершенно спокойно.- Объяснитесь, пожалуйста.
   Парторг и председатель профкома синхронно кивают головами, подтверждая вопрос.
- Я не все понимаю,- выдавливает из себя Шпагин.- К чему здесь эти высокопарные фразы? С чего вы взяли, что я против посылки Пташкиной на консервный завод? Я сам ее до вас уговаривал.
- Знаем, как уговаривали! Сейчас она здесь рассказала, как вы ее перед всем отделом чихвостили!
«Дура!- упало сердце у Шпагина, и молоточки застучали сильнее.- Вот дура набитая!.. А мне теперь точно – все! Выгонят!»
   Голос Смирнова звучал как будто издалека. Он долго еще выговаривал Шпагину неоспоримые истины, как нашалившему школьнику, и в конце концов заключил:
- Идите и объясните письменно свой поступок! И вообще – свою гражданскую позицию. Посмотреть надо, что вы за руководитель! Пристально посмотреть!..

   Домой Шпагина провожал Скоков, повез его на своем «Запорожце».
- Только ты вышел из кабинета,- рассказывал он, стараясь перекричать грохот мотора,- и  она следом выскочила. Пришла минут через десять. Довольная. Пусть, говорит, Пал Саныч теперь успокоится: все я уладила. Спрашиваем: как уладила? Пошла, говорит, к Смирнову и сказала ему, что не пойду на консервный - не могу подводить начальника. Когда мы объяснили ей, что она сделала – обморок! Остальное все при тебе было.
   Шпагин устало кивал головой и держался за сердце. Прощаясь, он слабо пожал Скокову руку и тихо пошел наверх, на четвертый этаж к своей квартире.
   А в ночь ему вызвали скорую помощь.

   Разворот вспять экономического пути государства Шпагин встретил с полудетским восторгом, понять который можно лишь зная его отношение к прошлому. А о прошлом он всегда отзывался с желчной гримасой:
- Жили как в кабале, под каблуком у начальства. Жили по формуле: ты – начальник, я – дурак! И наоборот. Вот теперь будем жить, как мне кажется, по-другому: свободней и лучше!..
   Стала ли жизнь у Шпагина лучше теперь? По существенным признакам – нет. Конструкторы вдруг оказались при такой полнейшей свободе, что девать ее не знают куда – новым хозяевам жизни они не нужны. Голубая мечта Шпагина – создать чудодейственный автомат осталась в ненавистном им прошлом. И осталась навечно. Сейчас Шпагин  работает заштатным приемщиком на пункте приема стеклянных бутылок и банок. Восторженность его заметно убавилась, скорее, она и вовсе исчезла, но все же о том, доперестроечном прошлом он нисколько не сожалеет и мнения своего о нем не меняет.
1994г.


КАССЕТА
   Последние годы двадцатого века не без оснований называют бандитскими. Коррупция, заказные убийства, рэкет – эти тяжкие уголовные проявления были каждодневными. Казалось, все общество размежевалось на мародеров, разбойников и их жертв. Но даже в этом кошмаре появление рэкетира в больнице было событием невероятным: чем вымогатель может здесь поживиться?! Наложить дань на зарплату? Так у медиков она давно стала синонимом нищенских подаяний. В помещениях тоже нет ничего привлекательного в отношении наживы. Ничего ценного, хоть шаром покати. «Что больной нам приносит, то и вкалываем, - шутят медицинские острословы. - Своего ничего не имеем». И хотя пациенты восполняют потребности: несут с собой и шприцы, и лекарства, а кроме того, и еду и одежду, и постельные принадлежности, еще не было случая, чтобы в больницу заглядывал даже паршивенький рэкетир.
   Когда Мария Сергеевна Козина, заведующая отделением, осознала, что перед ней находится вымогатель, и что он требует деньги, она с возмущением воскликнула:
- Или шутить вы изволите, молодой человек, или у вас не все в порядке с мозгами! Для шуток здесь место совершенно не подходящее! И здесь не психушка, а терапевтическое отделение, люди здесь находятся с другими заболеваниями!
   Чувство негодования было сильным и искренним, и Мария Сергеевна с пренебрежением, без малейшего страха смотрела на странного посетителя. Впрочем, он не был похож на бандита, во всяком случае, на те персонажи, которые примелькались по телевизору. Перед Козиной сидел невысокий худой паренек, напоминавший больше вчерашнего школьника. На вид ему было около двадцати лет, у него были большие глаза небесного цвета, вздернутый нос и толстые красные губы. Парень видимо знал о несоответствии внешности выбранному роду занятий и старался своим поведением компенсировать этот существенный недостаток. Войдя в кабинет вслед за Козиной, вернувшейся с утреннего обхода, он по-хозяйски уселся на стул, развернув его спинкой к груди, и молча в упор рассматривал Марию Сергеевну, сощурив до щелочек веки с белесыми густыми ресницами. Левой рукой он ухватился за спинку, а в правой держал серый пакет из полиэтиленовой пленки.
- Слушаю вас, - поторопила его Козина, тяжело опустившись в скрипевшее кресло. - Вы пришли с направлением?..
- Я из движения «За справедливость», - начал цедить слова парень. - Вы о таком уже слышали?..
- Господи, конечно же, нет, - со вздохом сказала Мария Сергеевна. - Сколько сейчас развелось различных движений и партий, и все за народ, за благополучие, за справедливость, а толку?!.. Одна говорильня!.. И что же вас сюда привело?..
- Это самое. Нам очень не нравятся те, кто паразитирует на теле простого народа и колотит на этом себе капитал. Мы караем таких паразитов, а они расплодились и в этой больнице. Короче, с вас причитается пять тысяч баксов. Срок уплаты – в течение месяца!
   Мария Сергеевна в изумлении прослушала эту несуразную речь и, не колеблясь, озвучила вполне логичную мысль о психдиспансере. За всю свою многолетнюю жизнь она впервые увидела человека, который усмотрел в больнице доходное место.
- Это же надо такое придумать! – Козина чувствует, как закипает в ней злость. - Вымогать деньги у медиков! У полунищих! Вы что, совсем оторвались от мира сего там, в своем непонятном движении?! Не знаете положение дел в медицине?! Тем паче – в больницах?!..
   Парень угрюмо молчал, и она продолжала:
- Люди здесь сидят на мизерных ставках, да и те они получают с задержкой! Больницы почти что не финансируются! Денег нет даже на закупку самых дешевых лекарств!.. Голова кругом идет от вопросов: чем лечить, чем кормить, как удержать специалистов?!.. Палаты не ремонтируются! Ни постельного белья, ни нормальных кроватей!
   Козина возбудилась и выливала совершенно постороннему человеку все наболевшее, все трудности, в которых оказалась сейчас самая древняя, самая гуманная и самая нужная населению служба.
- И у вас еще хватает нахальства придти сюда с вымогательством?! - гневно заключила она.
- Кончила? - спросил парень ехидно. - Положение у медиков дел всем отлично известно. Известно также и то, что под прикрытием трудностей вы мародерствуете. Обдираете несчастных больных. Так что не надо мне лапшу навешивать на уши! Условия я сказал: пять штук зеленых и – в течение месяца!
- Я сейчас вызываю охрану и сдаю вас в милицию!..
- Не гони пургу, тетка! - жестко произнес молодой человек. - Не надо! Сама же потом пожалеешь!.. Сделаем так: я оставляю тебе вот эту кассету, вы ее смотрите, хоть всем базаром, хоть в одиночку, а через недельку я сюда заскочу, тогда и поговорим про милицию… Кстати, перед законом я чист, я действую в рамках рыночной экономики: я предлагаю товар – предлагаю выкупить эту кассету. Не купите, и не надо, на нее покупатели будут.
   Нетипический вымогатель достал из пакета коробку с кассетой, покачал ее на ладони, будто бы взвешивая, и аккуратно положил ее на стол перед Козиной. Затем он неторопливо поднялся, развернул стул в нормальное положение, кивнул головой и не спеша удалился.
   Ни в больнице, ни дома у Козиной не было техники, нужной для просмотра кассеты, и она невесело усмехнулась: тоже мне, нашел с кого вымогать!.. Попроситься к кому-нибудь из знакомых? Обязательно усядутся рядом, а вдруг там такое?.. Мария Сергеевна не чувствовала за собой ничего криминального и постыдного ни здесь, на работе, ни дома, Она с горечью опять усмехнулась, подумав в этой связи о доме: чего может возникнуть предосудительного в семье, существующей только на государственную зарплату? Разве лишь то, что они с мужем смирились с таким жалким существованием? И все же, до конца рабочего дня ее мучило непонятное беспокойство: чем-то ведь угрожал этот тип!..
   Пришлось обратиться к соседке, у которой Козина как-то уже одалживала видеомагнитофон.
- Возьми, возьми, - охотно откликнулась та. - Нам он все равно сегодня не нужен – собираемся в гости. Может, и кассеты какие возьмешь? Есть очень интересные записи…
- Нет, спасибо, кассет мне не надо. Мне он нужен, чтобы посмотреть материал по работе.
   Вечером, спровадив мужа и дочь на прогулку, она прильнула к экрану. Поплыли четкие цветные картины. Улица с трамвайными рельсами, унылые фигуры плетущихся горожан, серые здания с осыпавшейся штукатуркой. Среди них, еще непригляднее, здание их больницы. Больничная вывеска крупным планом. Еще одна вывеска – «Приемное отделение». Уличные картины на этом заканчиваются, и Козина видит большой плохо освещенный коридор приемного отделения, в нем народ, человек двадцать. Она понимает, что это больные, направленные в стационар, и сопровождающие их родственники. Почти у каждого возле ног на полу – объемные сумки.
   Вид неуютного коридора сменяется видом комнаты, где ведется прием. Здесь три молоденьких женщины в белых халатах и сгорбленный старичок. На первый взгляд, обычная процедура оформления поступающего. Одна женщина просматривает документы больного, вторая – заполняет какие-то бланки, похоже, что историю его болезни. Не занята только третья, светловолосая, с круглым скуластым лицом. Но вот находится дело и для нее: старичку предлагают измерить его рост и вес. Круглолицая помогает ему встать на весы, громко говорит результат и тащит старика за руку к измерительной стойке. «Новшество ввели в приемном покое, - отмечает про себя Мария Сергеевна, - раньше не измеряли и не взвешивали»…
   Новшество было не бескорыстным. Старичку велят оплатить проделанные измерения. Сумма, как было видно, для него не пустячная: на экране крупным планом показано вспотевшее лицо старика.
- Да как это так? - бормочет растерянно он. - За что такие-то деньги?!..
- Столько положено, - сухо объясняют ему. - Теперь услуги все платные.
   Старичок покорно лезет в карман. Камера успевает проследить путь его денег, хотя они моментально исчезают в выдвижном ящике стола. Квитанция об их приеме не оформляется. На этом этапе – полное отсутствие бюрократии.
   Далее камера избирательно стала фиксировать только эту операцию оформления больных: весы, измерительная стойка, сброс денег в ящик стола. Один пациент, другой, третий… Показаны все, кто поступал на лечение. Деньги взяты с каждого, даже с того, кто знал вес свой и рост и предупредительно сказал об этом троице в белых халатах. «Поборы в этой больнице начинаются прямо с приемного отделения», - комментирует происходящее бархатный мужской голос.
   Мария Сергеевна заинтересованно прикидывает в уме: сколько же денег  ежедневно там оседает? А в месяц?.. Сумма получается впечатляющая. «Выходит, вымогатель в чем-то и прав… Да, но я здесь при чем? Почему он с этими кадрами заявился ко мне? Приемное отделение – это другая епархия».
   Но тут камера фиксирует вывеску: «Терапевтическое отделение», и Козина внутренне напрягается. Она видит себя тоже принимающей посетителей и, в первую очередь, отмечает, что на экране она выглядит очень даже неплохо: стройная, немного кокетливая, с золотистыми локонами, со свежим, без морщинок, лицом. «Хороший, видимо, оператор, - с одобрением думает Мария Сергеевна. - Откуда же он снимал?..» Однако полюбоваться своей внешностью подольше она не смогла. Какой-то мужчина, натянуто улыбаясь, протягивает Козиной направление в стационар и тут же кладет перед ней подарок – большую коробку шоколадных конфет. Мария Сергеевна, искоса взглянув на коробку, ставит свою визу на направлении и тоже улыбается, поощрительно. Не успевает посетитель добраться до двери, как коробка легким движением руки смахивается в разинутый ящик стола. Камера становится отвратительно кровожадной, и будто зациклилась на этом моменте: посетитель, коробка конфет, подпись, хищная пасть столового ящика, посетитель – коробка – подпись… Посетители разные, коробки – похожие одна на другую и – улыбки, улыбки, улыбки. Натянутые улыбки посетителей, и довольно-поощрительные улыбки Марии Сергеевны.
   Сейчас Мария Сергеевна не улыбалась. Впившись глазами в экран, она застыла, как изваяние. Ее охватило гадливое чувство стыда, смешанное с протестом.
- Господи, да что же это такое?! – стонет она. - Почему он вывернул все наизнанку?! Все же происходит не так! Я никогда ничего ни у кого не просила, они же сами навязывают! Они считают, что без подношений их будут хуже лечить! Людей приучили к такому порядку, но разве это я приучила?!..
   И как бы в ответ на этот вопрос, на экране появляется другая картина. Показывается, теперь со всеми деталями, как Мария Сергеевна отказывает в госпитализации убогой старушке, которую под руки вволокли в ее кабинет двое мужчин. «У этой несчастной не было средств на конфеты, - комментирует тот же бархатный голос, - и вот результат»… Козина холодно разъясняет вошедшим, что мест сейчас нет, что прежде чем привозить человека в больницу, нужно согласовать с ней, заведующей отделением, вопрос о возможности его госпитализации.
- В вашей поликлинике хорошо знают про этот порядок, и они были обязаны вам об этом сказать… Наверное, говорили? - с подозрительной улыбкой смотрит она на мужчин.
   Старушечья голова бессильно свесилась на впалую грудь, видны набухшие вены на худой желтой шее, она не реагирует на разговор. Сопровождающие униженно уверяют, что не знакомы с порядком приема больных, просят сделать для них исключение, но Козина возможности для исключения не видит: не положу ведь я ее к себе в кабинет. Старушку выносят.
   С минуту на экране доминирует недовольная физиономия Марии Сергеевны. Теперь у нее видны и морщины, и блеск седины в волосах, и вся она показана очень сердитой, совсем как медуза горгона.
   Козина с ужасом смотрит на коварный экран – как он все извращает! Она вспомнила этот случай. Да, она тогда отказала в приеме, но вовсе не из-за каких-то дурацких презентов! Да будь там хоть десяток коробок с конфетами, она все равно бы не взяла к себе эту бабулю: во-первых, мест тогда действительно не было, а во-вторых, она не больная, она уже выжила весь свой ресурс, а такое в больницах не лечат!

   На экране появляется новый сюжет. Комнатушка сестры-хозяйки. Тетя Тамара, одна из ветеранов больницы, разговаривает с больным, только что принятым на лечение. «Господи, здесь-то чего они откопали?» - думает Мария Сергеевна, еще не оправившись от потрясения.
   Тетя Тамара показывает рукой на полки с желто-серым постельным бельем, брезгливо морщит и без того морщинистое лицо и спрашивает мужчину, стоявшего перед ней в синем спортивном костюме:
- Нашим бельем заправить вам койку, аль как?.. Все люди приносят обычно свои принадлежности, больничными брезгуют… У нас ведь они годами вращаются, и не отмываются уже, и порватые – дыра на дыре.
   Тетя Тамара разворачивает простыню, на которой видны разводы не отстиранных пятен, и вопросительно смотрит на добротный спортивный костюм. Лицо его обладателя в крайнем недоумении. Сестра-хозяйка продолжает нагнетать страсти:
- За последние годы всего четыре матраса прислали и десять комплектов белья. А больные-то разные: у кого недержание, такому хоть по три раза на день меняй.
   Мужчина в еще большем смятении:
- Тогда мне, выходит, опять домой надо ехать…
- Можно и не домой, - подсказывает выход тетя Тамара. - У нас за углом есть магазин с постельным бельем, там все обычно берут, кто нашим побрезгует.
   Больной соглашается с предложенным вариантом, и страхолюдная простыня опять кладется на полку.
   Камера опять, приемом выборочного показа, воспроизводит разговор сестры-хозяйки с другими пациентами терапевтического отделения. Все беседы состоят из типового набора слов с демонстрацией устрашающих тряпок и заканчиваются согласием больного на доставку постельных принадлежностей или из дома, или из рекомендованного магазина. Ни одного факта согласия на пользование больничным бельем камера не показала. «Только гадость снимает, подлец! – отметила про себя Мария Сергеевна. - Лежит же и на нашем белье кое-кто».
   А на экране появляются новые пары – теперь лечащие врачи и больные. Меняются лица врачей и больных, но суть их встреч постоянна: врач со скорбным лицом сообщает больному, что ему помогут такие-то вот лекарства, но в больнице их нет. Следует эффектное возмущение грабительской перестройкой, грабительскими реформами, коррумпированными властями и плохим обеспечением больниц. Обескураженному больному врач затем доверительно сообщает, что все эти лекарства можно приобрести в аптеке, которая расположена в соседнем, слева от больницы здании. «Мы можем, конечно, использовать то, что есть у нас, - следует лицемерный вздох, - но вы сами понимаете разницу между тем, что вам надо, и тем, что имеется». Больной говорит, что конечно он купит лекарства, которые его вылечат. И врач его тут же напутствует, что нужно купить и шприцы, и систему для капельницы. И вот больной уже ломится в двери аптеки.
   Беседы врачей и больных, их результаты подаются также в отцеженном варианте: врач – больной – аптека, врач – больной – аптека…
   Приторный голос за кадром обобщает показанное: «Итак, больному внушили, что в больнице нет ни лекарств, ни постельных, ни других принадлежностей. Что же все-таки есть? Давайте посмотрим!»
   Следует обзорный показ больничных палат. Зрелище везде удручающее: обшарпанные стены, протертый линолеум, железные койки с пружинными сетками, прикроватные тумбочки с бутылочками, кульками, газетными свертками…
   Столовая. Больные со своими кружками-ложками толпятся у раздаточной амбразуры. Тарелки – больничные. Их мало, они делают за обед по три-четыре оборота. Раздатчица, торопясь, моет их кое-как в металлической мойке. Иногда на краях у тарелки остаются пленки от пищи предыдущего едока. Один, получив такую тарелку, ворчит:
- Я где-то читал, что даже у самой чистоплотной хозяйки муж в год съедает до двух кило грязи, а здесь…
- Заткнись! - прерывают его. - И так эта жрачка в горло не лезет!..
   Камера переместилась в подсобное помещение. Здесь - несколько ведер с не съеденной пищей.
   Снова палаты. Больные, придя из столовой, поедают свои продукты.
   Вечер. Больные в палатах, дежурный медперсонал собрался в столовой. Вплотную сдвинуты три стола, на них – колбасы, сыр, другая провизия и… графинчик со спиртом. Дверь заперта изнутри. Из палат слышатся стоны больных, их крики, зовущие врача, няню, сестру, из столовой – громкие веселые голоса, раскатистый смех.
   Козина на эти кадры смотрит угрюмо. «Обнаглели девчата! Надо устроить им хорошую вздрючку!» Дальше ее настроение портится больше.
   После застолья ночная смена растаскивает по разным местам скамейки – готовится к подступившему сну. И скоро в ответ на призывы больных слышится заливистый храп медицинского персонала.
   Мария Сергеевна расстроена, рассержена основательно и все же вины, за которую надо платить рэкетирам, она пока не находит. «Да, в больнице имеется много плохого. Им, подлецам, удалось подловить нас на некрасивых моментах, но почему они полагают, что им за это мы будем платить?.. Где сейчас нет недостатков?.. Будем бороться, искоренять недостатки, спасибо за помощь в их вскрытии, но деньги… Пусть они катятся с этой кассетой подальше…»
   Козина думает о предстоящей встрече с молодым человеком и считает свою позицию твердой и правильной.
   «А теперь, друзья, будьте внимательней!» - прерывает ее размышления бархатный голос, и Мария Сергеевна видит, как их тетя Тамара входит в магазин «Постельные принадлежности». Вот к ней с улыбкой спешит заведующая, вот женщины уединяются в дальнем уголке магазина, шепчутся, сверяют записи на листочках бумаги: один принесла сестра-хозяйка больницы, другой был у заведующей магазином. Затем в руке у заведующей появляются деньги, и она вручает их тете Тамаре. Та с довольным видом уходит, а голос за кадром комментирует ситуацию: «Медицинский работник получил свою долю от продажи белья. Схема такого сотрудничества не сложна: больница вынуждает больных скупать постельные принадлежности, а магазин при этом не стесняется в ценах». Дальше голос подробно расписывает эту порочную связь и выгоду от нее. Насладившись деталями, пронырливый комментатор продолжил: «Махинации с постельным бельем на этом не кончились. Далеко не каждый больной берет из больницы купленные им вещи: после пребывания белья на зловонных матрасах, его брезгуют брать себе в дом, и оно становится ценной добычей небрезгливого больничного персонала. Белье, отстирав в прачечной за больничные деньги, медработники растаскивают по себе!» Следуют доказательства: тетя Тамара сортирует и раскладывает стопками выстиранное белье. С сумками выходят из ее комнатушки женщины в белых халатах. «И довольствуются  здесь не только бельем!» - не унимается опротивевший голос.
   Аптека. Старшая медсестра отделения сверяет бумаги с заведующей аптекой и тут же получает какие-то деньги. Далее, уже в своей комнатке, она раскладывает деньги по кучкам, одну прячет в сумочку, другие раздает врачам, которые поочередно шныряют сюда. Во весь экран показываются лукавые физиономии врачей, выходящих из комнатки медицинской сестры, а голос за кадром сопровождает показ: «Врачи довольны долей, полученной от продажи по их наводкам лекарств».
- Боже, как это мерзко! - шепчет Мария Сергеевна, и уже с сомнением думает о своей позиции, выбранной для предстоящего разговора. «Надо показать эту запись сотрудникам, - возникает идея. - Пусть полюбуются! Будем вместе решать, как поступить от позора: сложиться и заплатить вымогателю или пусть он выносит всю эту грязь на общественность!»
   Однако новая сцена заставляет Козину усомниться и в этом намерении. Она видит себя в магазине «Продукты». Вот она передает продавцу несколько коробок конфет, та их придирчиво рассматривает.
- Здесь только те, которые безупречны, - слышит Мария Сергеевна  собственный голос и видит, как получает от продавца деньги.
   Лицо ее запылало жарким румянцем. «Господи, да всего-то один раз и было такое!» А голос за кадром торжественно провозглашает: «Медицинским работникам, конечно, трудно приходится в наше мудреное время, но только не всем. Кое-кто уже научился ловить себе рыбку в мутной воде. Пора их самих вывести на чистую воду!»
   Закадровый комментатор говорит еще что-то назидательно-справедливое, но Мария Сергеевна уже ничего почти что не слышит: она в состоянии прострации. Кассета сделала свое черное дело, и будь у Козиной деньги, она выложила бы их рэкетиру немедленно и без всякого сожаления – лишь бы закрыть эту грязь!
   Но денег не было, не было и возможности их где-то достать. Правда, не было рядом и рэкетира, он должен был появиться только через несколько дней.
   Ничего не объясняя встревоженному ее видом супругу, Мария Сергеевна рано отправилась спать, приняв двойную дозу успокоительного.
   Лекарство и время внесли свои коррективы в ее настроение и планы. На другой день она уже не так болезненно относилась к увиденному. «Наша ли в том вина, что приходится так унижаться и приспосабливаться? - размышляла она, сидя одна в кабинете. - На зарплату не проживешь. Но и на эти паршивые подношения тоже палат каменных не построишь. Подумаешь, коробка конфет! Да пусть он подавится этой кассетой! Платить все равно нечем!»
   Спустя еще день она совсем укрепилась в своей отбойной позиции, нашла еще аргументы в поддержку ее, и уже без особой тревоги ждала встречи с юным бандитом. Но его пока не было. Когда назначенная им неделя закончилась, а вымогатель не появился, Мария Сергеевна даже огорчилась немного, ей самой уже захотелось встретиться с ним, чтобы все расставить по полочкам. «Не ту они выбрали мишень для атаки! Не туда суются со своими пасквилями!» Она уже почти убедила себя, что стыдиться ей нечего. Пусть будет стыдно тому, кто устроил такую им жизнь, кто вынуждает их, медиков, ловчить и заниматься унизительными делишками. То, что они там засняли, это не от алчности, а от нищенской жизни, и это – громадная разница!
   Козина уже провела с коллективом профилактическую беседу. Без указания на источник, она проявила глубокую осведомленность о проступках каждого из сотрудников и выразила им свое недовольство. Врачи и медсестры разошлись озадаченными, подозревая друг друга в наушничестве. Но в целом, обстановка стала благопристойнее. Даже в подсобном помещении количество не съеденной пищи значительно поубавилось – она становилась вкуснее, и ее стали съедать, а не оставлять, как было раньше, в тарелках.
   К встрече с бандитом Мария Сергеевна уже подготовила целую речь в оправдание таких, как она горемык, в защиту людей, раздавленных костоломною властью. Она и раньше задумывалась над жестокостью наступивших времен, но это были отдельные мысли. Посещение рэкетира, его нахальное поведение заставили ее в них разобраться, привести их в порядок, и ей уже не терпелось  высказать их. Но собеседник не приходил.
   Еще неделю спустя по телевизору в обзоре криминальных новостей Козина услышала сообщение, что в городе арестована группа опасных преступников. Они занимались сбором сведений, порочащих высокопоставленных лиц. Была изъята уникальная аппаратура, что свидетельствует о коварных замыслах этой группы и о возможной связи ее с центрами международного терроризма. Гражданам, пострадавшим от преступной деятельности этих лиц, предлагалось обратиться в милицию. Давались телефоны милиции. Дважды были показаны фотографии арестованных, в одной из которых Мария Сергеевна узнала своего толстогубого посетителя. «Не на медиков замахнулись! – мелькнула злорадная мысль. - Там вам не тут!»
   Висящая над ней угроза, понятно, отпала, но Козина особого облегчения почему-то не чувствовала. Наверное, потому, что главное не отпало – не исчезли причины, обрекающие марать свою репутацию даже медицинских работников – людей самой чистой и светлой профессии.
   Как распорядиться злополучной кассетой, она еще не решила, но ей было ясно одно: фигурировать в изобличении преступников эта кассета не будет.
2000 г.



ТОРТ
   Утро. Николай Фомич Хромоножкин, пожилой человек невзрачной наружности – низкорослый худой и плешивый, стоит у окна и грустит: жизнь, почитай, уже прожита, одолевают болезни, пенсия мизерная, цены растут… Нагоняла хандру и погода: под утро зарядил моросящий, надоедливый дождь. Сейчас, правда, дождь прекратился, и первые лучики солнца уже заискрились на мокром асфальте, а на ветках дремавшей акации защебетали суетливые пташки, но настроение у Хромоножкина не улучшалось. 
   Николай Фомич слушает, как возится в кухне старуха, и думает: «Наступает обычный, бесцветный, безрадостный день…»
   Появление внучки стало светлым событием. Хрупкая, предположительно, в деда, восьмилетняя девочка уже в дверях сообщила, что сюда вслед за ней собираются ее мама и папа.
- Батюшки! - бабушка всплеснула руками. - А у меня их и попотчевать нечем!.. Давай-ка, дедуня, отправься до магазину, купи нам чего-нибудь вкусненького!
- Торту! Торту! - запрыгала радостно девочка.
- Можно и торт,- согласилась старушка, - не разоримся, я думаю.
   Она выдала деньги супругу, и он, поменяв домашнюю одежду на выходную, направился к двери.
- И я хочу с тобой, деда! - крикнула внучка.
- Пойдем, поможешь определиться мне с выбором.
   Через пару минут они вышли на улицу. Путь лежал мимо соседнего дома, где у второго подъезда собралась небольшая толпа.
   Люди обступили легковую автомашину иностранного производства. Машина была большая и очень красивая, она сверкала на солнце свежей краской серебристого цвета и никелированными деталями. Но внимание к ней привлекало другое: она была без колес, а ее зарубежный капот, как плугом, распахал гвоздем какой-то умелец и выгрыз на нем соленое русское изречение.
   Народ здесь собрался разного возраста: от хулиганистых пацанов до лысо- и седоголовых пенсионеров, и отношение к развернутой перед ними картине было неоднозначным.
- Такую ценность испортили, паразиты! - сокрушалась старушка в потертом халате и глубоких калошах. - Такую-то красотищу!..
- Так им, ворюгам, и надо! - ухмылялась злорадно другая, немного моложе.
   На нее набросилось несколько голосов:
- Это как так - ворюга?! Вы следите за своими словами! Ты чего, его за руку схватила?!..
- А здесь и хватать не надо: все налицо!.. Откуда у него такие деньжищи?! - женщина тоже повысила голос. - Я у вас спрашиваю: откуда?!.. Скажете – заработал? Где? Назовите мне работу, на которой можно так заработать?!..
- Чья машина-то? - спросил Хромоножкин у одного из знакомых.
- Да тут, один лох… К кому-то, видимо, в гости приехал, а ее во время дождя и… того… Все скаты проковыряли, повез их сейчас ремонтировать. Мужик, говорят, чуть не плакал.
   А рядом полемика продолжалась. Кто-то завистливо говорил:
- Молодец, паренек: рисканул разик, зато теперь живет припеваючи! А не попался, как говорится, - не вор!
- Я бы не назвал его жизнь привлекательной, - возражает высокий старик, вцепившись руками в сучковатый костыль. - Как он может жить припеваючи среди сплошной нищеты?! Сегодня его машине колеса порезали, а завтра могут взорвать или сжечь!.. Хорошо, что бомбу не подложили!..
- Может, и подложили… Может, тикает она под мотором, ждет, когда соберутся побольше, вот тогда и рванет!
   Николай Фомич покосился на стайку юнцов, откуда доносились такие слова, и потянул внучку за руку.
- Идем, Надюша, идем, а то нас дома заждутся…
   И пока они не свернули за угол, он посматривал назад с беспокойством.
- Деда, а почему его называли ворюгой? - спросила вдруг девочка. - Он заправдышний жулик?
- Кто?
- Ну тот, у кого та машина?
- Наверно… Думаю – да!
   И Николай Фомич принялся объяснять, почему он так думает. Он увлекся, заехал в большую политику, и порой забывал, что беседует с маленькой девочкой.
- И все это, Наденька потому, что в стране у нас многое изменилось, поставлено на голову, не на ноги… Когда тебя еще не было…
   Хромоножкин не успел рассказать, как было в минувшие времена - ему и внучке пришлось сойти с тротуара: на них, галдя и толкаясь, катилась ватага цыган. Впереди шла дородная женщина с крупными серьгами в оттянутых мочках и с младенцем, подвешенным на груди посредством клетчатой шали. Цыганки стреляли глазами по сторонам, выбирая объект для стандартного охмурения. Ни один взгляд не задержался на Хромоножкине дольше мгновения: для таборных попрошаек он был категорически не интересен.

   В тамбуре кондитерского магазина создала себе рабочее место одна из предприимчивых старушонок, из тех что промышляют охотой за подаяниями. Она вздохнула сочувственно, взглянув на входящего старичка: поношенный пиджачок, штаны, блестящие на коленях, шляпа – кандидат в огородное пугало, потом она с наслаждением зевнула и мелким крестом осенила бескровные губы.
   И эта побирушка не снизошла до обращения к нему с просьбой о милостыне.
   В отделе, где продавались торты, откровенно скучала миловидная девушка в белом кокошнике. Хромоножкину ее лицо показалось знакомым, но почему – он не помнил. Здесь покупателей не было, и внучка, свободно прильнув к стеклянной витрине, сразу показала пальцем на торт – самый большой и самый красивый. Деду он тоже понравился, но, когда продавщица озвучила цену, Николай Фомич только крякнул: на торт уходили все его деньги, и те, которыми снабдила жена, и его небольшая заначка. И еще не хватало.
   Выручила сама продавщица, наблюдавшая, как старичок хлопает себя по карманам и растерянно озирается в надежде увидеть кого-нибудь из соседей. Девушка, как оказалось, была подругой дочери Хромоножкина.
- Не беспокойтесь вы, дядя Коля, - сказала она, - я доплачу сейчас из своих, а вы потом занесете, или Наташа отдаст.
   Пока Николай Фомич выбирался из финансовых затруднений, внучка изучала другие витрины благоуханного магазина, вернулась она с девочкой такого же сложения и возраста.
- Можно, мы с Олей погуляем маленько? - спросила она. - Мы быстро…
   Не дожидаясь ответа, девочки убежали на улицу.
   Продавщица поставила торт в высокий картонный короб, расписанный крупными розами, обвязала его прочной бечевкой и широкой розовой лентой. Из концов ленты она соорудила большой пышный бант. Бант горделивым кивком поприветствовал Хромоножкина и, казалось, шепнул: «Выше голову, старина! Ты со мной уж не тот, что с батоном в авоське!»
   И свершилось что-то невероятное!

   Нищенка, стерегущая дверь, увидела приближавшийся торт и встрепенулась. Она соскользнула с деревянной скамейки, согнулась в полупоклоне и задрожавшей рукой, как шлагбаумом, перекрыла проход.
- Смилуйтесь, господин, подайте больной одинокой старушке, - загнусавил надтреснутый голос. - Воздастся тебе за твое милосердие, много лет будешь жить ты так же счастливо.
   Такого Хромоножкин не ожидал и заметно подрастерялся: в карманах – носовой платок да очки!
- Бог подаст, бог подаст, - залепетал он первое, что пришло ему в голову, и попытался отвести в сторону мешавшую ему руку.
   Не получалось: рука была твердой и сильной. Выйти нельзя, противный голос продолжал трубно гундосить, казалось, что бабка нарочно орет на весь магазин, и на них уже смотрят с насмешливым интересом. Положение – хоть провались!
   Николай Фомич, сдернув шляпу, вдруг резко согнулся, ужом скользнул под костлявый шлагбаум и ринулся прочь.
   Старуха убавила громкость и сменила набор своих пожеланий:
- Чтоб подавиться тебе, окаянному, чтоб торт твой стал глиной, - бормотала она себе под нос и усердно крестилась.
   Лишь через несколько метров старик немного опомнился и распрямил спину. Надвинув на лысину пролетарскую шляпу, он покосился на раскрашенный короб: «Какой же ты провокатор, однако!»
   А торт продолжал конструировать козни. Николай Фомич еще не успел окончательно прийти в нормальное состояние, как подвергся новому нападению: его частоколом окружили цыгане. Откуда они вдруг появились, он так и не понял. Молодые заклянчили у него «хоть копеечку», а старшая, колыхая серьгами и ребенком, изъявила готовность поведать о прошлом, настоящем и будущем «такому красавцу – мужчине».
- Положи денег сколько не жалко, всю правду тебе расскажу. Давай, если хочешь…
- Давать-то мне нечего, - в раздражении прервал ее Хромоножкин. - Нет у меня ничего, кроме этого торта! Позвольте пройти!..
   Цыганки не расступались.
- Не скупись, яхонтовый, - не унималась главенствующая. - Все, что было, что будет узнаешь…
- Если ты такая всезнающая, - Николай Фомич ухмыльнулся нервозно, - то должна же ты знать, что нет сейчас у меня ни копейки! Ну нет у меня ни гроша! - вскричал он сорвавшимся голосом и стал выворачивать карманы, один за другим, даже нагрудный у пиджака. - Вот смотрите: все пусто!
   Цыганки отвязались только тогда, когда он потряс и носовым платком перед ними. Они так же внезапно исчезли, но их оскорбительные насмешки еще долго звучали в ушах ошеломленного старичка. «Почему происходит такое?! Почему я вдруг оказался в центре внимания?.. Неужели действительно – торт?!»
   Николай Фомич повертел головой. Народу на улице было немало, но с тортом он никого не увидел. Не то, чтобы с таким огромным и красочным, вообще ни с каким! Несли сумки, кошелки, сетки с картошкой, кто-то потел под мешком с тяжелой поклажей, но никого, чтобы с тортом! «Где торты?.. Возможно, их возят в машинах?..» В памяти всплыл один случай. Однажды они принимали известного профсоюзного лидера, и во время застолья высокий гость пошутил, поднимая коньяк: «Рабоче-крестьянский напиток, который они потребляют через… лучших своих представителей!» Тогда действительно было так: для народных масс коньяк был непозволительной роскошью, и они налегали больше на водку. «А что же теперь? Торт тоже только для представителей?! И тоже для лучших? Для тех, кто катается в иномарках?»
   От размышлений над этой гипотезой его оторвал громкий крик: «Мужчина! Мужчина!.. Подождите минуточку!» Кричали с другой стороны переулка. Хромоножкин увидел, что к нему торопится незнакомая женщина. Приблизившись, она понизила голос:
- Я извиняюсь, конечно. Не могли бы вы мне одолжить три рубля на маршрутку: я приехала в гости, а обратно уехать мне не на что.
   Николай Фомич круто повернулся спиной и бросил сердито через плечо:
- Нет, не могу! Тоже меня извините…
   Он стал удаляться от смутившейся женщины ускоренной поступью с устремленным под ноги почти затравленным взглядом. Он был готов перейти на трусцу, чтобы только скорее укрыться в спасительных стенах от столь избирательного внимания к себе. В том, что причиной такого внимания была его ноша, он был теперь абсолютно уверен.

   Дома, за накрытым столом Николай Фомич, еще не остывший от сильных эмоций, глубокомысленно рассуждал:
- Ученые по одной только капле воды способны дать характеристику всему водоему, - изрек он, поведав в подробностях о своем путешествии в кондитерский магазин. - У нас тоже есть своя капля, и есть над чем поразмыслить…
   Хромоножкин не сомневался, что ему по силам подобные выкладки: он имел недюжинный опыт в оценки жизненных фактов с позиций марксистской науки. До ухода на пенсию он много лет работал мастером на судостроительной верфи и одновременно был секретарем крупной цеховой партийной организации. Он считался хорошим парторгом. Секретарь райкома как-то сказал про него директору верфи: «Хромоножкин у тебя – молодец: и мыслит масштабно, и языком владеет умело. Люди идут к нему с разными мнениями, а уходят с одним – с его мнением, то бишь – с нашим, с партийным… Забрал бы его от тебя, если бы не его возраст…»
- Итак, - Николай Фомич захватил в свои руки тему застольного разговора, - что мы видим сегодня?.. Народ обездолен, ограблен, унижен. Бедная, серая, безликая масса… Его таким сделали за последние годы. Он стал подобен ребенку, попавшему в лапы бандиту-опекуну!.. Наследство его расхищается, проматывается, опекун купается в роскоши, а ребенка забывают порой накормить!.. Не в интересах бандита ни учить его, ни лечить – пусть растет себе больным полудурком: после спросить не сумеет!.. И ребенок живет как придется: попрошайничает, продает последние вещи, если их еще не успел присвоить бандит, и… уродует опекунские иномарки. На большее его не хватает, и бандит надеется, что и не хватит…
   Николай Фомич развернул целую лекцию на тему: «Современные богачи – мошенники, мародеры и кровопийцы». Говорил он внятно и доказательно, он очень хотел донести свою правду до умов и сердец всех, кто собрался за этим столом, но его красноречие увязало в глухоте невнимания. Внучка, пресытившись тортом, чистила языком тонкие пальчики, супруга все чаще убегала на кухню, а зять и Наташа, дочь Хромоножкиных, слушали скорее из вежливости, и иногда переглядывались многозначительно: а не поехала ли у старика «крыша»?
   Наконец дочь не выдержала:
- По-твоему, лучше быть бедным и больным, чем богатым и здоровым?! - с откровенным сарказмом спросила она, прерывая его устаревшую философию.
   Хромоножкин обиделся.
- Разве я говорю о здоровье?!.. И про богатство, вижу, что неправильно меня понимаешь! Я не против богатства, но не таким же путем его добывать! Или вы сами не видите, что творится вокруг?.. Грабят все и везде, начиная с общего достояния: нефти, золота, газа, рыбных угодий! Грабят с размахом. Без огляду: после нас хоть потоп!.. А сами грабители как проживают? В пьянстве, беспутстве и страхе!.. Да, да – именно в страхе! Они боятся всего: и будущего, и настоящего! Они окружают себя толпами телохранителей! От чего? От безоблачной, скажете, жизни?.. Не-ет! Жизнь мародера далеко не безоблачна! Мучительна его жизнь, если рассматривать ее объективно!..
- А я бы не против помучиться,- Наташа мечтательно потянулась. - Случай разбогатеть как-то не подворачивается…
- Возможности есть, - Николай Фомич насторожился и вкрадчиво продолжал. - Промышляй на учебе: глухого за деньги – в консерваторию, слепого – в мединститут, на хирурга, в школе – дери за пятерку!.. Ты на такое способна?..
- Кто сейчас свое упускает, - отвечает уклончиво дочь. - Это мелочи жизни.
- Наталья!!! - Хромоножкин хлопает рукой по столу. - Чего ты несешь?! Где же здесь совесть?!
- Совесть?! – Наташа презрительно фыркает. - А кто ее видит?.. Совесть, папуля, - это уже рудимент. Такой же, как и аппендикс, их надлежит удалять в раннем детстве.
   Папуля оторопел: и это говорит его дочь?! Педагог, человек с высшим образованием, бывшая комсомолка! Откуда этот цинизм?! Непостижимо!
- А ты как думаешь, Алексей? - обращается Николай Фомич к зятю после оцепенения. - Для женщин, как видно, деньги не пахнут.
   Алексей, рослый плечистый парень с коротко остриженной головой и бычьей накачанной шеей, в разговоре, затеянном стариком, до этого не участвовал. Он, бывший морской офицер, а теперь – охранник частного банка, уже вышел из-за стола и, хмурясь, курил у распахнутой форточки.
- С совестью, батя, приходится договариваться, - признался он неохотно, - по-другому не получается – не проживешь, обстановка такая… Ну, спасибо за угощение, нам, пожалуй, пора. Похоже, гроза собирается… А торт ты купил превосходный…
   Проводив гостей, Николай Фомич встал у окна. Тучи действительно возвращались. На него опять наплывало уныние, он чего-то не понимал в сегодняшней жизни, вернее, не хотел принимать.
2001г.


ОТСТАВНИК
   Моего соседа, Степана Остапчука, недавно вытурили из органов, он там работал в каком-то секретном отделе, и у нас во дворе его назвали Сексотом, само собой, за глаза. Прозвище это за ним так и осталось, хотя сейчас Остапчук уже нигде не работает.
   «Вытурили» - это его, Степаново, выражение. Он как-то, подвыпив в день нашей армии, появился в моей сторожке и необычайно разоткровенничался. Называл меня почему-то коллегой, панибратски похлопывал по плечу и изливал, изливал свою душу.
- Двадцать лет прослужил я там верой и правдой,- говорил он обиженным голосом.- И вот тебе нате – не нужен! В отставку!.. На пенсию!.. Это меня-то на пенсию! Да у меня за всю жизнь ни разу нигде не кольнуло! Я здоровый, как бык!.. Хоть сейчас еще выпью бутылку, и ни один врач ничего не докажет…
   Он, понятно, расхвастался, но вид у Степана действительно молодецкий: стройный, высокий, жилистый, плечи развернуты… Сейчас молодые ребята – не каждый так выглядит.
   Лицом он, правда, не вышел: длинный и широкий, прямо утиный, нос, небольшие круглые глазки светло-серого цвета, белесые волосы, узенький лоб, остренький подбородок.
   Я слушал и с интересом посматривал на соседа: таким его я не видел, а он прикрыл губы ладонью, наклонился ко мне прямо к уху и доверительно прогудел приглушенным голосом:
- Только я не согласен на пенсию! Никто не дождется, чтобы я взял и залег на диване, как сибирский медведь! Чекист не уходит в отставку! Чекист – это призвание, образ всей жизни, тем более, для меня!
   Недели полторы после этого я Степана не видел. Его слова о негасимой любви к своей подковерной профессии уже позабылись, их я и сразу посчитал несерьезными: чего только не напридумает подвыпивший и обиженный человек. Но не все оказалось так просто.

   Однажды, уже в марте, в субботу, когда я заждался трамвай на остановке у центрального рынка, над моим ухом вдруг раздался знакомый приглушенный голос:
- Сереич, привет! А ты чего тут таишься?..
   Я оглянулся – Степан. Он был одет, как грибник: старая шляпа, серый поношенный плащ, короткие сапоги из резины. Впрочем, и все здесь были одеты не броско. Во-первых, - погода: холодно, слякоть, порывистый ветер, а во-вторых – само место: трамвай сейчас – это транспорт для бедняков.
- Да вот…,- начал я объясняться и показал на две сетки, стоявшие возле ног,- за карошкой приехал… А ты чего?.. Как незаметно ты подобрался…

- Я-то?..- сосед подмигнул мне сереньким глазом и прикрыл рот ладонью.- Любуюсь посадочным материалом.
- Дачей уже обзавелся?.. И где же твой посадочный материал?
   Ни в руках у него, ни с ним рядом я ничего не заметил.
- Так вот же он, прямо перед тобой,- Степан очертил полукруг своим выдающимся носом.
   Передо мной, сзади и по бокам я видел только плечи и головы горожан, как и я ожидавших трамвая. Я недоуменно смотрю на соседа: «О чем он толкует? Какой материал?»
- До сих пор не врубился?- усмехается Остапчук.- Здесь его целый питомник!.. Ты только послушай, как они шелестят…
   Так вот оно что… Я где-то читал, что другие народы, кажется англичане, оказавшись среди незнакомых людей, или упорно молчат, или говорят ни о чем, например, о погоде. У наших - иные манеры. Наши не помолчат ни со знакомыми, ни с незнакомыми. Им все равно с кем, лишь бы поговорить, а о погоде – в последнюю очередь. Любимая тема – о тяготах жизни и о тех, кто в этом повинен. И всегда получается – о властях.
   Так обстояло дело и здесь. Слева, со Степановой стороны, взяли на зуб отцов – президентов. При именах Горбачева и Ельцина презрительно морщатся, кто-то плюется. Путин негативной реакции не вызывает, его даже хвалят: молодой, энергичный, здоровый. Хорошо, что не пьяница – не стыдно выпускать за границу. Находят у него и другие достоинства.
- Жаботитча он о наш,- шамкает старая женщина.- Пеншии вовремя стал выдавать, повышает их поштоянно…
   С ней соглашаются, кивают одобрительно головами… Однако трамвая все нет. Люди томятся, холодно, ветер студеный, с морозцем, и одобрительность вскоре тает, как дымка.
- После Горбачева и Ельцина посади хоть черта с рогами – все равно покажется ангелом,- подает желчный голос долговязый небритый мужчина, стоявший в двух шагах от Степана.- Толку-то от того, что пенсии повышают! А цены?!.. Только заикнутся о пенсиях, а цены уже вверх поскакали, как будто это им сигнал подают!.. Всю прибавку загодя обрезают под корешок… Лучше бы делали молча, а то трезвонят, трезвонят, а на деле получается болтовня. По второму кругу пошли: пенсии опять вырастут до миллиона, а не купишь того, что раньше купить можно было за рубль!
- Он провокатор!- напрягся Степан и впился глазами в небритого.- Сейчас развяжутся зловредные языки…
   И правда, едва долговязый обозначил мишень, в нее уже полетели гневные реплики, как комья мажущей грязи:
- Правильно говоришь: по базару хоть не ходи – дерут с тебя, кто сколько хочет! Куда только наши власти глядят?!
- А туда они и глядят – где бы им самим поднажиться! Барыги, думаешь, с властями не делятся?!..
- Власти и сами не промах: за свет повышают, за тепло повышают, за газ, за воду, за слив! Да за все повышают! А куда эти деньги идут?.. Да по их же карманам! Какие дворцы себе понастроили на наши кровные денежки!
   Стоявший рядом со мной паренек, тоже подал свой простуженный голос:
- А с бензином что делают?!.. За один год вчетверо цены подняли! А от цены на бензин все другие цены зависят!.. Совсем доканать нас задумали!..
   Долговязый мужик растревожил кровоточащую рану. Говорили уже почти все. Дружно ругали наступившие времена и с тоской вспоминали о прошлом: о бесплатном лечении, бесплатной учебе, символических ценах на хлеб, молоко, транспорт, лекарства. Вспоминали о санаториях, пансионатах, домах отдыха, лагерях пионеров – все это было доступным для каждого. Из прошлого выбиралось все лучшее, светлое, и его набиралось не мало. Парень, что начал говорить о бензине, не умолкал, он утверждал, что тогда его мама на свою пенсию часто летала на самолетах в Москву и всегда прилетала обратно с гостинцами.
   Стенания о прошлом вконец возбудили толпу, послышались выкрики: «Антинародный режим! Нас предали!», и другие истеричные возгласы. Какая-то женщина рыдала и исступленно твердила, что вообще наступил конец света.
- Вот расквакались, вот расквакались, прямо как на болоте, - озабоченно озирался Степан,- чего говорят, и сам не понимают! Да их за такие слова!..
   Он нервно подрагивал, ноздри его раздувались, глаза загорелись волчьим огнем. Казалось, что он с трудом удерживает себя от каких-то решительных действий.
   Сравнение с болотом было, пожалуй, удачным: действительность давно стала смахивать на гниющее и смердящее место, где вопят благим матом обреченные его обитатели. Те, кому некуда улететь, убежать и упрыгать, кто не может кормиться за счет ослабевших собратьев. Да, Степан нашел подходящее слово для характеристики нашего быта, хотя имел он в виду, похоже, другое… Он и сам походил на болотного жителя в своем сером плаще: длинноногий, с увесистым носом – совсем как болотная цапля, застывшая в охотничьей стойке.
   И таких цапель было здесь несколько. В возбужденной толпе равномерно рассредоточились молчаливые серые личности с холодными настороженными глазами. Стало как-то не по себе: а вдруг они начнут действовать?! Ведь там, где не борются с причинами недовольства, борются с недовольными. Проверено временем.
   Но, к счастью, все обошлось. Наконец появился трамвай, и не один, а сразу два, и оба с прицепными вагонами. Людей захватили другие заботы – надо как-то уехать, и все бросились к трамвайным дверям.
   Сели и мы со Степаном. В трамвае он все кого-то высматривал, хмурился и молчал, а когда мы сошли, промолвил с нескрываемом сожалением:
- Эх, куда подевались те времена!.. Не дождались бы многих неумных голов сегодня домашние!.. Многие отправились бы отсюда на нары!..
- О ком это ты?.. Неужели о тех бедолагах, которые замерзали на остановке?
   Степан полоснул меня подозрительным взглядом.
- А ты как считаешь?- спросил он угрюмо.
   Я понял, что он помешан на задержаниях, но все же сказал:
- А за что их сажать?.. За то, что они посмели заговорить, что им плохо?.. Что же им молча надо страдать?.. Сажать надо тех, кто привел страну к нищете. Правда, их не найдешь на остановках трамвая. Но, если кого и надо сажать, то именно их! Рыба, как говорится, гниет с головы.
- А чистят ее с хвоста!- отрубил Остапчук.- Так всегда было, и так всегда будет! Запомни это… коллега.
   Он похлопал меня по спине и свернул в свой подъезд. Высокий, пружинистый, сильный. Ему бы еще служить и служить… Почему же его отстранили?..
   Просилось одно объяснение: обстоятельства изменились – сейчас не сажают за разговоры, даже за речи крамольного типа. Может, и рады были бы посадить, да финансы не позволяют. В тюрьмах же надо кормить, поить, охранять, а на какие, извините, шиши?!.. Вся страна в долгах как в шелках!.. Проще прикинуться тугоухим, сделать вид, что ничего необычного не происходит. Ничего не видим, ничего не слышим! Так ведь очень удобно – ничего-то и делать не надо: ни карать ни кого, ни исправлять положение. Не слышим и – баста! Глухие!
   Остапчук, очевидно, не понял, не перестроился, продолжал гнуть по-старому, без учета новых реальностей, вот его и турнули… Хотя, возможно, я ошибаюсь…
2001г.


 ЧЕРТОВЩИНА
   Благополучную жизнь Сидора Александровича Майкина, мэра города областного значения, стали омрачать в последнее время неприятные сновидения. То приснится, что у него в кабинете поселилась облезлая дохлая кошка, и он никак не может ее выгнать на улицу. От кошки воняет соляркой, бензином и еще чем-то таким же омерзительно дорогим. То снится, что к его иномарке привязали большую гранату, и она прыгает сзади по кочкам и рытвинам, угрожая взорваться в любую секунду. А однажды…так это – вообще!.. От кошмарного сна Сидор Александрович вскочил среди ночи и, качаясь на ослабевших ногах, с трудом возвращался в реальность – настолько детальным и красочным оказалось увиденное.
   Приснилось, что он уже больше не мэр, не полновластный хозяин старинного города, а просто никто, рядовой горожанин, козявка, и даже – учитель начальных классов. Ездит он теперь на общественном транспорте, получает смешную зарплату и ломает мозги над гнетущей несправедливостью: почему так повернута жизнь, что из бандитов, негодяев и жуликов опять формируются господа, а из нормальных и честных людей – артели кукующих безлошадников?..
   И эта метаморфоза как будто случилась с Майкиным в одночасье. На каком-то публичном мероприятии народ вдруг сурово потребовал от него несусветного: захотел, чтобы мэр отчитался по всем своим предвыборным обязательствам! Майкина это удивило, однако не обескуражило: отчитываться он умел, хотя  и совсем не любил. И он уже приготовился было к такому отчету, но выслушивать его у собравшихся не хватило терпения, их захлестнули эмоции, и резюме они вынесли до начала отчета – сразу же стали выкрикивать обвинения. Кричали со злобой, азартно, наперебой. Кричали, что мэр – интриган и болтун, что он – расхититель и взяточник, что жизнь при нем в городе стала несносной. Майкина обвиняли во всем: и в высоких ценах на рынках, и в разгуле преступности, и в отключениях света, и даже в ухудшении экологической обстановки.
   Потом по бульдожьи вцепились в его особняк. Все недуром заорали, что особняк не его, что он построен на народные деньги, которые мэр загребает лопатой в личный карман, и поэтому особняк подлежит конфискации.
   Для Майкина это был бы жестокий удар, страшней, чем серпом ниже пояса. Особняк был его любимым и взлелеянным детищем. В этом здании он воплощал любые капризы фантазии: выстроил лифт, кинозал, бильярдную. В дальнейшем наметил – бассейн, теннисный корт, павлинарий… От посягательств на особняк у Майкина в груди стало тесно, он пытается что-то сказать, возразить, но не может, на его уши давят истошные крики:
- Отобрать особняк! Нажит он не по-честному!
   Все слова, достойные человека уровня мэра, разом выпали из головы потрясенного Майкина, и он пронзительно завизжал, как свинья на заклании:
- А другие по-честному?! А другие по-честному?!.. У губернатора вон какие хоромы, они разве по-честному?!..
   С губернатором у мэра были сложные отношения. Майкин побаивался этого крутого по характеру человека, но сейчас, во сне, когда связи с реальностью были ослаблены, мэр без боязни и даже с откровенным злорадством марал репутацию предводителя области грязью.
   Поносил он, впрочем, и других выдающихся личностей, но его откровения не приносили ему никаких дивидендов, а только сильнее ожесточали толпу.
- Жулье! Мародеры! Шакалы!- все громче кричали вокруг.- Всех вас надо к стенке! К ответу!
   Возбужденной толпой умело руководил белобрысый высокий парень в черной рубашке.   Майкин не видел лица этого парня, но точно знал, что он был с ним знаком – такой же чернорубашечник возглавлял оппозиционную партию в городе. Парень кривил крупный рот в зловещей усмешке, и, когда сложилось единое мнение – мэра пора отправлять на тюремные нары, он решительно возразил:
- Нет! Для такого мерзавца это не наказание! Там он опять окажется на народных хлебах!.. Предлагаю другое: пусть он поживет так же, как мы – в безработном безденежье!
   Конструктивное предложение чернорубашечника поддержали одобрительным ревом, и вороватого мэра пинками под зад тут же выгнали на пустырь.
   Майкин старается сопротивляться насилию: видит, как он куда-то бежит, к кому-то просится на прием, кому-то что-то доказывает, ожидает помощи от друзей, от тех, кому он всегда помогал, несмотря на скользкие обстоятельства, но везде он встречает стену отчуждения и равнодушия.
   Затем Майкин увидел себя в сырой неуютной квартире, никогда не знавшей ремонта. Эта лачуга была почему-то знакомой. Да, ее он видел как-то по телевизору. Здесь жила одинокая бабка, кажется, фронтовичка. У нее не решался вопрос с ремонтом канализации. Майкин тогда все возмущался пристрастием журналистов – чего они ополчились на мэрию?! Сейчас не советские времена с их парикмахерской уравниловкой. Это тогда все сосали грудь государства: квартиры им подавай, подавай путевки в различные санатории, делай ремонты!.. Сейчас государство другое, и оно давно поменяло пластинку: сам крутись, как барбос за хвостом, и не хлопай попусту жабрами…
   Точно, квартира та самая: стены в тех же обоях с потеками, так же отключен свет, так же нет в кранах воды, так же не работает радио… Но где же та бабка?.. Сидор Александрович шарит глазами по сторонам. В углу на железной кровати сидят какие-то дети, они смотрят на него укоризненно. «Папа, мы хотим кушать» - слышатся их плаксивые голоса… Вдруг появляется в квартире супруга Сидора Александровича. Она – врач, она только что вернулась с ночного дежурства. В руках у нее сумки с продуктами: хлеб, соль, картошка, капуста. «Расчетный набор потребительской корзины»,- фиксирует автоматически Майкин.
- Вот, здесь моя вся зарплата,- показывает супруга на сумки.- Цены совсем неподступные».
   Сидор Александрович угрюмо молчит. Сейчас он – учитель, его зарплата еще легковесней. Дети уже ревут – голод не тетка!..
   В тяжелую семейную сцену добавляются громкие стуки в наружную дверь. Стучат кулаками – звонок не работает. На лестничной площадке  Майкин видит женщин в шикарных нарядах. Это – представительницы коммунальных служб города, они требуют оплаты счетов за услуги.
Будучи мэром, Майкин с муниципальными служащими такого масштаба напрямую общался не часто. Рассеянным взглядом он скользил по их лицам, находясь за трибуной или в президиуме на каком-нибудь совещании. Там они вели себя робко, прятались за спины товарищей по работе. Сейчас – ни намека на робость! В глазах – уверенность и нахальство: сейчас они правители бала, сейчас перед ними не грозный мэр города, а беззащитное существо, слизняк, петух недощипанный.
- За вами должок, уважаемый,- слышит Сидор Александрович угрожающе-вкрадчивый голос.
   Майкин подавлен агрессивным поведением явившихся.
- Пожалуйста, повремените немного,- канючит он,- сейчас денег нет – зарплату задерживают.
- А вот это не наши проблемы!- жестко парируют женщины и шевелят оперстненными пальцами. Слышатся звуки сердитой гремучей змеи.
- Но я же все оплатила!- в разговор вступает супруга.- Сейчас покажу вам квитанции…
- Не надо квитанций!- высокомерно качают женщины головами.- Не надо. Вы оплатили по старым тарифам, а они уже подняты! Не следите за ценами!
- То есть, как это подняты?! Кем?! – Сидор Александрович ощущает прилив возмущения.- Когда они подняты?! По каким основаниям?!
- По решению мэрии города,- следует холодный ответ.- Срочно гасите задолженность, иначе…
   Обе стороны с неприязнью глядят друг на друга. Майкин продолжает протестовать:
- Но так же не справедливо! Для повышений тарифов должны быть очень веские основания! Расчеты! Где они?! Кто их видел?!.. Почему у Водоканала такая сумасшедшая прибыль?!.. За счет грабительских повышений тарифов?!.. Почему энергетики стали жирнющими, как клопы?! А посмотрите на этих связистов!!
   Майкин задыхался от негодования. В другом состоянии он не упомянул бы Водоканал:  тот  по его поручению недавно профинансировал областные соревнования по шашкам, но сейчас им владело чувство глубочайшего возмущения, и он кричал, что чрезмерная прибыль у Водоканала  могла получиться отнюдь не от нежной любви к горожанам, а только по причине мародерского отношения к ним!
   Коммунальщики снисходительно слушали крикливого человечка, поправляли складки на роскошных одеждах и не утруждали себя поиском примиряющих объяснений.
- Это решение мэрии,- монотонно повторяли они, и было заметно, что против подобных решений они ничего не имеют.
   Вперед продвигается женщина с пышной грудью и густо накрашенным ртом. Эта – из налоговой службы.
   Оказалось, что Майкин – владелец автомашины, того «Москвича», что стоит без колес перед окнами.
   Женщина сообщает о новом налоге на автовладельцев и вручает счет для оплаты. Майкин ошалело смотрит на сумму налога:
- Почему же так дорого?! – опять взрывается он.- В десять раз больше, чем в прошлом году!
- Так городская Дума решила,- объясняет намалеванный рот.- Надумали по устройству дорог выйти на первое место в Европе. А знаете почем нынче асфальт?!.. Так что платите, а то последуют штрафы и пени, вплоть до конфискации транспорта. Как нам можно отставать от Европы?!
- Так конфискуйте!- заявляет в сердцах Сидор Александрович.- Конфискуйте! Это же рухлядь, вы видите! Она уже годами не движется, и никогда не задвижется! Это – металлический лом!   
- Нет ни для чего исключений!- подводит черту пышногрудая.- Если машина не снята с учета, надо платить!
   Майкин сорвался на крик:
- Безобразие! Городские власти совсем озверели: поборы, поборы, поборы!! Совсем добивают несчастного жителя! Это же надо додуматься: поднять налог в десять раз сразу!!
   В своей горячности Сидор Александрович заметно переборщал. Он обладал удивительным даром – изменять свою точку зрения на предмет разговора в зависимости от ситуации, как флюгер от направления ветра. И дар этот он сейчас изощренно насиловал. Дело в том, что возмущавший его налог на владельцев автомобильного транспорта был поднят на небывалую высоту по его предложению, по предложению Майкина – мэра. Больше того, этот налог был гордостью мэра, его ноу-хау в условиях рыночной экономики. Увлеченный поборами с населения, Майкин был убежден, что именно этот налог даст наибольший эффект по сравнению с другими налогами, к примеру, налогом с частных торговцев. Там - лови ветер в поле, а здесь - попробуй не заплати: все видно, как на ладони и в ГАИ, и в налоговой службе. Вон как вцепилась эта, грудастая! По ставке налога на автовладельцев город стал лидером во всероссийской гонке по зачистке народных карманов, и Майкин – мэр этим лидерством был доволен.
   Однако Майкин-учитель пребывал в другом состоянии. Он, конечно же, патриот, он тоже за улучшение дорог, но почему так нагло лезут в его кошелек? В потребительской расчетной корзине такие расходы не учтены, а зарплаты учителя и без того не хватает, чтобы выкупить даже тот минимум, который предусмотрен этой корзиной!.. В доме голодные дети, квартире нужен ремонт, за горло берут коммунальные службы… И Майкин взревел, как затравленный зверь.
- Разбойники! Кровососы! Вампиры!- вторил он команде чернорубашечника и… проснулся.
   Он стоял у кровати в цветастых трусах и испуганно озирался. Нет, он – в своем доме. Здесь все тихо-спокойно, никакой оголтелой толпы, никаких нахрапистых женщин. На кровати мирно сопела жена, за окном – тишина уснувшего города. Сидор Александрович посмотрел на себя – тоже все в норме: рыжеволосая грудь, солидный живот, проворные руки. В ногах, правда, ощущалась какая-то дрожь, но в общем – нормально. И главное – это не сон.
   Майкин взглянул на часы, снова лег и задумался. Все, что он видел во сне, тоже было как наяву, но пробудившийся мозг все же отметил две несуразности: как такой огромный объем информации мог уложиться в такое короткое время? Какой-то час сна – а предстала целая эпопея! И потом, причем здесь школьный учитель, когда он закончил не педагогический, а технический вуз?
   И тут Сидор Александрович вспомнил, что в критических ситуациях, особенно, говорят, перед смертью, в мозгу человека в секунды проносится вся его жизнь. Неужели конец?!.. Пусть не физический, а конец фигуральный, карьерный?!.. Что же с неточностью в образовании – какая тогда будет разница: и учитель, и инженер сейчас в одной категории, в категории социально опущенных.
   До утра Майкин не мог сомкнуть глаз, и с той ночи он вообще почти что не спал. Только впадет в забытье, как опять какой-то кошмар! Опять озверевшие горожане с камнями и палками в волосатых руках гоняют его по окраинным улицам, опять впереди скачет черно-рубашечный парень и кривит коварно свой лягушечий рот. И так ночь за ночью.
   Сидор Александрович стал раздражительным и капризным. И внешне он изменился: подурнел, у него опало брюшко, розовые пухлые щеки, за которые его звали Пончиком, посерели обвисли, стали похожи на дынные корки. Снотворные и успокоительные средства, назначаемые врачами, облегчения не приносили. Он стал обращать внимание на их непомерную стоимость: цены на лекарства казались большими даже с высоты его мэрских доходов.
   Цены на лекарства давали новое направление сновидениям: Майкину стали сниться гадюки, изогнутые в виде символа доллара. Они свисали с медицинских сосудов, заполненных ядом, шипели и готовились укусить. Змеями – долларами размахивали горожане, гоняясь за мэром.
- Нет моей вины в лекарственных ценах! – вопил в таких снах Сидор Александрович и укрывал свою голову от ударов.
   А гадюки шипели и шипели у него над ушами.
   Майкин стал бояться наступающей ночи. У него развивалась болезнь – сонофобия, и эта болезнь оказалась распространенной среди руководящих чиновников. От одного из коллег, тоже мэра, он узнал, что сонофобия уже поразила многих градоначальников.
   Сидор Александрович стремительно угасал. На сочувственные вопросы знакомых и сослуживцев он отвечал только общими фразами типа: все хорошо, все нормально. К чему, думал он, откровенничать? Скажут: устал, не по силам нагрузка, нужно идти на работу полегче. Это с такого-то места?!
   Сидор Александрович стал подозрительным и почти прекратил общаться с народом – только по крайней необходимости. Чтобы не казаться затворником, он на каждое заседание в мэрии приглашал доверенного корреспондента от телевидения, и тот пока что поддерживал его образ как мэра – общественника. Но Майкин уже понимал, что такая игра долго тянуться не может. А лекарства не помогали…
   Не принес облегчения и отпуск, отдых на дорогом заграничном курорте. Днем он там видел холеные тела иностранцев, они, ему казалось, что хрюкали, валяясь в грязи удовольствий, а ночью к нему приходили свои, горожане. Эти не хрюкали, они стонали и скрежетали зубами. Среди них непременно был парень в черной рубашке, он грозил мэру почему-то ухватом.С курорта Сидор Александрович возвратился таким же измотанным.
   Теща, изредка навещавшая Майкиных, как-то сказала ему:
- Порчу на тебя, сынок, навели. Тебе бы надо показаться целителям.
- Это - цыганам?- усмехнулся невесело зять.- Нельзя так подшучивать, мать: нельзя мне к цыганам. А другие целители – шарлатаны и самозванцы!
   Майкин знал, о чем говорил: он имел долю в доходах лжепредсказателей и лжеясновидящих, шуровавших в городе по лицензиям, выданным мэрией.
- К таким и не надо,- согласилась с ним теща.- Есть настоящие ведуны. Мне тут дали один адресок, говорят, что там дар от Природы…
   Майкин опять наотрез отказался, но неделю спустя он уже с меньшей категоричностью думал о  предложении тещи: наваждение брало свое. Ночами он мучался от кошмаров, не мог хоть ненадолго заснуть, днем ходил, натыкаясь на мебель, стал болезненно отмечать факты неподобострастия подчиненных. Задрала голову оппозиция.
   Сидор Александрович нуждался в помощи медиков, а медики только разводили руками: все известные им лекарства мэр уже перепробовал.
- Поехали к твоей чародейке!- сам предложил в воскресенье он теще, и в тот же день шурин на своих «Жигулях» подвез их к подъезду пятиэтажного панельного дома.
   У входа  стояла группа галдящих подростков. Ребята затихли, увидев незнакомую пару, а когда те вошли, отпустили им вслед непристойную колкость и громко заржали.
   Майкин молча проглотил осмеяние и, поднимаясь на третий этаж, запоздало ругал себя за проявленную неосмотрительность. «Не хватает только втянуться в скандал или встретить здесь кого-нибудь из знакомых! Вот будет тогда разговоров!.. Надо было вызвать гадалку к себе. Послать за ней того же шурина с тещей»…
   Ни внешность ведуньи, ни ее домашняя утварь не имели ни тени намека на связи с мистическим: обыкновенная женщина лет сорока, вроде бы, русская, такую в городской толпе и не выделишь; стандартная трехкомнатная квартира с мебелью еще советского стиля и производства; из кухни доносится запах варившейся рыбы…
   Пока теща толковала о чем-то с хозяйкой квартиры, Сидор Александрович успел рассмотреть и оценить обстановку и почувствовал раздражение: какую помощь можно здесь получить от обыкновенной кухарки?! С неохотой прошел он в комнату следом за ней, сел на предложенный стул и скептически ожидал дальнейших событий.
   Женщина бросила на стол горсть мелких камней, похожих на гальку, посмотрела на них, потом, очень пристально,- на переносицу Майкина. «Комедия!- комментировал мысленно он.- И что же из этого следует?..»
- Большие грехи на тебе,- услышал он тихий осуждающий голос.- Они-то и грызут твою душу. А помочь себе можешь только ты сам…
   И женщина поясняет эту несколько туманную мысль:
- Представь себе нежную хрустальную вазу, это – душа человека. Она дана ему незапятнанно – чистой, и от человека только зависит, чем он эту чашу наполнит. Благими делами – славить его будут и современники, и потомки, дурными делами – дурная слава последует по пятам. И это не все: содержимое чаши влияет, опять же – благотворно или гнетуще, на текущую жизнь человека, на его здоровье и на его самочувствие. Хорошее в чаше – помогает ему, продвигает на лучшее, дурное -…ну, ты сам это чувствуешь… Ты вымазал свою чашу, накидал в нее тяжелые камни, оттого и страдаешь. Эти страдания – угрызения совести, хотя ты сам этого пока и не понял. Это самые болезненные из мук, это – адские муки. Они-то и начались у тебя. Снять их можно только благими делами…
- А как же отпущение грехов? – Сидор Александрович вспомнил про один из важных церковных обрядов.
- А вы сами подумайте,- говорит экстрасенсорша.- Ты грешил, ты осквернял свою душу, а хочешь, чтобы кто-то ее очищал?! Кто-то другой брал на себя оскверненную ношу или дарил ее Богу?!.. Нет, здесь надо самому потрудиться. Добрые помыслы и дела – вот истинный путь к исцелению.
   Ведунья в этом же духе еще немного наставляла Сидора Александровича на путь праведный. От денег, предложенных им, она отказалась.
   Майкин был убежденным безбожником. Ему приходилось, конечно, общаться с попами, участвовать в их представлениях и даже прилюдно креститься, но все это было так, для проформы, дань времени и служебному положению. Он не верил ни в бога, ни в черта, ни в благочестие церковных служителей. С иронией отнесся он и к откровениям чародейки: какая там хрустальная ваза, какая чистота помыслов?! При нынешней жизни?! Надо же так учудить!
   Но как ни иронизировал Сидор Александрович над словами ведуньи, что-то в них все-таки было. Чаша его была так испоганена, что кошмар привиделся даже днем.
   Он тогда слушал бодрый доклад своего заместителя:
- Налог на автовладельцев закрыт досрочно, как вы, Сидор Александрович, и предполагали. Есть предложение повысить его еще, как минимум, вдвое. Налоговики и гаишники – за. Уверяют что сбор его они обеспечат.
   В глазах и голосе зама было заметно желание увеличить ставку налога: налог, хотя и был целевым – на ремонт и устройство дорог, но возможность отщипнуть от него свою толику была в руках мэрии. А потребность такая была и у мэра – на тот же душегреюший особняк.
- Ну, что же,- произнес Майкин с достоинством,- давай оформляй. Готовьте постановл-ние. Автовладельцы у нас  -  народ закаленный.
   А у зама все уже было готово, и он кладет перед Майкиным проект обращения в Думу. Сидор Александрович занес было руку для подписи, но буквы вдруг поплыли перед глазами, в горле вдруг запершило, стало трудно дышать, как при газовых выбросах в атмосферу. Его кабинет как будто наполнился едким туманом, а в углу возникли фигуры гадалки и парня в черной рубашке. У ног экстрасенсорши стояло ведро с нечистотами, там же гуляла смердящая кошка, а парень крутил на ухвате гранату.
   Майкин замотал головой и положил на стол авторучку. Сразу стало немного полегче, видения исчезли.
- Не будем спешить,- глухо произнес он.- Налог потянет за собой всю цепочку. Опять подскочат цены на рынках: транспорт сейчас – основной регулятор торговли… Надо все как следует взвесить.
   Сидор Александрович отпустил огорченного зама и крепко задумался. С диагнозом чародейки он уже был почти готов согласиться.
2002г.


ОБЛИЧИТЕЛЬ
   Недавно в санатории Кисловодска я познакомился с человеком по фамилии Пенкин. Он представился как писатель-сатирик из Подмосковья, точнее, из Климовска.
   О таком писателе я раньше не слышал, но охотно поверил на слово и даже увидел в нем что-то тургеневское: небольшая с проседью борода, усы под породистым носом, широкие брови, длинные белесые волосы, небрежно направляемые назад.
   Пенкин был невысок, имел излишнюю полноту, его большие серо-голубые глаза часто были задумчивы и печальны. Еще он имел трубку с длинным изогнутым мундштуком. Когда он бродил вокруг процедурного корпуса, сосредоточенно глядя под ноги, трубка, как хобот, свисала у него изо рта. Когда же Пенкин беседовал с кем-то, трубка превращалась в долбежный прибор, вроде клюва у дятла. Концом мундштука он непременно стукал в грудь собеседника, как будто хотел вколотить в него свои  убеждения или, наоборот, выстукать полезную информацию.
   Обнаружив однажды на белой рубашке целое скопление никотиновых точек, словно в меня в упор саданули из дробового ружья, я перестал доставлять ему удовольствие занимать позицию спереди, и говорили мы с ним только или сидя рядышком на скамейке, или гуляя бок о бок по курортному парку.
   Пенкин страдал ревматизмом и еще одним, похоже, не лечимым заболеванием: его с бородой и усами поглотила идея породить саркастичный литературный шедевр на мотивы современной действительности – именно так он сформулировал эту идею. Он хотел, как я понял, сотворить что-то звонкое, обличающе-громогласное, такое, что хватало бы обывателя за душу и трясло ее до тех пор, пока не вытрясет весь обывательский хлам, и человек не почувствует себя Человеком.
   В своем сокровенном недуге Пенкин мне признался не сразу, сначала осторожно выспрашивал, кто я, откуда, чем занимаюсь. Узнав, что я безобидный пенсионер и бывший бухгалтер, он перестал осторожничать и стал говорить не таясь. Ему нужен был оппонент, на котором он мог бы проверять и оттачивать свои мысли, но вместе с тем, и такой оппонент, который не смог своровать его эзотеричные намерения.
- Понимаете,- говорил он,- идея эта не новая, она так и носится в воздухе. И я удивляюсь тому, что за нее никто до сих пор не схватился… Правда, не каждому она по зубам, но разве кто признается в своем неумении?! Сейчас многие мнят себя всемогущими… Ухватятся, затопчут, испоганят идею, и мечта моей жизни – насмарку!.. По чужому следу я не хожу, не приучен!
   В такой ситуации я был удачной находкой для амбициозного литератора.
   Замысел Пенкина состоял также в том, чтобы показать наше общество аллегорическим образом, в виде жизни каких-нибудь особей из мира животных.
- Так оно и лучше воздействует,- объяснил он,- и не вяжет автору руки. Когда скажешь прямо, открыто, что такой-то – дурак, должного эффекта, к сожалению, не получается. Ну, дурак, ну и что? Мало ли дураков? По телевизору мы видим их целыми партиями, привыкли уже. А вот когда ты этого дурака покажешь, скажем, тупоголовым медведем – результат уж другой: и узнают, и засмеют. Долго будут пальцем в его сторону тыкать… Вот, к примеру, Крылов. Как он ловко использовал аллегорию! До сих пор его вспоминают!.. Я тоже задумал изобразить реальность аллегорически, только пошире, масштабнее. Не отдельных там мишек – мартышек, а целыми группами, стадами и стаями. Вынашиваю композицию, сортирую собранный материал, сейчас работаю над заглавием. Уже имеется черновой  вариант: «Бараны под руководством ослов». Как это вам?.. Можно и лаконичней: «Ослы и бараны»…
   Я так и присвистнул от удивления: вот это он хватанул! Кто же ему такое опубликует?!
   Пенкин заметил мое замешательство и начал давить:
- По-моему, очень удачно! Чем наша жизнь не сравнима с бараньей? Нас развернули, как стадо баранов, и погнали в обратную сторону. С нашим мнением не посчитались, даже не спросили нашего мнения. Куда нас гонят, зачем – разве нам объясняют? Просто гонят и гонят, и мы покорно бредем в неизвестность. Нас стригут, как баранов, и увозят настриженное за границу. Народные деньги кладут в иностранные банки на собственные счета. На деньги, что украдены у народа, всей стране можно прожить целую пятилетку, не делая ничего! Эти цифры просчитаны специалистами… А мы как живем?.. Хуже, чем бараны в самую голодную зиму! Хорошо живут только отдельные личности – стригали и погонщики. А чтобы народ, не дай Бог, своего не потребовал, его оболванивают, лишают доступа к знаниям, разобщают путем установки немыслимых цен на средства связи и транспорта. Народ сознательно умерщвляют!
- Позвольте, позвольте! – не вытерпел я.- Это уж слишком!
- Не слишком!- Пенкин стал вдруг очень категоричен. Не имея возможности ткнуть мундштуком мне под ребра: он был левшой, а я шагал предусмотрительно слева, он взмахнул своей трубкой, как янычар ятаганом.- Не слишком! До прямого полоскания по горлу ножом дело пока не дошло, но вопрос разве в способе умерщвления?! Какая у нас медицина?
Пародия! Карикатура! Больницы сидят на голодном пайке: не хватает медикаментов, средств диагностики, плохое питание! Врачи – самый низкооплачиваемый контингент! Лекарства больным недоступны по стоимости, люди всегда встают перед выбором: лекарства или еда, квартирная плата, одежда – все сейчас равнозначно по стоимости! Операции стали делать за деньги!.. А пьянство! – воскликнул Пенкин, передохнув после длинной тирады.- Сколько людей погибает от отравления суррогатной продукцией! И государству это, похоже что, на руку!.. В России всегда была монополия государства на производство спиртосодержащей продукции и на продажу ее! Самая выгодная отрасль хозяйства, я вам скажу! Стопроцентная прибыль! Деньги рекой поступали в казну!.. А наши правители в упор не видят этот источник доходов! Вы не думали – почему?!.. Я считаю – сознательно! Низкосортная водка, неэффективная и недоступная медицина – это наши реалии! Это ли не широкий тракт на погост?! И мы уже достигли рекорда – самая низкая продолжительность жизни! И она продолжает стремительно падать!
   Пенкин опять перевел дух и продолжал говорить с тем же азартом:
- Народ неполноценно питается, многие попросту голодают! А вы говорите мне – слишком!.. Это еще вопрос – что гуманнее: сразу под нож или ждать смерти в таких вот мучениях!.. А народ все безропотно переносит! Без-ро-пот-но!!! – Пенкин повысил голос и по слогам произнес это слово.- Ну чем не бараны?!.. Трусливое блеяние на кухнях, в общественном транспорте, унизительное топтание у дверей представительских зданий, даже разбивание шахтерских касок о московский асфальт – это уже не действенный способ борьбы людей за свои интересы!
- Что вы считаете действенным?.. Бунт?.. Опять революцию?..
- Не знаю! Но так жить нельзя! Нельзя безучастно смотреть, как тебя бессовестно обдирают! Ведь все, что еще крутится-вертится, создано не олигархами! Им это по ослиному, глупо отдали, можно сказать, подарили. Отдали в рабочем, отлаженном состоянии! Зачем? На каком основании?!.. Я мог бы понять, если бы кто-то, пусть один человек, пусть какая-то группа, общество сами для себя что-то создали. Вот тогда – на здоровье! Устанавливай свои цены и торгуй с кем угодно! Но разве постигнешь такое: отдать всю энергосистему страны в частные руки! Они диктуют теперь недоступные цены. Вгоняют этим в долги и отключают за неуплату целые города и даже воинские подразделения! Они оказались властелинами нашей страны!.. А что происходит с земными ресурсами?! Они – общенародное достояние, а на них наживаются частники! Почему? Кто позволил?.. Частник не будет заниматься тем, что не выгодно. Тогда вдвойне непонятно: зачем государству то, что является выгодным, от себя отдавать? Управлять не умеешь – уйди! Зачем тогда поперся во власть?!.. Я перед собой поставил задачу: на таких вот примерах и фактах соткать полотно нашей жизни. Хочу обобщить эти факты, дать им оценку, проследить их динамику. Картина, по-моему, получится жуткой. Потому и такое название – ослы и бараны… Мне представляется: сидит в позолоченном кресле чванливый осел, хлещет коньяк или водку и чеканит копытом печать на Указах, которые сует ему его свита…
- Скотина водку не пьет,- заметил я осторожно.
- А эта вот пьет!! Лакает как воду!.. Дорвалась до власти и хлещет!.. Экий вы, право… Это же аллегория!.. Свита его сознательно спаивает, чтобы он еще меньше соображал.
- Свита – тоже ослы?
   Пенкин ответил не сразу.
- Наверное, нет… Над этим надо подумать… Скорее, это – шакалы, гиены. Урвут для себя кусок пожирнее и сразу – в кусты. Прячутся, чтобы их с ослом не попутали… Нет, они не ослы… Впрочем, я об этом подумаю…
   Пенкин смолкает, вешает на губу свою трубку и уходит в себя. Я удаляюсь, стараясь не спугнуть его музу. В одноместной палате писателя допоздна не гасится свет – он вечерами работает.
   Нашу новую встречу Пенкин начал в ироническом тоне:
- Ну как? Вернемся к нашим баранам?.. Вы следите за новостями?.. Опять надвигается стрижка! Я – о повышении тарифов естественных монополий на газ, бензин, электрическую энергию, на железнодорожные перевозки. Новый грабеж народа, мелких предпринимателей, сокрушающий удар по росткам экономики!.. А как подают это варварство! Лицемеры! Как они подают! Монополисты, дескать, просили нас увеличить тарифы чуть ли не вдвое, а мы разрешили только на треть. Вот ведь какие мы золотые, какие мы благодетели! Целуйте нас в задницу! И уж совсем для бараньих голов: правительство, мол, дало поручение разобраться с издержками этих монополистов! Как это, а?!.. Вы бухгалтер, вы понимаете… Ты займись издержками в первую очередь! Ты разберись: может не повышать  надо эти тарифы, а понижать их! За последние годы только повышают и повышают! Повысили в тысячи раз! Ты вникни, куда уходят деньги от повышений? Что-нибудь нового на них сделали? Проложили где-нибудь железнодорожную ветку? Построили электростанцию? Обслуживать стали лучше?.. Я такого не знаю! Но знаю другое: в списке богатейших людей на планете стоят фамилии наших монополистов! Вот где издержки! Теперь хотят, наверно, всех своих близких обогатить!
   Я заражаюсь возмущением Пенкина и невольно подливаю масло в огонь:
- Многих близких они уже обеспечили! Близкие возглавляют дочерние общества монополий! Сам видел в печати схему, по которой они наживаются.
   Мы умолкаем. На душе становится гадко, в голову лезут крамольные мысли.
   Пенкин первым нарушает молчание:
- Да, эти мерзавцы не упускают момент, гребут под себя без стыда и без совести. Прячут, вывозят награбленное, понимают, что так бесконечно не будет. Эти ли власти возьмутся за ум, или их сменят другие, но государство закроет кормушку. Давно пора это сделать и приняться за подъем экономики. Олигархи ни о каком ее подъеме не думают, у них одна цель – воровство! Разворуют ресурсы, добьют оборудование и смотаются за границу, там они уже свили себе уютные гнездышки. А стране без экономики – крах! Как ни умничай перед телекамерами, как ни надувай пузыри о борьбе с беспризорностью, о строительстве стадионов – все это блеф. Это, в лучшем случае, только признание проблем, об этот молчать уже больше нельзя: беспризорные дети переполнили города, половина молодых людей – наркоманы, но никак не спортсмены. Обозначить и признать проблему – одно, но как ее разрешить? Что можно сделать без денег? А денег-то нет! Их по-прежнему воруют по черному! В наличие только долги, бюджет страны смехотворен… Нет, государство просто обязано вернуть в свои руки управление ресурсами и ключевыми отраслями экономики.
   Я подумал, что Пенкин слишком увлекся и как-то сбивается с мысли: не закончив анализ бараньего стада, он сделал скачок к оценке его чабанов, предводителей. Он и сам заметил свою алогичность, спохватился и поправляется:
- Впрочем, я забегаю вперед. Как с поголовьем баранов?.. Согласны?.. Аналогия обоснована?.
   Я тогда ему не ответил – нам помешали, а вечером сделал неожиданное открытие – выходит, я тоже – баран?! Я себя таковым не считаю, но по логике Пенкина – да! Я также безропотно существую в невыносимых условиях на подачки в виде крохотной пенсии. Нет, конечно же, я возмущаюсь, особенно при повышении цен, но возмущаюсь только лишь дома, будоражу попусту нервы себе и всем своим близким. Что я сделал, чтобы мое возмущение вышло за стены квартиры, влилось в хор других возмутившихся? Да ничего абсолютно! На митинги я не хожу, считаю, что там и так народу будет достаточно, убеждаю себя, что стояние в этой толпе бесполезно. Других форм протеста не знаю.
   Открытие было не из приятных. Немного утешила мысль: а разве один я такой? Мой сосед обнищал до того, что средства для жизни он добывает из мусорных баков. Он – токарь самого высокого класса, но токари стали теперь не нужны – заводы стоят. А он тоже не возмущается. Ругается только, когда застает у мусорных баков на своей территории другого такого же бедолагу… На рынках врачи, учителя, инженеры перепродают импортный ширпотреб, сигареты, лекарства – это теперь их место работы. Их лица печальны и – только, они покорились неправедной силе, влились в безголосое общество. Сюда же я мог бы включить и бывшего одноклассника, прогоревшего предпринимателя. Его так обложили налогами и поборами, что он плюнул на все и свернул свою лавочку. Ему-то я и обязан за поездку сюда, в санаторий. Он путевку брал для себя, но неприятности свалили его на больничную койку. Сдать путевку назад не сумел – было поздно, она уже «загорелась». Он и отдал ее мне почти что задаром, сказал: «Бери, или ее придется выбрасывать».
   Ночью мне снилась отара баранов с человеческими головами и шеями. Бараны пассивно стояли в ожидании убоя. Они покорно ложились под нож мясника и очень старались так вытянуть шею, чтобы не доставить лишних хлопот своему душегубу.
   Когда Пенкин опять спросил мое мнение, я не стал говорить о баранах и нашем позорном с ними сообществе, перевел разговор сразу на чабанов.
- Вы знаете… Я – о властях… У вас о них как-то резко и грубо. Могут обидеться на ваши сравнения…
- Нашли о чем беспокоиться!- воскликнул Пенкин с презрением.- Переживут! Им хоть наплюй в их глаза – утрутся и продолжат свое!.. Вы там, в провинции, далеки от их игр, а мы знаем, кто чего стоит и кто за кем укрывается. Умных голов здесь не много, больше – хитрых, увертливых, еще больше – пройдох! Им ли обижаться на правду?!.. Разве может порядочный государственный деятель разорить свою страну до руин?!.. Ему не по нраву предшественник? Допускаю. Действуй по своему направлению, но почему разрушать при этом все, что уже создано?! И создано не тобой!.. А создано было не мало, и этого не замолчишь!.. Это все равно, как новый прораб ломает до котлована почти готовое здание, потому что ему не нравится цвет, в который покрашен фасад. Сломал, а строить не может: материалы растащены, да и проекта нового нет…Страна, могучая сверхдержава превра-щена в страну-побирушку! Разве это не так?.. Пусть обижаются! Трудолюбивый народ, возводивший недавно грандиозные стройки, исстрадался без дела. Его мысли заняты тем, как бы выжить. Выжить! Вдумайтесь в это слово!.. Не достойно прожить свои годы – жизнь-то одна, а выжить!.. Почему случилось такое?.. Война? Вселенский потоп? Еще какие-то катаклизмы? Не было этого! Это – результат бездарной, тупоголовой, преступной политики!.. И ее не собираются корректировать, продолжают с тем же упрямством толкать страну к бездне!.. Нет, здесь впору ослу оскорбиться, что его уподобили нашим горе правителям!
- Вот видите,- делаю я другую попытку отвлечь писателя от его бредового заголовка,- сальдо не сходится. Где это видано, чтобы осел разбивал свое стойло?.. Если хотите, у того же Крылова…
- Точно!- перебил меня Пенкин.- Свинья под дубом! Великолепно! Это вернее!.. Но что же тогда?- он морщит лоб и пыхает трубкой.- Гибрид получается?.. Ослосвинья?.. Такого животного не существует в природе… Но, в принципе, это возможно. При моем способе изложения вполне допустимо. Будет мифическое животное… Хм, ослосвинья!.. Надо подумать…
   Пенкин думает долго. Я успел принять нарзанную ванну, сыграл партию в шахматы и, когда опять вышел из корпуса, застал его на той же скамейке, на которой оставил.
   Он посмотрел на меня рассеянным взглядом.
- У этого чудища проявляются и другие повадки,- говорит он смущенно,- лисы, например, волка, змеи… Вплоть до нильского крокодила… Вы замечали: перед тем как нагадить народу, наши власти пускаются в объяснения: дескать, мы понимаем, что и без этого трудно, сожалеем, что идем на жесткие меры. Призывают к терпению, просят потуже затянуть пояса. Ну, чем не крокодиловы слезы?.. Не у себя собираются потуже затягивать, черт их дери!- взрывается Пенкин.- Не у своих прихлебателей, которые плодятся, как кролики, не у боровов-олигархов, а у простого народа! У голодных и нищих! У обворованных!.. Согласен, над заголовком надо еще поработать.
   Через несколько дней писатель опять меня удивил.
- Я решил,- сказал он,- расширить свой замысел. Аллегория, аллегорией, но кое-что надо дать напрямую, без обиняков, показать живые примеры и факты. Показать все вопиющие факты разорения страны и ограбления народа. В конце книги будет специальный раздел под названием: «Я обвиняю…». Здесь будут представлены документы, доказательный материал о позоре, в который нас окунули, о должностных преступлениях. Здесь все греховодники будут названы поименно. Вы меня понимаете?.. Я их выставлю напоказ, для суда истории и потомков!
   Я в упор рассматривал Пенкина: он не рехнулся?
- Вас самого еще раньше осудят! А, скорее всего, и без суда изолируют. Прямо в психушку!
- Это неважно!- произнес он с достоинством.- Я готов пострадать за свои убеждения и за наш многострадальный народ.
- За баранов?- не удержал себя я от шпильки.
- Нет, за народ!- ответил Пенкин серьезно.- Народ задумали обаранить. Моя книга будет преградой от этого, предупреждением, если хотите. Любому известно о бренности тела и вечности памяти. Я не знаю таких, кто хотел, чтобы его проклинали потомки. Вот пусть и старается каждый оставить о себе добрую память. Книга будет предостережением от прегрешений против людей.
   Пенкин стал напыщен и холоден. Я понял, что его вторая болезнь прогрессирует, и он уже безнадежен.

   Мой срок в санатории закончился раньше. При прощании Пенкин дал мне свой адрес и попросил присылать ему, по возможности, материал для последней части его творения – в раздел под названием «Я обвиняю…». Он просил подключить к этому жителей города. О хранении в тайне идеи своей обличительной книги он почему-то при этом не беспокоился.
2002г.


ВОЛНЕНИЕ В ТРЮМЕ
   К собраниям всякого толка я всегда относился с пренебрежением – утомительно-скучные посиделки. Сидишь и глядишь, как ручные  ораторы скребут языком по написанным текстам. Но это собрание оказалось особенным, потому, наверно, и врезалось в память. Оно почти сразу вырвалось из стандартного русла и разлилось в бурлящий, восторженный митинг, и в этом, я убежден, была заслуга Федотыча, моего соседа по дому и спутника в бесконечных и бесплодных скитаниях в поисках подходящей работы. Он стал героем собрания, хотя мы на нем оказались случайно.

   В тот знойный будничный день наши интересы были другими. Мы с ним направились в Центр социальной защиты для оформления субсидий – государственных подаяний на оплату жилищных услуг, необузданный рост которых беспощадно давил горожан, и так уже замордованных неуемными реформистами.
   Мы шли и, казалось, должны были распевать дифирамбы сердобольным властям за их столь любезную помощь, но такого желания не было даже в зародыше. Нет, у нас настроение было другим, примерно таким, как у человека, которого одурачили и ограбили самым бессовестным образом и продолжают дурачить и грабить, прикрывая грабеж лицемерным сочувствием. Ощущение было таким, как будто мы оказались на корабле, захваченном шайкой пиратов. Здесь с нас срывают дорогие одежды, а взамен швыряют гнилые лохмотья и нахально уверяют при этом, что в них нам будет значительно лучше. Сравнение это представало почти в осязаемом виде. Представлялся величавый корабль, но уже загаженный основательно, превращенный в распутный вертеп. На мостике этого корабля безоглядно пируют бандиты, прожигают награбленное и только красуются возле руля. Пассажиры и экипаж – жертвы грабителей, согнаны в трюм, где содержатся с первобытной жестокостью. В трюме их воля подавлена, они замкнулись в себе, покорно ждут своей участи и подбирают объедки, упавшие сверху.
   Куда надо плыть, никому не известно. Громадина рыскает в стороны, бьется о подводные рифы, получает пробоины и скоро, вероятно, затонет. Те, кто внизу, погибнут, конечно, в первую очередь.
   Мы находились внизу и дорогой обсуждали нервозно злополучность своего положения.
- Сколько лет прогорбатили честно на государство,- брюзжал возле уха Федотыч, нажимая на статус нашего бывшего работодателя,- и нате вам – доработались! Плетемся за милостыней!.. Я, вполне здоровый мужик, оказался ненужным балластом! И таких, как я, миллионы, больше половины страны! Я не хочу спекулировать, не хочу становиться бандитом, а как по-другому добыть средства на жизнь в наше время?!.. Но я не хочу и этих подачек! Ты – власть! Ты дай мне работу, а уж я постараюсь! Я смогу и себя обеспечить и для общества выдать приличную долю, как это было при коммунистах. Вот когда, если помнишь, жилось по нормальному!
   Мне, если говорить откровенно, эти стенания о прошлом уже опротивели. Со всех сторон только и слышишь: ах, вот при Советской-то власти…, ах, как хорошо-то было при коммунистах… И каждый, в силу своего положения, находил свои прелести в прошлом. Старики – в бесплатном лечении, дешевых лекарствах, молодежь – в бесплатном образовании, зрелые люди – в возможности продуктивно трудиться. Все так умилялись свергнутой властью, что так и хотелось им крикнуть на это: «Чего же вы проворонили свое счастье?!».. Федотыч продолжал твердить еще о чем-то бесплатном, а я слушал его и думал, что бесплатного ничего не бывает, даже сыра для мышеловки. Другое дело – справедливое распределение продуктов труда. Тогда оно было гуманнее, с этим уже не поспоришь.
- Чего нам тогда не хватало?!- искренне удивлялся Федотыч.- Я так понимаю – если что-то надо менять, то только для лучшего, а у нас чего получилось?..
   Он испытующе посмотрел на меня и спросил:
- А тебе разве плохо было в то время?.. 
- Конечно же, лучше!- сказал я, сдержав свое раздражение.
   Раздражало меня только бесполезное и докучливое нытье, в своем отношении к той системе я не лукавил, она мне действительно нравилась. Нравилось то, что власть и народ тогда были едины, а не каждый сам по себе, как стало сейчас. Власть управляла народом, а не обдирала его, будто липку, бросая ободранного на произвол судьбы. Я тогда был спокоен за будущее – за себя, за детей, за детей их детей. Все было ясно, и я не хотел изменений… Недостатки системы, конечно же, были, но те недостатки, по сравнению с сегодняшним беспределом, кажутся невинными шалостями.
- Вот видишь,- продолжал Федотыч свою занудную песню,- все тогда было на своем месте и все мне было понятно: я обязан был честно работать, а об остальном заботилось государство. И все хорошо получалось. А сейчас?! Власть ото всего открестилась! Это же надо – сам для себя создавай рабочее место! Вон как удобно устроились!.. А что может создать работяга? Кустарную мастерскую?.. Лудильню?.. И это в век космонавтики!.. И никакой инженер сейчас ничего путного не создаст: такое время давно уже в прошлом… Всем давно уже ясно, что страна гребет не в ту сторону, уже уплыла в девятнадцатый век и обратно, наверно, не выгребет. А ты как считаешь?..
- Да так же как ты, - Федотыч все же вынудил меня объясниться пространней. - Идет какая-то игра в словоблудство. Люди вопят, что им плохо, что дальше так жить невозможно, просят повысить оклады, пенсии, стипендии, просят уменьшить поборы. Но дальше воплей идти не решаются, хотя опыт реальной борьбы за свои права у народа накоплен в избытке! Правительство соглашается с нашими воплями, обещает предпринять какие-то меры, но тоже – дальше слов дело не движется. Короче, все это – фигня! Откуда у правительства деньги, чтобы всем все повысить, если экономика не работает? На продаже нефти и газа страна не долго продержится, да и эти деньги пролетают мимо казны! Ты правильно говоришь – катимся к краху!
   Для такого прогноза у меня имелся еще один убедительный аргумент: недавно по телевизору показали, как в Чечне забастовало подразделение военных! Забастовали, прямо как грузчики на вокзале! Этим военным полгода не платили зарплату, вот они и положили автоматы на землю! А ведь это не грузчики, и не просто солдаты-призывники, это были офицеры - контрактники! Пионеры  военной реформы! В военное время они сложили оружие! А по-другому, говорили они в телевизионную камеру, власти не понимают. Не понимают, что у нас тоже есть семьи… Наверно, не одного меня поразил этот факт.
- Уж если с военными начали так поступать, значит – дореформировались! Приплыли! Оказались в разбитом корыте!
   Я чего-то разговорился. Припомнил еще одну передачу, где наш Президент, не желая признаться в губительном курсе реформ, стал ссылаться на библейского Моисея, дескать, тот сорок лет водил израильтян по пустыне, а мы пока только десять.
- Во-первых, не десять, а больше! Потом, Моисей выводил народ свой из рабства, а нас обратно загоняют туда!
   Эту тему так и хотелось продолжить: наболело, да и есть, что сказать, но Федотыч ее уже подытожил, он произнес с угрожающей интонацией:
- Они доиграются! Они доведут народ до того, что он опять ухватится за дубину, восстанет, как было в семнадцатом!.. Сейчас такая же напряженка. Подведи только искру, и все опять полыхнет красным пламенем!

   Свою бунтарскую речь ему пришлось оборвать: с вершины городского холма перед нами открылся удручающий вид. Здание Центра социальной защиты облепляла серая масса людей, их здесь было не меньше трех сотен. Солнце уже поднималось к зениту и палило нещадно, выстаивать на жаре преогромную очередь – дело не из приятных, и мы приуныли.
   Спустившись с холма, мы прошли мимо женщины с красным и потным лицом, с таким обычно выходят из бани. Женщину тормошили несколько щуплых старушек:
- Ну как там, скажи! Чего ты так долго? По скольку дают?..
   Стало понятно, что эта потная женщина шла не из бани, а ей посчастливилось уже побывать в учреждении, куда все так стремились, и ее просят рассказать о том, что в нем происходит.
- Прямо ужас какой-то!- то и дело восклицала счастливица.- Думала, что не выдержу, упаду. Давка, духота, вообще дышать нечем!.. А как обращаются! Как с врагами какими! Ко всему придираются: то справка просрочена, то не тот ее подписал, то еще не так что-нибудь!.. Я ведь второй раз туда прорываюсь, а ради чего такие мучения?! По сумме, в пересчете на месяц, – за килограмм колбасы!
   Старушки охали, причитали и не добрыми словами поминали правителей с их коммунальными выкрутасами.
   Я попробовал сопоставить в уме шумиху, поднятую возле субсидий, и их реальную значимость, Получалось - козявку натужно раздувают в слона, чтобы скрыть и злонамеренность и этой реформы.
- Обнаглели! – запыхтел сердито Федотыч, в ответ, очевидно, на свои размышления.- Обнаглели, думают, что все им дозволено, что все сойдет с рук!
   Слабые старушечьи голоса еще слышались позади, а нас уже захватило другое: в толпе истерично металась седоголовая женщина. Она забыла, за кем заняла свою очередь, и те, кто занял за ней, шпыняли ее, не стесняя себя в выражениях. Женщина озиралась затравленно, что-то бормотала несвязно и, казалось, вот-вот зарыдает. Ее беспомощность только разжигала взыгравшие страсти.
   Рядом с затюканной бабкой находился тучный старик. Он с хитрецой улыбался и наконец проскрипел:
- За мной же ты занимала, разиня! Заняла, а не помнишь. Думаешь, я за тебя помнить должон…
- Да как же так можно, папаша!- тихо сказала старая женщина, одарив толстяка осуждающим взглядом.
   И сразу те, кто только что наседал на нее, едва ли не с кулаками набросились на коварного старика. В свою злость за поднятые нервы они вливали протест против пакостной жизни, и эта гремучая смесь лавой обрушилась на оторопевшего интригана.
   Смотреть на эту грызню было грустно. Разве старик, хотя он, конечно, не пряник, и есть первопричина страданий? Настоящие виновники далеко, они корчат из себя благодетелей и очень надеются на то, что народ не прозреет и не сорвет с них эту личину. Такая  игра им пока удается: люди энергию своего гнева фокусируют не на них, а на тех, кто случайно подвернулся им под руку.
   Солнце палило немилосердно, на небе – ни облачка, здесь, на земле – ни тенистого дерева, ни автомата с прохладительной газировкой – непременной детали городского пейзажа советского времени. Как люди переносят жару?!
   Неподалеку от угла осажденного здания Центра видна была бочка с квасом, но рядом с ней – ни одного покупателя. Молодая девица в белом переднике сидела на табуретке у задремавшего крана и тоже откровенно скучала. Зевая, она черкала карандашом в каком-то журнале. В квасной сезон продавец изнывает без дела! Но все объяснимо: квас, бывший   общедоступным напитком, стал доступен только для состоятельных, однако таких поблизости не было.
   Опять вспомнились доперестроечные времена. В летнюю пору кваса всегда не хватало, хотя бочки с ним расставлялись в пределах видимости одна от другой. Возле каждой быстро вырастала огромная очередь. Люди наполняли бачки, бидоны, канистры. Квас брали ведрами и ругали коммунистов за то, что его не хватает. Опустевшие бочки без задержек менялись на полные, но недовольство не утихало. Реформаторы утихомирили недовольных. Все та же жара, такие же люди, а квас прокисает! Люди пьют теплую, принесенную с собой воду.
   Федотыч иронически комментирует:
- Все-таки лопухи коммунисты! Всего при них не хватало: ни кваса, ни колбасы, а новая власть быстро смекнула, как создать изобилие. Раскручивай цены на все – вот и вся технология! На весь район одна бочка и ту нераспроданной отправят обратно!
   Он обвел взглядом толпу и повернулся ко мне:
- Что будем делать?.. Стоять?.. Здесь мы точно протолчемся до вечера. А уходить тоже нельзя: лишимся и этой сопливой подачки.
   Ему удалось отыскать последнего в этом скопище полунищих, а когда очередь заняли за нами, он показал рукой на огромное объявление, висевшее на стене соседнего здания, бывшего  когда-то клубом строителей микрорайона. Там сообщалось о собрании сторонников партии с таким кучерявым названием, что брало восхищение за возможности русского языка.
- Пойдем, поприсутствуем,- предлагает Федотыч.- И время убьем, а главное, посидим – я здесь не вижу ни одной лавочки.
   Я хоть и знал о пропорции: чем голосистей реклама, тем непригодней товар, хоть и не был любителем разных собраний, но согласился – действительно, не выстаивать же сумасшедшую очередь на дикой жаре.

   Мы вошли в зал до начала собрания, хотя к началу его все, похоже, было готово. На сцене за длинным столом для президиума находились три человека, мужчины вполне импозантного вида. Они были в темных костюмах и галстуках, и это в такую жару!.. Двое из этих самоотверженных представителей партии с замысловатым названием сидели, третий – он был помоложе – стоял и удерживал в правой руке толстую пачку бумаг. Члены президиума о чем-то говорили между собой и смотрели озабоченно в зал, который наполнялся людьми, одетыми совершенно не так презентабельно, как были одеты они. Сюда, как я понял, сползались несчастные от Центра социальной защиты: они, как и мы, хотели спрятаться здесь от рассвирепевшего солнца.
   Федотыч увидел в первом ряду несколько незанятых кресел и потянул меня к ним.
   На сцене переговоры вскоре были закончены, стоявший молодой человек еще раз тоскливо посмотрел в уже заполненный зал и широко шагнул за трибуну – громоздкое сооружение с сердитым орлом на фасаде.
   Парень начал свою речь неудачно.
- Дамы и господа! – обратился он к залу, и зал отозвался неодобрительным шумом.
   Кто-то захохотал, кто-то заворчал недовольно, а один бомжеватый мужик громко ругнулся и крикнул: «А не пошел бы ты в…». Народ, собравшийся здесь, господами назвать можно разве только в насмешку.
   Оратор смутился и попытался исправить оплошность. Дальше он говорил и «друзья», и «дорогие сограждане», и нейтральное – «земляки», но доверительного контакта с аудиторией у него так и не получилось.
   Не лучшим оказалось и все содержание речи. В ней звучала огульная критика всех расплодившихся партий и нечто мутное, декларативное о программе своей, представляемой потенциальному электорату. Все почти партии докладчик небрежно охаивал: лицемеры, лжедемократы, приспособленцы… Только о коммунистах он попытался завести обстоятельный разговор, но с целью все той же – опорочить. Он, будто овод, кусал эту партию, и у него получалось, что коммунисты виновны во всех недостатках, даже порожденных сегодняшним антикоммунистическим строем.
- Больше семидесяти годов они находились у власти!- упивался своими словами оратор.-Правили страной бесконтрольно, а до чего народ довели?!.. До разорения! До тотального дефицита!.. Автомашины – по блату! Квартиры – по блату! Холодильники – тоже по блату!.. За колбасой – несусветные очереди!..
   Возможно, в другой аудитории циничный наезд на советскую власть был бы молча проглочен, но здесь, среди представителей городской нищеты, этого не случилось. В зале усилились шиканья и насмешки. Задергался и Федотыч, он перебил речь оратора выкриком:
- А разве сейчас колбасы стало больше?!
   Ответ последовал быстро, и был легкомысленным:
- Неужели вы сами не видите?!.. Прилавки ломятся от колбас различных наименований!
- Вы не так меня поняли,- произнес врастяжку Федотыч и поднялся из кресла.- Я спросил: колбасу выпускать стали больше?! Так это вранье! Все комбинаты стоят, а раньше работали круглыми сутками! Она лежит на прилавках, но это не объяснение! Лежит потому, что цены бандитские! При таких ценах она и будет лежать!
- А из чего ее сейчас делают?!- послышались голоса.- Раньше качество на контроле было у власти, а сейчас ее есть невозможно: жилы, рога и копыта!
- Могут и кошатины подмешать!.. А если нормальная, так ее не укупишь!
- Нормальную только олигархи едят!..
   Оратор поднял вверх правую руку и тоже повысил голос:
- Ну, хорошо, хорошо! Оставим про колбасу, а другое?!.. Тоталитарный режим?! Зажим демократии, гонения на диссидентов?!
- Правильно делали!- дружно отреагировал зал, и всех  громче – Федотыч.
   Его голос так и звенел возмущением. Он развернулся к залу лицом и стал говорить, забивая докладчика:
- Правильно, что давили разную погань! Вон их сколько сегодня повылезало из нор и щелей!.. Демократия хороша для чиновников, а народу жрать стало не на что! Ихние дети учатся за границей, а наши бродят по улицам! Они на мерседесах катаются, а мы – пешкодралом шпарим по городу, потому что даже на трамвай не хватает! Всю страну демократы продали инородцам! Если вдруг заболеешь, на лекарства денег не соберешь!
   Федотыч был возбужден, и мне казалось, что он несет какую-то чушь, бессвязно кликушествует, но залу слова его нравились, и его внимательно слушали.
   Докладчик, улучив момент, когда Федотыч набирал в легкие воздух, отчаянно выкрикнул:
- Наша партия, дорогие друзья, все это видит и понимает! Мы исправим все к лучшему! Мы только просим немного терпения, пока…
   Насчет терпения, это тоже он зря. Абсолютно неосмотрительно! Предлагать терпение людям, закормленным до изжоги этим фирменным блюдом реформаторской кухни, все равно, что чиркнуть спичкой в пороховом погребе.
- Какого терпения?!- взвизгнул Федотыч.- Да сколько же можно?! Мы – самый терпеливый в мире народ! Терпим до потери людского достоинства! В других государствах вас всех давно бы к чертям свинячим отправили, а мы все терпим и терпим! Хватит терпеть! Хватит слушать всяческих пустозвонов! Надо самим создавать свою партию! Самим объединяться и создавать! Партию обманутых властью, партию обездоленных!.. Таких нас в России сейчас большинство, и мы восстановим народную власть в государстве!

   Я залюбовался Федотычем. Трибун! Настоящий трибун! Горластый, порывистый, неудержимый! Он горел какой-то магической страстью и зажигал этой страстью весь зал. Люди не могли оставаться на месте. Они вскакивали, кричали что-то свое, созвучное со словами Федотыча, грозили общему недругу кулаками, клюшками, палками.
   Воинственный пыл этой клюшечно-палочной рати со стороны мог казаться трагикомедией – что могут сделать эти маломощные люди? Признаться, я и сам подумал об этом, увидев в проходе сутулого старика. Он тоже что-то выкрикивал и в такт своим выкрикам стукал тростью об пол. Чем он мог кому-то быть страшен? Трухлявый пенек да и только. Но глаза старика горели таким задором и молодостью, что я устыдился своего скептицизма. А так ли он маломощен?.. На выборах власти его голос имеет значение не меньше, чем голос самого сильного богатыря, не меньше, чем голос самого Президента страны. А у него, конечно, есть дети, есть внуки, соседи есть, наконец. Его мнение они слушают с уважением. Сила стариков в их жизненном опыте, в накопленной мудрости.
   И разве среди обездоленных только одни старики? А безработная молодежь? А безработные люди среднего возраста? А те, кто торгует на рынках, обогащая «хозяина» и обкрадывая себя? А те, кто хотя и загружен работой, но за нее получает гроши: учителя, врачи, другие бюджетники? Вычеркивать их из числа обездоленных было бы глупо. И если все они вдруг сплотятся и начнут действовать сообща, мало их обидчикам не покажется.
   Федотыч открывал путь к сплочению, и его понимали, его слова принимали восторженно.
   Об организаторах собрания, казалось, забыли, но вдруг кто-то крикнул:
- Стой! Стой! Куда вы?! Чего не слушаете?!
   Я обернулся на сцену, там уже было пусто. Только еще колыхалась тяжелая занавесь, пропустив последнего господина.
- Сбежали! – торжествующе воскликнул Федотыч.- Скоро все побегут, спасаясь от народного гнева! Очистим страну от грабительской нечисти! Даешь народную партию! Даешь партию обездоленных!
- Записывай!- послышался взволнованный голос из зала.- Валяй на трибуну, записывай!
- Записывай!- заревели голоса в разных концах помещения.
   К сцене устремилось сразу несколько человек: похоже, и здесь оказались любители примазаться к руководству.
- Ну нет!- сердито воскликнул Федотыч и тоже рванулся вперед.- Теперь мы своего не упустим!
   Мгновенье – и он уже у стола. Махом сгребает на пол бумаги и вопросительно смотрит на нас.
- Записывай!- требует зал.- Записывай! Страной должен править народ, а не кучка авантюристов! За-пи-сы-вай!
   Это слово стали скандировать. Зал ликовал, впал в пьянящее возбуждение, обреченные люди увидели путь, как им выбраться из гиблого трюма: к ним опускалась широкая лестница. Партия обездоленных – народная партия! Справедливая власть!
   Через настежь открытые двери ликующий зал подкреплялся новыми силами: о творящимся здесь узнали на улице. Вновь прибывающие сразу включались в стихию упоительных грез.
- Записывай!..

   И вдруг эту чудесную атмосферу восторга вспорола грубая милицейская трель. Шум прекратился мгновенно, наступила тревожная тишина. Это была тишина уже не робких и забитых людей. Нет – тишина тяжелая, угрожающая. Во всяком случае, мне так казалось.
- Граждане! Граждане, господа и товарищи! – уверенный женский голос нарушил грозную тишину.- Граждане! Время аренды зала закончилось! Просьба – освободить помещение!.. Но!.. Если вы намерены продолжить мероприятие – внесите в кассу оплату!
   Женщина была невысокая, плотная, с дерзким насмешливым взглядом. Кроме свистка ее полномочия подтверждались красной повязкой на левой руке.
   Удар был нанесен в самое уязвимое место – платите! Опять необходимо платить! Людям, маявшимся на солнцепеке из-за микроскопической суммы субсидий предлагают платить за возможность быть в зале, который когда-то и строился для свободных и бесплатных общений. Но об этом, похоже, никто и не вспомнил. Разум и воля обнищавших людей были парализованы вездесущим словом: платите! Энергичный порыв был гениально просто погашен, из зала наружу потекли унылые ручейки. Лица людей обретали свое обычное туповато-угрюмое выражение.
   Федотыч вышел одним из последних. Вид у него был сконфуженный и сердитый, как у кота, упустившего голубя. Я встретил его нетактичным вопросом:
- Ну что, партайгеноссе, не возгорелось священное знамя борьбы за всеобщую справедливость?
- Н-да!- крякнул он.- Сорвалось!.. Откуда взялась эта баба?!.. Да и мы хороши: выгоняют из дома, который построили на народные деньги! И хотя бы слово кто возразил! До чего людей опустили!
- А сам-то ты что?.. Взял бы и заткнул ей свисток в ее… в ее популярное место.
- Да вот,- опять смутился Федотыч,- тоже как-то не сразу врубился - хорошая мысля приходит опосля… Разогнали такую силищу!..
   А эта силища опять раболепно столпилась у чиновничьей двери. Ее расчленят и растащат по отдельным партиям–кельям сладкоголосые говоруны–трубадуры: опять скоро выборы. Ее опять используют в своих интересах и опять отвернутся, опять отправят в плесневеющий трюм на поживу прожорливым мародерам.

   Прозреют ли когда-нибудь эти люди, поймут ли, как их нагло грабят, обрекают на вымирание? Сумеют ли сплотиться и вырваться из тлетворного трюма?.. Наверно, когда-то сумеют, но только – когда? Когда там, наверху растранжирят остатки их достояния? Когда в трюм перестанут падать объедки? Не будет ли поздно?..
   Мы с Федотычем нашли свою очередь и долго стояли задумавшись. Говорить ни о чем не хотелось.
2003г.

ПОЛЕЗНЫЙ СОВЕТ
   Пенсии. Они смехотворно малы и в то же время бесценны: для многих семей это главные, а часто единственные средства существования. Достойно пожить на достойную пенсию – голубая мечта уходящего поколения.
   Известие о повышении пенсий быстротечной волной бежит от Москвы до самых далеких окраин и приводит страну в возбужденное состояние.
   Первым о намеченном повышении сообщает обычно сам Президент, эту не лишенную приятностей миссию он предоставляет себе. Он обстоятельно говорит, когда и насколько будут увеличены пенсии в текущем году, называет твердые даты, проценты и суммы. На его слова народ реагирует бурно. Каждый в грядущем событии ловит свои интересы.
   Простые горемычные женщины, зажав в кулаке все наличные деньги, устремляются за покупками: они по опыту знают, что это объявлена гонка за ценами.
- Мария! – кричит через двор соседка соседке, - Бежим скорей на базар! Слыхала: пенсии повышают?!..
- Так это когда еще будет!.. Да и нет у меня сейчас ни копейки…
- Займи!- вразумляет соседка.- Пенсии будут не скоро, зато цены – сейчас!
   Рванулось со старта и все исчадие рынка. Торговцы алчно малюют на ценниках новые цифры, гонят вверх свой тариф энергетики, коммунальщики, транспортники, связисты. Всяк норовит откусить посочнее кусок пирога, на который еще только замешено тесто. И умудряются так откусить, что задолго до заветного дня весь пирог получается съеденным.

   Но бывает и так: о повышении пенсий объявлено, сроки подходят, а денег у правительства нет. У него вдруг возникли нежданные дыры или расширились старые: экономика-то не плановая, ведет себя так же непредсказуемо, как пароход без руля – мало ли куда он заедет!
   И бравые капитаны решают проблему за счет поседевшего экипажа. Без зазрения совести они залезают в карман стариков, людей, отстоявших по-честному все свои вахты. Теперь старики капитанам уже не нужны, теперь для них они – лишний балласт, теперь с ними можно без церемоний!
   Иногда капитаны снисходят до объяснений: инфляция, мол, не дошла до расчетного уровня, значит, прибавка не обоснована. Срок повышения пенсии или пропустят, или так обкорнают прибавку, что ее и в микроскоп не усмотришь.
   Получивши увестистый кукиш взамен долгожданной прибавки, народ негодует, и уже другая волна, волна возмущения, катится по стране, теперь по обратной дороге – от окраины к центру. Отовсюду слышатся крики: опять обманули! Да сколько же можно?! Но бутафорские капитаны давно к возмущениям привыкли, уже адаптировались. Их уже просто криками не проймешь.

   Не спокойно в такие периоды и в коммунальной многосемейной квартире. Взволнованные жильцы собираются в общей комнате и пытаются отыскать корень зла в мудрено закрученной ситуации.
   Домохозяйка Степанова, еще сохранившая веру в порядочность власти, видит причину в ошибке кого-нибудь из подсобных чиновников.
- Да как же он так сосчитал?! – отрешенно бормочет она, находясь как будто в прострации.- Чего он, рехнулся?! Или на рынок не ходит?!
   И она в два счета, прямо на пальцах, опровергает издевательский миф об уснувшей инфляции.
   В подобные расчеты углубляются и другие. Кто сравнение цен ведет по бензину, кто – по лекарствам, кто – по квартплате. И у всех получается, что цены резко подпрыгнули, что столичный чиновник напутал и подсунул начальству неверные цифры.

   Пенсионер Борисов, человек с большой лысиной и средним образованием, долго слушает со скептическим видом рассуждения соседей и, наконец, не выдерживает:
- Здесь не в арифметике дело и не в каком-то отдельном  чиновнике. Чтобы прибавить нам пенсии, нужно где-то собрать на них деньги, а где?!.. Страна превратилась в обширное кладбище: предприятия или поумирали уже, или дышат на ладан. А власти не чешутся, ведут себя как зачумленные: все вокруг рушится, а они – созерцают!.. То ли на чудо надеются, то ли на иностранцев. Чудес не бывает, а иностранцы не понесут сюда свои капиталы – они же видят, что из страны последние деньги свои же держиморды вывозят!.. Если так дело дальше пойдет, о прибавлениях забудем, как бы и эту-то пенсию не отняли. А что?.. Объявят, что нету доходов, и все – с них взятки гладки!.. А ты как считаешь, Петрович?..
   Борисов чувствует, что заехал в политику, немного встревожился, и ищет поддержку у местного старожила.

   Петрович начинает издалека:
- Представьте себе такую картину: идет человек по дороге, и она вдруг ему разонравилась. Решил свернуть в сторону. Свернул. Сделал пару шагов и оказался по пояс в трясине. Как разумный человек поступает?.. Правильно: воротится на твердое место и крепко подумает – нужно ли с него уходить, и зачем?.. А если человек не разумен?.. Он попрет себе дальше по топи, покуда совсем не завязнет. И те, кто потянулся за ним, все увязнут в болоте… Похожее происходит и с нами, Видно же, что путь, на который свернули, - погибель, а мы все прем и прем по нему!.. За годы реформ не только не достигли чего-то хорошего, но этим хорошим даже не пахнет! И до сих пор не видать ни одного приятного признака! Ну, нет же нигде!.. Об этом все говорят, пишут в газетах, показывают по телевизору. Каждый день – то убийства, то самолет разбился по неисправности, то обрушился дом. И – ни слова о том, что где-то что-то у нас хорошо заработало. Потому что не о чем таком говорить… Народ живет впроголодь, а мародеры жируют! Загнали послушных людей в непроходимые топи и сосут из них последние соки!..
- Стой, стой, Петрович! – перебил разговорившегося старика Андрей, слесарь трамвайного парка,- У тебя получается, что народ – это овцы! Их погнали на бойню, и они спокойно идут?!.. Зачем же идут, если видят, что впереди им хана?!..
   Петрович пытливо сощурился.
- А ты об этом спроси у себя! Ты и есть этот самый народ… Как, впрочем, и все мы…
- Толковый совет,- усмехнулся Борисов и почесал безволосый затылок.- Вся загвоздка, получается, - в нас же самих?!.. А ведь это действительно так, если задуматься…

   О пенсиях в этот день больше не говорили, а в другие, при разборе причин и последствий возникшей проблемы, непременно задавались вопросами: что могли бы мы сами сделать полезного для решения этой проблемы?  Что сделали? Что можем сделать теперь, чтобы не быть безответными овцами? И сообща намечают нужный план своих действий.
   Совет Петровича оказался полезным.
2003г.

УПУСКАЕМЫЙ ШАНС
   Осень в этом году как будто забастовала – уже к финишу мчится октябрь, а на дворе настоящее лето. В такое время хорошо быть где-то за городом, бродить с кузовком по грибному золоченному лесу или сидеть с удочкой на берегу полусонной речушки.
   У Сергея Гречухина таких возможностей нет, их с потрохами съедает работа, работа по черному найму на частника при центральном городском рынке. Здесь все замешено на деньгах – и время, и отношения, и помыслы, и поступки. Все спрессовалось в липкий осклизлый клубок, в сердцевине которого деньги.
   Но деньги зачастую только маячили призрачно, как миражи, не воплощаясь в реальность. Подобно прыщам возникали какие-то новые обстоятельства, что-то вдруг оказывалось не просчитанным, недосказанным, недопонятым. Приходилось что-то доделывать, отстаивать, исправлять, и все второпях, все на нервах, какой уж тут отдых!..

   А на днях на Сергея свалилась совсем уж нелепая неприятность, дурацкая, по его оценке, болезнь: у него воспалился коленный сустав. Казалось бы – чепуха, а нога отказала, без болей невозможно было ею даже пошевелить, не то чтобы выйти из дома. И теперь прелести загулявшего бабьего лета он созерцать может только с балкона, со второго этажа многоквартирного дома, стоящего в шеренге таких же стандартных одноликих домов на городской окраинной улице.
   Оставаясь в квартире один, - сын уходил утром в школу, а жена на работу, - Сергей ковылял на балкон, опускался в плетеное кресло и, чтобы не поддаваться влиянию скорбных эмоций, усилием воли заставлял себя наблюдать за происходящим на улице. С балкона он хорошо видел лица прохожих, слышал, что они говорили, сам же для них оставался невидимым. Это занятие отвлекало его и от назойливой боли, и от подсчета потерь, привнесенных нежданной болезнью.

   Внизу, почти под самым балконом, у входа в продовольственный магазин было всегда оживленно. Там располагалась с нехитрым товаром – калеными семечками бойкая, не совсем старая женщина. Она жила в этом же доме, но Сергей о ней знал пока очень немногое, только, практически, то, что зовут ее тетя Марина. С тазиком, наполненным серо-черными семенами, стаканом и низкой скамейкой она приходила сюда ежедневно. Ее товар имел спрос, возле нее то и дело вставали прохожие. Знакомые делились с ней новостями, и Сергей, бесшумно сидевший над их головами, становился молчаливым участником этих бесед. Так было позавчера и  вчера, так, похоже, будет сегодня.
   Утром к тете Марине подошла невысокая полная женщина с гладкой прической. Тетя Марина приветливо поднялась ей навстречу, и женщины потерлись щеками, имитируя поцелуи. Потом они сразу затараторили, перебивая друг друга восклицаниями и вопросами. Говорили о многом, иногда по-разному относясь к предмету внимания, но в отношении собственного здоровья и розничных цен мнения их совпадали до идентичности – положение дел ухудшалось, и они принялись обвинять в этом власти.
   Это показалось Сергею логичным: и в безудержном росте цен на товары, и в ухудшении здоровья людей власти были повинны безоговорочно. Впрочем, была и другая причина заговорить о властях: начиналась кампания выборов в Думу, законодательный орган, выдумывающий такие законы, от которых корчится в муках большая часть населения страны.
- Вот на выборах люди им и покажут!- с явной надеждой на лучшее говорит тетя Марина.- Надо же, до чего народ довели! В войну и то таких лишений не знали! Тогда понимали, почему трудно, всем тогда было трудно, не только простому народу! А сейчас не война! Почему же такое творится?! Одни, как свиньи в грязь, закопались в богатство, а народу не на что даже хлеба купить!
  Из слов возбудившейся женщины Сергею становилось понятно, что живет она тяжело, что своим семечным бизнесом она занялась не от скуки и не от страсти к торговому делу. Она помогала выживать своим близким, и то обстоятельство, что приходилось им выживать, но не жить по нормальному, ее возмущало до крайности. Она с глубокой обидой говорила про то, как всю свою жизнь она честно работала на государство, а это самое государство ее, постаревшую женщину теперь так облапошило, что признаваться в этом ей стыдно.
- Живем в нищете! – восклицала она.- Стыдно, когда гости приходят – попотчевать нечем! А те, кто у власти, все никак не насытятся! Все гребут и гребут под себя!.. Или чуют, что их выгонят скоро?.. И надо их гнать! Выбирать надо тех, кто заботится о народе!

   Реакция собеседницы на эту гневную речь была неожиданной:
- А я на выборы не хожу,- скромно заявила она.- Ну их к шутам: выбирай, не выбирай, а все равно по- нашему не выходит..
   Заметив изумление на лице подруги, она смутилась и стала как бы оправдываться:
- Все кандидаты ведут себя одинаково: до выборов горы обещают из золота, а как дорвутся до власти – про обещания сразу забыли! Ни к кому не достучишься со своими болячками… Уже никому я не верю, все они, на проверку получается, - болтуны! Нечего их выбирать! Только время тратить впустую!..

   Сергей к выборам относился индифферентно: ходил иногда, когда было хорошее настроение или компания, но чаще всего не ходил, и не видел в этом ничего нехорошего. Он был уверен, что выборы – это простая формальность, что где-то там, наверху, все уже давно порешали, что от его мнения абсолютно ничего не зависит и ничего не изменится. И все же он не мог не признать разумность реплики тети Марины:
- Чего же ты тогда возмущаешься?! – сердито спросила она.- Только что сама кляла эту власть за несносную жизнь, и тут же – на выборы не хожу!.. У тебя есть законное право самой решать, кого ставить у власти! Может, это – единственно ценное, что осталось у бедняков, единственное их достояние!.. Ты не ходишь, так ходят другие! Они-то и выбрали нам на горе таких! И в этот раз выберут!..

   Тетя Марина была явно мудрее своей собеседницы, и Сергей невольно признал, что она мудрее и его самого.
- А я вот, хожу!- с вызовом сказала она.- Не участвовать в выборах сейчас может тот, у кого все устроено, кому и так хорошо!.. У тебя сейчас все хорошо?!..
- Какое!- смутилась подруга.- Живем на одну мою пенсию, а какая она – сама понимаешь: только на хлеб и на воду!.. Мясо и молоко видим только по праздникам… Но толку-то от того, проголосую я или нет,- женщина все же пыталась оправдать свою точку зрения.- Что решает мой один голос?.. Он, как песчинка на берегу…
- Это как же один?! - удивилась тетя Марина. - Как ты считаешь?!.. Пенсионеров в стране около сорока миллионов, почти половина всех избирателей! И все они такие же нищие, как и мы! Вот и прикинь: если все пенсионеры, только они одни, проголосуют за своего человека или за партию, то уже победа им обеспечена!.. А сейчас среди обиженных властями не только пенсионеры! А безработные?! А те, которых вынуждают кормиться позорными средствами: спекуляцией, воровством, проституцией! А молодежь, которой перекрывают дороги к учебе?!.. Молодежь уже начинает разглядывать, что из нее задумали сделать полуграмотных слуг! Прибавь их всех к сорока миллионам!.. Мы можем, и даже обязаны, поставить у власти тех, кому доверяем!.. А теперь посчитай по-другому – все стали думать так же, как ты: так мол и так, от меня ничего не зависит, и на выбору не пойдут. Какой тогда окажется результат? Будет то же, что и сейчас: в депутатах окажутся такие же, что и сейчас, а мы будем кусать себе локти!..
   Тетя Марина села опять на скамейку, зачерпнула ладонью горсть семечек, снова ссыпала их в тазик и сказала, передернув плечами:
- А уж если тебе никто не по нраву, голосуй против всех! Тоже будет понятно… Но не ходить – просто грех!.. Я лично пойду обязательно!

- И правильно сделаете!- донесся до Сергея хрипловатый басок, и из зоны, не просматриваемой с балкона, к женщинам выдвинулся щупленький мужичок в соломенной шляпе.- Я невольно слушал ваш разговор,- поклонился он тете Марине,- и не могу не одобрить все ваши слова! Вы абсолютно правильно говорите: право на выборы – вот, что осталось у нас действительно ценное! И не каждый, к сожалению, это вот понимает!.. У меня тоже есть один из знакомых, вернее, – племяш! Он тоже заладил: я, дескать, нашел свою нишу, мне хорошо, и мне наплевать, кто там будет у власти! Вот дурачок! А еще инженер! Человек с высшим образованием! Работал когда-то даже мастером в цехе!.. Он торгует привозным лесом – вот его ниша!.. Я ему говорю: ты – простой спекулянт, даже посредник при спекуляции! И твоя ниша – это дыра в трухлявом полене. На него любой может ногой наступить и разрушить!.. Куда тебе, не понимает!

   Сергей из-за шляпы не мог видеть лица говорящего, не мог определить его возраст, но судя по словам, это был человек с немалым жизненным опытом, скорее всего, тоже пенсионер, потому что продолжил он свои рассуждения  на примере пенсионной реформы:
- От тех, кого мы выберем в Думу, только и зависит наша судьба! Возьмите, пенсионный закон! Каким он был, когда большинство в Думе имела партия коммунистов?.. Не помните?.. А тогда было так: пенсию назначали по стажу работы, суммы твоего заработка и его отношения к средней зарплате в стране. По этим данным определяли коэффициент каждому пенсионеру для того, то есть, чтобы в дальнейшем, при росте заработной платы в стране, пенсионеров не обижали: коэффициент автоматически умножался на процент роста средней зарплаты. И так было по справедливости: растет уровень жизни, люди получают большую зарплату – жизнь улучшается и у стариков. И всем хорошо… Коммунистов потеснили в Думе, из-за нас потеснили, из-за тех, кто не ходит на выборы, и новые думцы сразу подрубили пенсионеров под корень: тот закон заменили на новый! А что по нему?.. Пенсии заморозили. Вроде бы обязались их повышать, но принцип другой – компенсировать рост инфляции! Понимаете разницу?!.. По первому закону моя пенсия была бы под четыре тысячи в месяц, а по новому – полторы не дотягивает! Вот, как случается, если не ходишь на выборы или  проголосуешь не за того!
   Мужчина еще какое-то время излагал свою точку зрения на выборы, потом слегка наклонился к тете Марине:
- А вы, извиняюсь, за кого голосовать собираетесь?..
- Еще не решила,- уклонилась та от прямого ответа.- Еще надо подумать, послушать, кто и чего будет нам предлагать…

- За ЛДПР голосуй, мать! – раздался звонкий молодой голос, и у тазика с семечками появился парень спортивного вида с толстой короткой шеей и наголо остриженной головой. Он был полон энергии и дергался телом, как застоявшийся конь.
- А какой мне-то прок от этого будет?- осведомилась тетя Марина, опасливо взглянув на этого молодца.
- Самый значительный!- заверил молодой человек.- В этом можешь не сомневаться! Если мы придем к власти, ни ты, ни другой кто не будет сидеть на ветру и продавать стаканами эту продукцию!
   Молодой человек брезгливо поморщился, но спохватился и начал с пафосом декларировать:
- Мы сделаем вам утепленную будку, проведем в нее свет, сделаем водопровод и канализацию! Вы сможете не выходить из нее круглыми сутками! Семечки вам будет подвозить сюда наша машина! Мы поставим здесь пост, чтобы вас охраняли, проведем сюда газ! Семечки будете жарить на месте!
   Парень все сыпал и сыпал на голову обескураженной женщине различные фигли-мигли о прекрасной будущей жизни торговки калеными семечками, только бы голосовали за ЛДПР. Узнав, что у тети Марины имеются внуки, он совсем загорелся:
- Внуки ваши будут учиться в элитных школах! Все школы будут элитными! Мы в школах изменим весь учебный процесс! Сейчас в школах учеба – каторжный труд! Мы его упраздним! Дети будут учиться играючи! Урок будет не сорок пять минут, как сейчас, и пять минут перемена, все будет наоборот: пять минут детишки будут учиться, а сорок пять минут – отдыхать! Отдыхать будут все люди!
- А кто же будет работать?- не выдержал мужчина в соломенной шляпе.
   У тазика с семечками появилось еще несколько человек, их привлек громкий голос оратора от либерально-демократической партии. Тот был рад такому вниманию, и на ехидный вопрос ответил горделиво-запальчиво, глядя поверх удивленных голов:
- Работать лошади будут!.. Лошади и машины! Машины – железные, пусть они и работают, а люди должны отдыхать! Хватит! Они уже наработались1 Вы посмотрите на женщин: унылые изможденные лица! Какие из них женщины?!.. Женщины созданы для любви! Мы освобождаем от работы всех женщин! У всех будет все, кто чего пожелает! Как только нашу партию выберут в Думу, все в стране переменится!
- Но вы и так сколько лет уже в Думе,- заметил кто-то резонно.
- Хороший вопрос!- воскликнул радостно парень.- Да, мы уже в Думе, но нас очень мало! Нам мешают работать! Аграрии, коммунисты, яблочники! Кого туда только не насовали! А нас пока мало! Когда выберут только нас, все сразу изменится!
   Молодой человек повел вокруг огненным взглядом и, пообещав придти сюда еще раз, гордой поступью удалился.

   Сергей, прослушав его трескучую речь, подумал: «Интересно, чего бы мне пообещал этот петух, узнай он о моих неприятностях? Сказал бы, наверно, что они, придя к власти, заставят хозяина кошечкой ластиться ко мне, а не клевать вороном ради собственной выгоды».
   Проблемы в отношениях с хозяином у Сергея были всегда, но сейчас из-за этой обидной болезни они могли разрастись и дойти до разрыва всех отношений. Когда Сергей не смог подняться с постели и сообщил по телефону хозяину, что заболел, тот ответил сухо и коротко:
- Болей, чего здесь поделаешь? Я как-нибудь выкручусь…
   Сергей ясно представлял себе дальнейшую ситуацию: на его место сразу поставят другого – сейчас безработных людей предостаточно, а вот как будет с ним? Юридически, он сам – безработный: никаких договоров с хозяином они не заключали, все на словах: приходи, работай, получай за день на руки. Ни приказа о зачислении, ни записи в трудовой книжке, а значит – ни больничных, ни стажа работы, ни отчислений на пенсию… До болезни эти вопросы Сергея как-то не очень тревожили: он еще молод, здоров – как-нибудь все образуется. Сейчас они поднялись перед ним во весь рост, и решения их пока он не видел.

   Вывел его из удручающих размышлений шум, возникший на пятачке возле тети Марины. Там заскандалили двое мужчин, оба в приличной одежде, оба почтенного возраста, оба с лысиной на затылке. Только один был ростом пониже, потолще, и с клюшкой, второй – значительно выше и тоньше. В руке у высокого была авоська с картошкой, немного – килограмма полтора-два, не больше. Толстый держал в руке сумку, из которой торчали наружу два хвоста колбасы. Он ворочал в стороны голову и защищал существующие порядки: все, дескать, сейчас хорошо, все идет так, как надо. В качестве аргументов он приводил положение, в каком страна оказалась при Ельцине и сравнивал с тем, что стало сейчас: все улучшается, все идет так, как и следует быть.
- Нашел, кого ставить в пример! - выкрикивал тощий. - Пьяницу, клятвопреступника, оборотня!
- Вот мужик разошелся!- усмехнулся Сергей. По виду – мелкий чиновник, а выступает, как отважный герой: нате вам мое мнение! И говорит не о ком-нибудь из соседей, а о самом Президенте страны, неважно, что бывшем! Смельчак!.. А может быть это жизнь,  наследство от Ельцина, заставляет его вопить благим матом?..»
   Толстый стоял на своем:
- Ельцина выбрал народ! Значит, он был нужен народу таким, каким был!
- Народ об-ма-нули! Неужели это не ясно?!- высокий был в полном отчаянии от упрямства своего оппонента.- Наболтали, наобещали, жизнью клялись, что хуже не будет ни одному человеку, а что оказалось?.. Он всю страну пустил под откос! Взорвал, как диверсанты состав!.. Я вот сейчас из аптеки иду,- сменил он неожиданно тему,- все там деньги оставил, а то, что купил – не уверен: поможет ли? Чуть ли не каждый день по телевизору предупреждают, что половина лекарств в наших аптеках – фальшивые! На всю страну говорят эту страшную весть! А власти чего?!.. Слушают и соглашаются! Потому что и сегодняшней власти совсем наплевать на народ! Мало, что народ голодает и вымирает, так теперь его стали травить!.. А как по-другому это можно понять, когда лекарства фальшивые?!.. И просят, чтобы их опять выбирали!.. Нет, на этих выборах больше нельзя ошибаться!..
- А как угадаешь, кто за народ, а кто – за себя? - спросил кто-то в толпе, разросшейся под балконом. - Все они говорят так красиво, что заслушаешься!
- Нет, судить о них уже можно,- не согласился с этим высокий.- Партии – те же. Вспомнить надо, что они говорили до выборов раньше, и что они сделали! Можно сравнить, оснований достаточно…
   Пятачок под балконом был похож на агитплощадку, на которых раньше специально собирали народ для различных массовых мероприятий, здесь он собрался стихийно. К тазику с семечками протолкалась женщина с плоской фигурой и лицом монгольского типа. Она была вызывающе броско одета: очень короткое, цветастое платье, на оголенных плечах – два шнурка белесого цвета. Встав рядом с соломенной шляпой, она громко сказала:
- Вот здесь сейчас разглагольствовал некто из ЛДПР! Не надо им верить!
   «Вот тебе на!- удивился Сергей.- А как же быть с пактом о взаимном ненападении?!»
   Он хорошо помнил, что в самом начале предвыборной гонки по телевизору показали сбор лидеров всех объединений и партий, намеренных пробиваться в депутаты Государственной Думы. Там они дали слово, что в своей агитации не будут поливать грязью друг друга, как это было на прошлых выборах в этот заманчивый орган, а будут строить свои выступления только на добрых примерах. «Выходит, похерили эту договоренность?..»
- Из всех существующих партий только Союз правых сил имеет реалистическую программу вывода страны из глубокого кризиса!- заявила уверенно голоплечая женщина.- Наша партия – партия молодых, энергичных и богатых людей! Мы сумели обеспечить себя, своих близких, знаем, как надо избавляться от бедноты!
- Куда же вы бедноту подеваете?- выкрикнул кто-то.- Потравите? Дустом?
   В толпе засмеялись, но это не смутило ораторшу. Не ответив, что будет с массой неимущих людей, она продолжала самозабвенно расхваливать состояние, когда человек стал богатым.
- А за чей счет?!- перекрыл ее воркотню мужской сильный голос, обладателя которого Сергей не видел: он находился  под самым балконом.
- За чей счет вы живете и наживаетесь?!- продолжал спрашивать тот же голос.- Немцов – это кандидат вашей партии?..
- Да!- горделиво подтвердила ораторша.- Это наш лидер!
- Лидер! – передразнил ее обладатель сильного  голоса.- Вот какой это лидер!.. Вот, что про него в газете написано: за прошлый год он заработал один миллион двести пять тысяч триста шестьдесят семь рублей! Вот она, эта газета!.. Каким трудом он заработал эти огромные деньги?!.. Это же больше ста тысяч за месяц! В день он получает в два раза больше, чем средняя пенсия в месяц! Зачем ему столько?! У него что, два желудка?.. А главное – кто ему платит? За что?!.. Откуда берут эти деньги?..
   Женщина смущенно молчала. Она, как видно, сама не знала про эти цифры, сама была огорошена ими.
   Не видимый мужчина переключил внимание на себя, взоры собравшихся направились к нему, под балкон.
- Они себе в Думе оторвали такие зарплаты, какие работяге даже во сне не приснятся! Потому-то они и рвутся туда!.. Себе хапают по стольку, сколько хотят, а учителям и врачам дают из того, что осталось!
- А ты еще про Чубайса скажи! – подсказывают из толпы.- Он тоже из этой компании! Вместе с ними намылился в Думу! Там и про Чубайса написано: в месяц по два с половиной миллиона рублей огребает! Жуть!.. А ведь это наши кровные деньги: он  их за электричество с нас всех дерет!

   Толпа угрожающе загудела. Оголенная агитаторша за СПС змеей заскользила по тротуару, выбираясь из возбужденной толпы. Голова у Сергея заработала счетной машинкой, он перекручивал доходы Чубайса на покупку еды, товаров первой и не первой необходимости, на покупку машины, недвижимости – любая прихоть была по карману человеку с такими доходами. Но зависти к нему Сергей не испытывал, нет. Он думал о нем, как о громадном клопе, присосавшимся к его, Сергееву, телу, клопе, которого он раздавил бы с большим наслаждением, но только как это сделать?..
   С чувством глубокого омерзения к чубайсам, немцовым и другим кровососам он перешел в комнату, сел на диван и включил телевизор. Ему хотелось чем-то отвлечься от угнетающих мыслей, увидеть что-нибудь приятное для души, но на экране!..

   Шла передача о каком-то сибирском селе. Картины, одна неприглядней другой, снова навевали глухую тоску: кособокие избы с прогнившими крышами, люди в рваных одеждах с лицами узников концлагерей, на заснеженных улицах, где не было видно ни одного машинного следа, качаясь, бродили худые собаки.
   Корреспондент говорил, что село вымирает, что людям негде работать, что существуют они только за счет огородов.
   Но появление здесь телевидения – не уникальность села. Таких вымирающих сел сейчас – тысячи. Повод другой: сюда из побежденной Германии прислали гуманитарную помощь – старые вещи. Местные власти решили раздать эти обноски бесплатно, и на церемонию пригласили представителей СМИ. Раздачу сделали в школе. Завуч, женщина среднего возраста, говорит, что даже такие не новые вещи здесь как нельзя кстати: многие дети ходят в школу в отрепьях. Она примеряет какую-то полинявшую кофту на девочку лет десяти. Кофта по росту, но девочка прячет от телекамер лицо: ей стыдно. Стыдно за себя, за родителей, за родную страну.

   Не в силах наблюдать за этим позорищем, Сергей выключил телевизор. «Знает ли наш Президент об истинном положении народа? Как его сердце выносит такое?!..»
   Сергей лег на диван и, смотря в никуда, стал считать: сколько дней остается до выборов. Теперь-то он их ни за что не пропустит! За кого голосовать – это потом, с этим он еще разберется. Главное – не стоять в стороне, не быть презираемым обывателем, главное – быть полноценным гражданином страны!
2003г

ПОТРОШЕНЫЙ ПРЕЗЕНТ
   За ужином, когда большая семья Ивановых перешла к чаепитию, Коля, ученик седьмого класса, интригующе объявил:
- К нам в школу прислали путевку в Москву на все зимние каникулы. Пошлют того, кто напишет лучшее сочинение. Всем велят участвовать в конкурсе, а я не знаю, чего написать…
- Тему сочинений назвали?- деловито осведомился отец.
- Назвали. Тема одна: «Что бы я сделал, если бы стал Президентом?»
- Дореформировались!- саркастически усмехается дед.- Видать, совсем докатились до ручки, если у детишек просят совета, как вылезть из пропасти.
- Ты опять за свое!- напустилась на свекра Колина мама.- Во всем видишь только плохое, бубнишь и бубнишь! Как это все надоело!.. Может, просто хотят таким образом выявить перспективных ребят!..
   Но дед усматривал нечто другое в этом школьном мероприятии и твердо стоял на своем:
- Агония! Власти чувствуют, что их выгонят скоро поганой метлой, вот и хватаются за соломинку. Знают, однако, что устами младенцев часто говорит сама истина: авось кто-нибудь что-нибудь дельное и подбросит. Своих мозгов, видать, уже не хватает: слишком сильно запудрились.
   Колин папа осторожно поддакнул жене, а бабушка встала решительно на сторону деда. Завязавшийся спор разрастался подобно снежному кому, но этот ком покатили в не интересную для мальчика сторону, и Коля воскликнул с досадой:
- Ну и чего же мне написать?!..
   Наступило молчание, взрослые затруднялись с ответом: одно дело огульно охаивать власти, обвиняя их во всех непорядках, другое – сформулировать конкретный совет, да еще применительно к детскому возрасту.
   Бабушка, работавшая до пенсии врачом в поликлинике, вскоре сориентировалась:
- Попробуй вот о чем написать. Если бы ты стал Президентом, то сразу бы запретил рекламу лекарств во всех средствах массовой информации – в газетах, по радио, по телевидению. И объясни почему: эту рекламу слушают люди, далекие от медицины, они верят рекламе, находят у себя все симптомы болезней и начинают заниматься самолечением. А это очень опасно и вредно. Приведи в пример тетю Тамару, как она наслушалась разных рекламщиков и сама  начала лечить ногу, и к чему это привело – лежит, не может ходить даже с клюшкой… Лечение должен назначать исключительно врач, а врачу не нужна реклама, ему нужны научные рекомендации, хороший рецептурный справочник и индивидуальный подход к больному. Вот так все и пиши!
   Бабушка затронула злободневную тему, и она была тут же расширена. Заговорили о немыслимых ценах на медикаменты, о фальшивых лекарствах, о том, что наживаться на несчастных больных недостойно порядочных граждан, а на лекарствах наживаются баснословно, власти же закрывают на это глаза, хотелось бы знать – почему?..
   Коля очень внимательно слушал. Такого материала ему хватило бы на несколько сочинений.
   Когда о лекарствах все накипевшее было высказано, Степан, старший брат Коли, шофер-экспедитор, задумчиво произнес:
- Вот еще одна очень хорошая мысль – о ценах на бензин и дизтопливо. Их поднимают и поднимают, а зарплаты и пенсии остаются такими же низкими. В этом и есть причина всей бедности, с которой Президент собрался бороться. Можно написать так: бензин и прочее топливо – главное звено в цепочке цен на любые товары. При повышении цены на бензин, как сейчас это делают постоянно, цены на все остальное сами автоматически вырастают, и мы это чувствуем.
   Степан, обращаясь теперь уже ко всем домочадцам, продолжил:
- Вы посмотрите, что в стране происходит: земные богатства  принадлежат всему населению; заводы, фабрики, промыслы, трубопроводы, по которым качают нефть и газ за границу, построены на народные деньги, так почему же с народа дерут последнюю шкуру, продавая ему его же добро за громадные деньги?!.. Говорят, что с правительства кто-то там требует, чтобы цены на топливо внутри страны поднялись на мировой уровень. А о том, чтобы доходы народа поднялись на этот же уровень – ни слова! Так вопрос могут ставить только враги! Зачем нам их слушать?! Нефть и газ за границу нужно продавать по любой стоимости, чем дороже, тем лучше, но для своих – ты меня извини! Внутри страны такой обдираловки быть не должно! Здесь надо продавать на уровне себестоимости, да и ее надо хорошенько профильтровать!
   Степан опять повернул голову к Коле:
- Так, брат, и пиши: ты, как Президент, избранный всенародно, в первую очередь думал бы об этом народе и привел бы цены на топливо к разумным пропорциям: за границу – одно, для своего населения – другое!
   Механизм порождения советов начинал набирать обороты.
- А я бы дал такой наказ Президенту,- сказал серьезно отец,- восстановить монополию государства на производство и продажу водки, вина, пива и табака. Здесь убивается сразу несколько зайцев: во-первых, вся прибыль начнет поступать в казну государства, а это очень хорошие деньги! Может быть, самые крупные суммы после нефти и газа, а может быть, даже и больше – трезвенника днем с огнем не отыщешь!.. Себестоимость производства спирта – копейки, а продажная цена – ого-го! Я имею в виду стоимость водки. Зачем же пускать такую прибыль на ветер, отдавать ее в посторонние руки?.. Теперь другая сторона этой медали: сколько людей отравилось насмерть самопальной водкой?! Тысячи, даже десятки тысяч! Мне непонятно: почему до сих пор не остановлено это безумие?!.. Вот об этом, сын, и пиши: Президент должен издать Указ о государственной монополии на производство и торговлю винно-водочными  и табачными изделиями! И сделать это надо немедленно!
   Коля внимал, широко распахнув глаза и приоткрыв рот. Его мыслишки беспорядочно бегали, как мыши в темном чулане. Все советы казались хорошими и были понятны, на чем же лучше остановиться?
   Дополнительную трудность в выбор внесла мама. Теперь она сама заговорила о недостатках: о высоких ценах на транспорт, на услуги жилищной конторы, на телефон, на свет. Эти цены, по ее мнению, должен контролировать Президент, он должен дать установку на приведение их к доступным для народа размерам.
   Бабушка разохотилась и опять взяла слово, она сказала про обиды престарелых и больных людей, про то, что у них отнимают законные льготы и лишают стариков возможности достойно жить на заслуженном отдыхе.
   Говорили теперь оживленно, зачастую перебивая друг друга. Советы сыпались на голову мальчика, словно горох из мешка. Помалкивал только дед, немного обиженный на сноху, но и он все же не выдержал:
- Самый ценный совет Президенту – реставрировать советскую власть! Тогда и цены были приемлемы, и экономика процветала, не было безработных, беспризорных, бездомных, не было бандитизма и терроризма. Не было тогда абрамовичей, чубайсов, березовских, гусинских и других мироедов.

   После ужина дедушка долго рассказывал внуку о том, как хорошо было детям в советское время. Они могли бесплатно учиться везде: в школах, техникумах, институтах, могли бесплатно заниматься в спортивных секциях и бассейнах, летние каникулы проводили в оздоровительных лагерях.
   Мальчик зачарованно слушал, как слушают добрую волшебную сказку, и постепенно осознавал, что слова: «Молодым везде у нас дорога…» из нравившейся ему песни были совсем недавно реальностью.
   Напоследок дед спохватился:
- Да, не забудь еще вот о чем написать: если бы ты стал Президентом, то отдал бы под суд Горбачева и Ельцина – это они виноваты в сегодняшних бедах народа.
- А если меня спросят: за что ты их хочешь судить?
- Есть за что,- нахмурился дед.- Только они пусть сами сначала ответят на законный вопрос: предвидели ли они те последствия, к которым приведут их самоуправство и сумасбродство – развал государства, обнищание народа и несправедливое обогащение кучки приближенных к ним лиц, паралич экономики и все другие безобразия, которые сейчас происходят. Если ответят, что да, шли на это сознательно, - беспощадно карать их как матерых преступников. Если скажут, что нет, не предвидели, хотели сделать как лучше, но уж так получилось, и чистосердечно раскаются, то это тоже не оправдание: им было предоставлено все, чтобы заранее просчитывать любые шаги. Но отнестись в этом случае к ним можно чуть мягче, как к безответственным шалопаям, случайно попавшим на высший государственный пост. Здесь и все мы виноваты, что так с ними прошляпили.

   Коля старательно описал точку зрения деда, и его сочинение было признано лучшим. Сама директриса назвала его идею блестящей и на торжественном собрании школы вручила победителю цветы и большую Почетную грамоту. Про поездку в Москву она почему-то ничего не сказала.
   А неделю спустя все вдруг узнали, что их лауреат никуда не поедет, что с путевкой случилась накладка: она в эту школу попала ошибочно, по причине халатности одного из чиновников, и ее пришлось возвратить в гороно. Теперь путевка находится там, где ей предназначено быть, а именно – в школе, в которой, по стечению таинственных обстоятельств, обучается племянница мэра города.
   Коля стоически перенес коварный удар. Его подбадривал дед:
- Выше голову, парень! Закаляй характер и наращивай мускулы!.. А Москву обязательно ты увидишь!..
2004г.

УСЛОВИЯ КОНСОЛИДАЦИИ
   Выборы Президента страны еще впереди, а победитель в них уже назван. Все СМИ в один голос твердят о недосягаемых рейтингах В.В. Путина и предрекают ему венценосный триумф. Они так преуспели в этом прогнозе, что уверили в нем даже лидеров оппозиции: те откровенно струхнули и сошли малодушно с арены предвыборных состязаний, предав тем самым миллионы своих сторонников и союзников. Рейтинги Путина стали еще фантастичней.
   Возникают, правда, вопросы: а где расторопные СМИ свои рейтинги собирают? Имеются ли в этой корзине мнения учителей, врачей, пенсионеров, матерей-одиночек?.. Если они учтены, то откуда стенания: учителя и врачи получают копейки, пенсионеры живут в нищете, а на пособия для детей не прокормить даже котенка?!.. Отовсюду слышны возмущенные возгласы: коммунальные тарифы снова повышены, снова выросли цены на хлеб, молоко, сахар, на другие продукты первейшей необходимости. Люди с содроганием говорят о цене на лекарства. Бедолаг, оказавшихся в лапах болезней, в момент обирают до нитки разжиревшие мародеры от фармации. Народ вымирает, народ оглупляется – медицина и образование становятся недоступными. А ведь это такие же рейтинги, тоже оценка существующей власти и, конечно же, Президента, который управляет страной в течение полного президентского срока, и который намерен продолжить свое управление.
   Люди пытаются выбраться наверх из пропасти, где они оказались по вине безответственных реформистов, но выбирается каждый сам по себе, поодиночке, кто как умеет, не доверяя при этом ни товарищам по несчастью, ни правительству, откровенно и обоснованно его опасаясь.

   Отвечая на вопросы в ходе предвыборных мероприятий, В.В. Путин недавно сказал, что развал Советского Союза он считает величайшей народной трагедией. Такой же трагедией для народа обернулись реформы. В этом легко убедиться, сравнив дореформенный уровень жизни подавляющего большинства населения с тем, что оно имеет сейчас. Реформы погубили промышленность, разорили деревни. Народ разобщен, справедливо считает себя обворованным, обманутым реформаторскими властями. Кучке приближенных к правительству лиц было роздано общенародное достояние, и они, ошалев от дарового богатства, покупают себе унитазы из чистого золота, иностранные спортивные клубы, а в это же время кучки других россиян роются в мусорных ящиках, добывая из них для себя пропитание!
   Реформы не дали и не могли дать результатов, в которых уверяли общественность их зачинщики, отдавая в нечистые руки всенародную собственность. Интересы коварных дельцов были далеки от интересов народа. Капиталы рекой потекли из страны, государство, подорвав работавшую стабильно экономическую систему, оказалось банкротом с полным набором регалий банкротства: раздоры, разруха, долги.
   Подобный исход можно было предвидеть еще до начала таких несуразных реформ, о нем говорили все большие ученые, но правительство все-таки встало на этот пагубный путь.

   Слово «реформы» только звучит впечатляюще, суть же их примитивна и сводится лишь к тому, что правительство стремится возложить на плечи народа расходы, которые несло и обязано нести государство: на медицину, образование, пенсии… В крайне запущенном состоянии находится сейчас ЖКХ: оборудование и трубопроводы требуют ремонта и обновления. Правительство и эту проблему старается полностью возложить на народ. На народ, который сейчас не занят трудом, создающим материальные ценности, который выживает за счет продажи на рынках товаров иностранного производства! Может ли неимущее и безработное население нести это бремя?.. Конечно же нет! Значит: или крах ЖКХ, или догола разорят потребителей коммунальных услуг!

   Потеряв источники стабильных доходов, государство оказалось не в состоянии содержать на приемлемом уровне армию, науку, культуру. Не находится средств на воспитание молодого поколения, будущего страны. А откуда появятся средства, когда экономика лежит на боку?! Ее погубили реформы. Этот факт очевиден, его необходимо признать и принять неотложные меры к спасению парализованной экономики.
   Сейчас, за счет небывало высоких цен на сырьевые ресурсы, появилась возможность ее оживления путем направления в нее инвестиций, но правительство этот редкий шанс не использует, ожидает, что экономика сама оживится, Как феникс! А деньги направляются просто в кубышку, на «черный день». На черный день для себя, для верхушки. Для народа черный день уже давно наступил.

   Таким образом, разрушительные реформы правомерно поставить в один ряд с развалом Союза – такая же большая трагедия. Но есть ведь виновники этих трагедий – организаторы и активные исполнители. Многие из них, как это ни странно, чувствуют себя сейчас превосходно, пребывают в комфортных условиях, проживают за государственный счет. Это несправедливо! Их имена и деяния давно подлежат осуждению, они должны понести наказание, адекватное их прегрешениям.

   В.В. Путин призывает народ к сплочению, к консолидации. В объединении общих усилий он видит способ вывода страны из жесточайшего кризиса. Но сплочение возможно при условии, что будет восстановлена справедливость. Что лица, совершившие развал и разграбление страны, сполна получат свое за содеянное, что украденное у народа будет в полном объеме народу возвращено, и что правительство повернется лицом к экономике, организует и возглавит ее оживление. Тогда народ сплотится и дружным рывком выскочит из губительной пропасти, и хотя до заветного уровня жизни сейчас пока далеко, в успехе можно не сомневаться: исторический опыт подъема страны из руин у народа накоплен.
   Если верить прогнозам всезнающих СМИ, В.В. Путину предстоит еще четыре, как минимум, года быть главой государства. Чтобы эти годы не были мрачными, консолидация общества просто необходима. На указанных выше условиях.
2004г.

ЧИНОВНИКИ И ПРОСТО ЛЮДИНЫ
   У меня заговорил попугай. Казалось бы, здесь нет ничего удивительного: ведь он из числа говорящих, но это был особенный случай. Платон (с такой кличкой подарили мне эту пичужку) стал говорить не отдельными куцыми фразами, как его другие сородичи, а выдал связный, вполне содержательный текст и даже затеял дискуссию на злободневную тему. Прямо в духе своего именитого тезки.
   Тот вечер протекал как обычно: я коротал время у телевизора, Платон верещал в своей клетке и вертелся на пластмассовом обруче. Но вдруг он умолк и тоже стал посматривать на экран. Шла передача, где представители партий, избранных в Думу, обсуждали вопросы о состоянии государства, о необходимости сплочения общества, и само собой получалось, что в центре внимания вновь оказался исторический Указ Президента, которым он круто повысил оклады всем, начиная с себя, высшим кремлевским чиновникам, и который вызвал немедленно всенародное негодование. Время, прошедшее со дня вынесения Указа, не явилось, как это часто бывает, естественным лекарем, не смогло притупить остроту возмущения, а потому разговор в телестудии проходил на высоких тонах.
   Неизлечимые коммунисты прямо называли Указ издевательским и оскорбительным для народа. Они сопоставляли новые оклады чиновников с окладами учителей и врачей, с зарплатой служащих других государственных учреждений и саркастически восклицали: неужели у приближенных к Президенту людей разрослись такие желудки, что им надо питаться в три горла?.. А может, им теперь будут готовить еду прямо из долларов?!..
   Представители других партий, поддающихся к приручению, вели себя осмотрительней. Оно и понятно: Указ напрямую касался и их. Им, как депутатам Государственной Думы, тоже перепадали огромные суммы, и им, хоть и было неловко перед лицом своих избирателей, но все же не до такой степени, чтобы отвергать президентскую милость. Они только кокетливо спрашивали: а найдутся ли такие источники, откуда будут брать деньги для новых окладов? Помнили все-таки общеизвестный закон: если кому-то сколько-то прибавляется, значит, у кого-то столько же отнимается. Если из бюджета добавят одним, то у других урежут и недодадут им того, что положено.
   На этот вопрос заученно бойко отвечал седоусый лидер пропрезидентской партии Думы. Он уверял, что ущерба другим бюджетным статьям не предвидится, что зарплата элитным чиновникам будет повышена за счет сокращения их численности, и что увеличить оклады именно этим чиновникам диктует жестокая необходимость: страну надо сохранять и спасать, вытаскивать из губительной пропасти. Усатый оратор уж очень старался внушить, что меркантильный жест Президента весьма своевременный и крайне полезен. Полезность эту он и пытался всячески обосновать.
   Но чем больше он говорил, тем становилось понятней: чиновники вконец распоясались и их теперь ублажают, что другие меры для них уже недостаточны, что платить им будут огромные суммы только за то, чтобы они прекратили хотя бы брать взятки. И поголовье их сокращают по той же причине: чем меньше их будет, тем легче будет их контролировать, а толку от того, что их сейчас большое количество, все равно никакого – вон ведь до чего страна докатилась!

   Говорливый защитник Указа так увлекся своими заумными словесами, что парадокс совсем обнажился: выходит, в нашей стране надо воровать и брать взятки, чтобы на тебя обратили такое внимание! И чем больше ты наносишь вреда, тем сильнее ты будешь обласкан?!.. Чего Президенту заботиться, скажем, о том же учителе: ну, унесет он домой промокашку, ну, потрафит немного оболтусу – чего здесь крамольного?!.. Другое дело – чиновник! Особенно тот, кто окопался в Кремле!..
   Правда, и здесь есть одна закавыка – как посмотреть на роль того же учителя!.. От учителя  зависит очень немалое, а может быть, все! Может быть, в дискриминации учителей и есть корень зла?!..
   Все наши правители тоже сидели когда-то за партой, и их чему-то учили, но только - чему?!.. Не мешало бы теперь вспомнить и об их учителях: по большому счету, и достижения, и промахи ученика – это заслуги или просчеты учителя.

   Несуразность в многословной речи усатого лидера заметил даже Платон. Он закричал во весь голос:
- Вот дураки! Вот кретины!..
- О чем это ты?- спросил я, вздрогнув от истошного вскрика.- Кто дураки?..
- Да вы! Вы!- истерично выкрикивал попугай.- Вас кормят мякиной и сказками! Вас объедают и унижают! Вам заморочили головы!.. Ведь видно же, как вас дурачат!.. Людишки! Жалкие, ничтожные личности!..
   Я, признаться, и сам сознавал, что наши вожди не всегда справедливо поступают с народом: себе – что послаще, погуще, а народу – из того, что пока не успели захапать, но в словах и, особенно в тоне этой маленькой пташки было столько презрения к нам, к человекам, к высшему произведению Природы, что я не мог не встать на защиту реноме Гомо Сапиенса. Надо было немедленно осадить нахальную птицу.
- Платон, ты не прав,- мягко произнес я, стараясь быть достойным своего высокого природного положения.- Да, сейчас нам живется не сладко, да, сейчас мы находимся в тупике, но наши правители ищут выход из этого не нормального положения. На то они и правители, чтобы…
- Глупости!- бестактно прервал меня попугай.- Не ищут они ничего! Они просто мечутся наугад, рыщут в разные стороны, не имея цели, и не зная дороги! И вас, безропотных, тащат за собой в неизвестность! Поводырями ставят людей, не годных для этого ни по деловым, ни по моральным критериям!
   Попугай был криклив, но не был голословным. Он приводил неоспоримые факты: народ, в своей массе, за годы деструктивных реформ погряз в нищете, вся страна откатилась назад на столетие. Он перечислил фамилии всех премьеров и Президентов и напомнил урон, принесенный народу каждым из них, он назвал цифры личного богатства каждого, кому хоть недолго удалось постоять у руля нашего многострадального государства. Платон так умело подкреплял свои мысли вопиющими фактами, что с ним трудно было не согласиться, но высокомерие птицы меня болезненно задевало: голова у него чуть больше наперстка, а рассуждает как академик! И когда он Указ Президента отнес к той же категории не просчитанных действий и назвал его истерическим, я раздраженно спросил:
- Уж не хочешь ли ты мне сказать, что знаешь правильный путь? Знаешь, как следует поступить… ну, хотя бы с зарплатой чиновников?..
- Конечно!- нагло заявил попугай.- Это знает даже сельская курица!
- И как же?..
   Я старался не реагировать на новое оскорбление.
- Заплата чиновников должна напрямую зависеть от уровня жизни народа!- отчеканил Платон и стал развивать эту оригинальную мысль.
   По его птичьему разуму выходило, что плата за труд должна соответствовать его содержанию и эффективности. Он утверждал, что сделать такую зависимость для чиновников очень даже не сложно: они, дескать, сами установили минимальный размер оплаты труда в стране, то есть, такой его уровень, при котором, по мнению их, трудящийся человек может существовать. Вот его, этот уровень, и следует взять за основу для определения окладов государственных служащих. Если есть минимальный размер, говорил попугай, то логично установить максимальный, к примеру, в десять раз выше, и этой вилки надо держаться! А если чиновник намерен получать больше, - пожалуйста: пусть он постарается, пусть он так организует работу, чтобы минимальный уровень смог приподняться. А с ним и зарплата чиновника пусть автоматически повышается. Дескать, все очень просто: и личная и общественная заинтересованность полностью соблюдается, все люди будут впряжены в один воз.

   Платон упоенно расписывал свое представление о путях достижения социальной справедливости, он просто парил в облаках марксистской политэкономии, а я с большим облегчением вновь ощутил превосходство человека над птицей.
Че-пу-ха!- торжествующе крикнул я в клетку.- Чтобы наши чиновники согласились на эти условия?!.. Ни при каком Президенте!.. Они в зародыше похоронят подобный проект! В крайнем случае, сами в момент разбегутся!..
- И пусть!- невозмутимо сказал попугай.- Пусть убегают. Таких, какие служат сейчас, их не жалко!.. Их давно надо гнать было в шею! На государственной службе должны находиться только такие, кто думает прежде всего о Родине, а уж потом – о себе!
- И эту песню мы уже слышали!- потешался я от души.- Где ты отыщешь сейчас таких бескорыстных и мудрых?!
- А они есть!- убежденно ответил Платон.- Посмотри на тех же учителей, врачей, журналистов, ученых – все они сейчас работают, в основном, по призванию, не за копейки, которые платит им государство. Деньги для них – на втором месте. Отбери у них даже это последнее, они свое дело не бросят!.. Такие люди есть и для государственных дел. Они скромны и потому не заметны, их затирают рвачи! Когда рвачей уберут, они придут им на смену и дело поправят.
   Мой скептицизм немного убавился: я сам был знаком с одним таким чудиком, школьным учителем. Над его зарплатой смеются, его донимает жена: опомнись, займись каким-нибудь прибыльным делом, а он идет в школу!
- И буду ходить!- говорит он упрямо.- В школе вся моя жизнь! Я создан для школы!
   А Платон продолжал удивлять меня своей эрудицией:
- У вас уже как-то пытались установить пропорциональность в зарплатах: в одном из проектов Конституции была даже запись, чтобы у самого Президента, оклад не превышал десятикратного минимума. Почему забыли об этом?!.. У вас разработана тарифная сетка окладов для служащих всех категорий, для чего же ее создавали?!.. Безрассудно повышая оклады чиновникам, вы не только бросаете деньги на ветер, наполняете ими бездонную бочку, вы развращаете служащих!.. Дурачье! Поломойные тряпки!..
   Платон презрительно фыркнул и повернулся хвостом к телевизору.

   Передача подходила к концу, и ведущий выглядел озабоченным: аргументы в поддержку Указа были явно несостоятельными, а завершать разговор неодобрением этого документа очень уж ему не хотелось. Обратив лицо к камере, он заявил. Что в ближайшие дни обсуждение этой проблемы будет продолжено, и он надеется, что телезрители не останутся безучастными и выскажут свое мнение.
   Вот я и думаю: а не послать ли туда мне предложение Платона? Его способ включения чиновников в общую упряжь показался мне конструктивным и привлекательным, достойным всестороннего рассмотрения. Не такие уж они небожители, эти чиновники, к каким они себя причисляют, и пора бы им знать свое настоящее место.
2004г.

ВСТРЕЧНЫЙ ВОПРОС
   Слухи о разговорчивом попугае с задатками аналитика и философа быстро распространялись по городу. После появления в местной газете информации о Платоне (так зовут эту одаренную птицу) в квартире Исаева, его сегодняшнего опекуна и владельца, стал часто звонить телефон, а отверстие почтового ящика, напрочь заросшее паутиной, расчистилось ежедневными поступлениями. Звонили и писали люди, впавшие в беспросветную бедность в результате вредоносных реформ. Они с доверием отнеслись к публикации и теперь обращались сюда как к явлению Высшего разума за советом и помощью. Изнуренные жесточайшей нуждой, они искали пути к справедливости, в каждом обращении – жгущие слезы отчаяния.
   Исаев – рядовой обыватель, стоически принял крест непростой популярности. По телефону он разговаривал сам – бодрил, успокаивал, делился остатками своего оптимизма, а письма сдавал в редакцию, где для ответа на них был выделен специальный сотрудник.
   Известность Платона росла, и однажды Исаеву сообщили, что с его диковинной птицей требует встречи общественность.
   Исаев не возражал, только предупредил, что по жилищным условиям принять многолюдную делегацию он бы рад, но не сможет. Инициаторам встречи пришлось существенно сократить список лиц, делегируемых на столь необычную аудиенцию, и все-таки в оговоренный день и час в квартиру Исаева плотно набились люди разного пола и возраста. Пришли, в большинстве своем, скептики. Они столпились у клетки и стали донимать попугая вопросами типа: «как тебя звать?»

   Готовясь к смотринам, Исаев до блеска вычистил клетку, убрал из нее пластмассовый обруч, посчитав его легкомысленным атрибутом, а вместо него приспособил дощечку-паркетину и коробок из картона. Получилось сооружение, похожее на сцену с трибуной. Платон горделиво расхаживал по дощечке и бросал на гостей насмешливо-осуждающий взгляд. Он демонстративно молчал и вдруг стал ковырять лапкой висок, как бы намекая на известный неуважительный жест.
   Гости умолкли и начали переглядываться в недоумении.
- Не обижайте его пустяками, - развеял неловкость Исаев. - Его имя – Платон, родом он из Южной Америки… Спрашивайте о том, что вас на самом деле волнует…
   Но открывать серьезный диалог с попугаем долго никто не решался.
- Ну, хорошо, - покашляв в кулак, произнес наконец седоголовый мужчина, связанный как-то со сферой охраны здоровья. - Можно, я спрошу про лекарства?.. Почему лекарства, которыми торгуют аптеки, не соответствуют ни своему названию, ни назначению?
   Вопрос предназначался Платону, но мужчина в упор смотрел на Исаева.
- Пожалуйста, - пожал тот плечами. - Конечно, спросите…
   Мужчина, обращаясь опять-таки не к попугаю, а к собравшимся в комнате, пустился в пространные разъяснения:
- Я смотрел на днях передачу по телевизору, так там на всю страну говорили про такие лекарства. Оказывается, что только десятая таблетка бисептола, надеюсь, не перепутал название, является настоящей! А девять – фальсификаты! Барсучий жир, назначаемый для лечения туберкулезных больных, вовсе не жир, а смесь строительных порошков с глицерином! Йод и зеленка – тоже какая-то гадость, растворенная в воде из-под крана! Прямо ужас какой-то! Больше тридцати процентов всей массы лекарств – или фальсификаты, или с просроченным сроком их годности!.. Многие из них – прямо так и сказали! - опасны для применения! У меня волосы дыбом вставали, когда я на это смотрел… Вот и хочу я понять: почему у нас такое возможно?! Почему наши власти равнодушно взирают на подрыв здоровья людей?!.. Я не говорю сейчас даже о ценах – они почти недоступны, что тоже несправедливо, я говорю о самом невероятном: открыто, на глазах у властей под маркой лекарств продают не лекарства, а непонятно чего и никто не препятствует этому! Это же нонсенс! Это непостижимо!

   Передачу о лекарствах, несущих не исцеление, а вред, смотрели многие из пришедших, все они знали о таком безобразии и из других источников, а кое-кто и по личному опыту. Разгул махинаторов от фармации не мог не задеть за живое, и какое-то время этот вопрос стал главным предметом внимания. Приводились все новые и новые факты обмана людей. Каждый ужасней другого! Положение с медициной в стране обсуждали так дружно, что увлеклись и, казалось, забыли о цели своего прихода сюда. Об этом напомнил молодой человек с небритым по современной моде лицом, он воскликнул с насмешкой:
- Ну, папаша, ну, ты учудил! С такими вопросами надо в Кремль обращаться, а ты его – попугаю!
- Почему же, вполне уместный вопрос, - послышался резковатый голос Платона, и все взоры устремились тотчас к нему.
   Попугай сидел, нахохлившись, на трибуне и продолжал говорить:
- Кстати, вы сами почти и ответили на этот весьма любопытный вопрос. Следует только кое-что обобщить и сделать логический вывод. Факты, которые вы сейчас перечислили, содержат состав преступления. Государство обязано пресекать преступления. В его прямые обязанности входит защита и укрепление здоровья своего населения. А если власти не пресекают преступные действия, значит – потворствуют им, значит, преступники действуют в интересах властей, и власти являются их соучастниками.
   В комнате наступила тревожная тишина, кто-то звучно икнул.
- А ведь в этом, определенно, есть смысл, - сказал задумчиво мужчина, задавший вопрос. - Кто, в основном, потребляет лекарства?.. Люди пожилого возраста и люди с никудышным здоровьем. Для государства это – балласт, обуза, лишняя нагрузка на бюджет и ненужная головная боль. Именно так сейчас рассуждают пришедшие к власти политики. Сейчас не Советская власть, сейчас на все смотрят с позиции рыночных отношений, а здесь – чем меньше балласта, тем меньше будет расходов. Все очень логично!
   Люди насупились. Каждый хотел, естественно, дожить до старости, но никто не хотел, чтобы в то время его относили к балласту.
   Невыбритый паренек попытался смягчить гнетущую напряженность:
- А ты, отец, не перегнул, часом, палку?.. В своем последнем Послании Президент говорит, что продолжительность жизни в России действительно снизилась, но он подчеркнул, что смертность повысилась среди населения трудоспособного возраста… А лекарства, по твоим же словам, потребляют, в основном, старики. Где же здесь логика?
- Значит, дела у нас и вовсе – табак! – сердито ответил на это «отец». - Значит, истребляются и молодые!.. А впрочем, и это понятно: работать им все равно негде!
   На тему о безработице набросились разом, как пожарники на полыхающий дом: эта беда потрясала многие семьи. О торговле на рынках – самом доступном и распространенном занятии говорили с горькой усмешкой: какая же это работа?! Мираж. Самообман. Работой считали только созидательный труд, а здесь – полный штиль. Экономика страны развалилась, от предприятий почти ничего не осталось, а власти здесь пассивней отпетого лодыря, упрямей злостного зонного отказника. Гигантское государство превратилось в банановую республику – существует только на средства от продажи сырья, и существует лишь потому, что высокие цены на нефть позволяют пока такое существование. Люди со знанием дела осуждали столичные и местные власти за такую позицию и склонялись ко мнению, что страну разоряют сознательно, исключительно в своих интересах.
   Пожилая женщина, бывшая работница трикотажного комбината, скорбным голосом говорила о том, как три коварных местных «кота», облеченные властью, обанкротили и по дешевке купили это громадное предприятие, флагман советской текстильной промышленности, и теперь на его территории разместили торговые точки. Тысячи специалистов оказались на улице. Конечно, теперь они как бельмо на глазу, конечно, они раздражают господ своей бесполезностью.
   Ниточка от проблемы с лекарствами органично вплеталась в толстый канат других душегубных проблем, порожденных реформами. Канат превращался в удавку, а конец от нее тянулся наверх, к правительству.
   Путем логических выкладок люди сами добирались до истины, но отношение их к попугаю переменилось. Снисходительный скептицизм вытеснялся уважительно-деловым интересом. К его клетке стал продвигаться представитель местной организации пенсионеров.
- А как вы смотрите на отмену льгот ветераном и инвалидам? - спросил он.
   Старичок тоже не мог настроить себя на прямой разговор с попугаем и говорил, смотря в никуда. Он тоже углубился в подоплеку вопроса:
- Понимаете, правительство утверждает, что, отменяя все льготы, оно действует на благо и в интересах простого народа, то есть всех бедных. Не все, дескать, те, кому положены льготы, могут ими воспользоваться. В деревнях, например, нет ни телефонов, ни транспорта, значит, там эти льготы пропадают впустую. Вроде бы, действительно, непорядок, но тогда почему всех гребут одними граблями?! Начали бы с жителей деревень, посмотрели бы как оно там получается… Ан нет, отменяют разом у всех!.. В уверения, что денег хватит на всех, как-то не верится: с прежними долгами до сих пор не расплатятся! Пособия, зарплаты постоянно задерживают… Вот народ и тревожится: а вдруг снова всех облапошат?..
   Люди настороженно смотрят на клетку: и этот вопрос не их праздных!
- Облапошат! - подтвердил попугай. - Происходит новый обман!.. Вы правильно рассуждаете: если бы действительно хотели облегчить жизнь льготникам, начали бы с другого - наладили бы нормальную жизнь в деревнях, восстановили бы там дороги, связь, транспорт, и только там, где этого нет – заменили бы льготы деньгами. Я полагаю, здесь цель другая – ваши власти намерены снять с себя все заботы о людях, откупившись малыми средствами.
- Но ведь обман непременно раскроется, - бормочет растерянно старичок. - Почему же власти с отменой льгот так торопятся? Хотят социального взрыва?..
- Потому и торопятся! - ответил ветерану парень с небритыми щеками. - Сейчас очень удобный момент сбросить с себя такую обузу. Ты, дед, сам покумекай: сумасшедшие цены на нефть! Сейчас за счет нефти сделаны кое-какие запасы, вот верхутаи и думают, что могут на них продержаться какое-то время, и даже выплатить компенсацию.
- Ну и?.. - хлопает глазами старик. - Выходит, все должно быть по-честному?..
- Пока поступают большие деньги от нефти, - разъяснял терпеливо небритый. - А как только цены на нее упадут, а они упадут обязательно, там уж – вы меня извините, из чего же, скажут, теперь вам платить? Других доходов страна не имеет. А льготный поезд уже удалился, и возвращать его больше не будут.
   Молодой человек завладел общим вниманием.
- В вопросе с правительством все ясно и так, без Платона, - произнес он уверенным тоном. Оно ведет страну к краху! Ростом цен на моторное топливо, на другие энергоносители хотят совсем развалить экономику, чтобы страна уже никогда не очухалась!..
- А зачем?! - недоумевает старик. - Зачем пилят сук, на котором сидят?
- Они пилят не сук, а все дерево! - нервно смеется небритый. - А зачем? Это вопрос из вопросов! Может, просто по дурости, а может, выполняют чей-то заказ!
   Настроение у людей и вовсе упало, говорить ни о чем больше им не хотелось – главное было понятно: народ и правительство смотрят в разные стороны, совсем как двухголовый орел на гербе. Делегаты стали прощаться с Исаевым и благодарить его за прием. Эту церемонию нарушил голос Платона:
- Позвольте и мне вас, люди, спросить, - гортанно произнес он. - Вы говорите, что у вас демократия, то есть политический строй, при котором вся верховная власть принадлежит народу. Почему же народ держит правительство, которого не понимает и даже не доверяет ему? Ответьте мне, люди!
   Делегаты поспешно двинулись к выходу. Небритый уже в дверях обронил:
- А ты сам попытайся сбросить того, кто тебя уже оседлал!

   Исаев обсуждал вечерами с Платоном тот парадокс, который содержится в его встречном вопросе, и почерпнул из этих бесед много полезного, но об этом как-нибудь позже, в другом, возможно, рассказе.
2004 г.


НЕ ПУЩУ!
   В семье Воронковых справляли совершеннолетие младшего сына, Андрея. Званые гости провозглашали кучерявые тосты, щедро желали теперь уже полноправному гражданину России достатка и счастья в ставшей непредсказуемой, исковерканной реформами жизни.
   Мария, мать виновника торжества, млела от доброжелательных слов и с блаженной улыбкой кивала в ответ доброжелательно головой. Но вот она вздрогнула, голова ее застыла в начале кивка, в глазах отразилась тревога: один из гостей провозгласил тост за легкую и беспечальную службу Андрея в рядах нашей прославленной армии.
   Слава сегодняшней армии пугала Марию до паники. Армия представлялась ей местом, где стало традицией истязать новобранцев, превращать их в забитых, бессловесных существ. Блаженное состояние ее моментально исчезло, улетучилось, как семянки одуванчика от порыва коварного ветра. Думая теперь только о неотвратимой беде, поджидающей ее сына, она все же справилась с ролью радушной хозяйки, и гости разошлись по домам, не заметив перемен в ее настроении.
   Мария провела бессонную ночь, и весь другой день ее терзали мысли о муках, приготовленных новичкам в солдатских казармах. О том, как там все ужасно и мерзостно, она знала из рассказов знакомых, чьи дети прошли через это горнило. О дезертирстве солдат, не вынесших издевательств, о диких случаях дедовщины почти ежедневно сообщали по телевидению. Ее потрясло изуверство над пареньком из Челябинска, тоже Андреем по имени, который вернется домой инвалидом – до такой степени его истязали в обычной воинской части. Врачам удалось спасти ему жизнь только ампутировав ногу – гангрена.
   К вечеру нервы Марии окончательно сдали, и она вдруг за ужином, отрешенно глядя в тарелку, в отчаянии вскрикнула:
- Не пущу!!
   Муж и сын в недоумении уставились на ее ставшее суровым лицо.
- Не пущу!- повторила Мария решительно.- Не отдам ребенка на издевательство в армию! Пускай сперва наведут там порядки!..
   Ее боязнь издевательств над сыном была намного преувеличенной: Андрей вырос крепким, атлетически сложенным парнем, и он вполне мог постоять за себя. К тому же, он уже второй год занимается в секции восточных единоборств и имеет спортивный разряд.
   Поняв причину странного поведения матери, он засмеялся и подвигал крутыми плечами:
- Нашла о чем беспокоиться! Пусть только кто попробует сунуться!.. Потом, я буду там не один: в военкомате сказали, что нас троих: Вовку, меня и Семена направят в одну часть вместе…
- От армии никуда не уйдешь,- сказал философски отец.- Служить надо. Если все будут отлынивать, кто будет страну защищать?..
   Марию эти слова ввергли в неистовство.
- Какую страну?! – вскричала она истерично.- Той страны уже нет, за которую люди свою жизнь не щадили!.. Страна, государство означает – народ! А что с нами сделали?! Превратили в нищих! Безработных! Власти плюют на народ!.. Пускай такую страну защищают чубайсы и абрамовичи!
   Для Марии, как и для большинства простых  россиян, фамилии Чубайса и Абрамовича стали символом чудовищной, вопиющей социальной несправедливости, царящей в стране. Их неправедное фантастическое обогащение при всеобщей омерзительной нищете, их откровенная наглость, цинизм вызывают в людях глухую ярость и неприкрытый протест, вызывает отвращение к правящей государством верхушке: без ее потакательства и содействия было бы невозможно этим и подобным им типам вытворять унижающие весь народ выкрутасы. Дело дошло до того, что Абрамович с семьей переехал жить в Англию, покинул страну, но Президент России вновь делает его губернатором крупного, с неисчислимыми  земными богатствами российского региона. Абрамович на деньги, сворованные у народа, покупает на потеху себе целую английскую футбольную команду, и этот же Абрамович – член Государственного совета при Президенте России.
   Власти не устают утверждать, что действуют в интересах и на благо народа, но на деле получается так, что блага достаются только кучке презирающих народ отщепенцев.
- Не пущу!- еще раз жестко сказала Мария.- Дам, кому надо, на лапу, но не пущу!.. Не будет мой сын защищать антинародную власть!
- Дать-то можно, конечно,- поскреб затылок отец,- сейчас за деньги любой вопрос не проблема решить, только где ты их, такие деньги, возьмешь?
- Найду!- сверкнула глазами Мария.- Продам все, что осталось от бабушки! Все, к чертям, распродам, а сын не пойдет в услужение чубайсам!..
   И она стала действовать. Ей удалось передать Андрею свою неприязнь к сегодняшней воинской службе. Он, как ей казалось, относился к этому делу чересчур легкомысленно: чего здесь особенного? Отслужу, раз так полагается…
- А особенно то,- убеждала Мария,- что солдата сейчас заставляют защищать интересы не народа, а тех, кто ограбил и продолжает грабить народ!.. Зачем же солдату, который и есть этот самый народ, у которого отец и мать сейчас думают только о том, как бы им выжить, зачем ему защищать интересы грабителей?!.. Дедушки, бабушки этих солдат всю свою жизнь отработали на государство, большая часть их труда уходила на создание общегосударственных ценностей: тех же электрических станций, железных дорог, нефтяных и газовых промыслов. Пришли абрамовичи и чубайсы, и им отдали все, а дедушкам показали кукиш! Дедушки существуют на жалкую пенсию, а абрамовичи гребут деньги  лопатой с предприятий, которые власть им зачем-то вдруг отдала. Причем, деньги гребут в свой карман! Зачем же сыну народа служить такому режиму?!.. Пусть ему Абрамович и служит!.. Только где он сейчас? Он уже в Англии! Всю семью туда перевез!..
Среди солдат, а может и среди офицеров не найдешь ни одного сынка олигарха! Олигархи хотят сделать, и делают так: они будут грабить страну, а те, кого они грабят, обязаны их защищать!..
   Такие внушения повлияли на сына, и если  раньше он к службе в армии относился без особых предубеждений, то теперь – с неприязнью.
   Внедряя в сознание сына мысль об уклонении от армии, Мария активно решала вопрос, как это сделать без лишних для него неприятностей. Из дома стали исчезать ценные вещи, в семье стало хуже с питанием, понятие «волчий аппетит» стало вполне ощутимым.
   Но все издержки в конце концов окупились: Андрей получил освобождение от воинской службы по причине хронической тяжелой болезни.
   Он успешно занимается спортом: на последних соревнованиях стал чемпионом области по дзюдо в своей весовой категории.
   На вопрос, почему он не в армии, Андрей отвечает словами Марии: «Пускай в ней чубайсы и абрамовичи служат!»
2004г.

               
  ТАИНСТВЕННЫЙ ЗНАК
   Эта загадочная и безусловно мистическая история произошла с Квашиным, заведующим конструкторским отделом № 6 научно-производственного объединения «Новатор». Да, началась она в те времена, когда была мода на такие амбициозные образования, когда был еще Советский Союз, когда были Всесоюзные министерства, были райкомы и обкомы КПСС, и когда воинственный испепеляющий атеизм достиг своей высшей и, казалось, не-обратимой стадии.
   Квашину тогда было уже где-то за сорок, но он был полон сил и творческих  замыслов, и вполне соответствовал меркам, которым должен был соответствовать руководитель каждого советского коллектива: был политически и технически грамотен, морально устойчив, отрицал сверхъестественное, а при аттестации на коварный вопрос представителя из райкома: «Какие сны вам чаще всего снятся?» - ответил просто и искренне, что не помнит ни одного своего сновидения, что их у него никогда не бывает.
   «С чего бы им быть?- размышлял он потом.- Вся моя жизнь – чертежи да расчеты! Сплошной практицизм, никаких нереальностей. У каждой профессии, видно, существуют свои издержки и недостатки».
   Придя к этому выводу, Квашин не огорчился и не попытался поискать более весомых  причин, объяснявших такую особенность своего организма, хотя он не оставлял  никогда без дотошного изучения даже штриха в явлении, до конца им не познанном.
   Но наступил-таки час, когда где-то там, наверху, тот, кто заведует сновидениями, обнаружил свое упущение и ниспослал в постель Квашину сон. Да какой! Не обычный, не ординарный, а озвученный, красочный и… жутковатый. Позаботился он и о том, чтобы этого сна Квашин не смог позабыть никогда.
   Привиделся Квашину ад. Однако не тот, который представлял себе он по сказкам: не буйство огня и жары, не пекло, а вовсе наоборот. Он видел мрачную и сырую пещеру. Холодную, с медным позеленевшим котлом посредине и жиденьким под ним костерком. Костерок этот медленно угасал. Слабые язычки огня уже не доставали до днища, и мрачнее, мрачнее становилось вокруг.
   Какой-то иссохший до мумии грешник суетливо шевелил кочергой шипящие головешки,  дул на них беспрерывно, совал под котел клочки своей истлевшей одежды, но его старания взбодрить тщедушное пламя были напрасны. Пожираемый пеной сырых поленьев, огонь угасал, бросая прощальные блики на плесневелые стены.
   В углу виднелись фигуры других обитателей подземелья. Посиневшие от лютого холода, сморкаясь и кашляя, двое остервенело дергали тупую пилу, прочно увязшую в последнем осиновом бревне, третий, сидя верхом на вертлявой лесине, упирался в осклизлый пол босыми ногами, стараясь удержать бревно неподвижно, и помочь тем самым своим товарищам по несчастью.
- Заканчивай тужиться, братцы!- донеслось от котла.- Все! Потушилось!
   Мрачные, потупив косматые головы, поплелись все на голос.
- Ну и порядки у вас!- воскликнул в раздражении кто-то, видимо, новенький.- Я-то думал: ад как ад, а здесь?!..  Холодрыга!.. Все время здесь так?
- Давненько уже,- отозвался сутулый старик.- С той поры, как началась реорганизация ада, а с ней и пошла чехарда, в смысле кадров. Новые-то, как известно, пока поймут что к че-му, пока приспособятся – сколько дров сгорит понапрасну… В главном-то пекле новые черти  в момент котлы запороли, и наш контингент потому расписали по разным пещерам, вроде как временно, а где временно, там, считай, – постоянно… Высокому начальству сейчас не до нас – свои проблемы решают, а мелким чертям это на руку, совсем распоясались. И наш ошалел: пьянствует беспробудно, с ведьмами по шабашам шастает.
- Ну и долго так будет?
- Кто это ведает?.. Над ними не капает, чего им…
- Одни власть не освоят, другие пьют и гуляют,- злобно констатировал новенький,- а ты –  замерзай?!..
- А что делать? Терпи, брат. Мы же не в санатории. И от нас здесь уже ничего не зависит.
- Мороз терпеть я не буду! – отчеканил новенький нервно.- Здесь – ад! Должно быть теп-ло, даже жарко! Я.. Я буду жаловаться!
   Горький и язвительный хохоток застучал по каменным стенам, и он словно подстегивал недовольного.
- Буду! Буду! Буду! – выкрикивал он исступленно.
- Кому? На кого?.. Там же все заодно! Одна шатия – братия!
- Найдется кому!.. У меня уже хронический насморк! Я не желаю мерзнуть в аду! Я хочу, чтобы все было честно!
   Вразумлять его было бессмысленно.
- Валяй. Беги, жалуйся, неугомонный ты наш.
   Грешники опять захихикали - прозвище им понравилось. Оно теперь навсегда приклеится к новичку, станет его псевдонимом. Продолжая хихикать, хватаясь коченевшими пальцами за специальные скобы, грешники полезли поочередно в остывший котел, чтобы греть там себя своими телами.
   Неугомонный заметался по пещере в отчаянии. Потом, выхватив из-под котла  слегка обугленное полено, он вдруг рванулся к отвесной стене и проворно, как таракан, побежал по вертикальной поверхности. Легко и неожиданно быстро он  выбрался наверх.
   Всего какой-то десяток неистовых телодвижений, и - нет той мерзкой норы! Нет вокруг ее обитателей с мокрыми сизыми носами! Несколько энергичных усилий и – совершенно другая картина! Другой, изумительный мир! Мир уюта и благоденствия!
   Широкая гаревая дорожка лежала перед ним ровной лентой и вела в даль. В конце ее, в мягком малиновом свете, маячили причудливые строения. Было тепло и тихо.
   Пораженный возникшим великолепием беглец растерянно озирался. Он был чуждым для этого места, и сознавал это. Пересиливая возникшую робость, он сделал пару шагов. Потом еще пару, потом еще полсотни  шагов и вдруг ощутил, что неуверенность в себе его покидает. И чем дальше он отходил от края смердящего подземелья, тем становился спокойнее и уверенней. Этому помогали, кстати, красочные плакаты, стоявшие по обеим сторонам дорожки. С текстами их Неугомонный был абсолютно согласен. «Не грешник для ада, но ад для грешника!», «В аду все равны!», «Больше жару – меньше чаду!», - читал он и вспоминал с сожалением о товарищах, замерзавших в нечистых котлах.
- Здесь я найду правду!- сказал он себе, выходя на площадь, в центре которой полыхало пламя, имевшее форму фонтана.
   Непонятные ему раньше строения оказались новыми зданиями жилого и служебного предназначения. Жилые поражали красотой и величием и были похожими на старинные замки и крепости. Вокруг каждого был высокий и неприступный забор. Служебные – были попроще. На многих из них красовались таблички с крупными черными буквами, уведомлявшими о назначении данного здания. «Администрация. Комитет по контролю за топками»,- прочитал он на самой  крупной табличке.
   «То, что мне надо!»- подумал Неугомонный и тронул рукой большую, обитую серым бархатом дверь. Она мягко, без скрипа поплыла в сторону.
- Что вам угодно?- учтиво встретил его на пороге чиновник с гладкой блестящей шерстью и юрким хвостом.
- С жалобой. К нему вот,- Неугомонный показал поленом на дверь с табличкой «Начальник».
- С жалобой?! – удивился чиновник.- Откуда? Как вы здесь оказались? Говорите, из пекла?.. Почему лично? У нас образцовая пересыльная служба: нужно написать и бросить в ящик прямо в котельной. Жалобу рассмотрят и примут нужные меры… И вообще,- изобразил он улыбку,- жалоб у нас не бывает. Одни благодарности.
- А у меня она есть!- произнес твердо Неугомонный.- На беспорядки. На холод…  Дрова сами пилим…
   И он подробно рассказал об их прозябании в запущенном подземелье. Чиновник внимательно слушал и вид его становился все строже.
- Так что вам угодно?- спросил он сухо, дослушав рассказ.
- К нему попасть на прием,- Неугомонный опять показал поленом на дверь.
- Я вам уже объяснил, что грешникам здесь не место. Их место там! – черт стукнул копытом об пол.- Вернитесь и напишите!
- Но ведь я уже здесь!
- Это не имеет никакого значения. Все вопросы решаются по бумаге, в письменном виде. Идите на свое место и напишите,- чиновник теснил неугодного посетителя к выходу.- Пишите, пишите, пишите…
   Неугомонный вспомнил промозглую нору и сбычился. Он решил силой пробиться к двери начальника и перехватил полено за тонкий конец. Но тут вдруг раздался громкий и властный голос. В двери кабинета показалась толстая лохматая туша в сединах с проплеши-нами. Вместо носа – большой свинячий пятак.
- Что здесь происходит?!
- С жалобой гражданин,- вильнул хвостом гладкошерстный черт,- из четвертого котельно-го отделения. Там им сейчас заведует Квазер.
- Как?!- зарокотал бас свинорылого.- Опять этот наглый бездельник! У него и здесь нет порядка!.. Квазер! Я давно за ним наблюдаю. Пора с ним заканчивать!.. Подготовь основание!
   Было понятно, что Квазер, загулявший хозяин котла, доставшегося Неугомонному, был чем-то еще  неугоден  своему волосатому господину, и сейчас возник повод разобраться с ним по местным обычаям.
   Лоснящийся тип, крутя хвостом по-собачьи, подсеменил к разгневанному начальнику и что-то прошептал ему в волосатое ухо. Свиная морда хрюкнула удивленно и приняла озадаченный вид.
- Свояк ему, говоришь? Точно?.. Почему я не знаю?..
- Это совсем недавно случилось. Можно сказать, только что…
   Лохматый черт долго чесал копытом за ухом, потом раздраженно сказал жалобщику:
- У нас эксперимент проводят по альтернативному принципу. Жар, смола, кипяток! Тьфу! Рутина! Тысячи лет все одно!.. А дров сожгли сколько! А угля! Наверху- то его уже, небось, не хватает, верно? Мы тоже не расточители. Решили попробовать холод. И что, – эффект налицо! Вишь, как ты выскочил! А на жару еще никто ни разу не жалился!
- Метод совсем беззатратен!- поддакнул вертлявый услужливо.
- Конечно!- в восторге хлопнул себя по ляжке начальник.- И дешево и сердито! Молодец Квазер!.. Подготовь на него представление к награде… А ты…
   Свинорылый внимательно, не мигая, посмотрел в глаза грешника, потом развернул его лицом к выходу и так лягнул жестким копытом, что тот, корчась от боли и страха, кубарем покатился в свое подземелье и долго дрожал там в дальнем углу, стыдясь показаться товарищам.

   Здесь Квашин проснулся. Не открывая глаз, он продолжал лежать, то размышляя: «К чему эта дьявольщина?», то опять уходя в полудрему и вновь наблюдая подробности преисподней и чувствуя свою причастность к увиденному. Он видел все это как бы со стороны. Видел, как кто-то взбегает по стенке, как говорит с противными типами, и оценивал виденное с посторонней позиции. Но в тоже время он чувствовал, что это все про него, что это его подсознание свело в такую картину все его неприятности, все, что мучило его в последнее время.

   У него, Квашина, разгорелся конфликт с руководством «Новатора», точнее, только с одним человеком, но зато самым главным – с Коловым, генеральным директором объединения.
   Возник он – так считал Квашин – из ничего. В последнюю пятницу февраля в «Новаторе» была конференция по коллективному договору. Программа этого ежегодного обязательного мероприятия была емкой. Здесь – и отчет руководства об исполнении старого коллективного договора, дебаты, представление нового договора, и так же – обсуждение его и голосование. Здесь же было – вручение премий и грамот лучшим новаторцам. Этот пункт был включен в повестку дня с двойной целью: во-первых, чтобы притупить остроту критики в словах выступающих: ожидающий награждения настроен миролюбиво, а во-вторых, чтобы обеспечить нужное количество голосов.  Все награжденные были делегатами конференции, они же были первыми в списке, по которому было намечено давать слово для выступления.
   Начало работы конференции назначили на два часа дня, с тем, чтобы к концу рабочего дня успеть рассмотреть все вопросы. «Иначе кворум не соберешь,- объясняла председатель профкома.- А оттягивать уже невозможно: февраль – последний срок, так нам сказали в обкоме».
   Председателем профкома была совсем молодая девчушка, вчерашний секретарь комсомольской организации. Ее избрали профоргом недавно, и эта конференция была для нее первой, чем-то вроде экзамена на соответствие должности.
   Кворум она обеспечила: к двум часам народу было достаточно, можно бы и начинать, но отсутствовал Колов. Без него начинать конференцию профорг не решалась, и суетилась, стараясь отвлечь внимание пришедших от этой неприятной задержки. Появляясь то за столом президиума, на сцене, то спускаясь в зал, она, как могла, придавала суете своей деловую необходимость, но ее хитрость была расшифрована. Делегаты с завода, а их в этот раз было много, стали выкрикивать:
- Начинай, а то к пяти не успеем!
   Было понятно, что народ настроен не задерживаться на конференции сверх своего рабочего времени, хотя вопрос о колдоговоре - очень важный вопрос и он заслуживает внимательного к нему отношения.
   Профорг в который уж раз рассматривает часы. Семь минут третьего. Колова нет. На сколько он опоздает?
- Начинай!- уже хором кричали собравшиеся.- Здесь главный инженер, пускай он отчитается!
   Главный инженер «Новатора» и другие заместители генерального давно были в зале, и председатель профкома, пошептавшись с парторгом, вновь поднялась на сцену –  собралась открывать конференцию.
   И тут в зал вошел Колов. Высокий, полный, с брезгливо оттопыренной нижней губой он, как верблюд, осмотрел зал презрительным взглядом и уверенно прошагал к столу президиума. Сел, скривил бледную щеку и буркнул вздохнувшей с облегчением девушке:
- Начинай, начинай. Чего тянешь?
  Председатель профкома сгребла со стола все бумаги, в которых долго копалась до этого, и прямо охапкой понесла их к трибуне.
- Товарищи!- громко сказала она.- Собрались все делегаты - можно открывать конференцию.
   Квашин отметил про себя нарушение ритуала открытия: «Не сказала, сколько избрано, сколько присутствует! Детский сад! Девчонка еще!» Потом он подумал, что Колов не случайно добивался избрания именно этой девчонки: «Она не знает профсоюзной работы. Такой легко управлять, а это значит, что весь профком у него в кармане штанов».
   Профорг продолжала скороговоркой:
- У кого есть другие мнения в части открытия? Нет? Голосовать будем?.. Не будем. Разрешите избрать президиум. Слово имеет Нина Ивановна, главный бухгалтер.
- Можно – я с места? – спросила Нина Ивановна и, развернув листок с напечатанным текстом, стала зачитывать, - Колова Юрия Борисовича – нашего директора, Сомова – секретаря парткома, Зотову Клаву – профорга.
   Главбух Нина Ивановна быстро перечислила знакомые фамилии руководителей. Когда они кончились, голос ее стал неуверенней. Она читала без очков, далеко отведя от глаз руку: «Кочанов, слесарь с рембазы». Кто-то, засмеявшись, поправил: «Кожанов!»
- Здесь Кочанов написано,- обиженно возразила главбух.
- Написано!- передразнил ее тот же голос.- Ты же от себя его выдвигаешь! Должна знать!
   Главбух только дернула плечиком и продолжала читать дальше.
   Квашин сказал соседу вполголоса: «А Колова зачем выбирать? Он себя уже выбрал».
   В притихшем неожиданно зале эти слова прозвучали слышно и внятно. Возник шепоток, смешок, но они тут же стихли. Колов дернулся, вытянул, как сторожевой гусак, шею и начал прожигать глазами ряды.   Квашин, наоборот, машинально втянул свою голову в плечи и, чтобы не встретиться взглядами с дурковатым, по его оценке, директором, натянуто улыбаясь, стал смотреть себе на колени.
   Уже был зачитан весь список, был избран президиум, прозвучал отчет о выполнении старого коллективного договора, а Колов все продолжал высматривать в зале того, кто произнес эту ехидную фразу.

- Глупец ты,- сказала Квашину дома жена.- Тебе что за дело, если у вас заведено так.
- Вырвалось как-то. Все еще не привык к его наглости.
- Поэтому и живем так, по - нищенски. Здесь вырвалось, там не смолчал, а какой результат? Пинок в зад! И правильно! Кому понравятся критиканы?!... Во всяком случае, не начальству. Вон, Лученков – дурак-дураком в любом деле, все это знают, а где он сейчас?!  Не достанешь! Сидит себе в кабинете при секретарше да в носу ковыряет. Обскакал он вас, умненьких! Ума не много, а хватает на то, чтобы не лезть на рожон и молчать, где ему это выгодно.
   У Лученкова, бывшего однокурсника Квашина, еще в институте проявился талант подхалима. Это плодотворное качество было замечено, оценено, и Лученков большими шагами пошел вверх по карьерным ступеням. Его фамилия была постоянным укором для Квашина, и с годами она звучала все чаще и все укоризненней.
   Как маленькому, и сейчас жена продолжала внушать ему пошловатую истину, что с начальством нужно ладить, да  помалкивать, пока тебя не спросили.
- Не вычислил он меня, успокойся! – начал злиться Квашин.- Всю конференцию выискивал того, кто сказал. Не узнал.
- Сам не узнал, так подскажут, не обольщайся.

   Этот мрачный прогноз, похоже, сбывался. В понедельник, зайдя в управление, Квашин почувствовал на себе любопытные взгляды сотрудников и их отчужденность в общении с ним. Коротко: вопрос – ответ, и человек, к которому Квашин обращался, старался отойти от него. А к вечеру Квашина вызвали в кабинет к генеральному.
- Отчет по выполнению плана отдела,- сказала секретарша по телефону.
   «Началась экзекуция»,- подумал с унынием Квашин. За план он уже отчитался, но эта тема была, как видно, неисчерпаема. Тяжко вздохнув, он взял папку с показателями работы отдела и опять пошел в управление.
   Здание, в котором размещалась администрация, было неподалеку, в одном дворе с конструкторским комплексом зданий, и Квашин пошел туда налегке, без пальто и без шапки.
- Шеф у себя?- спросил он в приемной у секретарши.- Один?
- Нет, не один,- ответила женщина.- Там Каширский и Сомов. Но вы заходите, они ждут именно вас.
   Каширский был заместителем генерального директора по кадрам, а Сомов – секретарем партийной организации. Их присутствие при анализе выполнения плана было совершенно необязательным. По логике, присутствовать должны – плановик, финансист, бухгалтер, но их там не было. «Значит, план - только повод для вызова,- вконец расстроился Квашин.- Значит – расправа». С тяжелым сердцем он отворил массивную дверь и вошел в кабинет бесноватого Колова.
   Три пары прищуренных глаз пытливо смотрели на Квашина пока он, повинуясь кивку, садился на стул, указанный Коловым. С минуту длилось молчание. Затем Колов, откинувшись на спинку массивного кресла, заговорил, сверля Квашина пронзительным взглядом:
- Мне домой вчера вечером был звонок из Москвы. Звонил замминистра. Расспрашивал про наши дела. Подробно расспрашивал. Про план, договорные обязательства, про выполнение поставок. Что отвечать мне прикажете на эти вопросы? Нет ни того, ни другого, ни третьего – нате зад мой лупите! Так что ли?!.. А ради чего?.. Хорошо, что меня уважают пока в министерстве. Уважают мой опыт, знания. Хм,- усмехнулся здесь Колов, вспомнив, очевидно, приятное.- На прошлой коллегии сам министр сказал: «Вот пусть Колов поделится опытом, как он работает в условиях всеобщего дефицита. Успешно работает и не ищет себе оправданий». Это он перед всеми меня так показал!.. Ну, не меня, конечно, а наш коллектив. Но смею заверить, что я вношу в наше общее дело далеко не последнюю лепту! Очень далеко не последнюю!!
   Колов говорил еще долго. Длинные вступления были для него чем-то вроде зарядки. Он приводил себя в то нужное ему состояние, когда мог, как коршун, наброситься на свою жертву, которая к тому времени становилась совершенно беспомощной: стараясь не упустить в речи директора чего-нибудь важное, человек постоянно был в напряжении и в конце-концов просто обалдевал от высокопарного многословия.
- Так что с провалом вашего плана за прошедший квартал?- спросил наконец Колов, оборвав свою речь.- Долго мне еще надо подставлять свою спину для порки, чтобы прикрывать вашу расхлябанность?!
   Он сменил свою позу и теперь, опираясь локтями о стол, подался весь в сторону Квашина и чуть не сжигал его злыми глазами.
   Квашин достойно выдержал предисловие и открыл было рот, чтобы опровергнуть столь несправедливое обвинение, но Колов заговорил снова:
- Не умеешь планировать! – почти крикнул он взвинчено.- Еще чертежи не закончены, а уже все деньги на тему проели! Почему?!.. Впереди – заводские работы, испытания, корректировка конструкторской документации. Где брать средства на это?!.. Тебя что, кто- нибудь ограничивал в определении затрат? Нет! В сводном тематическом  плане – все  цифры, которые ты предложил! Я сам лично проверил! А теперь что?! Откуда будешь брать деньги для зарплаты своим же конструкторам?..
   Колов умело загонял Квашина в угол. Его вопль: «Не умеешь планировать!» опровергнуть было непросто, хотя, с позиции руководящих инструкций и методических указаний определения затрат на предстоящие конструкторские работы, цифры Квашина были точны. Их он мог защитить на любом уровне. Но Колов не собирался вникать в метод расчетов. Он, при молчаливой поддержке парторга и своего заместителя, нажимал на другое.
- Ты людей своих ущемляешь! Жалуются! В других отделах, понимаешь ли, премии, надбавки к зарплатам, доплаты, а у тебя? На основную зарплату не набираешь! Что теперь скажешь на это?!
   Объективным ответом для Квашина могло быть то, что конструкторов, по приказам самого же директора, постоянно отвлекали от основной их работы: посылали то в колхозы, то на заводы – туда, где не хватало разнорабочих и грузчиков. Такое положение всегда возмущало Квашина. Он уважал труд конструкторов и считал, что использовать их в роли разнорабочих – все равно, что золотым молотком заколачивать доски в сараях. Квашин принципиально не был согласен с отвлечениями конструкторов от их кульманов, и посчитал уместным именно здесь и сейчас еще раз высказать свое мнение по этому поводу. Но Колов предусмотрел такой ход.
- Что?! Отвлечения?!- сразу же вскинулся он.- И отвлечения планируют умные руководители! Что, у нас первый год отвлечения?!.. Я, кстати, поручил проверить кой у кого отдельные темы по нормативам. Знаешь, что получилось?.. Там, где по нормам работы на квартал, тратятся годы! Так-то вот! Где тут отвлечения, а где – ковыряние в носе! Хочешь, и твои темы проверим?
- Хочу! – ответил вызывающе Квашин.- Проверяйте!.. Я только по нормам готовлю расчеты! Я не закладываю работу на овощных базах за счет заказчиков техники… Именно хочу, чтобы проверили!
- Отвлечения! – опять с сарказмом произнес Колов, будто не поняв вызова Квашина.- А в других отделах что, нет отвлечений?!
- Так и на работу надо смотреть: видеть кто и чем занят! У меня автомат в разработке, а в других отделах? Столы, ванны да транспортеры…
   В отделе Квашина действительно создавалось сложное автоматическое устройство. Внедрение его в производство давало возможность устранить ручной труд на многих заводах. Автомат ждали, но он рождался с трудом, и Колов сыграл на этом.
- Эту сказку об автоматах мы уже третий год слушаем!.. Пусть столы, пусть ванны, пусть транспортеры! Это же – реальные вещи, черт побери!.. И реальные деньги за них получаем!.. Автомат!.. Как я каюсь сейчас,- Колов повернулся к парторгу, и тот сразу закивал головой, выражая согласие с еще не озвученной мыслью.- Соблазнил он меня. Заманчиво показалось – хоть наконец и у нас будет солидное что-то. А теперь вот оно – расплата за мою святую наивность!.. С кем ты этот автомат делать планировал? Половина наших конструкторов только прямые линии умеют чертить: сам знаешь, чьи это дети и прочие родичи, и почему они у нас подвизаются. Наверху понимают все это, потому-то и поручают нам конструировать простейшие вещи и хорошо, кстати, платят за это. Можно сказать, выделяют деньги под наши потребности. А мы, как – никак, а на хозрасчете работаем.
   Колов сейчас говорил о вопиюще не нормальном явлении. Целью создания научно-производственных комплексов, таких как «Новатор», было – сделать рывок в вялотекущем развитии науки и техники у передового, как уверялось, и, несомненно, великого государства.  Разработчикам новых машин установили повышенные оклады, которым завидовали многие руководители промышленных предприятий. Таков был замысел на самом высшем государственном уровне. Но реализация этого полезного замысла была пущена на самотек, оставлена без контроля, и получилась пародия на задуманное. Чиновники разных уровней и мастей подмяли под себя новые образования и стали напичкивать их людьми, не имевшими ни знаний, ни опыта, ни желаний заниматься конструкторской деятельностью. Их здесь устраивал только высокий оклад. Понимая, что отдачи от их протеже будет немного, чиновники стали поручать научно - производственным гигантам задания, посильные школярам. И люди с академическими окладами  месяцами занимались  вычерчиванием простеньких ванн, тележек и транспортеров. Слушая Колова, можно было понять, что он видит всю порочность сложившейся практики, но также и то, что лично его она абсолютно устраивает, и что он не собирается в ней что-то менять. Голос его продолжал звучать издевательски:
- Вам пора бы уже понимать ситуацию и научиться считать эти деньги. Пора бы уже в вашем-то возрасте!
   Квашин резко поднялся со стула.
- Что называете вы – считать?- спросил он, ощеряясь.- Нагло драть с заказчика деньги, потому что их дают нам на веру?! Сорок тысяч рублей брать за ванну, которая и на тысячу не тянет? И сроки под нее назначать по два года? Грачев и Воронин на ваннах всю жизнь просидели: то опытный образец запланируют, то корректировку документации по результатам испытаний этого «образца», потом обязательно - новый опытный образец, по откорректированной документации, потом – опять испытания! И все это вокруг элементарнейшей ванны, которую толковые сварщик и слесарь вообще без чертежей могут сделать! А наши инженеры на ней до пенсии продержались! Они, значит, хорошие?! Они могут считать деньги, а ты, Квашин, – не можешь!.. Я, прежде всего, - конструктор, и так халтурить не собираюсь. Не мешайте мне, не отвлекайте конструкторов – будут и автоматы, и деньги!
   Три пары глаз, теперь с удивлением, смотрели на Квашина: возмущаться здесь мог только один – генеральный директор. Участь других – лепетать оправдания. Промолчи Квашин, дай директору отыграться за прошлую реплику на конференции, позволь ему унизить тебя – вопрос этим мог быть и исчерпан. Теперь же его решение становилось непредсказуемым.
- Не зарывайтесь, пожалуйста,- вкрадчиво вдруг произнес Колов и ухмыльнулся. – Я! Я! Я!.. Я – конструктор! Другие не конструкторы, значит?! Они просто так, с улицы?! Один ты – государственный муж?! Скромнее надо быть, скромнее. Я, я, а отдел – в отстающих! Вот о чем тебе надо подумать… Он – конструктор, понимаете ли, а другие – так себе, рвачи да и только! Как же вы дальше работать собираетесь с ними? Товарищи же они или нет?.. В одном здании ходите! Как же вы с ними общаться-то будете?..
- Никак! – Квашин уже был выбит из колеи осмотрительности.- Я от них независим. Вопрос стоит по-другому: как вообще дальше строить работу? Продолжать так, как мы сейчас делаем – дурачить заказчиков обещаниями, просить у них денег побольше, а потом подсунуть им что-то такое – носилки, к примеру! Носилки на велосипедных колесах!.. Одна видимость от нашей работы! В научном объединении изобретают носилки!
   Квашин толково, как опытный ревизор, не прерываемый пораженными руководителями разоблачал и суть бестолковой политики по техническому прогрессу и ловкачество приспособленцев, греющих на этой бестолковщине руки. Жарко, с блеском в глазах Квашин озвучивал факты иждивенческой позиции руководства «Новатора», и надо было прервать немедленно этот его разоблачительный пыл.
   Колов многозначительно посмотрел на Сомова, на Каширского и четко спросил:
- Вам не кажется, что мы с дураком разговариваем?
   Квашин поперхнулся словами.
- Как это, как это? – закудахтал он сбившимся голосом, и, как рыба на берегу, стал жадно заглатывать  воздух. Лицо его побледнело, глаза расширились.
- Так это, так это,- передразнил его Колов, кривя губы зловеще.
   Кадровик и парторг остекленело смотрели в угол.
   Квашин, продолжая беззвучно открывать рот, тяжело опустился на стул.
- Осторожнее  с мебелью!- рявкнул Колов.
   Квашин подскочил, волчком крутанулся на месте и почти бегом бросился из кабинета. Смешно скособочась, он промчался по коридорам, выскочил во двор и долго стоял, вцепившись руками в ограду.
   Его оскорбили. Грубо. Прямо. Без всяких двусмысленных ухищрений. Так у него было впервые. Как ему поступить? Жаловаться?.. Не то. Жалобы – это для женщин. Надо было трахнуть его там по башке! Пусть он жалуется!
   Квашин даже зажмурился от наслаждения, представив, как его кулак разбивает лысый череп этого изувера, обнажая труху и опилки. Что в голове той только такая начинка, Квашин не сомневался. «Растерялся!- оправдывал он себя.- Вот если б сейчас!..» Он представил себе изумленные лица Сомова и Каширского. «Они, конечно, были б в восторге. Колов и их не ставит ни в грош, держит их за шестерок… Но они, конечно, сразу б – за телефон. Милиция… Может и скорая… Из психушки…  Другие бы встретили как героя… Но тоже навряд ли – вон как шарахаются. Чужими стали после той конференции. Внутри будут в восторге от наказания обнаглевшего хама, но не поддержат, нет. Скорее, они на меня самого, как собаки, навалятся, если он уськнет.»
   Квашин теперь представил себя в наручниках и похолодел от мысли, что так могло и случиться. «Как хорошо, что сдержался,- теперь уже думал он, хотя агрессивный порыв у него возник много позже, когда время для столь героического поступка было упущено.- Конец бы тогда всей отлаженной жизни!.. Правильно говорят: не лезь не в свои дела, не высовывайся, живи себе, как другие живут, как тот же Лученков, например. Пусть халтура кругом, пусть приписки – не лезь, не тебе наводить здесь порядок!.. Вот дернул черт за язык!.. Но как же сейчас поступить?!.. Если смолчать – пальцем все будут тыкать, как на барашка, на овцу безответную… Нет, наверно не будут: никто не узнает. Не будут же они разглашать?!.. Колову это точно не надо – время теперь не то. За хамство могут быстро спровадить на пенсию… Дрожит, наверно… Может в суд подать на него?.. Нет, эти не подтвердят. Скажут, что не так его понял… Все! Выход один – утереться и постараться забыть! Пусть все останется между нами. Даже жене не признаюсь».

   Но утечка все же произошла. На другой день, в обед в буфете к Квашину, жующему пирожок, подошел Степин. Он был когда-то заместителем председателя райисполкома, о чем очень часто любил говорить. Сейчас Степин – работник спецчасти в «Новаторе». Сидел он всегда взаперти в своей комнатенке и, то ли от скуки, то ли по складу характера, порождал паутины интриг.
- Пойдем, прогуляемся,- предложил он, тронув Квашина за рукав,- погодка сегодня…
   Они вышли во двор. На безоблачном небе сияло уже по-весеннему солнце, Его лучи играли на окнах «Новатора» и купались в расплывавшейся лужице. Вместе с ними купалась ворона. На ветке акации скандалили воробьи.
   Но Степин отозвал Квашина не за тем, чтобы наблюдать за природой.
- Ты, полагаю, не оставишь так это хамство?- спросил он доверительным тоном и, видя, что Квашин колеблется – стоит ли откровенничать? – добавил, показав, что он полностью в курсе произошедшего у Колова в кабинете.- Мне рассказали, как он вчера над тобой измывался.  Хам! Пробы некуда ставить!
   Квашин молчал, не зная как поступить: продолжить ли начатый Степиным разговор или прикинуться непонимающим. Можно, конечно, высказаться, облегчить тем самым болевшую душу, но что это даст? Степин не тот человек, которому можно безоглядно открыться. Он, как худое ведро, сразу расплещет все по «Новатору». Молчать тоже было невмоготу.
   Степин, как тонкий психолог, продолжал ковырять уязвимое место:
- Сколько можно терпеть от этого борова?! Мордует порядочных подчиненных! Мешает их с грязью!
- А что делать?- спросил Квашин опустошенно.
- Как это что?!- удивился специалист по интригам.- За такое его сейчас – куда хочешь! Хоть в суд, хоть из партии – вон!.. Ты напиши на него,- Степин понизил свой голос и скосил в сторону глаз.- Напиши. Прямо в обком напиши, на имя первого. Здесь подтвердят, что он ведет себя хамски, многие на него держат обиду. Зубова, например, разве забудет, как он при всех обозвал ее сволочью?! Глебову до слез оскорблял.  Многие выступят против него.
- А сам-то ты тоже?..
   Квашин вспомнил, что Степин в прошлом году проглотил пилюлю такой как и он сладости после поверки работы спецчасти министерской комиссией. 
- А как же!- воскликнул тот.- Я, положим, при разговоре вчера не присутствовал, но, будьте спокойны, у меня тоже есть, что сказать! И я это выскажу!
- Не могу я писать эти жалобы,- признался Квашин.- Мне легче – дать бы ему просто по морде!
- Э, нет! Это было б ему только на руку! Тогда бы он тебя сразу упрятал в кутузку. А сейчас он сам попал  в положение… Время для нас сейчас очень удачное: первый секретарь обкома  в городе – человек новый, в исполкоме тоже никого не осталось из Коловских покровителей. Не учел он такого расклада. Ему бы сейчас сидеть пока тихо, пока не оброс новыми связями, а он по запарке сорвался – видно, крепко ты его зацепил. Он сейчас сам трясется от своей выходки – время сейчас уже не его… Трясется! Мне это точно известно!
   Слушая завзятого интригана, Квашин начал склоняться к мысли, что ход, который ему предлагают, может быть действительно достойным ответом на оскорбление. Факт оскорбления – налицо. Если Степин знает о нем очень многое, значит, кому-то нужно, чтобы этот вопрос не повис без последствий… Только кому?.. Парторгу?.. Кадровику?.. А может им обоим? В таком случае, они подтвердят оскорбление.
   Смущал Квашина только процесс написания жалобы. Жалобы он никогда еще не писал.
- Ты не колеблись,- жужжал возле уха Степин, будто читая все его мысли,- один в этом деле не будешь. А бумагу я сам помогу составить как надо – материал мне известен. Ты только скажи, что согласен.
- Подумаю,- ответил уклончиво Квашин.- Надо идти - обед уже кончился.
   В конце дня в двери отдела показался Степин. Он поманил Квашина к выходу.
- Пойдем в спецчасть, - предложил он вполголоса – там нас никто не увидит и не услышит.
   В маленькой комнате, где размещались сейф, стол, два стула и толстый Степин, интриган показал Квашину листы с текстом, напечатанным на машинке.
- Вот, прочитай. Думаю, все охвачено.
   Это была жалоба, Жалоба его, Квашина, первому секретарь обкома КПСС. В ней очень толково и обстоятельно, без лишних слов, без эмоций описан факт оскорбления, дана ему политическая оценка, указаны свидетели. Говорилось, что этот факт не единственный, что оскорбление подчиненных есть стиль работы товарища Колова, что он, Квашин, просит принять меры и оградить его и его товарищей по работе от произвола генерального дирек-тора НПО «Новатор»  товарища Колова Ю.Б.
- Здорово!- похвалил Квашин, дважды прочитав текст.
- А как же! Фирма! Подписывай!
   Квашин взял было ручку, но что-то его останавливало.
- Подожди. Дай мне ее до утра, вникну.
- Вникай, вникай,- согласился Степин.- Может сам чего захочешь добавить. Я перепечатаю, если чего, ты не стесняйся.
   Квашин взял бумаги домой. Сказав жене, что у него срочное дело, он снова углубился в анализ произошедшего и в текст своей жалобы. Она была составлена мастерски, Зажигала, вызывала возмущение и гнев. Перечитывая ее, Квашин расчувствовался, захотел внести кое-какие детали и вдруг так расписался, что у него получился свой вариант, ни сколько не хуже, чем разработанный Степиным. Он удачно включил в нее свои мысли о принижении конструкторского потенциала и о государственных издержках от такого подхода. Жалоба получилась солидней, масштабней. «Покажу завтра Степину,- подумал он, отодвигая под этим предлогом ответственный момент – подпись,- посоветуемся еще раз. Отправить не поздно».
   Квашин переписал текст и вышел к жене. Она досматривала какой-то фильм. Квашин выключил телевизор и рассказал ей все о случившемся после злополучной конференции. Сначала, как он и думал, были упреки: «Я же тебе говорила. Я же предупреждала!..»
- Ладно тебе о пустом,- прервал он,- я про сейчас говорю. Советуюсь, как поступить: посылать мне эту вот жалобу или проглотить оскорбление?..
   Супруга наконец поняла важность момента.
- Если есть уверенность в том, что вас поймут и услышат, то посылай. А так.. Кто его знает?.. Поддержка всегда была на его стороне. И здесь, и в Москве… Сожрет, если что…
- Ну, здесь-то уже новые заступают.
- Новый пока что один,- уточнила супруга.- А как он определился с вашим директором?.. Не известно. А это надо знать точно: можешь только один оказаться против него.
- А другие? Он и других оскорблял. Одну назвал сволочью принародно, другую – матом покрыл.
- Вот видишь! А почему они не писали?! Каждый себя бережет!..
- Кто-то должен быть первым…

   Квашин лег спать один, так и не приняв никакого решения. И вот этот сон. Дойдя до момента изгнания жалобщика, он ощутил вдруг острую боль в том месте, куда угодило копыто начальника адовых кочегарок. Обнажив ягодицу, Квашин увидел там рельефный, с боюдце, кровоподтек, совсем как тавро, которым клеймят скотину. «Так-то вот вашего брата!- произнес чей-то голос злорадно.- Знай свое место, быдло, козявка!»
   Квашин оторопел. Он не был подвержен мистике до этой минуты, но сейчас.. «Надо терпеть,- произнес тот же голос уже наставительно.- Не всем дано быть услышанным. Живи себе, созерцая, и будь доволен насущным».
   Голова Квашина закружилась. «Это же явная связь между тайными силами! Теми, что в преисподней и кем-то здесь, на земле. Кто их здесь представляет? Такие, как Колов?»..
   Квашин лежал с замершим сердцем. Потом поднялся, взял в кулак оба текста и, хромая, пошел в туалет. Там постоял он немного, подумал, порвал бумаги на мелкие части и бросил их  в унитаз.

   С той поры многое изменилось. Распался Советский Союз, нет уже большинства Министерств, расформирован «Новатор», распущена КПСС, и, как птица Феникс из пепла, возродилась былая  роль духовенства.
   Квашин на пенсии. Переменами он не доволен, убежден, что они не к добру. Считает, что при их проведении как-то забыли о том, ради чего они затевались, и нечто важное, ценное, очень нужное всем осталось похороненным под руинами. На этих руинах сейчас – торжество лебеды и щегольство одуванчиков. Фрагменты незабываемого сна своего  он часто видит теперь  наяву. К тому же, синяк на его ягодице  продолжает играть  зловещими красками и не поддается лечению.
  Медики назвали его «Носенс Хайматос», то есть то, что непостижимо, и отступились.
 2005г.


КОМАНДИРОВКА
   Я за полный порядок во всем, пусть даже в такой мелочевке: как в намеченный срок получить свой законно заработанный отпуск. «Мелочевка» - это выражение моего начальника. «Чего мелочишься?! - говорит он всегда, замечая мое недовольство переносом на другое, часто на неопределенное, время долгожданного отпуска. - Кварталом раньше, кварталом позже – какая для тебя разница?»
… А разница есть, и перенос отпуска вовсе не мелочевка!.. Имеется график предоставления очередных отпусков. Он, подписанный всеми, кому полагается, согласованный, утвержденный и увенчанный большими печатями, с самого января красуется на доске объявлений. Человек доверяет этому документу и заранее решает вопрос, чем занять ему месяц свободного времени. Задумал он, например, с семьей поехать на море, или другое – сделать в квартире ремонт. Хочет он того или не хочет, но к своим планам он обязательно привлекает многих людей, с их планами и заботами. Вырастает гирлянда взаимно увязанных планов и договоров. И вдруг по графику отпуск тебе не дают! Все разрушается, все идет кувырком. Возникают упреки, претензии, обвинения и другие различные неприятности. Какая же здесь мелочевка?
   Все это я хорошо знаю по личному опыту. Два года отпуск мне, практически, не давали – переносили его аж на зимнее время, а зимой он мне нужен, как коту табакерка. Переносы объясняли одним – производственной необходимостью. Какая все-таки ерунда! Что я – незаменимый работник? Врач, в период внезапной эпидемии страшной болезни, или комбайнер во время необычайно обильного урожая? Нет, я – простой инженер отдела информации и рекламы. Таких, как я, специалистов в нашем спокойном и ритмично работающем объединении не меньше десятка.
   Может быть со мной поступали так потому, что я молод и одинок? Завидовали? Чего, дескать, ему, холостому, беззаботно порхать по прелестям жизни, давайте хоть чем-то ему досадим!.. Возможно. И это им удавалось: я помню отлично бурные объяснения с теми, кого я тогда подводил, невольно не выполняя взятые на себя обязательства.

   В этом году начальник отдела твердо пообещал, что в отпуск я пойду летом, в любой месяц, по выбору. Я остановился на августе, и никаких признаков нарушения нашей договоренности пока что не наблюдалось.
   В понедельник я написал заявление об отпуске, получил на нем визу начальника и сдал заявление в кадры. Сегодня, в среду, должен появиться приказ. Еще каких-то три дня и я на весь месяц – вольная птица!
   Утром я вышел из дома веселым и бодрым и даже мурлыкал под нос какую-то песенку. Погода была под стать моему настроению: безветренно, по-утреннему свежо, на небе – прозрачные и редкие облака, на окнах – веселые блики от яркого солнца. День должен быть превосходным.
   Народу во дворе почти не было: старушка с первого этажа вешала на веревку сушиться белье, и еще, метрах в двадцати от подъезда у желтого «Москвича» с открытым капотом, я увидел тощую фигуру Семена, вернее, ту ее часть, которая не умещалась в подкапотном пространстве. Семен, мой сосед, стоял в позе напуганного страуса, правда, голова его пряталась не в песке, а в чреве капризной машины. Туда же были погружены плечи и руки. Снаружи виднелась только половина Семена. Рубашка его вылезла из штанов и обнажила полоску бледной спины с крупными позвонками.
   Вчера Семен обиделся на меня – я невольно затронул его обостренные чувства. Предвкушая радости отпуска, я расслабился, разоткровенничался, размечтался вслух и совсем не учел, что мои восторженные излияния для Семена – все равно, что соль на открытую рану. Он, уже не молодой болезненный человек, обремененный семьей и лишенный постоянной работы, промышлял у торговых палаток подвозом случайных грузов и пассажиров, выжимая последний ресурс из своего престарелого «Москвича». Работа эпизодическая, без социальных гарантий и вообще оскорбительная для высококлассного токаря-универсала, каким Семен был по специальности.
   Оплошность свою я осознал поздновато, только когда спросил у него:
- А у тебя какие планы на август?..
- Какие планы?! - зло оскалился он. - Напиться пьяным!.. Я дальше, чем за день, никогда не загадываю, а в теперяшней жизни – подавно!.. Вчера бак бензином можно было за две сотни заправить, а сегодня их даже на канистру не достает! Цены, как блохи прыгают, и все только кверху!
   Семен насчет пьянки зря наговаривал на себя: пил он, по русским меркам, не много, не до пьяна, да и не так, чтобы часто. А что касается планов – это я от него уже слышал. У него была своя, какая-то странная философия, и сложилась она давно, задолго до анархии с ценами. Даже в годы плановой экономики он планы не ставил ни в грош, потешался над ними и другим наставительно говорил:
- Эти планирования – чушь собачья! В жизни все, кореша, зависит только от случая! А от тебя зависит - как ты поворотишь этот случай к себе. Удастся схватить его за узду и взобраться на холку – скачи во весь дух по счастливой дорожке, сорвался – отряхивай пыль со штанов и дожидайся новой фортуны.
   Грубовато ответив на мой вопрос, Семен встал со скамейки, где мы обычно сидели по вечерам, и отошел в сторону. Я видел, что он обиделся. Но почему на меня? Разве я виноват, что он безработный? И что счастливые случаи, о которых он так мечтал, его сторонились?
   Сейчас путь мой лежал мимо его бездыханной колымаги.
- Привет! - окликнул я, подходя. - Что-то случилось?
   Семен медленно вытянулся из-под капота и распрямился. Лоб и щеки его были в масляных пятнах. На руках пятен не было – они оказались грязными сплошь, почти что по локоть.
- Здорово, - хмуро ответил он. - Случилось… В восемь часов обещался быть возле базы, а она не заводится. Бендикс, кажись, у стартера полетел… Сейчас стартер снимаю, чтоб его… Разбирать надо… Если точно, что бендикс – день, считай, пропал попусту: бендикс еще найти где-то надо… Вот оно как, а ты мне о каких-то планах толкуешь…
   Семен опять сворачивал в колею своего доморощенного мировоззрения. Я не стал вступать с ним в дискуссию, наскоро попрощался и двинулся дальше, но переключиться на что-то другое мне так и не удалось. Весь путь до работы я мысленно рассуждал о том, что в сегодняшней Семеновой ситуации можно считать непредвиденным, то есть, случайным, а что было закономерным.
   С одной стороны, неожиданность налицо – вчера машина работала безотказно. Семен не тот человек, чтобы назначить встречу на утро, почувствовав неполадки. А в машине он разбирался неплохо.
   С другой стороны, «Москвич» его старый, изношенный. Отказ деталей в работе уже неизбежен, вопрос только в том – какая из них и когда первой выйдет из строя. И то, что одна поломалась сегодня – какая же здесь случайность?
   Нет, заключил я, теория о случайностях требует других, неуязвимых для критики доказательств, более убедительных для меня. И как будто накаркал на свою голову.

   Придя на работу, я сразу приступил к составлению перечня дел, которые нужно было исполнить до конца этой недели: не хотел, чтобы во время отпуска меня или искали по каким-то нерешенным вопросам, или вспоминали недобрым словом. Таких дел набиралось порядочно, и я, подведя черту под их списком, начал обдумывать первое.
   До обеденного перерыва оставалось часа полтора, когда меня вызвал к себе начальник отдела. «Есть повод немного отвлечься, - подумал я, поднимаясь из-за стола. - Может он хочет ознакомить меня с приказом об отпуске?»
   Кабинет начальника был небольшим, в нем с трудом разместилась только необходимая мебель: письменный стол, шкаф, сейф, вешалка и несколько стульев. Массивная фигура хозяина кабинета подчеркивала стесненность. Начальнику, по моим понятиям, полезней для дела сидеть в общей комнате, среди подчиненных. Наш же поступил по-другому: выклянчил себе закуток с застоявшимся воздухом и таится в нем одиноко, как рак-отшельник.
   Меня этот рак встретил острым, буравящим взглядом. В нем банальное любопытство смешивалось с настороженностью и даже с тревогой. Он пялился на меня, как на опасный предмет, с которым разучился вдруг обращаться, потом, показав жестом на стул, стоящий возле стола, вкрадчиво произнес:
- Ты, конечно, уже догадался, зачем я тебя позвал?..
- В общем-то нет…
- Ну, конспиратор!.. И то, что в командировку ты едешь с Засухиным, тебе тоже, конечно же, неизвестно?..
- Как это?.. Какая командировка? - заволновался я. - Я же в отпуск собрался!.. Дела сейчас подчищаю.
   Мой растерянный вид озадачил начальника, он увидел, что я действительно не имею понятия о предстоящей командировке.
- Н-да, - протянул он задумчиво, - интересное дело… Тогда, значит, я тебя информирую: едешь, значит, в Астрахань, в служебную командировку, сопровождаешь заместителя генерального – Засухина Михаила Борисовича. Мне об этом сейчас позвонили из кадров, что, говоря откровенно, для меня полная неожиданность… Приказ, командировочные, билеты и все прочее – они уже подготовили. Выезд поездом в воскресенье. Называется он, кажется, «Лотос»… Сейчас пройдешь к помощнику Михаила Борисовича и получишь инструкции… Вот так-то… Ко мне вопросы имеются?
   Во взгляде начальника опять появились недоверчивость и любопытство.
   Вопросы в голове у меня прямо роились: как же быть с отпуском, заявление на который было подписано и сдано в те же кадры? С каким заданием командировка? В нашем отделе никаких разработок, связанных с Астраханью, не имелось. Почему именно я должен ехать с этим чванливым, высокомерным Засухиным, которого все у нас считали архизанудой? Мне пребывать в его обществе совсем не хотелось: в присутствии начальства я всегда чувствовал себя неуютно, как говорят, не в своей тарелке. Я был абсолютно доволен тем, что моя должность позволяет мне оставаться вне поля начальничьих интересов. Контакты с руководством выше начальника отдела, того, кто смотрит на меня сейчас, как на диковину, были до сих пор минимальными, и мне это нравилось. Я был простым исполнителем, и быть хотел только им. Зачем она мне, эта нежданная командировка?.. Надо что-то придумать, предпринять, сделать так, чтобы меня не послали.
   Пока я соображал, с каких позиций начинать мне отнекиваться, начальник сам приступил к разбору возможных проблем.
- Отпуск твой, конечно, по боку. Вернешься – рассмотрим опять… Астрахань – город южный, там сейчас фрукты, арбузы, рыба, икра черная. Чем там не отпуск? Работы, насколько я понимаю, у тебя там будет не много. Я лично заданий никаких не даю – инициатива о твоем направлении исходит не от меня, откуда-то сверху… Неожиданно, говоришь? (Честное слово, я даже не пикнул об этом) Жизнь сейчас такая настала – все кругом неожиданно. А эта неожиданность не из худших: будешь в тесном контакте с Засухиным. Об этом только мечтать можно нам, простым смертным. Сумеешь ему приглянуться – глядишь, я скоро сам буду спешить на твой вызов… Чем-то ему ты уже, выходит, стал интересен… Значит, так: сейчас топай к Тоцкому и дальше действуй по его указаниям.
   Тоцкий был помощником у Засухина, разговор с ним был деловым и недолгим. Он выдал мне деньги, билеты, командировочное удостоверение и велел быть у поезда минут за тридцать до отправления.
- Здесь от тебя ничего не потребуется, - сообщил он, - все решим сами. А в дороге и дальше – ты будешь помощником Михаила Борисовича. Это твоя основная задача в этой поездке. Что делать конкретно – соображай сам, действуй по обстановке.
   Я сказал, что все понял, и вернулся в отдел. Там уже знали о моей таинственной миссии, об этом я догадался по выразительным взглядам своих, обычно сдержанных, сослуживцев. Общего обсуждения этой темы не возникло – не было принято, но кое-кто попытался высказать свое мнение в разговоре наедине.
- Считай, что тебе подфартило, - вполголоса произнес Толя Залевский, его стол стоял вплотную с моим. - С Засухиным так просто не ездят: через него кадры готовят на выдвижение.
   Анатолий (а позже и другие товарищи по работе) высказал ту же самую мысль, о которой намекнул мне начальник отдела. Все были уверены, что мне предстоит повышение, что эта командировка – не что иное, как дополнительная проверка моих личностных качеств. Мне советовали не ударять в грязь лицом, проявлять себя должным образом, давали другие добрые пожелания.
   Как все это практически осуществлять? Я терялся в догадках. Что значит – проявлять себя должным образом? Может быть надо там, прямо в поезде, начинать утро с зарядки? Или вечерами вслух читать Библию? Сейчас стало модным ударяться в религию… А может надо развлекать присматривающегося ко мне Засухина умными рассуждениями на философские темы?.. Все это для меня было странным и неприемлемым. Передо мной то и дело вставал облик перемазанного машинным маслом Семена с его дремучей теорией о судьбоносности случая. Что, это и есть такой случай, который надо хватать за узду и карабкаться на его холку?
   В ходе досужих советов и наставлений я узнал, что Засухин когда-то работал в Астрахани и дорос там до большого партийного чина, и я пришел к такой мысли: ничего особенного эта поездка не представляет, просто Засухин едет туда, чтобы побывать в знакомых местах в очень хорошее время года, вроде как отдохнуть, вместо отпуска. На курорты наше начальство ездило неохотно: говорят, что условия там стали не те, что были раньше, да и стало опасно. А здесь – прав начальник отдела, - чем не отпуск, к тому же, не за свой счет. Меня же берут потому, что подвернулся случайно: у других оказались уважительные причины не ехать, а в кадрах лежит мое заявление об отпуске, с ним, по их мнению, можно и повременить.
   Сделав такое мудрое заключение, я успокоился и перестал реагировать на волнующие прогнозы своих фантазирующих сослуживцев. «Буду таким, какой есть, - решил я. - Без всяких стараний кому-то там нравиться». Но отрицать тот факт, что все это выходило за рамки намеченных мною планов и подпадало под категорию случая, я, конечно, не мог.
   Мне пришлось сделать несколько телефонных звонков с извинениями. В этот раз я не многих людей подвязывал к своему отпуску, но извиняться всегда неприятно, даже перед одним.

   У человека, который вынужден действовать вопреки своей воле, настроение обычно унылое, пессимистическое. Таким оно было и у меня, когда я появился на перроне вокзала. Поезд уже стоял, но посадку еще не объявляли. Тамбур у нашего вагона был открыт, на платформе топтались проводник, Тоцкий и еще двое ребят с нашей работы, кажется, из хозяйственного отдела. Я подошел, поздоровался. Тоцкий велел мне подняться в вагон, сам пошел первым. За нами тащились парни с большими коробками на животах.
   Вагон был спальным с двухместным купе, наше оказалось вторым. Открыв дверь, Тоцкий велел ребятам поставить коробки на пол и сказал, что они свое дело сделали, и могут идти.
- Здесь все для того, чтобы не ходить в ресторан, - он похлопал рукой по верхней коробке. - Михаил Борисович считает их пищу сомнительной… Ты оставайся здесь, жди, а я пойду встречу его на перроне.
   Он вышел, оставив дверь неприкрытой, а я стал осматриваться. Купе мне понравилось: мягкие диваны нормальных размеров, на полу – чистенький коврик, на окнах – веселые занавески с фирменным знаком «Лотос», на столике – большая салфетка, на ней подбукетник с тремя цветочками. «Поездка с начальством имеет и свои преимущества», - констатировал я, раздвинул занавески и стал смотреть на перрон.
   Засухин появился минут за пять до отправления. На работе я его видел редко, мельком, - не было ни желания, ни необходимости с ним встречаться и, тем более, приглядываться к нему. Теперь же я рассматривал его с интересом. Он был среднего роста, полон, круглолиц, у него был небольшой немного вздернутый нос. На нем была легкая куртка-ветровка, светлые брюки из немнущейся ткани, в руке он держал коричневый емкий портфель, а на плече его висела дорожная сумка.
   Тоцкий что-то говорил ему торопливо, Засухин внимательно слушал, наклонив на бок голову, иногда кивал, показывая, что понял или согласен, потом протянул Тоцкому руку и поднялся в вагон. Поезд в эту минуту мягко тронулся в путь.
   Я уже определился, что буду вести себя с Засухиным независимо и непринужденно, однако оказалось, что сделать это было легко только при рассуждениях с собой. В нас (неужели только во мне?) все-таки заложено что-то из раболепия. Когда он появился у двери купе, какая-то сила заставила меня приподняться и приветствовать его первым, стоя по-солдатски, почти что навытяжку. Моя рука сама потянулась к портфелю.
- Сиди, сиди, - произнес дружелюбно Засухин, - в дороге можно без церемоний.
   Он поставил портфель и сумку в поддиванный ящик, сел, обтер носовым платком лоб и продолжил, вздохнув:
- Ну все, поехали. Можно и отдыхать, и расслабиться.
   Моя внутренняя напряженность потихоньку ослабевала. Михаил Борисович держал себя просто, не показывая, что он старше и в возрасте, и в должностном положении. Он не только не ждал от меня каких-то угоднических проявлений, наоборот, предвосхищал даже мои желания, приглашая в нужное время то перекусить, то выпить чаю.
   Когда мы немного освоились, переоделись в спортивные костюмы, Михаил Борисович достал из коробки круг колбасы, лимон, батон, бутылку армянского коньяка, кнопочный нож с выкидным лезвием и жестяную баночку с сахаром.
- Сходи, пожалуйста, к проводнику, - попросил он меня, - возьми у него пару стаканов и стопки.
   Я вернулся минут через пять. Лимон, хлеб, колбаса были уже аккуратно нарезаны и уложены на одноразовые тарелки, бутылка откупорена. Михаил Борисович налил граммов по сто.
- Ну что ж, предлагаю тост за приятное путешествие!
   Он выпил, не чокнувшись, взял дольку лимона и окунул ее в сахар, я последовал его примеру. Какое-то время мы молча жевали.
- Ты как вообще относишься к выпивке? - спросил вдруг Засухин.
- Нормально. Но только со знакомыми или дома. В компаниях – не люблю: мне много не надо – рюмку-другую, а там – давай да давай.
   Михаил Борисович улыбнулся и налил еще понемногу. Вскоре глаза его потеплели, лицо зарумянилось, он откинулся на мягкую спинку дивана.
   Я прибрал на столике, собрался пойти сполоснуть стаканы (стопок у проводника не оказалось), но Засухин остановил:
- Оставь… Ты когда-нибудь бывал в Астрахани?
- Нет. Первый раз еду.
- Своеобразный город. Кто-то считает его захолустьем, чуть ли не азиатщиной. На самом деле он – разный.
   У меня было большое желание полежать и почитать книгу, но, когда Засухин заговорил, сделать это я посчитал неприличным и настроил себя на то, что словоизлияния его, неизбежные при совместной поездке, мне придется терпеливо выслушивать.
- Лучшие годы я отдал этому городу, - мечтательно говорил Михаил Борисович. - Работали мы тогда беззаветно, в самом высоком смысле этого слова. Думали масштабно, о будущем. О светлом будущем. Верили, что оно состоится… Главное, мы считали тогда, - воспитать себе достойную смену. Думали о том, чтобы руки, которые от нас примут власть, были чистые, порядочные и умелые… Молодежь, которые посмышленней, тоже тянулись к нам, искали опору для жизни, и многие у нас ее находили. Они нам нужны были в будущем, мы им – тогда. Преемственность поколений – нормальное явление жизни… В Москве есть много моих протеже, в том числе, астраханцев. Помнят, звонят по праздникам, поздравляют. Умные, деловые, порядочные… Пришлось им приспосабливаться к новым условиям, но ничего – толковый всегда найдет свою нишу. Много сил я отдал молодежи. Жаль одного только не успел вытащить наверх… Леонтий Костин, самый смекалистый был, пожалуй, из всех. К тому же – услужливый, и – рот на замке. А это очень ценное качество.
   При этих словах Засухин бросил на меня острый испытующий взгляд. Потом он повернулся к окну и минуты две молча смотрел, как нарядные рощицы хороводились среди уже скошенных площадей.
- Проглядели в ЦК этого ставропольского трепача, - с горечью начал говорить он опять. - Непростительно! Сколько он вреда причинил государству своей демагогией и недальновидностью… Если бы не это предательство… Да, так вот об этом Леонтии… Я был первым секретарем райкома партии в сельском районе, когда его отец, слесарь из нашего гаража, пришел с ним ко мне и говорит: «Возьми его, Христа ради прошу, пристрой куда-нибудь для начала. Может хоть он человеком станет!.. Считай, что и я, и он – твои должники по гроб жизни!»… Леонтий тогда только что вернулся из армии, он ко мне прямо в гимнастерке пришел, погоны только спорол. Нищета у них была несусветная: мать – больная, детей – целая куча, а отец – слесарь. Оклады тогда были - не очень… Мне Леонтий понравился: симпатичный, высокий, подтянутый. Худой, правда, был, шея длиннющая, но это дело было поправляемо временем. Говорит, что шофер первого класса. Меня тогда возил парнишка из легкомысленных. Как сорока, болтливый… Не терплю я этого качества в людях.
  Засухин опять многозначительно посмотрел на меня, и я этот взгляд выдержал.
 - Да-а. Два года он был при мне на машине, - я Леонтия имею ввиду, - и ни разу он не дал повода мне о нем плохо подумать. Я помог ему устроиться в институт, на заочный, потом меня взяли в обком, я его, соответственно, с собой перевел, квартиру в городе дал почти в центре, посадил на новую «Волгу». А потом, поближе к диплому, устроил на рыбный комбинат в профком, освобожденным заместителем председателя. Но связь он со мной не терял, даже стал вроде родственника. Каждый четверг вместе в парную ходили. Он венички заранее подберет, термосок с чаем, бутылочку коньячку… Ну, все по-хорошему организует… Узнавал я сторонкой об его делах на работе, отзывы не плохие. Говорят: и выступить может по-деловому, и точку зрения свою отстоять, но учтиво, без зазнайства, хотя он знал, что я в обиду его не дам никому… Да… Закончил он институт, и мы его рекомендовали секретарем партийного комитета на этом же комбинате. Потом думал дальше его продвигать по проторенной дорожке: годика два подержать где-нибудь на хозяйственной работенке, потом – райком, обком и так далее. А здесь – перестройка, у самих началось непонятное… Уже отсюда я звонил в Астрахань местным товарищам, чтобы не забыли его в суматохе, подобрали бы ему что-нибудь попристойнее. Обещали, но пока не знаю, как он… Надо будет выкроить время да заглянуть к нему на минутку…
   Михаил Борисович замолчал и о чем-то надолго задумался. Я решил, что экскурс в его не далекое прошлое закончился, и угадал.
- Да-а, - произнес опять он устало, - много было хорошего… Ты как, вздремнуть не желаешь?
   Я ответил, что нет, посижу пока, почитаю.
- Ну, а я подремлю…
   Он лег на спину, потянулся, потом повернулся на бок, лицом к стене, и засопел, а я раскрыл книгу.
   Мне показалось, что в купе стало душно и я приоткрыл дверь. Из соседнего купе доносились мужские голоса, о чем-то там спорили. Наверно, мужики тоже «перекусили», подумалось мне, и теперь выясняют, кто кого и как уважает. Но вскоре я понял, что разговор у них шел о другом, о собаках. Они не спорили, просто спиртное сказалось на эмоциональности их выражений. Запах винных паров наносился к нам в приоткрытую дверь и смешивался здесь с ароматом армянского коньяка.
- Я давно пришел к выводу, - слышался напористый с хрипотцой голос одного из невидимых собеседников, - собаку надо выбирать с учетом предназначения. Охотничья порода, к примеру, совсем не пригодна для дома, то есть, для городской квартиры. У соседа моего – спаниель. Как пойдет он с ним на прогулку, тот сразу от хозяина – в сторону, нос – в землю, и ушами, как помелом, все кругом подметает. Грязь ли, лужи – все ему нипочем. Даже рад грязи – он для воды предназначен, для водной охоты, у него даже перепонки на лапах, как у лягушки. Самой природой в его генах заложено – шастать ему по воде. Если спустил его с поводка, он, как черт, вымажется, в квартиру страшно пускать, надо за уши сразу и – в ванну. А на поводке все время тоже нельзя: собаке побегать требуется, дома движения нет – тесно… Для дома годятся сторожевые или декоративные. Болонки, там, разные, пинчеры, пудели. Есть карликовые породы, с такими в доме полегче…
- А я вот думаю боксера приобрести, - раздался голос второго.
- Пойдет. Боксер – хорошо, годится. Только обращай внимание на родословную, без родословной ни в коем случае не бери. И среди хороших пород попадаются выродки и ублюдки. По виду он может быть и боксер, а по сути – свинья. Порода должна быть чистой.
   Далее я услышал целую лекцию о подборе собак, о том, что такое есть родословная, как надо сохранять лучшие собачьи достоинства, как надо собаку кормить и воспитывать. Хриплый голос говорил об этих вещах убедительно, как специалист по собачьему делу.
- Есть породы, которых выводят веками, - уверял он. - Собачьим веком, конечно. Такая собака генами знает, что ей положено делать.
- А как же дрессировка и воспитание? Они-то имеют значение?
- Имеют, конечно, но их роль – вспомогательная. Главное то, что заложено в генах! Никакой дрессировкой ты не заставишь породистую овчарку вертеться на задних лапках, а болонку – приносить уток. Слышал про волка – сколько его не корми, а он куда смотрит?.. То-то…

- Чепуху он нес про собак, - произнес Засухин за ужином, он тоже, оказывается, слышал тот разговор. - Вот человек, например, он, по существу, то же животное, подпадает подо все законы природы. Что, и его надо спаривать по родословной?.. Ерунда! Такие отличные парни получаются и отнюдь не от царских кровей… Тот же Леонтий, о котором я тебе говорил. Сколько таких прошло перед моими глазами. Главное здесь именно воспитание! И начинать его нужно с детства. В наше время это было поставлено четко: октябрята, пионеры, комсомол, партия. Везде были программы, уставы, инструкции – продуманный последовательный маршрут. Плюс образовательный горизонт – школа, институт, и – так далее. Последовательная, логичная программа воспитания и порядочного человека, и специалиста. Это потом все опошлили, ударились в формализм. И все из-за лени, благодушия и беспринципности. А если бы относились ко всему добросовестно, берегли бы партийные принципы и достижения, разве мог бы пустозвон ставропольский так перебаламутить ЦК?.. Ты, думаю, понимаешь, о чем я сейчас… Так при чем здесь столетние гены? Школа нужна! Ахинею порол этот собачник!

   Мнение о Засухине у меня все больше склонялось в лучшую сторону, с ним установились хорошие, почти домашние отношения. Мы коротали время в беседах (больше, конечно, говорил он, однако ненавязчиво, без занудства, без всяких назиданий и наставлений), чтении газет и журналов, которые оказались в одной из картонных коробок или молчаливом разглядывании пейзажей за окнами. Я иногда, чтобы размяться, гулял по вагону, Михаил Борисович покидал купе только для туалета. Его купеседство я объяснял сначала его возрастом, но потом обнаружилось и еще одно возможное объяснение. Обеспокоенный как-то затянувшейся отлучкой Засухина, ушедшего умываться, я выглянул в коридор и увидел его в обществе какого-то мужчины возрастом лет за сорок. Мужчина этот вел себя суетливо и что-то, торопясь, говорил чуть ли не в ухо Засухина. Михаил Борисович отвечал редко, кратко и суховато, лицо его было кислым, как будто его кормили лимоном. Я понимал, что он тяготится приставаниями этого субъекта, но не вмешивался потому, что неизвестный мужчина выглядел очень прилично и не был похож на представителя криминального общества, к тому же, Засухин видел, что я наблюдаю за ними, но никаких знаков о помощи он мне не делал.
- Знакомого встретили? - спросил я, когда Михаил Борисович наконец возвратился в купе, сгоняя с лица брезгливое выражение.
- Знакомый. Инструктором работал в нашем райкоме. Бестолковый до невозможности. В одном колхозе скот начал падать, медики обнаружили, что коровы заболели туберкулезом. Поручили этому инструктору разобраться на месте – побеседовать со специалистами, оценить обстановку и внести предложения. Уехал. Дней десять не появлялся в райцентре, потом неделю справку готовил. Принесли мне его творчество. Пишет: в колхозном стаде паслись вместе коровы, принадлежащие и колхозу, и частным лицам. Среди таких лиц оказалась гражданка такая-то, которая болела открытой формой туберкулеза, от нее-то болезнь могла перейти на корову, а потом и на колхозное стадо. Источник болезни установлен и ликвидирован: хозяйка коровы умерла прошлой осенью… Все! Справка, конечно, длинная – неделю ее сочинял, но вся суть – в этих словах. Сдал он ее заведующему отделом и ходит гоголем по райкому – выполнил важное партийное поручение… Освободили тогда мы его – не терплю бестолковых!.. А сейчас он мне хвалится, что возглавляет какую-то фирму. Представляю, каково работникам этой фирмы!.. А прилипчивый – насилу от него отвязался… Еще здесь маячат два-три таких типа, - заключил Михаил Борисович, и я понял, почему он так редко оставляет купе.
   Но еще одна встреча Засухина с прошлым все-таки состоялась. Незадолго до прибытия в Астрахань, когда пустынные заволжские степи начали оживляться речушками с деревьями по берегам, к нам в купе вошел бригадир поезда, здоровенный мужик с круглым красным лицом большого любителя выпить и седеющими усами. Если бы на нем не было формы, его можно было бы отнести к любой разбойной профессии.
- Михал Борисыч! Здраствуйте!.. Не узнаете?!.. - радостно загудел он, протягивая ручищи Засухину.
   Тот, пытливо разглядывая лицо вошедшего, подал руку.
- Здравствуйте, здравствуйте… Припоминаю…
- А мне доложили, что вы тут, в нашем поезде, - продолжал гудеть бригадир, - так я сразу сюда! Как же! Столько лет работали под вашим началом! Святые времена были!.. Как вы сейчас, в порядке?.. Как семья?.. Как Людмила Петровна?..
- Спасибо, все у нас хорошо.
- Ну, слава Богу!.. А у нас в городе – не разбери – поймешь! Все пошло кувырком с начала этой перестройки проклятой! Правда, сейчас вроде бы кое-что проясняется. Шустрее всех оказались ребята из парткомитетов – быстро разобрали все контрольные точки, возглавили все структуры. Обкомовские – областные, горкомовские – городские, райкомовские – по районам. Названия поменялись, а люди – те же! Председатель облисполкома стал губернатором, секретарь обкома – начальником налоговой службы. Он – в областной, а в районных – тоже секретари райкомов партии, бывшие. Фамилии я не называю, - бригадир бросил на меня быстрый взгляд, - но вы их всех знаете. Почти в каждом сельском районе глава администрации – первый секретарь райкома, а начальником налоговой инспекции – или второй, или председатель райисполкома.
   Бригадир поезда не показывал открыто своего отношения к узурпации власти в области бывшими партийными функционерами, он констатировал факты. И если можно было уловить что-то в его возбужденной манере рассказа, то только зависть и восхищение: здорово перестроились эти ребята, своего случая не упустили!
   Он пробыл у нас около часа, и если в начале Засухин не скрывал прохладного отношения к его посещению, то вскоре – это я понял по его лицу, - заинтересовался рассказом и даже задал несколько уточняющих вопросов. Бригадир, когда почувствовал такой интерес, и вовсе разговорился, и говорил он о действительно важных вещах: об отношении местного населения к переменам, о безработице, о криминале, ставшим обычным явлением. По его словам, хотя власть и осталась, практически, в прежних руках, но жить стало хуже намного – условия стали другими.
   Перед какой-то, видимо, крупной станцией бригадир спохватился:
- Извините, не могу больше задерживаться – дела.
   И он шумно скрылся за дверью.
- Энергичный товарищ, - сказал я.
- Очень, - согласился Михаил Борисович. - В свое время на дыре дыру ухитрялся высверливать. Бывший председатель районной кооперации. Приходилось не раз прикрывать его от правоохранительных органов. В системе кооперации почти любое действие можно рассматривать как нарушение, а он пользы приносил больше, чем вреда. Вот и случалось его вытаскивать из передряг. Я тогда и в обкоме эту систему курировал.

   В Астрахани нас не встретили, хотя, по словам Тоцкого, договоренность об этом была. Он сказал мне перед отъездом, что все условия нашего пребывания в этом городе он обсудил с местными господами, и они были приняты.
- Может быть, потому что опоздал поезд? - попытался я скрасить неловкость ожидания неизвестно кого возле пустого вагона.
- Если б мы раньше приехали, тогда – дело другое, - проворчал недовольно Засухин и решительно заявил: - пошли на такси! Обойдемся без посторонней помощи.
   Он пошел первым, держа в руке нисколько не похудевший портфель, а на плече – дорожную сумку, я со своим багажом и коробкой, в которой были остатки нашей провизии, плелся сзади и во все глаза смотрел на привокзальные построения. По ним можно было сразу понять, что мы находимся в южном городе: все было легким, ажурным, рассчитанным на несуровую зиму. О юге свидетельствовала и погода: небо чистое, сине-серое, солнце уже раскаляло землю, хотя не было еще и одиннадцати.
   Выстояв небольшую очередь за машиной, мы минут десять ехали на дребезжавшей «Волге» по запущенным, с ухабами улицам, после чего оказались в месте более привлекательном, проехали мимо стены Кремля и остановились у высокого прямоугольного здания с большими окнами.
- Гостиница «Лотос», - объявил нам шофер и выключил счетчик.
   Михаил Борисович сунул ему в руку купюру и отрицательно покачал головой, когда водитель засуетился со сдачей.
   Я в это время подумал об увлечении астраханцев называть все нежным цветком: поезд – «Лотос», гостиница – «Лотос», еще несколько таких вывесок попалось нам по пути от вокзала.
   То ли свободных номеров было много, то ли администратор, смуглая женщина, узнала Засухина, но проблем с устройством в гостиницу у нас не возникло.
- Вам как, однокомнатные? - спросила она, протягивая карточки для заполнения.
- Нет, дайте двуместный, но что-нибудь поприличнее, - ответил Михаил Борисович, и я понял, что я ему еще не успел надоесть.
   Поднявшись в номер, мы постояли немного возле окна, рассматривая через запыленные стекла величавую Волгу и прохожих на набережной. Волга была пустынна. На ней не плавало ничего, кроме осиротевших двух бакенов белого и красного цвета. Движения людей были неторопливыми, словно им нечего было делать, и они просто гуляли. Все, хотя день был рабочим. Порывистый ветер гонял по асфальту обрывки бумаг, пустые бутылки и прочий податливый мусор.
- Загадили город, - отходя от окна произнес Засухин с пренебрежением. - А какой порядок раньше здесь был!.. Вот, что значит жить без хозяина! Настоящего хозяина - полноправного и ответственного!
   Наверно для того, чтобы я его правильно понял, он разъяснил:
- Сейчас талдычат: хозяин, хозяин, должен везде быть хозяин. А что за хозяин – эти болтуны и сами не представляют! Ну, фермер – это понятно. Хозяин магазина, пошивочной мастерской – тоже понятно, и правильно. А кто будет хозяином порта?.. Шахты?.. Железной дороги?.. Моста через Волгу? Кто?.. Не вижу сейчас я такого. Того, с кого можно было б спросить за плохие дороги, за истребление рыбы, дичи, за скудность озеленения, за чистоту города наконец! Куда сейчас обращаться по этим вопросам?.. В мэрию, мать бы ее?! Сразу сопли распустят: нет средств, отсутствует финансирование. Все помешались на денежных отношениях, а дай им деньги – тотчас своруют!.. Раньше все было четко расписано. Все знали кто и за что отвечает, кто кому подчиняется, сколько, кому, на что и какие выделены средства. И все на контроле!.. Недостатки были, конечно, не отрицаю, но город не был бесхозным… Если средств не хватало – общественность привлекалась: субботники, воскресники – все это было. А сейчас – заикнись о работе бесплатно, во имя общего блага – засмеют, за дурака примут!

   Меня давно занимал вопрос: как это могло получиться, что такая, казалось бы, незыблемая система как Советская власть, система, в которой все было централизовано, продумано, спланировано, все тотально поставлено на контроль, система в которой были такие мощные органы пропаганды преимуществ этой системы, что нам, простым людям, казалось, что все кругом идеально, что по-другому и быть не должно, система, в которой были всевидящие органы слежения за всеми и за каждым в отдельности и были органы подавления строптивых, вся эта сложная, но уже отлаженная система вдруг рухнула, как трухлявое дерево и превратилась в руины? Путаясь в мыслях и выражениях от нахлынувшего внезапно волнения, я спросил об этом Засухина.
- Серьезный вопрос.
   Михаил Борисович сел на диван и с минуту очень внимательно смотрел на меня. Под его цепким испытующим взглядом я чувствовал себя не очень уютно.
- В двух словах этого не объяснишь, - пожевав нижнюю губу, продолжил он. - Ты, надеюсь, из истории помнишь, как происходила смена общественных формаций?
- Вы имеете в виду восстания?.. Рабов, крестьян, буржуазные революции?..
- Ну, упрощенно говоря, да… Смена одного строя другим почти во всех странах осуществлялась путем революций. Сама смена старого строя на новый - это объективный процесс: человек мыслит, познает законы природы, развивает достигнутое, ну, и так далее. Революция случается там, где естественному ходу общественного развития противодействуют силы, которые приспособились, привыкли к старому, и оно их устраивает, а новое их пугает, заставляет чем-то пожертвовать. Возникает конфликт между приверженцами старого и теми, кому старое уже неприемлемо. Из истории видно, что мирным путем этот конфликт почти никогда и нигде не решался. Но, чтобы новое победило, необходимы условия. Главных три: нужно, чтобы старые производственно-экономические отношения объективно исчерпали себя и создали при этом экономическую базу для развития новых производственно-экономических отношений. Далее, нужно, чтобы большая часть населения осознала необходимость перемен и была готова к таким переменам. И третьим условием, необходимым для перемен, является, так называемая, революционная ситуация. Понятно?
- Кажется, да.
- Хорошо. Вспомним теперь, какая обстановка была в Россия в семнадцатом году. Мы начали строить социалистическое общество на обломках феодального строя. Тех преимуществ капитализма, которые у него, без сомнения есть, скажем, в развитии техники, технологий, темпах роста эффективности производства, в России мы не имели. Стадию капитализма мы перемахнули, буржуазная революция у нас сразу переросла в социалистическую. Этот скачок был чреват еще одним существенным недостатком: в стране крайне тощим был слой людей, понимающих необходимость строительства социализма, более того, понимающих, что это такое – социализм. Революция совершалась под лозунгами: грабь награбленное, долой богатеев, мир хижинам – война дворцам, и тому подобное. Эти лозунги находили отклик в душах угнетенных людей, а их тогда были массы, и они смели напрочь царский режим. Ну, захватили власть в свои руки, а дальше?.. Разруха во всем: в сельском хозяйстве, в промышленности. Хотя промышленности как таковой еще вообще не было, она находилась в зачаточном состоянии. Почти все надо было создавать, практически, заново, с нуля, а кем? Нищими, голодными и безграмотными?.. Безграмотные не могут быть активными созидателями. Они, в лучшем случае, - исполнители. А простой исполнитель, как ни крути, - существо подневольное со всеми присущими ему недостатками. И вот те, кто захватил власть – большевики были вынуждены внедрять свои идеи принудительно, насильно, можно даже так говорить. А насилие – очень ненадежный фундамент… Это я о том, почему так быстро все развалилось.
   Михаил Борисович заметно разволновался, и мне показалось, что он сам пытается разобраться в причинах быстрой деградации и гибели строя, которому многие, в том числе он, отдали годы своей сознательной жизни. Он говорил еще долго, и из его слов я сделал вывод: строительство социализма в России было начато преждевременно, из трех необходимых условий для свершения социалистической революции и успешного продвижения вперед, к коммунизму, было только одно – революционная ситуация.
- Тебе все понятно? – неожиданно перебил он монолог свой вопросом.
- Да, - поспешил подтвердить я.
   Мне очень интересно было услышать оценку переживаемых страной потрясений от бывшего и далеко не рядового борца за коммунистическое светлое будущее. Я знал, что он прекрасно устроился и в сегодняшнем настоящем, во всяком случае, материально он уже обеспечил и себя на долгие годы, и потомков.
- Но критика прошлого не значит, что я оправдываю развал страны, называемый перестройкой, - предупредил Засухин мои возможные праздные домыслы. - За восемьдесят лет удалось, пусть на насилии, но удалось достичь многого: безграмотность не только преодолели, но стали самой передовой, в этом отношении, страной в мире. А централизация в управлении экономикой! Это ли не мечта любого хозяйственника! А у нас был хозяин и владелец один – государство. И все уже было отлажено и увязано! На любом предприятии знали, что ему надо производить, откуда к нему поступит сырье и комплектующие материалы, куда он должен поставить свою продукцию. Его заботы – повышение качества и снижение себестоимости. Разве можно сравнить с тем, что творится сейчас?! Государство ото всего отмахнулось: делайте, что хотите и девайте, куда хотите, только платите налоги. А результат? Надеюсь, сам видишь, до чего докатилась страна?.. Вся страна – перекупщики и торговцы, причем не своим торгуют товаром, а импортным! В основном, импортным. Свое у нас только сырье! Мощная, развитая недавно страна сама ничего, практически, не производит, превратилась в сырьевой придаток для других стран… О плановой экономике мечтает каждый капиталист, и он планирует деятельность своего хозяйства, без этого не проживешь. Капиталисту всегда грозит риск разорения. Каких издержек, присущих капитализму, избегать удавалось! И еще бы немного, еще бы одно поколение, и преимущества нашей системы были бы очевидны даже для скептиков… Если бы не этот Горбач!..
   Здесь я подумал о том, что есть большой недостаток в системе, создаваемой принудительно: от подлости, своеволия или предательства одного, стоящего во главе, она оказалась незащищенной.
   Тема, которую я затронул своим вопросом, была для Засухина наболевшей, и он вернулся к ней вечером, когда мы лежали в постелях.

   Контакт с людьми, о которых говорил Тоцкий, был установлен в этот же день. Они разыскали нас, извинились за несостыковку и дали в наше распоряжение голубой «Мерседес» вместе с молчаливым шофером.
   С утра Засухин куда-то уехал, мне велел оставаться в пределах гостиницы. Вернулся он часам к одиннадцати в приподнятом настроении и с опустевшим портфелем.
- Давай пока город посмотрим, - сказал он с энергией в голосе, - а завтра-послезавтра прокатимся на катере вниз, на взморье. Ребята обещали свозить на лотосовые поля, устроить рыбалку. Ну, в общем все будет так, как здесь принято принимать желанных гостей.
   Из того, что деловых встреч как будто не намечалось, я убедился – мои предположения были верными: Засухин приехал сюда не для работы.

   Интересным в городе был только центр. Михаил Борисович показывал Кремль, экзотический сад под стеклянными сводами в кинотеатре «Октябрь», здание краеведческого музея, примкнувшего к зданию областной администрации и бывшую в царское время торговую биржу, которую преобразовали во Дворец бракосочетаний.
   В конце этой недолгой обзорной экскурсии Засухин сказал водителю:
- Заверни к икорному объединению…
   Водитель хмыкнул, и я вскоре понял значение этого звука – к объединению надо было не «завернуть», а достаточно далеко ехать. Мы покинули центр города и опять оказались на запущенных улицах, лишенных благосклонности местных градоначальников. Мы переехали путепровод у вокзала. Я теперь рассматривал вокзальные здания с его высоты и снова отметил их необычность – не такие, как в центральных регионах России.
   Дальше мы долго ехали параллельно трамвайным путям, причем трамвай нам не попался движущимся ни в одном направлении, его, как оказалось, здесь начали изживать. На остановках под обжигающим солнцем группами жарились терпеливые астраханцы. Миновав место, где трамвайные пути образовали кольцо, и проехав еще под одним путепроводом, мы наконец достигли цели своего «заворачивания». Шофер выключил зажигание перед невзрачным кирпичным зданием в два этажа, к которому с обеих сторон примыкал высокий глухой забор из бетонных конструкций. Слева виднелись ворота, проходная и люди в форме охраны.
   Здание оказалось конторой, и имело над входом в него броскую вывеску.
- Пойдем, познакомлю тебя с Костиным, - предложил мне Засухин. - Он здесь, как мне сказали, работает в должности заместителя.
   В вестибюле вахтер, строгая женщина в форме, показала, как пройти к нужному нам кабинету.
   В приемной Костина было чисто, светло, прохладно – работал кондиционер. Паркетный пол блестел, как будто по нему не ходили. Я поискал глазами секретаря, но его место пустовало, в приемной кроме нас никого не было.
   Михаил Борисович решительно пересек комнату и широко, по-хозяйски, распахнул дверь кабинета. Через его плечо я увидел, как над громадным столом нервно вскинулась небольшая черноволосая голова с длинным, как утиный клюв, носом. Голова возмущенно прокрякала:
- Куда?! Ты не видишь – я занят! Грозно сверкнули стекла очков.
   Сбоку от раздраженного господина сидела рыхлая женщина в белом халате. Она тоже с осуждением смотрела на нас.
   На какое-то мгновение гневная гримаса на лице хозяина кабинета сменилась растерянностью и даже испугом, но эти чувства тут же исчезли. Лицо вновь приняло отчужденно-брезгливое выражение, Костин демонстративно повернул его к своей собеседнице.
   Засухин попятился, осторожно прикрыл дверь, и мы, не разговаривая, проделали обратный путь по коридорам этого неприветливого учреждения и вышли к ожидавшей нас автомашине.
   Засухин был мрачен. «В гостиницу!» - сухо приказал он шоферу, сел на заднее сидение справа и всю дорогу молчал. Я сидел рядом с шофером и тоже помалкивал: не утешать же мне его.
   В номере Михаил Борисович сразу же позвонил кому-то по телефону, сказал, что обстоятельства изменились, намеченные мероприятия он, с сожалением отменяет, и ему нужно вылететь срочно домой, желательно, ближайшем же рейсом. Он попросил своего собеседника заказать два билета и доставить нас к самолету.

   Только в самолете Засухин посчитал нужным высказать свое отношение к эпизоду, случившемуся в конторе икорного объединения.
- Мне говорили, вообще-то, что он большой хам, но я не верил – не давал он мне ни малейшего повода. Спину, мерзавец, в бане до одури тер, за пивом из предбанника бегал, чай в термосе приносил. А теперь – вон как он проявился… Впрочем, в кого ему быть порядочным? Отец – горький пьяница и лодырь был несусветный. Всю жизнь в одних штанах проходил с масляной ширинкой. Мать – посудницей подвизалась в нашей столовой между своими болезнями. Куски оттуда таскала, чтобы ораву свою прокормить. Короче, – голытьба, голь перекатная!.. Такие люди добра не помнят… Порядочность, благородство, как и другие положительные качества человека с молоком матери передаются потомству. Наследственность – величайшая мудрость природы!
   Я слушал Засухина и вспоминал разговор двух собачников, подслушанный в поезде. Сейчас он сам подтверждал их теорию о роли родословной в породе. Себя Михаил Борисович относил, несомненно, к очень породистой категории, хотя среди именитых семей людей с его фамилией я что-то не помнил.

   Отпуск я получил сразу же после возвращения из командировки, и у меня была возможность обстоятельно поразмыслить над тем, что во время ее случилось. Я старался понять, что в ней было по капризам и воле случая, а что было закономерным.
   Цепь случайностей была налицо с самого начала этой поездки. Но если она была неожиданной для меня, то другие-то ее предвидели и планировали. А встреча Костина и Засухина?.. Ясно, что Костин был застигнут врасплох. А Засухин? Ему, как гром среди ясного неба, показалась реакция на его появление. Реакция, которую проявил Костин, тот, кого Засухин считал преданным себе «по гроб жизни». По-моему, эта была реакция откровения. А как бы повел себя Костин, если бы заранее знал о появлении своего бывшего благодетеля? И что теперь предпримет Засухин, осознав вероломство своего воспитанника?

   Того, что предпринял Засухин, не было ни в одном проработанном мной варианте.
   Когда я вышел из отпуска, то узнал, что меня собирались уволить. Как сообщило наше коридорное радио, буквально на другой день после возвращения из Астрахани Засухин дал кадрам команду подготовить почву для моего увольнения. Мой завотделом такого не ожидал, стал возражать, но в кадрах ему напомнили: Засухин брал его, то есть меня, с собой, чтобы получше к нему присмотреться. Вероятно, он увидел такое, чего вы, уважаемый руководитель отдела, не смогли обнаружить за годы его, то есть моей, работы под вашим надзором. Неужели вы так близоруки?! Единственный вопрос, возникший у кадров в связи с таким поручением – как быть с моим отпуском?
- Пусть отгуляет и катится во все стороны, - был ответ Михаила Борисовича.
   Увольнение случайно не состоялось – с моим «покровителем» случился удар. Он лежит в больнице с глубоким инсультом. Команда его, естественно, потеряла свой вес. Теперь Засухин сам выбыл из нашего коллектива, и никто об этом, кстати, не сожалеет.
   Я продолжаю работать на своем месте и, между делами, размышляю о роли случая в судьбе человека. Кое-чего из своих прежних убеждений приходится пересматривать. Где-то я вычитал, что случай – это неосознанная необходимость. Похоже, что я соглашусь с такой точкой зрения: в рамки этой формулировки можно уложить все, что случилось за время моей командировки, включая ее неожиданность. Не укладывается только внезапная болезнь Засухина, но, возможно, и этому имеется свое объяснение.
2005г.



КУЗЬКИНА МАТЬ
   Газеты подняли тревогу: страна вымирает! Ужасающий вывод был обоснован ужасными фактами: численность населения сокращается каждый год почти на миллион человек, с карты страны уже стерты 11 тысяч селений, 290 городов, еще 13 тысяч деревень остались без жителей!
   Перед глазами невольно всплывает картина – как при нашествии извергов! А газеты все добавляют грязевые мазки: по уровню жизни Россия отстала позорно от прочих народов, плетется где-то в хвосте их унылого шествия, позади недоразвитых голодранцев; продолжительность жизни с 70 лет в «застойные времена» упала до ничтожной отметки: у мужчин она стала ниже пенсионного возраста!
   Газеты колотят в колокола, призывают к немедленным действиям, но отношение к прессе сейчас полярно сменилось: на ее выступления стало модным не реагировать.
   Какой-нибудь важный чиновник, прочитав публикации, кисло поморщится: « И чего они так раскудахтались?! Ну, умирают. Ну, быстрыми темпами. Весь вопрос – кто?!.. Проблема касается только низших слоев, люмпенов, а там разве может быть по-другому?.. Нищета, поголовный алкоголизм, бродяжничество, беспризорность!.. Они роются в мусорных ящиках, ночуют на чердаках и в подвалах!.. Антисанитария, невежество, нецивилизованный образ жизни – чему же здесь удивляться?!..»
   Чиновник передернет зябко плечами и переключит мысли на то, как приятно быть важным чиновником. Он защищен от презренной нужды. У него сверхбольшая зарплата, замечательный дом, машина с персональным шофером, супруга в нарядных одеждах, толстощекие детки… У него все отлично, он изнывает в блаженстве. Чиновник отложит газету и погладит любовно свой упругий животик.
   Депутат, народный слуга и избранник, воспринимает проблему болезненней: исчезает его покладистый электорат! Кто же будет избирать его депутатом?! Есть реальные риски потерять очень хлебное место!.. Депутат почешет загривок и засядет сочинять пространный депутатский запрос, чтобы потом сотрясать целым ворохом этих бумаг и говорить вдохновенно о том, как он славно работал, как он всех задолбал  вот такими запросами! Каков был от этого толк, он из скоромности умолчит.
   Простой народ и без газет понимает, что ему стало плохо. Он увидел воочию настоящую кузькину мать! Увидел во весь ее рост. Без камуфляжной одежды! Он выражает свою возмущение в отчаянных действиях: бастует, объявляет бессрочные голодовки, выходит с протестом на улицы, перекрывает движение транспорта… Вместе с тем он стремится понять, почему так случилось: ведь ему обещали достойную жизнь! Он пытается сам разобраться в причинах страданий, докопаться до сути, до корней вредоносного древа, чтобы выдрать его к чертовой бабушке вместе с корнями! И при раскопках возможных источников бедствий кое-где открываются любопытные истины. Одна из таких оказалась на самой поверхности.

   Иван Ильич Сидоров, продавец импортной обуви на городском рынке, утверждает, что он обнаружил прямую зависимость между сокращением жизни народа и… ростом цен на бензин! Перед любым, усомнившимся в этой пропорции, он разворачивал лист, разрисованный разными красками, и в два счета доказывал свою правоту.
   Тут необходимо отметить, что Сидорову просвещать людей было делом привычным: он был ученым обществоведом со степенью кандидата наук. Податься в продавцы чужой обуви ему пришлось из-за скудности жизни современных российских ученых.
   Весть о судьбоносном открытии быстро распространилась по рынку, и вот уже группа торговцев обращается к ученому с просьбой разъяснить им подробней суть его волнующих выводов. Дело в том, что у торговых работников к цене на бензин давно уже были претензии: она пожирала всю их многострадальную прибыль, делала их работу бессмысленной.
   Иван Ильич охотно откликнулся на обращение всполошившихся граждан, горемык баламутного рынка, и как-то днем, когда торговля шла особенно плохо, прочитал им полноценную лекцию. Над прилавком киоска он повесил три разноцветных плаката размером в полный лист ватмана, взял в руку сапожную щетку и вышел из киоска наружу. Щетку он использовал как указку.
- Вот здесь,- показал он на первый плакат,- мы наблюдаем обобщенные данные.
   На белом листе выделялись контрастно две широкие линии черного и зеленого цвета. Они изгибались и напоминали подползающих змей, хвосты у них расходились в противоположные стороны.
- Черная линия,- пояснил Сидоров,- отражает динамику цен на бензин. Она, как вы видите, все время поднимается кверху – цены постоянно растут. Зеленая линия – средняя продолжительность жизни народа, то есть всех нас, включая родных, знакомых и незнакомых людей, всех маленьких и больших. Эта линия направлена книзу… Изгибы этих двух линий одинаковы абсолютно, они зеркальны. Если лист бумаги, на котором они расположены, согнуть пополам, то линии совместятся. Из этого следует, что они взаимозависимы. И если зеленая линия, то есть продолжительность жизни, никак не может влиять на конфигурацию черной, на рост бензиновых цен, остается одно – черная линия определяет форму зеленой, то есть рост цены на бензин однозначно сокращает продолжительность жизни народа!
   Возле киоска стояла необычная тишина. Люди переваривали в своих головах зловещие выводы, а Сидоров тем временем продолжал:
- Я проверял эту фатальную закономерность по отдельным категориям населения – все подтверждается, ни малейших сомнений!
   Он показал щеткой на соседний плакат с такими же змеями, таких же точно изгибов, но те были других цветов радуги.
- Желтая линия,- говорил Сидоров,- это несозревшая молодежь, лица до восемнадцати лет, синяя – люди трудоспособного возраста, а фиолетовой я обозначил пенсионеров. Вы видите, что картина все та же: там, где черная линия изгибается вверх, все остальные клонятся книзу!
   Разномастные змеи вызывали тоску и тревогу. Сидоров продолжал говорить:
- Я сопоставил положение дел по бензину почти во всех регионах страны – везде то же самое, но есть и нюансы: в тех местах, где цена на бензин установлена выше, чем в других регионах, там продолжительность жизни, соответственно, ниже!
   Сидоров показал на столбики черных и серых цветов, заполнявшие третий плакат. Он повторил, уже вкратце, содержание каждого из плакатов и спросил у собравшихся, все ли понятно, есть ли у них какие вопросы.
- Есть! – громко крикнула женщина с головой, похожей на тыкву, она торговала калеными семечками при входе на рынок.- А не засоряешь ли ты добрым людям мозги?!..
   Замечено, что тыквоголовые тем отличаются от обыкновенных людей, что у них на все и всегда есть свое особое мнение, и они уверены, что правы только они. Вопрос женщины был, скорее, оценкой, рецензией на выступление ученого, причем рецензией с язвительной подоплекой.
- Вон там, на бумажке с желтой полоской, у тебя говорится про стариков и детей! А причем здесь они?!.. Они бензины не покупают, потому что им незачем!.. И бабам бензин тоже без надобности! Зачем ты их тоже сюды приплетаешь?!..
   Женщина вскинула оригинальную голову и горделиво посмотрела вокруг. Ее за рукав подергивал бородатый мужчина, похоже, что муж: «Ну, что ты, что ты, Маруся! Бензин, он касается всех! Продукты, витамины, лекарства – чтобы  доставить все это, обязательно нужен бензин».
   И бородач стал разжевывать заносчивой спутнице элементарные истины, что при повышении цены на бензин автоматически повышаются цены на все абсолютно товары, и потому от таких повышений страдает каждый из жителей, любого пола и возраста.
- Не надо меня учить! – огрызнулась Маруся.- Вечно ты лезешь с советами, о которых не просят!
   И супруги углубились в разборки своих отношений, интерес их к прочитанной лекции был, конечно, утрачен.

- А чего ты собираешься делать со своими расчетами?- послышался новый вопрос. Задал его Мухаммед, владелец обувного киоска, и тут же он сам посоветовал: - С ними надо ехать в Москву, пусть там все это увидят!
   Мухаммеда горячо поддержали владельцы других торговых киосков:
- Правильно он говорит! Езжай скорее в Москву! – загалдели предприниматели.- Покажи это в Думе, в Правительстве, раскрой им глаза! О расходах не беспокойся: все расходы мы берем на себя!
   Иван Ильич опрометчиво согласился, и его сразу снарядили в дорогу. Дали деньги, продукты, дали пару запасной обуви и утром посадили на самолет.
   Он улетел, а на третьи сутки вернулся обратно. Пришел на базар удрученный, растерянный. Сбежавшимся спонсорам говорил виновато:
- Никуда там меня не пустили! Охрана возле каждой двери, и от всех разит нефтяным перегаром: все на содержании у нефтяных королей! Как узнали, с чем я приехал, осатанели! Убирайся, говорят, дядя, отсюда, пока тебя не замочили в сортире! Твои вопросы мы порешаем по-своему – болтливых газетчиков всех завтра уроем!.. До самого поезда меня вели под конвоем!

   Иван Ильич посмотрел на помрачневшие лица и торопливо добавил:
- Ваши деньги я все непременно верну: ничего же не получилось. Но я действительно был там бессилен!
   В тягостной тишине раздался голос женщины с головой, похожей на тыкву:
- И неча было мотаться в этаку даль,- сказала она с насмешкой.- Скоро все само собой образуется: вчерась по телевизору передали, что нефть в стране на исходе, вот-вот вся закончится! Кончится нефть – коту под хвост всю твою арифметику! Откуда тогда возьмется бензин?!
- Действительно, вот тогда будет всем нам великое счастье! – с сарказмом произнес Сидоров.
   Он сокрушенно вздохнул и пошел на свое торговое место, а из толпы кто-то крикнул со злобой:
- Кончится бензин – поднимутся цены на сено! Все будет также, но хуже!
   Расходился народ неохотно. Еще долго разбирали вопросы: кто виноват и что надо делать, поминая при этом отборными фразами распостылую кузькину мать.
2005г.

ПРОВОКАЦИЯ
   Мэр города Черпаков, дородный сорокалетний мужчина с плоским рябоватым, похожим на лепешку, лицом и коротко остриженной головой, остался в кабинете один: он только что провел традиционное по пятницам совещание – оперативку и, отпустив подчиненных, придвинул к себе папку с поступившей накануне корреспонденцией. Открыв ее, мэр крупным размашистым почерком принялся украшать листы своей повелительной резолюцией. При этом он повторял про себя заученную им формулу мудрого, по его понятиям, руководства: всех других нагружай, а сам сиди и хоть в пупке ковыряй! Этим принципом он руководствовался и на совещании: спрашивал за ранее данные свои поручения и тут же выдавал новые. Спрашивал строго, а нагружал так, что люди только кряхтели: где взять силы и время, чтобы справиться с таким большим объемом работ?.. Но возражать и спорить никто не осмеливался.
   Когда стопка с нераспределенной корреспонденцией заметно уменьшилась, в кабинет вошла секретарь, стройная девушка в белых туфлях на шпильках и узкой укороченной юбочке. Черпаков поднял на нее настороженный взгляд.
- Вот, только что принесли,- пояснила секретарь причину своего незваного появления и положила на стол перед мэром еще один лист.
   Черпаков скользнул по бумаге глазами и недовольно поморщился. В письме от местной организации коммунистов говорилось, что в субботу они намерены на центральной площади города провести митинг протеста против нового повышения тарифов на коммунальные услуги и что просят мэра принять участие в этом мероприятии.

   Акции протеста стали таким распространенным явлением, что власти всех уровней начали привыкать к ним, как привыкают к ноющей боли при хронической форме болезни. Не был исключением и Черпаков. Он, активно использовавший митинги во время предвыборной гонки, сейчас считал их пустым провождением времени вздорных сограждан: ну, соберутся толпой, ну, постоят с плакатами, покричат, выпустят пар недовольства и разойдутся, успокоившись тем, что удалось накричаться… От коллег Черпаков позаимствовал метод, как реагировать на такие назойливые мероприятия, сбивая накал их страстей и ничего не изменяя по сути. «Лично я делаю так,- сказал ему как-то по-приятельски мэр такого же города, - посылаю на митинг какого-нибудь своего представителя, но не даю ему  никаких полномочий, он заверит собравшихся, что все, о чем они здесь говорили, он записал добросовестно и доложит обязательно мэру. А уж тот постарается сделать все, что в его силах и компетенции для улучшения положения дел. Одних этих слов бывает достаточно для успокоения народа».

   Кивком головы Черпаков отпустил секретаршу и набрал номер телефона своего заместителя по связям с общественностью.
- Владимир Борисович, завтра наши друзья закадычные, я имею в виду коммунистов, опять мышиную возню затевают на площади Ленина. Недовольны, видишь ли, повышением тарифов!.. Пошли туда кого-нибудь потолковее, и пусть он там действует по нашей обкатанной схеме… Козюлина, говоришь?.. Что ж, пусть будет Козюлин… Меня здесь не будет до понедельника, так ты, пожалуйста, сам возьми этот вопрос на контроль.

   Козюлин, недовольный покушением на его личное время, появился на площади, когда митинг уже начался и далеко были слышны истеричные крики людей, дорвавшихся до мегафона. Он пробрался к месту, где толпились организаторы и дирижеры собрания, и со скучающим видом встал с ними рядом. Он уже имел опыт участия в подобных мероприятиях и сразу отметил: ничего необычного, митинг как митинг. Люди жадно тянули руки к горластому мегафону, а заполучив его, тараторили одни и те же слова: жизнь становится хуже, цены растут, не платят зарплату, пенсии маленькие и прочая, и прочая, и прочая…
   Козюлин украдкой зевал. Все это он уже слышал и не единожды, все это  было известно ему и без таких вот собраний. Он дожидался момента, когда страсти утихнут, ему передадут мегафон и он с достоинством произнесет свои шаблонные фразы.

   Дело и шло к такому финалу. Желающих говорить становилось все меньше, и Козюлин начал было прокашливаться, чтобы речь его была чистой и внятной.
   Но тут мегафон попал в руки высокому худощавому мужику лет пятидесяти по фамилии Славин. Он выглядел очень рассерженным.
- До каких пор мы будем изливать бесполезные жалобы и выпрашивать то, что принадлежит народу по праву?!- гаркнул он во всю мощь своих легких.- А нам принадлежит все! Земные богатства – это общенародное достояние, а то, что построено на земле,- построено на наши, на общенародные деньги! Это так! И мы имеем полное право  на справедливую долю в доходах, получаемых от эксплуатации этих богатств! А мы получаем жалкие крохи – и то, если их выпросим! У кого?! Кого мы так униженно просим?! Тех, кого сами поставили к власти! Тех, кто обязан честно служить нам, народу, и кто нахально забыл о своем долге и о своих клятвенных заверениях! Мы позволяем этим мошенникам с их ненормально короткой памятью мнить себя нашими господами, владыками, а нас – черт-те кем! Раболепными просьбами мы развращаем этих нахалов, позволяем им еще больше наглеть и заботиться только о своих личных благах, и они мягкостью нашей беззастенчиво пользуются! Шикуют на народные деньги вовсю! Напоказ! Невзирая на то, что большая часть населения страны из-за их идиотских реформ отброшена за грань выживания!

   Славин был сильно взволнован и не стеснял себя в выражениях. Московские власти он называл сборищем лживых и корыстолюбивых пройдох, помянул Ельцина как зачинщика и идеолога происходящего, вспомнив его знаменитую клятву: скорее голову положить на рельсы, чем допустить, чтобы народу жилось хуже, чем раньше.
- Народ стал жить хуже бесхозной скотины!- звенел над площадью металлический голос.- На каких рельсах лежит эта малопочтенная голова?!..
   На митингах люди обычно подолгу не говорят, выкрикнут о своем, наболевшем, попросят помощи у властей и уступают место другому. Речь Славина была продолжительной, но его не пытались прервать, слушали внимательно и угрюмо, а он как хирург умело вскрывал наболевший гнойник. Воздав должное московским чиновникам, он не забыл и про местных.
- Возьмите нашего нового мэра!- выкрикнул он.- Он тоже освоил тактику лжи! Он выиграл выборы, обещая нам снизить тарифы коммунальных услуг! Он называл их необоснованными, больше того – грабительскими! Он обещал понизить тарифы, и мы ему слепо поверили. Как поступил он, вы знаете: заняв кресло мэра, он первым же постановлением увеличил эти тарифы почти что наполовину! Соврал, не сдержал своего обещания и смотрит в наши глаза не краснея! Прежний мэр, которого мы называли поборщиком, благодетелем выглядит по сравнению с нынешним мэром!
   Толпа загудела как перегретый котел. Кто-то выкрикнул: «Выгнать обманщика!»

   Козюлин подумал, что молчать ему больше нельзя, надо вмешаться и, как представителю власти, утихомирить собравшихся, сбить пыл опасных эмоций, но слова ему не дали. Свистом и криками встретили его первую фразу о том, что мэру все будет доложено и что тот все досконально изучит.
   Козюлин растерялся, сунул мегафон в чьи-то руки и поспешно юркнул в толпу.
   Митинг завершился принятием воинственной резолюции. В нее включили предложения Славина об отмене антинародных реформ, о возвращении под контроль государства общенародного достояния. Было принято обращение к жителям других регионов поддержать эти справедливые требования.

   Козюлин описал происшедшее густыми мрачными красками, и Черпаков, уязвленный острым выпадом лично против него, но профессионально пряча личное под заботой о большем, произнес раздраженно:
- Не хватает еще засветиться зачинщиками смуты в стране!
   Он покачал головой и, осуждая чересчур недалеких сограждан, с сожалением продолжил:
- И как это люди не могут понять, что мы заботимся всегда только о них! Да, сейчас пока тяжело! Но потом будет лучше!..
   Когда наступит это «потом» и почему не видно даже признаков улучшения,- в эти вопросы мэр не стал углубляться: разговор шел при его заместителях, а они - люди тертые, поймут так, как надо.
- А это все – Славин!- воскликнул с подобострастием заместитель мэра по общим вопросам.- Это он постоянно будоражит народ!
- Кто он такой? Откуда свалился?- нервничал мэр, он был убежден, что зацепили его преднамеренно, что Славин был кем-то подослан, и вероятней всего, претендентами на должность мэра, проигравшими недавние выборы.
   Черпаков все еще находился под впечатлениями острой предвыборной гонки, где конкуренты ворошили все его грехи и промашки чуть ли не с самого детского сада.
- Наш он, местный,- пояснял угодливо заместитель по общим вопросам.- Был начальником цеха на судоремонтном заводе, а как завод обанкротился – он и шастает по разным сомнительным сборищам. Все призывает восстановить Советскую власть. В общем, он ненормальный какой-то.
- Ненормальный он или нет, а народ его слушает!- мэр многозначительно поднял вверх указательный палец.- Вон ведь какую галиматью сочинили! Если так дальше дело пойдет… Впрочем, ждать ничего нам дальше не надо! Надо принимать меры немедленно!

   Черпаков разрешил Козюлину удалиться, а сам встал и походил немного по кабинету. Проходя мимо застекленного книжного шкафа, он бросал косой взгляд на свое отражение и приосанивался, неказистое лицо его обретало выражение величия. Потом мэр спросил с надеждой на выход:
- Может, этот говорун в чем-то сильно нуждается? Может помочь ему материально?.. Правда, он столько нам наговнял, что говорить противно о помощи, но приходится: проверенный способ заткнуть любую зловонную глотку!
- Он на это не купится,- мягко возразил первый зам.- Я знаю эту семейку – династия зашоренных коммунистов! Ему и имя-то дали бунтарское: назвали Виленом! Отец был Акимом, образование – шесть классов, а сын, вот, - Вилен!
- Многие  были когда-то ярыми коммунистами,- заметил мэр философски.- Ну и что?.. Перестроились. Еще как перестроились! Свою бывшую партию раздербанили в клочья!
- Этот не перестроится,- убежденно сказал зам. по общим вопросам.- Его проймут только  радикальные меры. Его надо как следует приструнить!
- Что ты имеешь в виду?..

   Заместитель по общим вопросам, единственный зам, оставшийся из старой команды, очень хотел понравиться новому мэру, и он словоохотливо разъяснил:
- В речах этого типа очень много крамольного. Он почти что открыто призывает к свержению власти. Если все это документально оформить и предупредить его об уголовном преследовании, должно подействовать. Думаю, он уймется…
- Интересная мысль,- улыбнулся благожелательно мэр.
   Заместитель тоже расплылся в улыбке и начал детализировать коварный свой замысел:
- Нужно подобрать человека, чтобы он разговорил Славина в нужном нам направлении, чтобы вытянул из него и зафиксировал всю его муть. И у меня есть такой парень, настоящий артист, и в прямом смысле, и в фигуральном. Он без мыла залезет в … это самое… в душу!..
- Артист, говоришь?- мэр в сомнении покачал головой.- У нас артисты тоже стали показывать зубки. Тоже кривляться стали на митингах!
- Этого я беру на себя!- воскликнул услужливо зам.- Этот за деньги сделает все так, как прикажут! Мать родную окрутит!.. Ведь мы ему, конечно, заплатим?.. Тогда это будет у него как работа…
- Заплатим, заплатим,- кисло поморщился мэр.- Но ты теперь лично за все отвечаешь! А чем – думаю, сам понимаешь!..

   На другой день заурядный артист городского театра Николай Шустриков радостно поведал жене:
- С деньгами скоро будет полегче! Халтурку одну предложили: надо раскрутить за язык одного местного лоха, сделать так, чтобы он сам себя объявил врагом государства!
- А он действительно враг?
- Какая мне разница?! – хохотнул Шустриков.- Мне дали работу, и я ее сделаю!.. Заработаю деньги. А он пусть думает за себя сам!

   Задание казалось пустячным, но Шустриков отнесся к нему очень ответственно. Он побывал на нескольких митингах и, когда выступал Славин, старался привлечь к себе его взгляд: дольше всех аплодировал, выражал одобрение громкими криками. Славин показался ему бесхитростным человеком, он говорил откровенно о том, как возмущен обнищанием народа, обвинял в этом власти и в оценке их не искал дипломатических выражений. Было видно, что он чем-то болен: лицо его было осунувшимся, бледным, спина - неестественно скованной.
   Назвав Славина донкихотом, Шустриков стал искать с ним контакт, и однажды, когда тот оказался один, он подошел и в самых восторженных выражениях высказал ему свое восхищение его мудрым мировоззрением. Он говорил, что доходчивые и справедливые слова такого одаренного оратора, как Славин, ему лично глубоко по душе, что он с ними согласен на все сто процентов, но при этом считает, что они должны стать известными более широкой общественности для ее организации и сплочения. Он заявил, что у него есть возможность оказать в этом деле реальную помощь, поскольку он состоит в приятельских отношениях с одним из руководителей местного телевидения.
- Как вы отнесетесь к тому, если я организую вам встречу с корреспондентами?- Спросил Шустриков, завершая свою неприкрытую лесть.
   Славин согласился охотно, и вот в оговоренный день и час в его квартиру вошли обаятельный Шустриков и мрачноватого вида мужчина с телевизионной камерой на плече. У Шустрикова в руке была картонная папка с бумагами.
- Здесь список вопросов,- пояснил он Вилену Акимовичу.- Редакция хотела бы получить на них ваши ответы. Передача задумана в виде солидного интервью, но случилась накладка: корреспондент, которому поручили побеседовать с вами, неожиданно заболел. Вы не будете против, если я его заменю? Редакция не хочет упускать время…
   Славин не возражал. Покосившись на емкую папку, он только заметил лукаво:
- Здесь без бутылки не обойдешься, и попросил стоявшую рядом супругу приготовить им чаю.
- У вас хорошо так, уютно,- произнес Шустриков и подал знак оператору, чтобы тот начал съемку.- Вы давно здесь живете?
- Давненько… С рождения этого самого дома. Квартиру получил от завода. Бесплатно. Память о советском периоде жизни… Теперь ни квартир, ни завода! Такой был известный завод, так и его обанкротили!..
   Шустриков сочувственно покачал головой и попросил доверительным тоном:
- Вилен Акимович, расскажите, пожалуйста, о себе. О том, как сложилась ваша судьба…
   Повернув лицо к камере, он добавил:
- Сегодня мы встречаемся с Виленом Акимовичем Славиным. Это имя хорошо известно всем участникам городских митингов: на них он – непременный оратор. Теперь мы хотим познакомить с ним наших уважаемых телезрителей… Итак, Вилен Акимович,- Шустриков лучезарно взглянул на Славина,- предоставляю вам слово. Расскажите коротко о себе…
   Славин впервые оказался в роли героя телепрограммы и поэтому чувствовал невольное нервное напряжение.
- Да рассказывать особенно нечего,- ответил он, пожимая плечами.- Обычная моя биография, ничего героического… Родился в советское время, ходил, как и все тогда, в детский сад, в школу, закончил кораблестроительный вуз. Потом работал на нашем судоремонтном заводе. Потом, как и все, оказался негаданно в новой стране, где власть захватили махровые аферисты… Завод обанкротили. Я, в числе многих, оказался ненужным. Как-то проходил мимо горящего дома, посчитал своим долгом вмешаться, тушил, но слишком неосторожно: обрушилась балка и повредила мне позвоночник. Стал инвалидом, существую на жалкую пенсию и коротаю свободное время за размышлениями.
- А вот здесь – поподробнее,- Шустриков хищно подался вперед.- Над чем же вы размышляете?
- Размышляю, например, над таким парадоксом: реформы, которые затеяла власть, губительны для страны, для простого народа, все это понимают и видят, но продолжают следовать дальше тем же путем. А дальше будет значительно хуже: сама власть заявляет, что на очереди самые непопулярные реформы. Непопулярные, это значит – самые живодерные! Так вот, меня занимает вопрос: когда и чем закончится это душегубный процесс?

   Славин помолчал, посмотрел в объектив телекамеры и продолжил, чувствуя, что неприятная напряженность уходит:
- Ну, с нынешней властью более-менее мне все понятно – это рвачи! Их интересует только нажива! Мне непонятен народ. За его плечами – Великий Октябрь, разгром армады фашистов, огромный опыт борьбы и побед над извергами разных мастей! И этот народ, освободивший от позорного рабства почти всю Европу, терпит произвол над собой! Произвол жалкой кучки предателей и перевертышей! Покорно позволяет грабить себя, а не смахнет, словно пыль, всю эту нечисть, всю эту наглую мразь!
   Славин постепенно становился собой – гневным обличителем ненавистных ему пустоголовых политиков и высоко забравшихся авантюристов.

   Наемный агент с трудом скрывал свой восторг. Вот это удача! Какой наивный мужик! Дон Кихот! Он сам так и прется в ловушку! Что ж, мое дело – дать ему увязнуть поглубже…
   И Шустриков спросил вкрадчиво:
- Так вы призываете к свержению власти? И вас не пугает возможность гражданской войны?..
   Славин остро взглянул на него: подвох был открытым.
- Я ни к чему такому  не призываю,- резко ответил он.- Я просто констатирую факты! То, что экономика страны развалилась, - это же факт! Факт и то, что народ обобран до нитки и большая часть населения отброшена за черту выживания. И это не выдумка, тем более, не моя! Это признают сами власти, об этом по телевизору на всю страну говорят очень авторитетные люди!.. Что же касается гражданской войны…- Славин шумно вздохнул и сказал убежденно,- не будет никакой гражданской войны! Кто пойдет защищать паскудных грабителей?! Сами они тут же улепетнут за границу! Сторонников и защитников их среди простого народа я что-то не вижу! Так что народ и без войны может вымести всех негодяев, вернуть себе свое достояние и восстановить свою, народную власть!
- То есть, восстановить Советскую власть?- уточнил Шустриков.- Опять вернуться в мрачные годы репрессий и изоляции от внешнего мира?.. Вы, вероятно, забыли об этом?..
   Славин досадливо морщится.
- Все зациклились на этих репрессиях!- говорит он сердито.- Как будто вся суть социализма сосредоточена в них! Репрессии и сейчас можно развернуть с еще большим размахом! При любом режиме возможны репрессии! Это не я забываю, а те, кому выгодно, чтобы народ позабыл, в чем заключается социализм, и что такое Советская власть! И я позволю себе об этом напомнить: это, прежде всего, приоритет интересов народа! Всего народа, а не кучки приближенных к власти воров и хапуг! Образование, медицина, приобщение к спорту, культуре – все это поощрялось в советское время, все это было бесплатным, все было доступным каждому человеку!.. А что с этим стало сейчас?! Все превратили в средство наживы! И если человек беден – он обречен! Нормальное образование получить он не может – за учение надо платить! Если заболел, тут же возле него возникает орда мародеров! Цена на лекарства такая, что для многих они недоступны. В больницу больному надо нести с собой еду, постельные принадлежности, шприцы, те же лекарства! Операции… да что операции! – анализы, обследования стали делать только за деньги! Это что, не репрессии?! Это форменный геноцид! Истребление неимущего населения! Люди теперь уже не доживают даже до пенсионного возраста!.. А в том, что они оказались бедны, неимущи, отброшены за черту выживания, виновны здесь не они! Это прямой результат реформистской политики наших властей!..

   Речь Славина добросовестно писалась на пленку невозмутимым опытным оператором. Шустриков улыбался, он уже почти не скрывал своего удовольствия и считал, что он задание выполнил: крамольного Славин наговорил уже на целую дюжину обвинений.
   А Вилен Акимович все продолжал:
- То же можно сказать и про изоляцию от внешнего мира – она не является органической сущностью социализма, его неотъемлемым признаком. Кстати, сейчас мы наблюдаем еще большую и более вредоносную изоляцию – изоляцию властей от народа! Они отгородились от него звуконепроницаемой стенкой, живут за ней своей жизнью, ни о чем не заботясь, кроме собственной безопасности! Они боятся народ, и правильно делают! Народ, копаясь в жиже навоза, щедро предоставленного ему, их ненавидит!

   Славин посчитал, что достаточно полно ответил на реплику Шустрикова, замолчал и выжидающе посмотрел на него.
   Шустриков, полистав папку, задал новый вопрос:
- Вот вы говорите про какую-то стенку, а в ней, между прочим, есть открытый проем, и довольно широкий. Я имею в виду выборность власти. В Государственной Думе, к примеру, находятся только избранные народом люди!.. Они тоже, по-вашему, отгорожены от народа?
- Без всяких сомнений! Потому что стремятся туда ради неограниченных благ! Они сами для себя создают такие законы, по которым избирателям их уже не достать, - нет права их досрочного отзыва, а раз так, они могут позволить себе (и они позволяют!) глумиться над наивным электоратом, которому они навешали при выборах столько лапши!

   О депутатах Госдумы Славин говорил крайне неодобрительно:
- Вы только посмотрите на их оклады!.. Такие же, как у министров! А как они исполняют свои депутатские обязанности? Не ходят даже на заседания Думы! Как ни посмотришь по телевизору – в зале человек тридцать-сорок. Это из четырехсот пятидесяти! Десяти процентов не набирается! Кто-то один при голосовании, как собачонка, бегает возле пустых кресел и нажимает на кнопки отсутствующих. Позор, а не принятие государственных решений!
   Шустрикову было досадно, что власти, на которые сейчас он работает, так уязвимы для критики, и он попытался ее как-то смягчить:
- Эта проблема уже поднималась в Госдуме, и там пришли к выводу, что ничего плохого не происходит, потому что перед выносом вопроса на пленарное заседание он подробно рассматривается на комитетах и фракциях Думы, по нему уже выработаны решения, и их нужно только формально закрепить общим голосованием. Сделать это поручают какому-нибудь депутату из фракции.
- И вы считаете это нормальным?! – воскликнул Вилен Акимович удивленно.- Тогда вообще зачем заседания? Собрали бы протоколы всех фракций и составили общий!.. Я видел по телевизору выступление в Думе генерального прокурора. Его пригласили доложить о борьбе с коррупцией в высших органах власти. Вопрос государственной безопасности! Так вы полагаете, что он свой доклад сдал во фракции и комитеты?.. Ерунда, конечно же, нет! Он зачитал его прямо с трибуны, а кто его слушал?! В зале опять людей – кот наплакал!.. А как слушали те, кто остался?.. Кто газету читает, кто зевает во весь рот, кто переговаривается с другим через ряд. Позор! Ни в одной стране мира нет такого неуважения к своим избирателям, как у нас!.. Как только при помощи лжи и пустых обещаний прокрадутся на депутатское место, тут же ищут способы личного обогащения и праздника для души за государственный счет. Я имею также в виду многочисленные поездки по заграницам…
- Тогда, выходит, правильно говорят,- сымпровизировал Шустриков (в его папке не было такого вопроса), что к власти надо допускать только богатых? Они, дескать, уже обогатили себя, знают, как это делать, большего им не требуется, и теперь они научат народ, как стать богатым?
- Бредни! – возразил Славин.- Тогда почему не научат?! Сейчас у власти только богатые – Абрамовичи, Чубайсы, Черномырдины разные. Кто-то побывал на самом верху, кто-то и сейчас там, а научить народ никто и не попытался!.. А все потому, что богатство их нажито нечестным путем, и научить ничему хорошему они не смогут. Бредни! – повторил Вилен Акимович с презрением.- Это такой контингент, который гребет только в одну сторону, - под себя! Алчный! И алчности их нет предела! Они живут по тому анекдоту про пирожки: если сам не сожру, то все надкусаю, чтобы другим не досталось!.. И это не пустые слова. Возьмите того же Абрамовича, чукотского губернатора: он сколотил состояние в четырнадцать миллиардов долларов! И что, он насытился?! Учит народ, как стать таким же богатым? Чем?.. Тем, что купил на забаву себе футбольную команду? Или тем, что тратит миллионы на украшения жены?.. А ведь он на самом верху нашей власти! Он прилетает из Лондона на заседания верхней Палаты, участвует в управлении страной!

   Шустриков уже пожалел, что задал свой спонтанный вопрос: ответ на него никак не вязался с программой разоблачения крамольника, и пока Славин убедительно изобличал высокопоставленных негодяев, он лихорадочно листал свою папку в поисках выхода из непредвиденной ситуации. Наконец он что-то нашел и спросил примирительным тоном:
- Вилен Акимович, но все же вы согласитесь, что все депутаты и губернаторы – это люди, избранные народом?.. И если в них есть что-то плохое, в этом, скорее, вина и самих избирателей. Сейчас не советское время, когда не было из кого выбирать, - в бюллетене был всего один человек. Сейчас их, в ряде случаев, бывает до десяти кандидатов! Получается – народ сам себе власть выбирает.
   Славин посмотрел на него с осуждением.
- Вот именно – до десяти человек!- повторил он с нажимом.- И никого из них никто толком не знает! Сейчас, чтобы попасть в бюллетень, достаточно внести энную сумму! И все! Ты уже кандидат в депутаты! И если еще подсуетишься с деньгами и заморочишь головы избирателям – выберут! Но разве можно считать такого избранника представителем от народа, если за него проголосовало всего тринадцать процентов от числа избирателей?!
- Как тринадцать процентов? – вскинул голову Шустриков.
- А давайте считать!.. Закон признает выборы состоявшимися, если пришли на участок не менее двадцати пяти процентов избирателей, то есть, двадцать пять человек из ста, так?
- Да, так…
- Человек признается избранным, если за него голосуют пятьдесят процентов плюс один голос, так?
   Шустриков промолчал.
- Делим двадцать пять пополам,- продолжал высчитывать Славин,- получается двенадцать с половиной процентов, берем тринадцать. Тринадцать человек из ста! И это народный избранник?!..
- Позвольте,- возразил Шустриков.- Никто же не запрещает всем ста человекам прийти и проголосовать!
- Обстоятельства запрещают,- пояснил сумрачно Славин.- Жизненный опыт… Людям надоел постоянный обман: до выборов кандидаты один голосистей другого обещают людям облегчить их жизнь, а как проскользнут в депутаты, тут же плюют на все свои обещания! А народ лишен права отзывать таких негодяев!.. Все поменяется, когда можно будет лишать депутатов мандата, если он оказался лгуном… Вот вы упомянули о выборах в советское время. Да, там был один человек в бюллетене, но выбор все-таки был: ты можешь оставить его или же вычеркнуть. Но человека всегда выбирали, и вот почему: прежде чем внести его в бюллетень, его пропускали, как через сито, путем обсуждения на разных собраниях там, где о нем все всем известно. В бюллетень попадали только те, кто прошел через горнило всесторонних проверок…
   Вилен Акимович взглянул с хитринкой на Шустрикова и продолжил:
- А вы замечаете, что тот, советский метод выборов опять возвращается?.. Я говорю о новом порядке выборов губернаторов. Президент будет предлагать для избрания только одну кандидатуру! Не две, не три и не больше, а только одну! Что вы на это мне скажете?..
   Шустриков немного смутился: он не хотел ввязываться в дискуссию на такую проблемную тему, но не ответить тоже было как-то невежливо.

   Выручила жена Славина, она бесшумно вошла в комнату с подносом в руках. На нем парились две чашки с янтарным напитком, стояли вазочки с вареньем и сахаром, небольшая тарелка с печеньем.
- Передохните немного,- сказала доброжелательно женщина.- Угоститесь чайком, пока он горячий.
   Чай пили с удовольствием, и этот небольшой перерыв в разговоре позволил Шустрикову уклониться от ответа на сложный встречный вопрос: Славин, поставив опустевшую чашку на стол, сам продолжил беседу:
- При Советской власти многое было продумано, не только организация выборов,- сказал он с ностальгической ноткой.- Тогда была единая государственная программа развития всей страны! Этой программе подчинены были действия всех: и правительства, и народа. В этом аспекте страна была как огромный и могучий корабль. Самостоятельный, ни от кого и ни от чего не зависящий, корабль неограниченного автономного плавания!.. На этом корабле в привилегированном  положении пассажиров были только дети и старики, все остальные обязаны были трудиться, всем предоставлялась работа. Была возможность бесплатного получения образования, повышения квалификации и карьерного роста вплоть до капитанского уровня… И вся эта махина управлялась из рубки, из единого мозгового центра!..
   Славин замолчал, посмотрел на Шустрикова многозначительно, печально вздохнул и продолжил:
- Сейчас правительство покинуло рубку, и корабль оказался во власти стихии и мародеров. Мародеры разных калибров набросились на ценности корабля, его терзают на части! Машины и механизмы остановились, их разбирают и продают как металлолом иноземцам! Им же качают из корабля топливо, обрекая его на недвижимость! Дети и старики загнаны в трюм, питаются крохами, упавшими изо рта мародеров. Команда, не принявшая участия в разграблении, деградирует…
- Что вы имеете в виду, говоря: «Правительство покинуло рубку?» – перебил Шустриков: образная картина разграбления страны сейчас была ему категорически не нужна.- Переход к рыночной экономике?
- Именно это,- кивнул головой Славин.- Государство перестало управлять экономикой, и в этом заключается корень всех наших бед!.. При нашей необъятной стране бросить ее в хаос, в неразбериху – это преступно! И ведь что интересно,- он усмехнулся,- управлять экономикой перестали, а чиновников стало больше чем втрое! И каждый сидит при громадном окладе! Или такое: дифирамбы рыночной экономике поют громче всех те, кто вчера еще предавал ее анафеме, кто превозносил плановую систему хозяйствования! В числе их есть ученые, кто защитил ученую степень на работах, доказывающих преимущества именно плановой экономики!
- Может быть, они поняли, что тогда заблуждались?
- Нет, здесь дело в другом,- не согласился Вилен Акимович.- Дело в их подлой и мелкой натуре! Они, как пена, всегда стараются быть на поверхности! Перелей ведро с жидкостью, на которой они сейчас пузырятся, в другую посуду – они снова окажутся на самом верху! Обмолвись сейчас Президент о пользе планирования, увидите – они немедленно изменят свои убеждения и тут же хором начнут воспевать государственный план! Достанут книги советского времени, «Капитал» Карла Маркса, и от рыночной экономики только перья посыплются!.. Такие вот остепененные хамелеоны и позволяют недалеким политикам мнить себя мудрецами…
   Шустриков пробегал глазами вопросник.
- А как же мировой опыт?!- спросил он с наигранным удивлением.- Весь мир живет по законам рынка, и живет даже очень неплохо!
- Мир живет так потому, что до плановой  системы он пока не дорос!- с пылом заявил Славин.- Вы знаете, что лежит в основе рыночной экономики, что является ее движущей силой?.. Жажда наживы и страх! Именно страх! Страх оказаться позади конкурентов и разориться! Этот страх держит весь рынок в болезненном напряжении. Экономика, которая зиждется только на страхе и алчности, противоречит самой сущности современного человека, оскорбляет его интеллект!.. И человек в конце концов понимает, что он может освободиться от капризов рыночных волчьих законов, и постепенно освобождается! Поэтому и там, в капиталистическом мире, появились зачатки планирования, пока что его элементы, на уровне обособленных единиц: личных хозяйств, отдельных предприятий и производств, холдингов, концернов… Вы ведь не допускаете мысли, что они там вовсе не думают над такими вопросами: куда вложить деньги? Что производить? На чем? Из какого сырья? Где его взять? Для каких потребителей? Какая ожидается прибыль? Ну, и так далее. Тот, кто над этим не думает – стопроцентный банкрот! А это и есть элементы планирования. Планирование – объективная необходимость!.. И у нас была достигнута его высшая ступень – единый государственный план!
- Тогда почему страна оказалась в застое?- спросил Шустриков со злорадством. Ему показалось, что Славин сам для себя  устроил ловушку:  застой – исторический факт!
   Вилен Акимович с минуту молчал, собираясь с мыслями.
- Давайте условимся так, сказал он слегка назидательным тоном,- будем различать, где мухи, а где котлеты. Где инструмент, а где его пользователи… Если вы видите кривобокую избу, то вам не приходит в голову обвинять в этом уродстве пилу и топор, вы подумаете о том, что плотник был никудышный… Так и здесь – надо видеть различия!.. Планирование, при всей его жизненной важности.- это всего-навсего инструмент! Сложный, и он требует ответственного, профессионального к себе отношения. У нас и были, и есть плановики самого высокого уровня, но их заболтали горлохваты и аферисты, у которых нет и в помине желания загружать себя каким-то трудом, тем паче – интеллектуальным трудом!..

   Славин замолчал, посмотрел на Шустрикова и, поняв, что тот его внимательно слушает, продолжил:
- Аферисты воспринимали только хор восторженных отзывов о себе и своего беспринципного окружения, лесть поощрялась, критика и ее носители подвергались гонению, недостатки замалчивались и не замечались. В такой обстановке темпы развития во всех отраслях сильно замедлились. Когда же бездарность и безответственность высшего руководства страны стала проявляться в нехватке товаров и растущем недовольстве народа, аферисты опять показали себя аферистами: они опошлили идею планирования, свои грехи навешали на плановую систему, разгромили ее не без участия перевертышей от науки, а в результате – столкнули страну с достигнутого уровня к подножью уже покоренной горы. И народ стал карабкаться опять на эту же гору, но только теперь в одиночку, каждый сам по себе!.. Второй десяток идет с того времени, как нас загнали в трясину злополучных реформ, а мы, в своей массе, все никак не достигнем того уровня жизни, который имели до них!.. И никогда не достигнем, если будет продолжаться это безумие!..

    Шустриков заерзал на стуле. Он понимал, что в словах Славина была правда, но он пришел сюда не за ней. Достичь своей цели ему становилось труднее: нелицеприятную критику власти Славин подкреплял неопровержимыми фактами, и они закреплялись на видеопленке. Шустриков опять полез в свою папку.
- Вилен Акимович,- сказал он, найдя в не й подсказку,- вот вы утверждаете, что переход от планирования к рыночным отношениям отрицательно сказался на экономике государства, но все, на что вы ссылаетесь, относится только к первым годам перестройки, и это как-то понятно: ломка старой системы всегда вначале болезненна, но сейчас этот период закончился. Сейчас установилась стабильность роста экономических показателей, обозначена цель – в ближайшие годы удвоить размер ВВП, зарплаты и пенсии постоянно растут, платят их теперь вовремя. Вы же не будете отрицать эти очевидные факты?..

   Славин посмотрел на него с сожалением.
- Давайте тогда разбираться во всем по порядку,- предложил он со вздохом.- О болезненном… Любые нововведения оправданы только тогда, когда они безболезненны! Когда они улучшают условия жизни, двигают государство вперед, но никак не назад!.. В первые годы был кошмарный обвал! Преступное разрушение страны! За это виновников нужно было сурово карать как злостных врагов народа и государства, а их до сих пор не привлекают к ответственности…
- О ком вы сейчас говорите конкретно?..
- Конечно, о Горбачеве и Ельцине! Их непременно надо всенародно судить! А то, что не делают этого,- одно из свидетельств того, что сегодняшнее руководство страны, сам  Президент – их единомышленники и сторонники! Единомышленники разрушителей государства!!
   Славин сделал резкий взмах рукой, отчего сервизная чашка едва не упала со стола на пол. Отодвинув ее подальше от края, он продолжил:
- Теперь о стабильности… Вы сказали о стабильности темпов роста, но это такой мизерный рост, что добираться до того, чем мы уже обладали, нам придется все это столетие. Даже если удастся удвоить размер ВВП, о чем возмечтал Президент, это не улучшит положение народа,- слишком ничтожный шажок! Но и этот шажок не имеет под собой основания: никому не известно, за счет чего собирается он достичь удвоения. Не намечено четкой программы, одни только лозунги, словеса. Уже в самом правительстве прозвучали слова, что задача эта невыполнима!.. Вы говорите о росте зарплаты и пенсий. Где вы увидели этот рост?.. В реальной покупательной их способности? Так она стала ниже! Индексация, которую вы называете ростом, не догоняет инфляцию. Это не рост! Это – блеф, рассчитанный на ограниченные умы… Реальное улучшение жизни будет только тогда, когда возродится промышленность, когда люди будут создавать товары, а не спекулировать привезенными  из-за границы, когда товары российского производства начнут вытеснять иноземные суррогаты. Так этого нет! Не видно даже намеков! Оглянитесь вокруг: вы видите на рынках товары нашего производства?! Их нет, кроме, пожалуй, сельскохозяйственной продукции, да кое-каких мелочей в виде электрических лампочек. А скоро и сельское хозяйство угробят, потому что дикие цены на моторное топливо делают его нерентабельным.
   Славин говорил отрывисто, раздраженно, его бледные щеки заметно порозовели.
- Я смотрел недавно по телевизору встречу нашего Президента с министром сельского хозяйства страны,- продолжил он все так же сердито.- Я хочу подчеркнуть – всей страны! Потому что министерства стали создавать даже в зачуханных областях! Везде создают министерства, чтобы урвать себе большие оклады! Зачем, если вдуматься, министерства, то есть орган центрального управления, если экономику сделали рыночной?!.. Так вот, о разговоре Путина с этим федеральным министром… Путин говорит, что он обеспокоен ростом цен на мясо, и спрашивает министра: почему происходит такое? Министр ему отвечает с достоинством: потому, дескать, что мясо подорожало в других государствах. Логика его мыслей понятна, он такова: мясо у нас, в основном, привозное, а поскольку цены там, откуда его мы привозим, становятся выше, значит, они и у нас будут выше. Оба они – и Президент, и этот самодовольный министр – казались удовлетворенными таким безупречно логичным объяснением. А вот я, простой россиянин,- нет! Я категорически недоволен!.. Я не приемлю таких объяснений! И другие, которые знают, что Россия сама имеет возможность завалить мясом весь мировой рынок, тоже, думаю, возмущены! Народ страны с необъятными пастбищами питается привозными продуктами!..
   Славин вытер салфеткой вспотевший лоб и возбужденно продолжил:
- А вот вам  еще беседа на высшем государственном уровне: Путин и другой вальяжный министр. Вопрос у Путина тот же: почему так резко растут в стране цены на топливо? И тот же самый ответ: потому что растут мировые цены на нефть… Если уж объяснение о росте цен на мясо не укладывается в нормы здравого смысла, то это вообще ни в какие ворота не лезет! Мы что, бензин так же, как и свинину, привозим из-за границы?! Мы пока что до этого, слава Богу, не докатились! Пока что мы нефтью сами торгуем!.. А нефть – наше общенародное достояние, поэтому цена на нее для народа нашей страны никак не может быть продиктована ценами на мировом рынке!.. Для своих цена на продукты из нефти должна быть общедоступной, а ее держат такой, как будто и доходы народа находятся на мировом уровне!
   Славин опять провел салфеткой по лбу, было видно, что он утомился, но речь его была такой же горячей:
- Цена на бензин, на другие нефтепродукты везде стала главной составляющей статьей себестоимости. Она уже угробила почти весь водный транспорт, гробит  сельское хозяйство, душит миллионы мелких и средних предпринимателей!.. Я не думаю, что власти не видят или не понимают всей той пагубной роли, которую играют для экономики цены на бензин на внутреннем рынке. Но если они понимают, тогда что?.. Сознательно омертвляют страну?.. Раньше таких называли врагами народа!

   У Шустрикова заблестели глаза: Славин опять напрямую порочит правительство, и коварный артист попытался вовлечь его в тенета новым провокационным вопросом:
- Вилен Акимович, в оценке Горбачева и Ельцина вы, если быть откровенным, не одиноки, их многие называют предателями и разрушителями великой державы, но как быть с сегодняшним руководством? С Президентом страны?.. Ваши высказывания бросают и на него черную тень, а у него рейтинг в народе небывало высокий…
- Президент наш хороший, только  жить вот становится невмоготу,- подхватил насмешливо Славин.- Не бывает такого!.. Вы посмотрите: что ни день, то протесты! Митинги, шествия, голодовки! Это – реальные рейтинги, а не те, которые преподносят нам придворные политиканы!.. Вы меня извините, но, по-моему, нам надо заканчивать…
   Шустриков согласно кивнул головой. И хотя в его папке оставалось несколько незаданных вопросов, свою миссию он считал успешной и завершенной.

   Такого же мнения были и его наниматели. Мэр просматривал запись вместе с заместителем по общим вопросам. После просмотра он поговорил по телефону с городским прокурором, своим приятелем со школьных времен, и переслал ему копию видеозаписи. Через три дня прокурор пришел в мэрию.
- Криминала здесь действительно много,- сказал он, возвращая кассету,- но только это, извини, не моего уровня…
- Ты хочешь сказать, что городская прокуратура не имеет прав разобраться с каким-то безответственным бузотером?! – изумился искренне мэр.
- Здесь дело не в нем,- растолковывал школьный приятель.- Здесь фигуранты другие. А он так… Просто воет, как волк на луну.
- И что же мне прикажешь с ним делать?..
- А ничего! Просто не замечать. Сейчас гласность, каждый волен говорить все, что только захочет, и каждый волен не слушать его. Все так и делают… Собака лает, а караван идет,- сказал прокурор, знавший очень много пословиц.
- Какой караван?!.. Куда он идет?!..- воскликнул бы Славин, услышь он такие слова.- Наш караван уже давно никуда не идет! Его загнали в непролазные топи, и теперь он стоит, обреченный, терзаемый ненасытными паразитами!..
2005г.

ПОТРЯСЕНИЕ
   Раньше я не мог и подумать, что Степаныч, мой сосед и приятель, интересуется чем-то еще, кроме футбола. Сколько я его знаю, а это лет двадцать, не меньше, он всегда был самым заядлым болельщиком. Он помнил имена всех прославленных форвардов и страстно мог рассуждать о пенальти, назначенном неумехой судьей, годящимся только на мыло.
   У нас со Степанычем общий балкон, наши квартиры разделяет тонкая бетонная стенка, и я часто слушаю его стоны и возгласы во время матча, передаваемого по телевизору.
   И вот недавно, это был заключительный день мирового первенства по футболу, день, когда мужчины всей планеты говорили исключительно об успехах и неудачах знаменитых футбольных команд и делали прогнозы на предстоящий финал, Степаныч удивил меня резкой сменой своих жизненных интересов. Услышав мою возню на балконе, он вышел из комнаты, подозвал меня к перегородке из металлических прутьев, разделявшей наши части балкона, и спросил с озабоченным видом, что я думаю про ответы Путина на вопросы, заданные ему по сети Интернет.
   Стараясь не выдать своего изумления, я честно признался, что об этих ответах знаю очень немногое, только то, что показали по телевидению в программе «Вечерние новости», но и ее я посмотрел не полностью.
- Я тоже видел только эту программу,- не унимался Степаныч.- Из нее я вдруг понял, что дальше всем нам, то есть простому народу, ничего хорошего не предвидится… А ты как считаешь?..
   Я пожал неопределенно плечами. Степаныч принялся обосновывать свой драматический вывод:
- Ну вот ты сам посуди. Одна москвичка спрашивает Президента: смог бы он лично прожить на пенсию в две тысячи пятьсот рублей?.. Существенный очень вопрос – пенсионеры сейчас самые нищие люди в стране! А ведь это за их счет нажились и наживаются олигархи!.. Сами-то олигархи никакого серьезного производства пока не создали и видно, что не собираются создавать. Выжимают все до последнего из того, что создано в советское время трудом сегодняшних стариков…
- И что же сказал Президент?- перебил Я Степаныча, заинтересовавшись оригинальным вопросом: эту часть передачи я, к сожалению, не видел.- Ответил, что смог бы прожить?
- В этот-то вся и загвоздка!- заволновался Степаныч.- Он сказал, что не знает, не пробовал, и тут же перевел  разговор на другое: стал говорить, что пенсии выросли в два с лишним раза. Уклонился от сути вопроса! Его спрашивают: можно ли прожить на такую ничтожную сумму, а он говорит, насколько пенсии выросли! Да, они выросли, а цены?!.. Цены на много выше скакнули!.. Я помню, в советское время у матери пенсия была всего-то в сто двадцать рублей, но и билет в Москву самолетом стоил меньше, чем тридцать! Два раза можно было слетать туда и обратно, а сейчас на две пятьсот только в один конец с трудом доберешься! Вот такое сравнение понятно, а просто сказать, что пенсии выросли,- никакая картина не раскрывается!..
   Степаныч перевел дух и продолжал возбужденно:
- Но и две с половиной тысячи не каждый пенсионер получает! Сколько их мается на совсем жалкие крохи!.. Женщина ждет, что Президент успокоит, скажет, когда пенсии станут такими, что на них можно жить будет достойно, а он вместо этого говорит: не надо верить тому, кто будет вам обещать пенсии резко повысить. Перед выборами, дескать, таких охотников будет немало, но ничего они сделать не смогут: экономика не позволяет увеличивать пенсии на сколько хотелось бы… Как это, а?..
- М-да,- произнес я.- Перспектива не из приятных…
- Вот и я о том говорю!- подхватил он.- Какая же у нас экономика, если она не может своих стариков прокормить! И это сейчас, когда деньги за нефть рекой поступают в казану!
   Степаныч затрагивал злободневную тему и совсем не как заурядный футбольный болельщик.
- У государства куча денег,- говорил он торопливо и сбивчиво,- они сыплются, как манна небесная! Столько денег никогда в казне раньше не было, а власти не могут ими грамотно распорядиться! Они лежат мертвым грузом, когда даже школьники знают, что деньги должны работать, приумножаться!.. Правительство говорит, что какую-то часть  пустило на социальные нужды.  Это, конечно, правильно. Надо поднимать медицину, делать ее доступной для каждого, надо ликвидировать беспризорность, надо строить жилье… Надо помогать людям, обнищавшим в процессе реформ, но делать все это надо на основе надежных доходов, доходов от собственной экономики, а не от случайных подачек судьбы!.. Что будет, если нефтяной фонтан прекратится?!..
   Степаныч помолчал секунд десять и продолжил все так же взволнованно:
- А ведь такой вопрос Президенту был задан! Его спросили, на что будет жить государство, когда кончится нефть! А Президент – опять про другое! Он стал говорить, что нефть сейчас стоит семьдесят четыре доллара США, а в наш бюджет ее закладывают по двадцать семь долларов. Ну и что здесь такого?!..- воскликнул Степаныч.- Этим можно объяснить сверхдоходы, но вопрос-то в другом!.. Тот, кто задал этот вопрос, знает, что государство живет на продаже сырья, и знает, что оно вот-вот кончится!.. Почему Президент ушел от прямого ответа?..

   Сквозь решетчатую перегородку Степаныч встревожено смотрел на меня. Он был растерян и жалок. Он был похож на большого ребенка, который только-только прозрел. Прозрел и ужаснулся тому, что увидел. Увидел край зияющей пропасти! Степаныч напомнил мне Стрекозу из басни Крылова в преддверии суровой зимы.
- Что ожидает нас дальше? – лепетал он потерянно.- На что надеются наши правители?..
- Уповают на милость Всевышнего,- раздался сверху рокочущий голос.
   Этажом выше жил православный священник, он, вероятно, слышал наш разговор и счел уместным вмешаться. Похоже, он оправдывал пассивность властей:
- Власти обрели веру в Господа, а в Евангелии писано: не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем. Птицы небесные не сеют, не жнут – Отец наш небесный питает их…
   Степаныч взметнул обескураженный взгляд наверх, потом на меня.
   Я уже был готов возразить почтенному служителю церкви словами мудрой пословицы: на Бога надейся, а сам не плошай, но посмотрел на Степаныча и постарался его успокоить:
- Ничего, старина, не волнуйся. На наш с тобой век нефти хватит, а те, кто придет после нас, тоже как-нибудь перебьются. Тысячи лет жили люди, не пользуясь нефтью…
   Чтобы совсем отвлечь соседа от панических мыслей, я спросил:
- Ты за кого сегодня будешь болеть? Кто, по-твоему, окажется чемпионом?
   Степаныч посмотрел на меня, как смотрят на безнадежно больного, и молча покинул балкон.
   Во время трансляции финального матча телевизор у него не работал.
2006г.

САМОЕДЫ
   На панели приборов загорелась красная лампочка, однако Медведин, на чьих «Жигулях» мы возвращались с рыбалки, спокойно отнесся к сигналу тревоги. Посмотрев на прибор, он только промолвил:
- Бензин на исходе. Придется где-то заправиться…
   Дорога, по которой мы ехали, была малозначимой, но опасений оказаться без топлива не было: бензозаправки, как продажные женщины, предлагали себя почти на любом перекрестке. И точно: не проехав и двух километров, мы разглядели вдали комплекс знакомых строений. Подрулив к ним, Медведин возмущенно воскликнул:
- Проклятье! Вот самоеды! Снова цены повысили!

   По адресу лиц и сообществ, причастных к диктату цен на бензин, сказано много нелестных эпитетов, но такой я услышал впервые. Самоеды!
   Самоедами в старое время называли народности Крайнего Севера, вероятно, за то, что им приходилось есть в сыром виде оленину и рыбу – суровая жизнь заставляла. Но жизни владельцев бензиновых точек остается только завидовать. Они в сыром виде поедают разве что устриц. Потому-то они самоеды?..
   Пока Медведин занимался заправкой машины, я разгадывал ход его мыслей, откопавших такое архаичное слово. Сел он за руль расстроенный и сердитый, и затевать разговор на вряд ли ему приятную тему я тогда воздержался.
   Мы к ней вернулись, когда обстановка располагала к дискуссии.
- Самоеды и есть! – подтвердил Медведин запальчиво.- Всю страну сырьем пожираем! И нефть, и газ, и другие ресурсы – все огулом сдаем за границу! Свою экономику сожрали при этом вместо гарнира!
   Вот какой, значит, смысл вложил мой приятель в полузабытое слово… Но почему «пожираем»?.. Выходит, он и себя, и меня, и все вообще население включает в число самоедов? На каком основании? В чем моя, к примеру, вина, что страна проедает сырьевые ресурсы?
- Когда враги хотят подорвать мощь государства,- продолжал Медведин со страстью,- они сразу наносят удар по его экономике. С разрушенной экономикой – нет государства! Есть оболочка. Козявка на тоненьких ножках, с которой никто не считается, не принимает ее всерьез. Вот в такое ничтожество и превратили Россию!.. И кто?!.. Только мы сами! Враги, наверно, плясали от радости, поняв, что мы хороним свою экономику! И мы постарались! Посмотри на страну: такой разрухи не было даже в послевоенные годы! Мы сами так преуспели!.. И способ избрали коварный и подлый: взвинчивать цены на моторное топливо! Казалось бы, примитивный приемчик, а как он сработал! Придушил в стране все: и промышленность, и сельхозпредприятия! Все задышало на ладан!
   Медведин, возможно, и ошибался в главной причине паралича экономики – вредоносных причин было несколько, но то, что цены на энергоносители сыграли в развале хозяйства страны далеко не последнюю роль, с этим уже не поспоришь.
   А он все ходил суетливо по комнате и говорил темпераментно:
- До того страна докатилась, что ничего почти что сами не производим, все тащим из-за границы: от детских штанишек до компьютерной техники! Даже продукты питания! Все завозим в обмен на сырье! А свои заводы стоят! Люди сидят без работы или торгуют зарубежными шмотками!
   Медведин сгущал, как мне кажется, краски в отношении разрухи.
- Кое-где жизнь продолжается,- заметил я сдержанно.- Работают, например, заводы по выпуску автомобилей…
- Увидишь – и они скоро встанут!- мгновенно отреагировал он.- При таких диких ценах на топливо и они обанкротятся!

   При этом разговоре  присутствовал Лева Гальперин, наш общий знакомый по прозвищу Перебежчик. Так его называли за то, что во время реформ он подвизался в рядах почти всех политических партий. Лева быстро и без особых угрызений своей покладистой совести порвал с коммунистами и о советском периоде жизни отзывался очень «современно» - с неодобрением.
- Я во многом с тобой не согласен,- сказал он, улучив паузу в речи Медведина.- Возьмем безработицу. Да, в советское время безработицы не было, это действительно так. Но над чем все работали? Чего выпускали?.. Обувь, которую никто не носил из-за ее страхолюдности! Одежду – один фасон на всю численность населения! Как армейская форма! Такие товары никто не хотел покупать, а их все гнали и гнали, потому что был План!.. Тракторы, комбайны, станки получались такими массивными, что спрос на них был за границей только по причине металла: их сразу направляли на переплавку!.. Вот такая тогда была экономика! Одна только видимость… Зато все работали!.. Разумнее было платить, чтобы никто не работал, не губил понапрасну сырье… И сейчас дешевле все купить за границей. Чем налаживать свое производство: продал танкер нефти и покупай, что понравилось! Выбор неограничен! А здесь начинать все надо с нуля!..
- Вот именно!- воскликнул Медведин.- Все начинать надо заново! Перестройка все загубила: и фабрики, и заводы, и флот! Все встало! А перестраивать было практически нечего: надо было всего лишь нацелить промышленность на выпуск современных товаров, обновить технологии. Все условия для этого уже были: инфраструктура, техника, кадры. Я уже не говорю о сырье и энергоресурсах… И главное – все можно было сделать одним мановением руки: вся страна управлялась из единого центра!
   Медведин в упор смотрел на притихшего Леву и сердито высказывал:
- Когда бы по такому пути пошла перестройка, ты бы сейчас не порол ахинеи, что дешевле отгружать за границу сырье, качать туда нефть или газ, а потом завозить оттуда товары!.. Но для такого подхода надо было поработать мозгами! Легче было все бросить на самотек, что архитекторы перестройки и сделали. Пусть, дескать, все само собой образуется. Не образовалось! И не образуется никогда! На поле, которое остается без хозяйского глаза, вырастают одни сорняки!
   Медведин опять одарил Гальперина неприязненным взглядом и, усмехаясь, сказал:
- И ведь что характерно: управлять страной перестали, а число властных нагромождений умножилось. Кого только нет у бюджетной кормушки!.. Стало больше чиновников с фантастически большими окладами, депутатов разных калибров, которые хорошо приспособились к условиям неразберихи. Они занимаются всем, чем им угодно, только не тем, чего ждет от них избиратель… А сколько возникло вообще непонятных наростов: какие-то заумные академии, какие-то центры по изучению чего-то, комитеты различного толка, палаты, комиссии… На что они кормятся?.. Ясное дело – на то, что не достается простому народу! Все они копошатся, делают вид, что работают на благо Отечества, на самом же деле – тащат себе все, что возможно еще утащить!.. Страна лежит на дне пропасти, куда сбросили ее реформисты, но ее не спасают, а стремятся высосать из нее последние соки!

   Картина, которую рисовал Медведин, навевала мысли о дармоедах, захребетниках, паразитах – по-разному можно называть эту публику, но он стоял на своем: самоеды!
- Я еще раз хочу подчеркнуть,- заявил он,- не заклятые наши враги, не нашествие вражеских полчищ, не катаклизмы подорвали нашу страну. Мы сами сделали это за всех наших врагов вместе взятых! Мы! Самоеды!
   И тут я задал ему свой наивный вопрос:
- Почему ты всех нас собрал в одну кучу? Разве может простой обыватель отвечать за правительство?
   Медведин хищно сощурил глаза и стал разъяснять,  как ребенку:
- Кто в стране по Закону хозяин?.. Народ! Значит он за все и в ответе! Президент, депутаты, правительство – это лишь слуги народа! Полномочные, наделенные властью, но только лишь слуги! А слуги должны блюсти интересы хозяина! Если слуги об этом забыли, обнаглели, зазнались,- хозяин вправе спросить с них или заменить их другими… Вот так-то, мой друг… самоедик!
   Он подмигнул мне – видимо, хотел пошутить, но шутки не получилось.
2006г.

СОСЕДИ
   Алексей Иванович Хлопов, человек среднего возраста и прочих средних достоинств, неожиданно заболел.
   Накануне, в субботу, он поехал с приятелем на рыбалку. День был по-весеннему теплым и солнечным, и пролетел незаметно. Домой Хлопов вернулся под вечер, довольный и отдыхом, и уловом, лег спать с чувством приятной усталости, а утром проснулся разбитым. Нудно ныла вся поясница, ломило руки и ноги, стучало в висках и сильно саднило в горле.
- Продуло что ли?- озадаченно проговорил он, анализируя ощущения, и, посидев несколько минут на кровати, поднялся с кряхтением и поплелся в прихожую. Там рядом с вешалкой  находилось большое зеркало. Хлопов хмуро посмотрел на свое отражение, и оно ему не понравилось: длинноносое вытянутое лицо с встревоженным взглядом, узкие плечи, тонкие бессильные руки, грушевидный живот. Ноги у Хлопова были худые и гнутые, но в зеркале их не было видно, виднелись только трусы, просторные синие в белый горошек.
   Недовольно вздохнув, Алексей Иванович широко раскрыл рот и стал поворачивать лицо перед зеркалом, стараясь поймать свет и заглянуть в рот поглубже.
- Конечно, продуло,- угрюмо заключил он, увидев воспаленное небо.
- Ничего удивительного,- подала голос Нина Петровна, наблюдая за мужем из кухни.- Ни закалки утром не делаешь, ни физических упражнений. Тебя и на печи просквозить может, а еще только сорок исполнилось… Посмотри-ка вот на Сан Саныча…
   Супруга Хлопова не относилась к той распространенной категории женщин, которые рады подметить у мужа какой - нибудь недостаток и сразу же торжественно ему о том объявить. Этим сомнительным способом они старались утвердить свое превосходство в семейном быту или хотя бы удержать часто шаткое равновесие. Нина Петровна делала подобные замечания с единственной целью – сохранить подольше у мужа его уже начавшие блекнуть мужские характеристики.
   Алексей Иванович в такие тонкости не вникал.
- Не надо сейчас про Сан Саныча,- кисло поморщился он.- И без него мутороно!
   Сан Саныч – это сосед Хлоповых. Живет он от них через стенку, на одной и той же площадке. Он – пенсионер по старости, и Хлопов находит в этом глубокую несправедливость: никак не вписывается в облик пенсионера сосед – подвижный жизнерадостный и крепкий мужчина. «Пенсионерам – места на кроватях да лавочках при подъездах,- так считал Алексей Иванович,- а этот – как живчик! На нем хоть воду вози!»
   Благодаря искусству строителей, соорудивших дом уникальной звукопроводности, Хлоповы, с тех пор, как разменялись на эту квартиру, по утрам  просыпались от стука гирь и гантелей. Они покорно слушали, как сосед их натужно сопит и прыгает на скрипучем полу. Потом он убегал куда-то на улицу, и им удавалось подремать еще минут двадцать. Заслышав топот ног из лестничной клетки, они поднимались.
   За два года, что прожили здесь супруги, распорядок этот ни разу не нарушался. Ни в плохую погоду, ни в праздники.
   Хлопов честно признавался себе, что он не способен на такие поступки, и болезненно реагировал на каждую похвалу в адрес бодрого старичка.
- Носится, как угорелый, по городу,- сказал он и теперь с осуждением, отходя от зеркала.- Только людей смешит и пугает.

   К вечеру боли в горле усилились, появился озноб, повысилась температура.
- Завтра же иди в поликлинику! – распорядилась жена, осмотрев градусник,- А если к утру не спадет, вызовем доктора на дом!
- Пойду,- согласился с ней Хлопов.- При таких признаках обязаны выдать больничный… Поваляюсь дома с недельку, отвлекусь от всех наприятностей…

   Учреждение, где служил Алексей Иванович, в эти дни проверяла въедливая комиссия. Начальник отдела нервничал, то и дело требовал различные справки, и вся обстановка была угнетающе напряженной. Возможность переждать этот период в спокойных домашних условиях под предлогом болезни показалась Хлопову привлекательной.
   Утром, в половине восьмого, он спустился к подъезду. Погода заметно испортилась: стало ветрено, холодно, с мохнатой низко проплывающей тучи наискось падали крупные капли.
  Хлопов остановился под козырьком подъезда, постоял минуту, подумал и пошел наверх за зонтом.
   Спустившись опять, он увидел подбегавшего к дому соседа. Розовощекого, в спортивном костюме, в синей вязаной шапочке на голове, в каких рисуют обычно сказочных гномов, с лицом, окутанным паровым ореолом.
- Сан Саныч! – воскликнул невольно Алексей Иванович и зябко передернул плечами.- В такую-то слякоть! Спать бы да спать сейчас в свое удовольствие! Никто ведь вас насильно не гонит!
- Гонит! Как еще гонит! – туманно ответил сосед и зашлепал кедами наверх по ступенькам.
   Хлопов раскрыл зонт и вышел на улицу. Здесь его сразу же подчинил себе ритм суетливой городской жизни. Вслед за другими он отрешенно шагал по мокрому тротуару, пережидал красный свет светофора на перекрестках, обходил ухабы и лужицы, а мысли его все еще были заняты странным соседом. Он старался понять: что за сила заставляет его самому создавать для себя неудобства? Желание продлить свою старость?.. Вполне вероятно. Но только верен ли выбранный способ? Организм все свое уже почти отработал, зачем же насиловать его напоследок? Зачем ускорять расход последних ресурсов?
   У Хлопова на этот счет были твердые убеждения: для каждого органа отведен свой рабочий лимит. Сердцу, к примеру, отпущено отстучать столько-то тысяч, пусть миллионов, ударов. В покое ритм его реже, значит время работы – дольше, при нагрузке ритм ускоряется, значит, время – короче. «Простая, кажется, арифметика, а доступна не каждому». Алексей Иванович ухмыльнулся самодовольно.

   Поликлиника занимала первый этаж большого панельного дома, построенного по типовому проекту. И в самой поликлинике все было по типовым нормативам: размеры ее помещений, окон, дверей, проходов. Типовыми были светильники на потолках, панели на стенах, бетонный пол с мозаичной крошкой и даже корытце при входе для мойки обуви в плохую погоду. Казалось бы, все отвечало строгим медицинским канонам, однако у Хлопова при посещениях этого места всегда возникало чувство какого-то дискомфорта. Возможно, оно вызывалось болезнью – причиной таких посещений, возможно, чем-то другим, пока еще им до конца не осознанным.
   Вот и сейчас, очистив ботинки и потянув на себя массивную дверь, Алексей Иванович ощутил все ту же неприятную напряженность.

   Еще не закончился сезон простудных заболеваний, и площадка перед регистратурой и гардеробной была заполнена посетителями. Многие кашляли и чихали. Было тесно и шумно, воздух в помещении был спертым.
- Мне в ухо-горло-нос,- скороговоркой произнес Хлопов в окошечко регистратуры, дождавшись своей очереди.
- К узким специалистам записываем только по направлению терапевта,- ответила холодно женщина, лицо которой скрывала марлевая повязка.
- Но у меня же все ясно – горло болит. Опухло…
   Алексей Иванович для убедительности покашлял в окошко и приоткрыл рот.
- Вот терапевт во всем разберется,- не приняла его доводы медрегистратор.- Отоларинголог у нас только один на все участки, к тому же, его неделю не будет… Так что? Записывать вас, гражданин, к терапевту? Решайте скорее – вы задерживаете очередных.
- Записывайте, раз по - другому не получается,- сказал Хлопов, хотя он так и не понял, зачем необходимо это промежуточное звено – терапевт, если человек знает сам какой врач ему нужен.
   Он назвал регистраторше свою фамилию, адрес, и она скрылась в глубине помещения, заставленного стеллажами. Высокие, почти до потолка, стеллажи занимали, по прикидкам Хлопова, едва ли не пятую часть всей площади поликлиники. Все они были загружены разной толщины рукописными книгами – историями болезней, и отыскать нужную в этой массе можно лишь при большом опыте или таланте.
   Через несколько долгих минут регистраторша возвратилась, в руках у нее ничего не было. 
- Вы когда последний раз приходили к врачу?- задала она вопрос Хлопову.
- Давно,- Алексей Иванович напряг свою память.- Месяца полтора – два назад. В начале февраля… Нет. В конце января, пожалуй. Я тогда приходил к окулисту…
- На месте вашей карточки нет… Сейчас посмотрю еще в неразложенных.
   Она опять скрылась в стеллажном нагромождении. Люди, стоявшие за Хлоповым, заворчали.
- Мою вот так же три раза теряли,- сказала со вздохом какая-то женщина.- Мудрено ли: вон их какое там скопище!
- За границей давно нет никаких карточек,- уверял один старичок,- Там все  данные о больных – на компьютерах. Стоит прямо на столе у врача.
- Здесь тебя лечат бесплатно,- возразила ему стоявшая за ним женщина, тоже почтенного возраста,- а там все за деньги. Ходил бы ты там в рваных штанах.
- Зато и лечение другое,- не соглашался с ней старичок.- Я сюда какой месяц хожу, а что толку?
- Толк-то, он от людей зависит, а совсем не от денег… Я вон тоже, вчера, пельмени в магазине купила. За деньги-и! Так в них не мясо, а жилы!
- Пельмени и самой пора бы уж делать,- ехидно отпарировал старичок.
   Внимание Хлопова от этой обычной в очередях пикировки отвлекла регистраторша.
- Нет вашей истории и в нераскладе,- услышал он ее бесстрастное сообщение.- Я вам выпишу пока новую, а когда та отыщится – их вместе подклеим…
   Регистраторша вписала данные Хлопова в какой-то желтоватый, в половину листа, бланк, а ему протянула в окошко небольшую картонку.
- Вот, возьмите. Терапевт – в семнадцатом кабинете. Историю мы сами ей отнесем.
   Хлопов посмотрел на картонку. На ней, кроме номера кабинета, были еще цифры -  номер его очереди и  время приема.
   В гардероб ему удалось сдать только плащ. Шляпы и зонты гардеробщица не принимала.
- Безобразие! – громко возмущался неподалеку от Хлопова гражданин, у которого, кроме головного убора и зонта, в руках оставался грузный крупных размеров портфель.- Как я с такой ношей у врача покажусь?!
- А если в раздевалке что пропадет? – подала голос женщина сзади,- Шапка твоя норковая упадет на пол? Гадай потом, откудова она свалилась?.. Отдаст не тому и – плати тогда из кармана!
   Хлопов обернулся и с интересом взглянул на говорившую эту чушь. Он и раньше встречал таких добровольных защитников жизненных неудобств. Как бы плохо с ними не обходились, как бы ни ущемляли в правах, как бы ни унижали, они не только сами все терпели безропотно, но и призывали к тому же других. Их самый ходовой аргумент: «А как же в войну люди жили?! Им еще хужей было, и то вынесли все!»
   Хлопов как-то попробовал возразить одному: «Так то же – в войну! Сейчас-то что заставляет терпеть и мириться с тем, что мешает?» На это он услышал такое: «Все, мой хороший, зависит от власти, а власть над нами – от Бога! Если власть допускает лишения – это наказание нам, грешным».
- Лично я никогда не грешил!- заявил тогда вызывающе Хлопов.- Никогда не поступал против совести, и наказывать меня не за что!
- Это ты так считаешь! – парировал тогдашний его оппонент, и в глазах у него было такое же странное выражение, как и сейчас у женщины – заступницы гардеробных порядков.
   Хлопов в тот раз сильно разгорячился, хотел непременно доказать свою правоту, но вместе с ним был товарищ. Он взял Алексея Ивановича за руку, потянул в сторону и тихо сказал: «Остынь. Спорить здесь бесполезно. У таких людей особая, рабская психология: они, блин, довольны – хорошо, что не бьют!»
   Эти слова всегда всплывали в сознании Хлопова, когда ему хотелось с кем-то не согласиться, и он, прежде чем высказать свое мнение, внимательно смотрел в глаза собеседнику.

   Кабинет терапевта Алексей Иванович отыскал в дальнем конце поликлиники, в тупичке, выступающем, словно грыжа, из длинного коридора. В тупичке было много людей. На скамейках жались друг к другу женщины разного возраста и несколько пожилых мужчин изнуренного вида. У края дверного проема стоял кряжистый старик с наградными колодками на пиджаке. Люди молчали, и в этом молчании было что-то гнетущее.
   Неуют обстановки добавлял дурной запах, заносившийся в тупичок от бывшей чуть далее лаборатории. Перед ее дверьми стоял большой стол, нагруженный открытыми банками с мочой и калом, и этот остро пахнувший материал все еще продолжал поступать.
- За кем я буду?- задал вопрос Хлопов, ни к кому конкретно не обращаясь. – У меня номер шесть…
- Здесь живая очередь,- ворчливо ответила ему женщина, сидевшая с краю.- Вон – молодой человек только что подошел. Он – последний.
   Алексей Иванович посмотрел на показанного и еще раз оценил ситуацию. Перед ним находилось не менее пятнадцати человек. «Весь день придется проторчать в очереди!»- заключил он и не захотел с этим мириться.
- Позвольте с вами не согласиться,- обратился он к женщине.- Здесь должны принимать согласно талонам. Зачем же тогда на них указаны номера?
   Эти слова, как искра, подожгли тупичок, давно готовый воспламениться скандалом. Мнения разделились. Те, кому выгодно было быть принятым по номеркам – так назывались картонки, выданные в регистратуре,- были на стороне Хлопова, другие – их было больше – номерки игнорировали, кричали, что они – бюрократический пережиток.
   Спорили долго и страстно, не стесняя себя в выражениях, пока все та же ворчливая женщина не прокричала:
- По номеркам она уже давно принимать бы должна, а где она?!.. До сих пор нету! Номерки…- произнесла она, как ругательство.- Только бумагу портят, да людям нервы.
   И шум постепенно улегся.
   Хлопов посмотрел на часы – половина девятого. По графику, висевшему на стене у регистратуры, врач должна была начинать работу с восьми. Признав резонность критики талонной  системы, он прислонился к стене и задумался. Боль в его горле во время спора как-то притихла. «А не пойти ли мне на работу? – возникла вдруг мысль.- Там провести время будет  не тяжелее, чем здесь. А болезнь…» Он знал, что простудные заболевания многие переносят легко, «на ногах», и вспомнил слова своего приятеля, закончившего мединститут: «Грипп, хоть лечи его, хоть не лечи, он своих семи дней упустит!» 
   У Хлопова, как он понимал, сейчас был не грипп, скорее ангина, и по этой причине он уйти не решился. Сколько она протянется без лечения,  у приятеля он ни разу не спрашивал.
   Несколько минут прошло в трудном молчании. Со стороны регистратуры подошла еще одна женщина и встала около Хлопова. Она постояла немного молча, потом сказала вполголоса: «Уж и не знай, примут ли? Талончика не досталось. Чи ждать, чи не ждать?»
   Ей никто не ответил: чего здесь посоветуешь? И с номерками-то чувствуешь себя неуверенно: врача все еще не было. А вдруг и она заболела? Тогда вообще приема не будет.
   Женщина все же заняла очередь, и всем, кто подходил позже, говорила: «Стою вот, а может и бесполезно – талончика не досталось».
   Около девяти люди опять начали проявлять недовольство: до каких пор можно сидеть в неизвестности? Кто-то предложил идти с жалобой к главврачу. У женщины без талончика хищно загорелись глаза: «Эх, в газету бы написать про этот бардак! Фельетончик бы сочинить!»
- Идет, идет,- послышался вдруг предостерегающий шепот.
   По коридору быстро шла молодая высокая женщина. Красный плащ на ней был распахнут. В одной руке она держала серый берет и хозяйственную сумка, в другой – стопку папок, по виду, – истории болезней людей, ожидающих здесь приема.
   Женщина, шумно дыша, направилась к двери под номером семнадцать и табличкой под ним – «Терапевт».
- Прошу меня извинить,- сказала она на ходу.- Весь транспорт стоит. На такси добиралась… Очередной, проходите, пожалуйста…   Опережая врача, в дверь нырнул крепыш с орденскими колодками. Женщина, вспоминавшая о газете, с грустью посмотрела на его спину и вздохнула: «Пойду, наверно. Эта сверх нормы, точно, не примет: ишь, на такси на работу приехала!»
   Пока Хлопов осмысливал странную логику женщины, она тут же добавила: «Да и без сестры она – управляться будет подолгу: там одной писанины тьма-тьмущая!»
- На такси! – послышался саркастический возглас из глубины тупичка.- Она, когда утром прием, еще ни разу вовремя не являлась!.. Может и на такси, конечно, только транспорт здесь ни при чем: сам на троллейбусе ехал!.. Проспала, поди…
- А может у нее дитя – школьница?! – вступилась за врача ворчливая женщина.- Пока подымишь, накормишь… Вам, мужикам, не понять женские хлопоты… Кобели чертовы! – вдруг добавила она сердито.
   Дружно все рассмеялись, и напряженность рассеялась. К тому же появилась другая тема для разговора: внимание привлек к себе крупный мужик, направлявшийся к лаборатории.
   Выпятив здоровенный живот, он торжественно шествовал по коридору. В руках у него была стеклянная двухлитровая банка, почти до верху наполненная жидкостью цвета соломы. Он держал банку бережно, прижимая к груди, и двигался грузно, как асфальтный каток. А вслед ему шелестел говор:
- Он что, и по улице так шагал?!
- Это он ночной горшок сюда волокет! Неделю, небось, собирал!
- Да нет, это он сразу столько надул: вон пузо какое!
- Нальют зенки и не ведают, что творят,- вздыхает старушка.
   Ей возражают: «Не пьяный он, нет. Это он от природы такой долбанутый. Он на нашей улице жил».
   Мужик, если и слышал обидные реплики, то его реакция на них была нулевой. Втиснув свою банку в середину стола, к другим, он так же торжественно удалился. Алексей Иванович задумчиво смотрел ему вслед и вдруг почувствовал, что теряет ощущение реальности. Что рядом с ним находятся не настоящие люди, а их оболочки, их тени, что живут эти тени какой-то своей непонятной ему особенной жизнью, и что какая-то властная сила пеленает его и окунает в такую же необъяснимую и жутковатую канитель. Усилием воли Хлопов стряхнул с себя наваждение и сосредоточил внимание только на двери кабинета врача.

   Прием вначале шел очень медленно. Первый больной, кряжистый орденоносец, не выходил минут тридцать.
- Этак не попадешь и до вечера!- крякает в досаде пожилой мужчина и, встав со скамейки, подходит к двери вплотную. По его поведению можно было судить, что он решил пройти к врачу следующим.
- Сейчас моя очередь, гражданин!- бодро вскочила тоже очень не молодая женщина и попыталась было встать перед ним.
- Я – участник войны! Имею полное право!- внятно сказал ей мужчина и выставил перед женщиной локоть.
- А мне тогда легче было по-твоему?!- не уступает старушка и давит на участника войны боком.- Потом, сейчас кто вошел, он тоже участник, но он хоть занимал первым! А у меня температура под сорок!
   Но эти доводы не влияют на положение. Дверь для старушки остается недосягаемой.
- Слышь, дядя!- не выдержал кто-то.- Не один ты такой! Здесь и постарше тебя сидят!
- Ну и сиди, коль охота!- огрызнулся участник.
- Участников войны надо принимать отдельным врачам,- сказала рассудительно еще одна женщина,- а то разжигают к ним неприязнь вместо достойного уважения.
   С этим Хлопов был абсолютно согласен. Его тоже охватывает раздражение, когда кто-нибудь, ссылаясь на льготы, протискивается вперед, удлиняя и без того бесконечные очереди.
- Пока такой порядок не заведен,- пыхтит у двери участник.- Властям виднее, как и кому отдавать предпочтение!..
   Тот, кто не входил в категорию льготников – молодые, в пререкания не вступали, но пожилые возмущались активно.
- Гражданин! – повышает голос седоголовый мужчина с тростью в руке.- Вы что, не понимаете русского языка?! Я повторяю: здесь не один вы такой! Извольте встать в свою очередь!
   Голос был твердым и говорил о готовности человека к более действенным мерам. Но тут открылась дверь кабинета, и фронтовик, резко оттолкнув старушку, мышью шмыгнул к врачу.
- Нахал! Наглец! Сволочь! – понеслось ему вслед.
   И выходил он из кабинета под тяжелыми злобными взглядами.
   Врач очевидно слышала через дверь волнения в коридоре и стала вызывать к себе по фамилиям. Теперь участники и инвалиды войны не испытывали неловкости перед другими. Больные утихомирились, да и прием пошел побыстрее.
   Но Хлопов видел, что его очередь настанет не скоро. Он сел на освободившееся место, принял удобную позу, расслабился и  снова незаметно отключился от окружающего.
   Ему пригрезилось, что он на рыбалке, на берегу широкой реки, под теплым ласковым солнцем. Вокруг – ни души. Поплавок его удочки мерно качается на легкой искрящейся ряби. На дереве, под которым устроился Хлопов, незнакомая птица поет ему душевные песни. Хлопову было хорошо и покойно.
   Из этого блаженного состояния его вывели резкие тычки под ребро.
- Мужчина! Мужчина!.. Очнитесь – сейчас ваша очередь! – говорила ему сидевшая рядом старушка. Тычки ее были болезненны – наверно, она привнесла в них всю свою неприязнь к поликлинической обстановке.
   Хлопов вздрогнул, машинально отбил костлявую руку и осмотрелся тревожно. Вместе с ним в тупичке было только трое. «Когда она успела всех раскидать?»- подумал он поднимаясь.
   Кабинет терапевта был небольшой и обставлен спартански: простенький стол у окна, три стула, железная вешалка, деревянный топчан с несвежей простынкой, часть которой была накрыта клеенкой. На окне – короткая белая занавеска. Между вешалкой и столом, за которым сидела женщина с неприветливым взглядом, на стене висел фаянсовый умывальник, над ним – овальное зеркальце.
- Фамилия? – строго спросила врач и, отыскав карточку Хлопова, спросила еще: - Почему у вас новая история? Вы сюда пришли первый раз?
- Нет, не первый. Старая карточка затерялась в регистратуре.
- У меня когда были?..
- У вас впервые, действительно. У терапевта был на приеме в прошлом году, но это были не вы, и в другом кабинете.
- У нас укрупнили участки с нового года,- недовольным голосом сказала врач.- Считают, что мы двухжильные… На что жалуетесь?.. Раздевайтесь до пояса.
   Хлопов неторопливо положил на клеенку зонт, повесил на вешалку шляпу, снял и накинул на спинку стула пиджак, галстук и принялся расстегивать пуговицы на рубашке.
- На что жалуетесь?- повторила вопрос терапевт, выражая интонацией недовольство нерасторопностью Хлопова.
- Горло..,- ответил он сипло.
- Температура? Откройте рот… Шире, пожалуйста! Вы думаете – в полуоткрытом я что-нибудь вижу?.. Подойдите к окну…
   Врач заглянула в широко распахнутый рот Алексея Ивановича, обстукала его спину и грудь костяшками пальцев, прослушала сердце и легкие, бросила коротко: «Одевайтесь!» и стала быстро писать что-то на карточке.
   Хлопов оделся, причесался перед зеркальцем, поправил галстук, а она все писала. Потом достала из коробочки бланки рецептов, и на них запестрела латынь.
- После еды по одной таблетке четыре раза в день,- послышались наставления,- вот эти, первые три дня – по две. Горло полощите чаще. Какая температура у вас?
- Тридцать семь и шесть. Была утром…
- Так, превосходно. Открываю на вас больничный. Завтра сдадите анализы: кровь, моча, кал…
   Хлопов заранее застеснялся, представив себя под обстрелом глаз тех, кто завтра окажется в тупичке поликлиники, но врач не дала ему времени углубляться в переживания:
- Ко мне придете в среду к четырем часам дня, а до этого пройдите диспансерное обследование.
   Оказалось, что вышло чье-то постановление о медицинском обследовании всего населения и, чтобы он выполнялось, каждого, кто заболел и обратился за помощью, вынуждали показаться и другим врачам, указанным в этом постановлении.
- Так я и за неделю не обойду их,- сказал Хлопов, уяснив ситуацию.- Перед каждым кабинетом очередищи.
- На диспансеризацию – вне очереди,- ответила врач, протягивая Хлопову карточку со списком врачей, которых он должен посетить.- В крайне случае скажете, что вы на больничном.
- Неудобно как-то без очереди,- пробормотал Алексей Иванович.
- Если вам неудобно, то стойте!- отрезала врач.- Но в среду я вас приму только с отметками всех, кто здесь указан!
- Скажите, а чем полоскать горло?- спросил Хлопов, смирившись.
- Я же вам все написала! Фурациллин, настойки календулы, эвкалипта… Можно теплой водой с содой. Ни кислого, ни соленого. Ничего острого.
   Алексей Аванович вышел из кабинета заметно расстроенным. Пребывание на больничном листе уже не казалось ему желаемым отдыхом.
   Здесь же, в аптечке при поликлинике, он купил назначенные лекарства и начал обходить врачей, записанных в диспансерном листке. Больные, сидевшие у кабинетов этих врачей, недовольно ворчали, но все же пропускали его беспрепятственно. Впрочем, процесс обследования не был ни затяжным, ни обременительным: врач только спрашивал у Хлопова – есть ли у него жалобы по его профилю. Алексей Иванович отрицательно мотал головой, и врач сразу отмечал в направлении: «без патологии» и ставил свою подпись.
   К одиннадцати часам Хлопов получил подобные заключения во всех обойденных им кабинетах. Оставались флюорография и ЭКГ.
   Флюорография, как сказали ему в регистратуре, проводилась вне здания поликлиники, но где-то недалеко во дворе, и работала в понедельник с утра до обеда. ЭКГ тоже можно было пройти сегодня, только после обеда – там работали с двух.
   Посмотрев на часы, Хлопов поспешил к раздевалке. «На флюорографию я успеваю»,- прикинул он. Однако гардеробная оказалась закрытой, и возле нее – Хлопов уже не удивился такому,- стояла толпа. Алексей Иванович еще утром заметил, что одевают людей в первую очередь, и стал пробиваться вперед, слушая разные реплики в адрес работников поликлиники.
- Где же, черт побери, она пропадает?!- громыхал густой бас у двери гардеробной.- Полчаса здесь стою, чтоб только одеться! К врачу меньше ждал!
   Басу вторили голосенки пожиже:
- Если она на этой работе не может справляться, где же она может работать?!
- А может она того… В туалет захотела?- предположил кто-то.- Человек все же…
- Какой туалет?! Сколько в нем можно сидеть?!!
- А вдруг расстройство кишечника?..
- Нет, это уж, видать, такой человек! Такие, куда ни поставь, всюду место испортят!
   Хлопов в полемику не вступал, но и ему было обидно попусту терять время у запертой раздевалки.
   Когда гардеробщица наконец появилась, владелец могучего баса сердито провозгласил:
- Заждались мы вас, милая!
- Я была по делу,- бросила через плечо гардеробщица.
- Все дела ваши – здесь!
- Не скажите! Есть и другие. Велели медсестру подменить.
- Ха! Вон тебе что – медсестру! Вот так подмена!
   Хлопов уже и оделся, и открыл выходную дверь поликлиники, а перепалка все продолжалась.
На улице он обратился к прохожему:
- Здесь где-то есть рентгеновский кабинет, вы случайно не знаете?
- Там,- показал тот рукой.- Вон там свернете за угол, войдете во двор, там его и найдете.
   Пройдя метров сто по указанному маршруту, Хлопов увидел людей, обступивших громадную трехосную автомашину, на которой вместо кузова громоздилась желтая будка с красным крестом посредине.
   Агрегат был поставлен, как видно, надолго: машина стояла на спущенных скатах, полузасыпанных мусором, от столба к будке тянулись два толстых электрических кабеля, а к ее торцу болтами крепилась железная лестница.
   Хлопов занял очередь, в которой заметил нескольких человек весьма неприятного вида: в поношенной мятой одежде, небритых, у одного под глазом светился свежий синяк. Позже, из разговоров, он уяснил, что эти люди находятся здесь по направлению службы трудоустройства.
   Было холодно. Дождь вроде бы прекратился, но мог пойти вновь в любую минуту – на небе висела неоглядная темно-серая туча. Во дворе свободно разгуливал ветер.

- Кто крайний?- раздался простуженный голос за спиной Хлопова.
- Я последний,- ответил он, обернувшись.
   Вид подошедшего был отвратителен: мятое в грязных пятнах пальто из когда-то светлого драпа, черная шапка-ушанка с оторванными тесемками, отчего уши ее вели себя вольно: одно торчало надломлено в сторону, другое и вовсе отвисло, лицо его было заросшим рыжей щетиной, и в каких-то крупных болячках; на ногах – большие грязные башмаки.
- Это ты штоль последний?- переспросил он, обдав Хлопова кислым запахом браги.
- Я, я,- повторил Алексей Иванович и неприязненно отстранился.
   Подошедший удовлетворенно кивнул головой, сплюнул в сторону и запустил правую руку в карман. Она ушла в пальто почти что по локоть. С напряжением в лице он отыскивал что-то в глубинах одежды, но не найдя ничего, запустил левую руку в левый карман. После усердных поисков он извлек оттуда мятую пачку дешевых папирос, коробок спичек и долго прикуривал, подтирая рукавом пальто под толстым вздернутым носом. Руки у него были грязные, с длинными костлявыми пальцами и черными полумесяцами ногтей.
   Хлопов искоса наблюдал за действиями этого человека и старался понять: кто он, и по какой надобности он здесь появился?
   В это время к ним подошел еще один мужчина, более приятной наружности. Он также спросил: «Кто крайний?», и выжидающе смотрел на людей. Ему никто не ответил. Человек, стоящий за Хлоповым, был занят раскуриванием папиросы.
- Вот, за ним держитесь,- показал на него Алексей Иванович.- Он только что за мной занял.
   Тип с болячками на лице неожиданно рассердился.
- Ты на кой за меня отвечаешь?! – спросил он грозно у Хлопова.
- Так вы же молчите, а гражданин спрашивает…
- Ты на кой за меня отвечаешь?! – повторил тип, игнорируя объяснение.
- Я же вам говорю…
- Ты на кой за меня отвечаешь?!! – исступленно твердит хриплый голос.
   Эти «Ты на кой за меня отвечаешь?!» звучали все злее и злее.
   Хлопов растерялся. Было видно, что напиравшему на него человеку ничего не стоило распустить свои руки. А может быть, он этого и хотел. «Что делать? Не драться же мне с этим омерзительным господином!» - метались затравленно мысли.
   Люди внимательно наблюдали за внезапно возникшим конфликтом, но никто не вмешался. Хлопов был одинок перед свирепеющим человеком, повторявшим все агрессивней: «Ты на кой за меня отвечаешь?!» и уже теснившим его в сторону.
   Алексей Иванович, пятясь из очереди, начал паниковать и был готов броситься вон из этого общества, но заступник все же нашелся.
- А ну кончай балабонить! – властно прикрикнул тот, у кого Хлопов видел под глазом синяк.- Чего приклеился к человеку?! Умучил ты меня своей простотой!
   Наседавший на Хлопова тип яростно вскинулся в сторону голоса, но тут же осекся: его встретил прямой, твердый, уверенный взгляд. И он как-то весь сжался, перевел все внимание на папироску, докурил ее торопливо, бросил на землю, раздавил огромным ботинком и начал громко сморкаться и кашлять, смачно сплевывая под ноги.
   Все дальнейшее время продвижения до будки Алексея Ивановича била нервная дрожь. О болезни своей он даже не вспоминал.
   Аппарат, к которому велели ему прижаться грудью, был очень холодным, и Хлопов долго потом чувствовал его отпечаток. Он торопливо оделся и поспешил в поликлинику, к кабинету кардиологического обследования. Там он отогрелся и кое-как успокоился.
   До начала приема было более часа, но Хлопов решил подождать. «Стоит только куда отойти, как  здесь вырастет очередь,- рассудил он.- Посижу, зато буду первым».
   Позже он был доволен своей предусмотрительностью: к открытию у кабинета собралось уже много народа, и опять возник спор: по номеркам идти или просто по очереди. Хлопову от участия в этом унизительном выяснении помог уклониться один коренастый мужчина.
- Я на больничном! – заявил он и встал первым у двери.
- Позвольте! – встрепенулся Алексей Иванович.- И я на больничном! Я здесь был раньше вас!
   Тогда я за вами,- согласился мужчина.
   Процедура снятия электрокардиограммы Хлопову была известна. Он быстро разделся до пояса, снял ботинки, носки, сунул ноги в казенные шлепанцы и прошел к топчану, в изголовье которого находилась медицинская аппаратура. Медсестра окольцевала его конечности резинками с датчиками и, следя за дыханием, умело работала с аппаратом, переставляя время от времени на узкой груди пациента еще один датчик, с присоской.
   Хлопов, одеваясь, смотрел как она пропустила в руках длинную бумажную ленту, что-то начеркала на ней авторучкой и сложила ленту гармошкой.
- Ну, а как там вообще?- поинтересовался он.
- Изменения только возрастного характера,- скупо ответила медсестра.- Расшифровку передадим лечащему врачу.
   «На сегодня программа, пожалуй что, перевыполнена»,- подумал Хлопов, закрывая за собой дверь поликлиники.
   Домой он пришел, когда стрелки вплотную приблизились к трем. Переоделся в домашнее, скипятил чай – есть от усталости не хотелось – и стал разбираться с лекарствами.
   Дверной звонок был резким и неожиданным. Алексей Иванович вздрогнул. В глазок он рассмотрел встревоженное лицо соседа.
- А-а, это вы дома,- полувопросительно сказал Сан Саныч, увидев Хлопова на пороге.
- Да. А что?.. Проходите…
- Слышу - топот у вас,- объяснил сосед, заходя в комнату.- Решил вот проверить. Вчера… Не читали в газете про квартирные кражи?.. Какая-то шайка, пишут, орудует, когда хозяев нет дома.
- Да нет, Сан Саныч, я это,- ответил Хлопов, тронутый бдительностью соседа.- На больничном вот нахожусь… Спасибо вам за заботу… Присаживайтесь…
- На больничном?- переспросил Сан Саныч и сел на предложенный стул.- А что, извините, с вами случилось?..
- Да так… Горло, температура маленько… Простыл, кажется… От врача вот сейчас. Вон сколько лекарств повыписала! Да дело даже не в этом. Пока к ней попал…
   Хлопов в досаде махнул рукой и вдруг стал подробно рассказывать о пережитом им в поликлинике. С горечью в голосе он говорил об унизительных очередях, вынуждавших людей терять свое время и здоровье и ругаться друг с другом, о формализме врачей, регистраторш, гардеробщиц. Вся медицинская система была, по его словам, каким-то монстром, враждебно настроенным к заболевшему человеку.
   Алексей Иванович, редко посещавший врачей, конечно же, сильно преувеличивал, воспринимая за нечто сверхненормальное обычную, повседневную ситуацию в поликлинике, ситуацию, с которой давно уже свыклись и врачи, и их пациенты. Никакого антагонизма между ними, конечно же, не было. Все было проще: больных – много, врачей – мало, а когда мало чего-то, всегда появляется почва для недовольства, и уже не находит места та доброжелательная атмосфера, когда само посещение врача, беседа с ним уже являются сильным исцеляющим фактором.
- Вы поймите, Сан Саныч,- говорил Хлопов, разволновавшись,- туда же боль-ны-е пришли! Многие с температурой! А там!.. Сплошное бездушие! Обращаются с тобой, как с…ну, не знаю как с чем! Но только не как с человеком!.. Как будто ты деньги пришел занимать, а сам не вернул еще старое! То, что людям некуда больше податься, эксплуатируется на двести с лишним процентов!.. И люди от такой обстановки звереют. Разве что не кусают друг друга! Мне там одна тетка от злости чуть ребро не сломала, только я-то в чем виноват перед ней?..
   Сан Саныч покосился на пузырьки и таблетки.
- Плюньте вы на все это,- посоветовал он,- Хорошим эта лечеба не кончится. Убедился на собственном опыте.
   Алексей Иванович недоуменно уставился на него. Его удивил не только смысл совета соседа, но и то, с каким откровенным презрением высказал он свое отношение к лечению: слово-то какое придумал – лечеба!
- Вот вы меня утром спросили,- продолжил Сан Саныч,- почему мне не лежится даже в такую погоду. Да все по той же причине!.. Случилось и мне простудиться однажды. У меня началось точно также – горло опухло. Тоже пошел к врачу и – увяз по макушку в этих болезнях. Приписали лекарство, сказали – от простуды. Пил, пил… Голова стала болеть, давление поднялось. Приписали другое – от давления. Тоже принимал регулярно. Давление упало – на двор, извиняюсь, ходить перестал. Три дня мучился. Сказали – это побочное, от лекарств. Другое выписали  - теперь от побочного. Понос, извиняюсь, открылся, как при холере. Стали его останавливать – опять давление. Больше месяца эта карусель продолжалась, а мне все хуже и хуже. Положили в больницу – положение стало критическим, а там…,- Сан Саныч закрыл глаза и долго покачивал головой,- жуть, что там делалось! В палате – семь человек. Койка к койке. Ранней весной дело было, в начале апреля. Форточки все закрыты - кому-то дует. Кто-то храпит, кто-то кашляет, как верблюд… Туалет один на все отделение. Вернее, там три кабины, но работает только одна, две другие все время закрыты: одну няня себе приспособила – лентяйки, ведра хранит, другая - просто закрыта, по неисправности. Клизму поставят, а в кабине уже сидит кто-нибудь. Ходишь, умоляешь его, чтоб побыстрее. А если глухой?
   Сан Саныч тоже возбудился от воспоминаний, говорил быстро, отрывисто.
- А чуть темно – тараканы! По стенам, по койкам, по тумбочкам! Я их вида не выношу, содрогаюсь – противно! Ночью проснешься – а они по тебе толпами бегают! Кошмар!.. Ко мне дружок тогда пришел, навестить. Он сам – медик. Беги, говорит, скорее отсюда, пока силы остались. И лечись тоже – бегом, слыхал, поди, про такой способ? Я подумал сперва, что он шутит, но он сказал, что это – очень серьезно!.. В этот день к обеду не оказалось раздатчицы, и поставили раздавать няню. Ну, здесь – вообще!! Она же только что горшки выносила, в унитазе возилась, а ее –  прямо к еде!!.. Наливает она суп мне в тарелку, а я ей на руку смотрю. Рука у нее, до локтя, в струпьях каких-то, как при ожоге. Они же, думаю, мне в еду сыплются!.. Все!.. К еде я, конечно, не прикоснулся и в тот же день выписался… А бег, оказалось, не шутка! Очень даже не шутка. Только им теперь и спасаюсь, забыл уже про врачей. Почти десять лет бегаю. А как заленюсь чуток – рука этой няни сразу же передо мной возникает. Ничего тогда не удержит! В любую погоду – на улицу!
   Хлопов слушал внимательно, с доверием и состраданием. Перед ним, почти наяву, возникали пугающие картины неизвестной ему больничной жизни.
   Переживания утомили Алексея Ивановича, и он, проводив соседа, сразу уснул. Спал долго, до самого вечера, но сон был тяжелый и не принес облегчения. Проснувшись, он констатировал, что первый день пребывания его на больничном уже завершился.

   Во вторник Хлопов с утра сдал анализы и, возвратившись домой, стал старательно выполнять все врачебные назначения. По настоянию жены он дополнительно парил ноги и пил чай с малиновым вареньем.
   В среду ровно в четыре он пришел к кабинету с семнадцатым номером и оказался пятым по очереди.
- Сейчас набралось только,- сказала ему женщина, которую Хлопов уже видел здесь в понедельник.- Я подошла – никого еще не было. Заходить собралась, а туда какая-то жучка в белом халате вбежала. Полчаса уже там тараторят.
   Через дверь слышались возбужденные голоса, часто прерываемые смехом.
   Хлопов сел на скамейку и стал рассматривать картинки на медицинские темы, висевшие на противоположной стене. В прошлый раз из-за сложившейся здесь обстановки он их не заметил.
На одной из картинок был совет: «Прежде, чем показаться врачу, продумайте свои жалобы. Это съэкономит время приема».
   «Так. Что у меня сегодня? – Алексей Иванович переключил внимание на свой организм.- Температуры нет. Слабость… Боли в горле остались». Он надавил пальцами на гортань, сделал глотательное движение. «Да, болит».
- А чего вы хотели?- недоуменно заметила врач, выслушав его исповедь,- Это заболеть просто. Лечение – процесс длительный.
   Она взяла протянутый Хлоповым листок диспансеризации.
- Здесь у вас все хорошо. Анализы тоже хорошие. Похоже, что небольшая простуда… Вы левомицитин принимаете? По сколько таблеток?
- Как вы назначили: по две штуки три раза в день.
- Хорошо. Продолжим пока ударную дозу. Придете ко мне в пятницу, думаю, будет получше.
   Но нет, к пятнице лучше не стало. Наоборот. К полудню в четверг состояние Алексея Ивановича резко ухудшилось. Небо запылало жгучим огнем, изо рта пошел гнилостный запах, затруднилось дыхание. Съесть он смог только жидкую кашу.   В пятницу Хлопов уже не раздумывал над тем, что говорить ему на приеме: все было видно без разъяснений.
- Подождем до понедельника,- сказала врач, посмотрев на него с подозрением.- Лекарства все принимаете регулярно?..
- Да,- прохрипел Алексей Иванович, жарко дыша полуоткрытым ртом, и врач от него немедленно отшатнулась.

   Суббота и воскресенье для Хлопова оказались кошмаром. Он все время пластом лежал на кровати с незакрывавшимся ртом и тихо стонал.
- Не понятно,- сказала терапевт в понедельник с глубоким, чисто человеческим состраданием, осматривая полость рта Хлопова.- Небо почему-то все в язвах. Это же совсем не ангина!.. Вас оториноларинголог смотрел? Нет? Как же так получилось? Он должен был посмотреть обязательно! Она сейчас на приеме. Берите талончик в регистратуре и скажите, чтобы перенесли от меня к ней вашу историю.
   Высидев небольшую очередь, Хлопов вошел в кабинет специалиста по горлу. Врач, невысокая полноватая женщина лет сорока, упрекнула его в том, что болезнь сильно запущена. Его объяснения она слушала, казалось, вполуха, ритмично покачивая головой, как бы в согласии, и все это время писала что-то в его истории  болезни и на бланках рецептов.
- Больничный буду продолжать я,- объявила она, приподняв наконец голову,- вот вам рецепты. Эти таблетки,- показала она на один,- будете пить по две штуки на прием, четыре раза в день. Остальные – по одной. После еды.
- А с теми лекарствами как?- спросил Алексей Иванович.- Они не нужны больше?
- Пейте те, что назначила я,- сухо ответила врач.- Ко мне – в среду.
   На какое-то время боли были приглушены мыслями: «Что, лечение терапевта было неверным? Куда девать ту кучу таблеток? В мусор? Да черт с ними, с таблетками и с деньгами, но как же так: столько лечила, а получается, что не тем?!»
   Хлопов вышел из кабинета, машинально оделся и направился к дому, но все еще не мог успокоиться. «Как же так можно?! Одной показалось, что будет лучше от этих лекарств, второй – от других, а ты плати не только деньгами, но и здоровьем за их безответственные эксперименты! Больше недели прошло, а нисколько лучше не стало!»
   Неожиданно перед Хлоповым всплыло розовощекое лицо соседа. Лицо скривилось в усмешке, подмигнуло лукаво и тут же исчезло.
   Возмущение еще долго не проходило, но Алексей Иванович стал аккуратно выполнять новые назначения. Он выпил таблетки в порядке, установленном доктором, и в туже ночь ему стало плохо совсем. До утра он лежал с настежь распахнутым ртом и пугал жену тусклым безжизненным взглядом. Она хотела вызывать скорую помощь, но Хлопов не разрешил – не приступ же сердца.
   С рассветом, не дожидаясь среды, жена повела его в поликлинику.
- Боже!- всплеснула руками изумленная врач.- Что это с вами?!
   Алексей Иванович жалобно замычал.
- У вас прогрессирует что-то злокачественное! Нужно срочно ложиться в стационар! Как вы, согласны на это?
   Врач почему-то спросила Нину Петровну, вошедшую в кабинет вместе с мужем.
   Супруги синхронно закивали головами в согласии.
- Согласен, доктор,- выдавил из себя Хлопов.- Кладите. Сил больше нету…
   Врач, посерьезневшая, ушла. Каждая минута ее отсутствия казалась Хлоповым часом. Алексей Иванович, привалившись боком к стене, тихо постанывал. Нина Петровна, держа в руках его плащ, смотрела перед собой с безысходностью.
- Договорилась!- сказала врач, возвратившись.- Сейчас вас отвезут на нашей машине в областную больницу. Время терять не будем: каждая минута сейчас дорога, так что поезжайте немедленно!.. А за больничным,- она обратилась к Нине Петровне, - вы потом подойдете… Да, вот направление возьмите.
   Нина Петровна позвонила из регистратуры к себе на работу и попросила оформить ей отпуск по семейным обстоятельствам.
   Областная больница находилась на окраине города и путь к ней лежал через центр. За окнами санитарной машины величаво проплыли высокие стены старинной крепости, пятиэтажный Дом быта, построенный в последние годы развенчанного социализма, на какие-то секунды открылся вид на широкую реку. Дальше машина неслась по улицам дореволюционной застройки. Хлоповы редко бывали в этом микрорайоне, а когда доводилось – всегда восхищались добротными кирпичными зданиями трудоемкой архитектуры.
  Сейчас им было не городского пейзажа. Алексей Иванович страдал. Во рту у него, казалось, бушевал целый рой взбесившихся ос. Боли от их укусов доводили его до отчаяния. В лечебный корпус, к которому его подвезли и оставили на попечение супруги, он вошел, шатаясь от слабости.
   В просторном вестибюле с бетонным полом никого не было, кроме пожилой скучающей гардеробщицы. Она показала на дверь, куда им следует обратиться.
   На двери, под табличкой с трафаретной надписью: «Дежурный врач ЛОР» висела другая, от руки: «Звоните». Сбоку желтела кнопка звонка. Нина Петровна, приподнявшись на цыпочки, с силой вдавила ее. Звонок ясно слышался через дверь. Подождав пару минут, Хлопова опять дотянулась до кнопки. На этот раз она долго не отрывала палец. Из кабинета доносились тревожные звуки, но дверь так и не открывалась. Нина Петровна подергала ручку – дверь была запертой.
- Обед, наверно,- тихо предположил Алексей Иванович.
- Какой здесь обед?!- продолжая трезвонить, возмутилась Нина Петровна.- Магазин, что ли?!..- Нет никого в кабинете!- крикнула она гардеробщице, невозмутимо наблюдавшей за ней из своей амбразуры.
- Он, кажись, в отделение пошел,- неохотно откликнулась та.- Я позвоню туда по внутреннему..
   Было видно, как она подняла трубку и с кем-то поговорила по телефону.
- Да, он там. Сейчас спустится.
   Хлоповы сели на длинную скамью и стали молча смотреть в никуда.
   Врач появился минут через десять, это был полный, круглолицый мужчина лет тридцати пяти. Он равнодушно взглянул на привставшего Алексея Ивановича и, ничего не сказав, скрылся за дверью.
- Идти, что ли?- выждав минуту, спросил Хлопов жену.
   Волевое лицо Нины Петровны тоже выражало недоумение. Потом она встала и, приоткрыв дверь, спросила в нее: «Можно к вам?»
- Подождите! – рявкнуло изнутри.
   Дверь дернулась, и было слышно, как в замке повернулся ключ.
- Да что же это такое?!- вскипела Хлопова и стала и исступленно трезвонить.
- Немедленно прекратите хулиганство!! – показалась из двери круглая голова.
- Вы можете хоть слово сказать?!- клокотала Хлопова.- К вам больного привезли!
- Ну и чего?.. Знаю. Мне инструменты подготовить надо сначала, потом смотреть.
- Хотя бы это сказали,- успела вставить Нина Петровна, прежде чем дверь перед ней снова захлопнулась.- Не люди мы, что ли?..
   Она продолжала ворчать, не обращая внимания на мужа, который пытался ее урезонить:
- Ну чего ты, ей Богу! Он же все слышит! Выведешь его из себя, а он мне сейчас в горло полезет!
   Но осмотр прошел безболезненно. Позвав Хлопова, врач произвел заморозку и долго, внимательно рассматривал его горло то просто так, то через зеркальце, и наконец объявил, что его направили сюда по ошибке.
- Показаний за ЛОР у вас нет никаких,- сказал он спокойно,- у вас ярко выраженный стоматит. Обратитесь к стоматологу.
   Врач написал что-то в направлении и обстоятельно объяснил, куда и на чем им нужно поехать и как отыскать стоматологическую лечебницу.
- Да он что, в уме?!- взорвалась Нина Петровна, порываясь к врачу.- Какой стоматит?! Ты что, ребенок?! Соски с пола сосешь?!
   Алексей Иванович с трудом удержал супругу от разбирательств, хотя сам не поверил поставленному диагнозу. Он знал, что стоматит – это от грязи, и действительно, чаще всего – у детей. Но не спорить же здесь, что доктор неправ!
   Хлоповы на такси, опять через весь почти город, поехали опять в свой район, где и была стоматологическая клиника. Она также размещалась на первом этаже панельного жилого здания, здесь также были регистратура, раздевалка, кабинеты и очереди. Алексей Иванович отмечал это с безразличием, подчиняясь безвольно указаниям Нины Петровны. Она зашла в кабинет вместе с мужем.
   Осматривала Хлопова смуглая женщина с пышной прической. Волосы ее были окрашены в фиолетовый цвет.
- Видите ли, наши болезни и болезни ЛОР – пограничные,- сказала картавя она, выслушав их историю.- Конечно, вам лучше было бы остаться там, в областной. Там – инструменты, приспособления. В нашей больнице даже лекарств таких, как там, нет – мы, в основном, кладем с травмами, в основном, - хирургические дела. Но ничего, ничего,- спохватилась она, увидев, что Хлопов от таких слов стал прогибаться в спине,- я им отсюда все приготовлю, не беспокойтесь. Я просто сказала, как было бы лучше… Сейчас позвоню в нашу больницу.
   Она вышла.
- Завтра с утра явитесь вот по этому адресу,- сказала она возвратившись,- там наш стационар. Обо всем я с ними договорилась, вот направление.
- Доживу ли до завтра,- грустно произнес Алексей Иванович, вылезая из кресла.
- Ничего, ничего, не волнуйтесь. Я вам облегчу сейчас ваши боли,- сказала врач с пониманием.
   Он велела Хлопову открыть рот, и опрыснула его какой-то аэрозолью, потом замазала язвы помадой, похожей на губную, но только синего цвета.
- Все импортное! – горделиво сказала она.- Брала по знакомству, за наличные. Видите, как удобно! А какие отличные антибиотики!
   Вторично оросив небо, она показала изящный грушевидный опрыскиватель, с красивой иностранной этикеткой и добавила:
- Куда нашей промышленности! И синька импортная, тоже антибиотик!
   Расхваливая заграничные препараты, подчеркнув, что они принадлежат ей лично, врач, возможно, намекала на какую-то плату, но Хлоповы этого просто не поняли. Они были измучены и еще не привыкли к тому, что медицина – это уже не бесплатно.
   Лекарства, примененные стоматологом, и в самом деле были хорошими: они сразу показали свое лечебное действие. Жжение во рту прекратилось еще до выхода из здания клиники. Домой Алексей Иванович шагал бодро, немного недоумевая только над тем, почему на него так внимательно смотрят встречные.
   Это он понял дома, когда, раздеваясь, посмотрел в зеркало: губы и часть подбородка у него были синими.
- А ты не могла подсказать?- с укором сказал он жене, покрутив возле губ пальцем.
   Нина Петровна только печально вздохнула.
   Это лишь показалось, что становится легче. Болезнь притаилась на время и коварно разрушила все иллюзии новым жестоким приступом. Импортные снадобья не только больше не помогали, но было похоже, что они сговорились с болезнью и начали действовать сообща.
   На Хлопова было тяжко смотреть. Исхудавший, с серыми впалыми щеками, измазанный синей краской, которая не смывалась отечественными средствами, он уныло лежал на постели и рад был любому исходу, лишь бы не чувствовать адские боли в пылающем рту. Он уже не мог проглотить даже воду.
   К вечеру его навестили со службы. Пришли две сотрудницы – Зина и Даша. Хлопов слышал, как они долго шептались с женой, и думал – где взять ему сил, чтобы говорить с ними, не выдавая страданий? Он надеялся, что жена догадается и спровадит нежелательных посетителей, но они уже, улыбаясь натянуто, вошли в его комнату.
   Пораженные видом своего сослуживца, они явно смутились и, стремясь не встречаться с его затравленным взглядом, заговорили об отвлеченном, о том, что сейчас Хлопова занимало меньше всего.
- В больницу вот завтра,- выдавил из себя Алексей Иванович в ответ на пожелание быстрее поправиться.
- И хорошо!- радостно подхватила круглолицая Даша.- Что дома-то толку?! Вот у Семенова из производственного, знаете?.. Жену лечили все дома, да дома и залечили совсем. Завтра хоронить будем. Атнибиотики, говорят, передозировали.
   От такой новости Хлопов жалобно всхлипнул, голова его откинулась на подушке, щеки судорожно затрепетали.
   Зина, испуганно ойкнув, схватила напарницу за руку, и они, бормоча про добро и здоровье, поспешно покинули комнату.
   Минут сорок Алексей Иванович находился в прострации. Супруга его скорбно сидела на кухне.
- Нина! Нина! – она вздрогнула вся от отчаянных выкриков и, в испуге, бросилась к мужу.
- Нина!- жестикулируя руками, повторил он.- Книгу! Быстрее!..
- Какую книгу?- окончательно растерялась жена.- Зачем сейчас книга? Успокойся, Лешенька, успокойся!..
- Книгу!- настаивал Хлопов.- Эту!.. Черт бы ее… Медицинскую… Энциклопедию!
   Нина Петровна, поняв теперь, что муж ее не рехнулся, поспешила за книгой. Им, давно еще, подарили популярную медицинскую энциклопедию, и они иногда, в свободное время, просматривали ее поодиночке. Она сдернула книгу с полки и, на ходу вытирая халатом пыль, вернулась в комнату к мужу.
- Читай!- стонал Алексей Иванович.- Читай… Стоматит… Я не могу…
   Нина Петровна одной рукой торопливо нацепляла очки, а другой – нервно листала страницы.
- Так… Стоматит. Нашла…
- Читай!
- Стоматит…
- Дальше, дальше!..
- Профилактика…
- Дальше! Читай же, от чего он?!..
- Причины болезни.
- Вот, вот!
- Возникает вследствие раздражения слизистой оболочки никотином и алкоголем,- перечисляла Нина Петровна,- может развиться и при неправильном лечении антибиотиками.
- Стоп!
   Голова Хлопова опять обессилено упала на подушку.
- Дураки мы,- прошептал он.- Чуть-чуть не отправился вслед за дедом на кладбище. Ох, дураки-то какие!
- Ты о чем это, Леша?..
- О том!.. Вспомни-ка, что я пил все это время?!.. Антибиотики! Лошадиными порциями!.. И эта еще меня всего облила напоследок!.. Импогтные-е!- с сарказмом скартавил он.
   Нина Петровна вцепилась глазами в строчки энциклопедии.
- Точно, Лешенька, точно!.. Вот тебе и врачи!..
   Супруги  вновь и вновь читали статью о стоматите, и у них появилась надежда на исцеление. Но, взглянув на изможденное лицо мужа, Нина Петровна строго сказала:
- В больницу ты все равно ляжешь! Лекарств никаких там больше не принимай: объясни им там, что с тобой делали, но ложись! Пусть лечат по-настоящему! И еще: если не поедешь в больницу, больничный тебе могут и не продлить, а разве можно сейчас тебе на работу?!..

   Утром  Нина Петровна вызвала по телефону такси и отвезла супруга в больницу. Возвратившись, она занялась уборкой в квартире. Это привычное дело сегодня растянулось на долго. Слух о тяжелой болезни Алексея Ивановича уже распространился среди родственников и знакомых, и каждый, сочувствуя, старался дать добрый совет в меру своих знаний и понятий о ситуации. Нина Петровна была просто засыпана массой способов устранения недуга, которые давали ей люди даже очень далекие от медицины. Все советы, по словам их давателей, были почерпнуты из серьезных источников и проверены  или на себе, или на очень близких им людях. Хлопова была тронута таким активным сочувствием их неприятностям.
   Последним был звонок из Москвы. Звонил муж ее сестры, Анатолий. Нина Петровна узнала его по голосу и бесцеремонности в разговоре.
- Вы смотрите телевизор?- не здороваясь, не представляясь возбужденно спросил он.- Что, уже спите?! Плохо!.. Опять была передача, которая поможет тебе поставить на ноги Алексея. Где он сейчас?.. В больнице?.. Бери карандаш и записывай!
- Чего записывать?- слабо сопротивлялась Нина Петровна, уже уставшая от обилия советов и рекомендаций.- Я же говорю – он в больнице!
- Ерунда это – больница! Бери карандаш, говорю!.. Пока у меня все в памяти… Взяла?
- Взяла, взяла,- подтвердила Нина Петровна, не думая, конечно, о записях.
- Пиши: Шувалов! Это – автор только что вышедшей книги о лечении дыхательным способом... Записала? Шувалов! Говорят, что пойдет нарасхват! Лично я завтра же бегу себе покупать: обязательно буду заниматься таким методом. У нас все знакомые уже начали – результат потрясающий! Все болезни можно лечить!.. Я вначале не верил, а когда увидел, как старик, дядя Гоша… Да ты его видела, когда вы приезжали сюда! Вспомни-ка: на костылях… Все сидел на лавочке у подъезда… Теперь без лифта к себе на шестой этаж забирается! А все по методу этого Шувардина!
- Шувалова,- машинально поправила  Нина Петровна.
- Да, да конечно – Шувалова! А здесь эта передача! Обязательно завтра буду искать эту книгу! На тебя брать, если будет возможность?.. Конечно возьму!
- Не надо. Я все равно не буду читать. Пусть врачи читают!
- Напрасно,- Анатолий, казалось, обиделся,- я ведь от всей души предлагаю. Когда она к вам дойдет? Если и дойдет только. Здесь может весь тираж разойтись!
- Ну и дай Бог,- устало сказала Нина Петровна.
   Анатолий точно обиделся. Сказал, что болеете вы все только из-за невежества и упрямства, и повесил трубку.
   Нина Петровна обидой зятя не огорчилась. Она поверила, что муж поправится теперь и без всякого лечения. Она была твердо уверена, что болезнь его – это ошибка врачей. И как бы ни казалось странным такое, она была довольна этим выводом. Теперь-то все будет хорошо! Она даже не возмущалась врачами, радовалась, что наконец-то все позади. Впервые за эти дни она уснула спокойно, хорошо выспалась и встала утром в умиротворенном состоянии. Готовя завтрак, она даже напевала вполголоса, вторя певице, выступавшей по радио.
   Но эта умиротворенность было не долгой. В дверь требовательно зазвонили. Звонила соседка, жившая этажом ниже.
- Нина Петровна! Срочно!- прерывисто дыша, проговорила она.- Алексей Иванович вас требует! Он почему-то до вас не дозвонится.
   Хлопова, оставив дверь открытой опережая соседку, бросилась вниз. Немного отлегло у нее, когда услышала она шепелявивший голос супруга:
- Нина?! Уф-ф! Хорошо, что застал. Сейчас же неси мне одежду! Не могу я здесь больше!
- Почему, Алексей?!.. Успокойся…
- Не спрашивай! Все потом! Звоню с ординаторской! Срочно – за мной! Иначе… Не спрашивай!
   Ей показалось, что муж вдруг заплакал. Потом в трубке послышались короткие гудки – кто-то прервал связь.

   На такси Хлопова перевезла супруга домой. За ночь он превратился совсем в немощного доходягу: он не мог ничего говорить, и только смотрел на жену благодарными, со слезами, глазами.   Дома он как лег на спину, так и лежал, не шевелясь почти, и все время смотрел в потолок.
- Не жилец, - шептались соседи, приходя под разными предлогами к Хлоповым,- не сегодня – завтра - конец: даже из больницы вернули.
 Старухи, уходя, крестились на телевизор.
   Но сосед их не умирал, хотя мог пока пить только чай. Его организм, теперь недоступный для травли, боролся и креп. Через день Хлопов уже свободно садился в постели, попросил есть. После – сразу уснул. Спал он спокойно и долго. А ночью ему снился хороший укрепляющий сон. Утром он выглядел посвежевшим и бодрым. Позавтракав с женой за столом, он проводил ее на работу, походил немного по комнате, потом постучал в стенку Сан Санычу. Тот вскоре пришел, и они что-то долго заинтересованно обсуждали.
   Через неделю Хлопову закрыли больничный, и он стал ходить на работу. Врачей и лекарства он больше не признает, верит только соседу. По утрам их теперь всегда можно видеть на улице в спортивных костюмах: семенит привычно неутомимый Сан Саныч, а перед ним, высоко поднимая колени, мячиком скачет Алексей Иванович Хлопов. Он всегда впереди, и дело здесь не столько в разнице в возрасте, сколько в больничных восприятиях: у Хлопова они  ярче, острее.
  2006г.


ИВАННИКОВ
   Пассажирский поезд устало бежал по заснеженной бескрайней полупустыне. Вид ее был донельзя унылым: чахлый поникший бурьян, редкие пятна тамарикса и застывшее море песка вперемешку со снегом.
   Я стоял у окна и смотрел, как лихая безлунная ночь, надвигаясь оттуда, куда торопился наш поезд, жадно поглощает серый тщедушный денек. Когда этот хищный процесс был завершен и стекло окончательно почернело, я с хрустом в скулах зевнул и возвратился в купе.
   Мои попутчики, трое пенсионеров, коротали дорожное время за разговором. Они ехали на какой-то сбор ветеранов и поверяли друг другу свои размышления о настоящем периоде жизни. Я, не мешая им, молча забрался на верхнюю полку и оказался невольным участником их рассуждений, участником, впрочем, пассивным: свои комментарии и оценки я держал при себе.
   Большого разброса во мнениях я не отметил. Они, как обычно все старые люди, дружно осуждали существующие порядки и глубоко сожалели о прошлом, о времени до распада СССР. Прошлое они видели только в светло-розовом цвете, а настоящее – в черном, как декабрьская ночь за окном. В этих не бесспорных контрастах они состязались и до того, как я ушел из купе.
- Лично я убежден, что причина всех нынешних беспорядков – это безделье,- скрипучим голосом утверждал тот, чье место было напротив.- Безделье – это гнойный нарыв! От него идет вся  зараза!.. Вы посмотрите, что творится на улицах: толпы бездельников слоняются день-деньской! Молодые здоровые мордовороты! Им бы пахать да пахать, а они с утра до ночи ваньку валяют.
- Это не безделье, а безработица.- поправляет его сидящий с ним рядом,- Здесь надо чувствовать разницу. Не по своей воле многие оказались на улице. У меня внук рад бы работать, да негде! Кончил институт, а устроиться некуда – берут только с опытом работы, а где ему взять этот опыт?.. Заколдованный круг… Раньше молодых специалистов…
   И опять началось восхваление того, что было раньше, потом – поиск виновников.  Сошлись во мнении, что во всем виноваты верхи, то есть власти, правители.
- Ишь, как удобно пристроились,- скрипел голосок,- ото всех забот отпихнулись – делайте, мол, что хотите, только налоги нам отдавайте. А за что им платить?!.. За разбои на улицах? За сумасшедшие цены?..
   «Теперь до утра,- подумалось мне,- они взялись за такой запущенный клин, что его не прополешь, его нужно пропахивать заново». Старички, однако, скоро вернулись к вопросу о занятости.
- Безработица развращает людей! – сделал наконец мудрое заключение обладатель скрипучего голоса.
- Как, впрочем, и пустая работа,- раздался вдруг голос третьего ветерана.
   Слушая тех двоих, я все удивлялся молчанию этого сокупейника, подумал даже, что он уснул.
- Работа  работе – рознь,- продолжил он.- Если ходить на работу без видимой от нее пользы, - вы меня извините! Это во сто раз хуже, чем слоняться на улице! Развращает людей окончательно! Они забывать начинают, что такое есть труд. А в те времена так зачастую и было… В нашем доме жил один работник облплана, так он рассказывал, как финансируют институты. Не те, где учат студентов, а другие – исследовательские, и прочие, с приставкой «научно». Сколько их тогда развелось!.. Так вот, деньги на них выделяли не по результатам их пользы и эффективности, а от уровня прошлогодних затрат: истратили столько-то в прошлом году – пожалуйте вам столько же!  Директор такого вот института смело мог рассчитывать на прошлогоднюю сумму, и он ее получал! Мог получить даже больше – на процент прироста, заложенный в пятилетнем плане! Как он потратил деньги в прошлом году, на что они уйдут в следующем – это вопрос десятый!.. Нет, за деньги спрашивали, конечно. На балансовых, на других комиссиях. Бывало даже с работы снимали все руководство. Но суть оставалась – деньги все равно выделяли огульно, и люди – коллективы этих НИИ,- а их было много,- опять целый год при зарплате! Зарплату платили только за посещение работы, а не за ее результат!.. Что у нас было достигнуто путного в те времена?.. Да, практически, ничего! Отстали от заграницы на десятилетия! А считалось, что все люди трудились. Вернее, что все были заняты…
   Там, внизу, еще долго продолжали обсасывать очень сложную тему, но я их больше не слушал: слова, сказанные третьим попутчиком, вернули меня в прошлое время. Я очень хорошо  знал коллективы, о которых он говорил. Я работал тогда в патентном отделе научно - производственного объединения «Новатор», которое было создано с целью выполнять роль мозгового центра всей отрасли, служить главным двигателем научного отраслевого прогресса. В силу своего служебного положения, я точно знал цену этому     «гиганту научно-технической мысли» - ни одного заметного достижения за многие годы! Всего лишь четыре жалких заявки на предполагаемые изобретения, и все четыре были впоследствии обосновано отклонены!.. В таких коллективах основным занятием были сплетни, интриги и склоки, и эта среда засасывала попавшего в нее человека, делала его таким же, как все. А если человек вздумал сопротивляться, бороться против рутины, он погибал, если не физически, то как личность. Рутина парализовала его и выдавливала из себя, как инородное тело.

   Отдел информации  был в числе ведущих отделов объединения «Новатор». В его задачи входило держать руку на пульсе передовых достижений мировой науки и техники и на основе получаемых сведений определять направление  работы всему коллективу «Новатора». В отделе всегда, с момента его создания, работали исключительно женщины, и не потому, что сюда отбирались только одаренные женщины, но потому, что у этих женщин были  могучие покровители, а в отделе были «крутые», как сейчас говорят, оклады. И вот,  явному неудовольствию членов чисто женского сборища, эта  традиция вдруг нарушилась. Сначала, на должность старшего инженера,  был принят художник Аверин, затем, спустя пару месяцев,- переводчик Иванников. Художника, впрочем, через неделю женщины отселили в полуподвал, где стараниями Скоровой, начальницы отдела, ему была выгорожена комната с окнами на тротуар. Комнату назвали художественной мастерской, и Аверин быстро навел в ней свой творческий беспорядок. Затхлый воздух подвала стал вытесняться запахами олиф, сиккативов и растворителей.
   Иванникова выдворять было некуда, и Скорова отвела ему стол в дальнем от окна углу комнаты.
   Несколько дней в отделе стояла непривычная тишина: женщины присматривались к новому сослуживцу, и когда он показался им безобидным и тихим – вовремя приходил, вовремя уходил, часами, не поднимаясь, шелестел страницами словарей и не вступал в общие разговоры, они окрестили его недотепой и снова стали сами собой.
   Только недотепам дано узнать, чем заняты и о чем говорят женщины в отделе информации. Про занятость их Иванников так до конца и не понял, а вот говорят они беспрерывно, о разном.
-… Пошли мы, значит, с ним в лес,- в полный голос вспоминает Голуткина дни, проведенные осенью в Подмосковье на курсах повышения квалификации,- грибов в прошлом году – уйма!.. А когда углубились подальше, смотрю – он странно так озирается. Думаю: ну, началось – на меня атаку готовит. А он говорит: « Вчера Григорий Иванович здесь кабана встретил, три часа с перепугу на дереве просидел». Я растерялась, испугалась немного, спрашиваю: «А вдруг и сегодня кабан?.. Я ни за что на дерево не залезу!» Кругом одни только сосны. «Залезешь! – это он мне! – Еще как залезешь! Григорий Иванович – старик, а вмиг взлетел на макушку!»
   Голуткина с осуждением смотрит в угол Иванникова и добавляет:
- Вот мужики-то какие пошли! Выйди куда с такими!
   Другие тоже смотрят в упор на Иванникова, он заметно краснеет, будто это он виноват, что мужики сейчас «не такие».
   Смущение Иванникова надо было усилить, и Голуткина, заговорщицки подмигнув, встала и, играя тугими бедрами, направилась было к нему, но затея ее сорвалась.
   Дверь несмазанно заскрипела, и в комнату осторожно, на цыпочках, высоко поднимая колени, как бы переходя лужу, вошла Папашкина.
- Де-воч-ки!- трагическим голосом пропела она.- Новость!..- и, выдержав паузу, продолжила почти что нормально,- Алку из патентного выдвинули на Доску почета! Областную!
   «Девочки» обалдело уставились на Папашкину и не сразу восприняли ее сообщение. Насладившись их видом, она спохватилась: «Только – ни-ни! Никому об этом ни слова! Это пока что секрет!»
- Не может этого быть,- сказала Голуткина, возвращаясь на место.- Алка у нас и двух лет еще не работает… Путаешь ты чего-нибудь, Люда.
- Ну вот еще!- Папашкина кривит обиженно губы.- Мне только что Мильман об этом шепнула. Она прямо с заседания профкома шла. Какой ей смысл врать мне?.. Просила, чтобы никто про это больше  не знал, но вам-то, я думаю,  можно…
- Вот так-то!- шумно хлопает о стол книгой Угрятова.- Здесь столько лет вкалываешь как проклятая, и никто спасибо не скажет, а разным выскочкам…
- Ну, это ты зря, Лора,- возражает ей мягко Скорова,- Аля все же хороший работник.
- Что, лучше ее  нет в объединении?- кипятится Угрятова.- Подумаешь – специалист! Ни кожи, как говорится, нет, ни другого чего! Худющая, как драная кошка! Как ее только на эту доску фотографировать будут?!.. Что, разве я не правду сказала?..
- Мильман говорила, что каждый отдел дал свои кандидатуры, а место всего одно. У Алки показатели выше, вот она и прошла.
- А где она набрала показатели?!- язвит Угрятова.- Почти весь год ее здесь не было видно: то на овощехранилище, то на консервном заводе. У нас система такая – чем меньше в отделе работаешь, тем показатели выше!
- А кого еще предлагали?- интересуется Скорова.- От нас почему-то никого не просили…
- Всех я не помню, но вот третий отдел предлагал Сашку Грунева, потом была кадидатура Марина, потом…
- Вот - Грунев. Что он хуже Алки?- не может успокоиться Угрятова.- Молодой, энергичный, кандидатскую пишет.
- Ты брось с этим Груневым!- Скорова повышает голос.- Забыла, как он на воскреснике?!.. Все работают, а он собрал вокруг молодежь и магнитофонит. Вина с собой принесли. Я подошла, говорю: «Как вам, ребята, не стыдно?! Женщины землю копают, а вы?!..» Так он мне: «Топай, говорит, отсюда, идейная». Если бы его отобрали, я бы первая хай подняла!
   Скорову поддержала Шилина, Голуткина же заявила: «Пусть лучше уж он, чем Алка!» И женщины схватились в споре вокруг кандидатур на областную Доску почета.
   Темы сменяли друг друга, дни тоже, а жизнь здесь топталась на месте, сжигалась в пустых некончаемых спорах, сколках и сплетнях.
   Немного спустя женщины вновь решили потрогать Иванникова, узнав, что кто-то из другого отдела отметил его незаурядные качества: молодой, стройный, высокий, и в нем есть что-то такое – влекущее.
- Алексей Константинович! – улыбаясь лукаво, встала как-то за спиной переводчика Шилина.- Можно спросить вас?.. Скажите, можно освоить иностранный язык в моем возрасте?..
- Конечно,- охотно ответил Иванников,- при усидчивости, естественно. Но зачем вы сказали о возрасте?.. Вам еще рано думать об этом.
- Ах, что вы!.. У меня уже дети в школу пошли!.. А сколько уйдет времени? Я не успею состариться…
   Шилина, хихикая, удалилась, а Иванников нахмурился и что-то произнес не по-русски.
   С этого дня переводчика не оставляли в покое. Он превратился в тот оселок, на котором информаторши шлифовали остроты, легкомысленно не замечая его на них реагирования. А оно было небезопасным, долго сдерживалось и наконец явственно проявилось.
- Когда же мы будем работать, товарищи?! – неожиданно спросил Иванников, звонким голосом прорвав установившийся в комнате гвалт.
   Стало непривычно тихо. И снова звенящий от волнения голос:
- Я вам поражаюсь, товарищи! Как можно то, чем мы заняты, называть работой и без стыда идти за зарплатой к кассе?!
   Справившись с первым волнением, Иванников стал говорить спокойней, размеренно, как на школьном уроке или классном собрании:
- Ответьте мне кто - нибудь. Вы, товарищ Голуткина, или вот вы, товарищ Шилина, что вы сегодня полезного сделали? Вчера?.. Позавчера? Когда-нибудь, наконец?!.. Ведь вы и другим не даете работать! Только утром можно сосредоточиться, когда вы изволите опоздать… Я внимательно за всем наблюдаю, все жду, когда у вас самих совесть пробудится, или товарищ Скорова остановит… Нельзя так, товарищи! Все мы здесь взрослые люди!..
   На головы ошарашенных женщин лился поток выверенных, правильных до зубной боли сентенций. Менторским голосом Иванников декларировал неоспоримые истины о необходимости честного отношения к труду каждого с тем, чтобы общество становилось богаче, а все его члены стали жить лучше. Его не прерывали, и, выговорившись, он вышел из комнаты
- Зря ты его тронула, Галка,- упрекнула Шилину Скорова,- сидел он там молча, пусть бы себе и сидел. Вдруг он из того материала, который, как говорится, лучше не трогать.
- Тьфу, тьфу, тьфу,- суеверно дунула Шилина за плечо, но опасения Скоровой подтвердились.
   Иванников оказался для них злым сказочным джином, с которого информаторши неосмотрительно сорвали смирительную оболочку. Используя факты, собранные в период молчания, и новые промахи сотрудниц, сделанные ими в силу привычки, он стал безжалостным экзекутором коллектива отдела, и считал это занятие полезным и даже необходимым.
- Язва!- называла теперь его Шилина,- Накрыл всех, как мух банкой, и теперь рассматривает с наслаждением! Хоть не иди на работу!
   Иванников не просто рассматривал. Малейший проступок он предавал гласности и изощренно обыгрывал.
- Ох, как заждались мы вас, Софья Борисовна! - ехидно встречал он высокомерную Плюмберг.- Опять, наверно, транспорт подвел?!..
   Иванников отлично знал, что Плюмберг живет не далее, чем в ста шагах прямо от своего рабочего стула. Во время традиционного чая он демонстративно покидал комнату, и притихшие женщины слышали его разговор с кем-нибудь случайно встреченным в коридоре: «Опять наши барыни чаи кушают!»
   Вскоре переводчик заметил, что его реплики вне отдела действуют куда как болезненней и стал форсировать эту форму воздействия.
- Боже мой!- картинно всплескивал он руками в группе куривших в коридоре мужчин,- Что я вижу сегодня! Зинаида Васильевна только на десять минут опоздала!- и продолжал, понизив заговорщицки голос.- Не иначе как с мужем поцапалась.
- За что?!- сквозь слезы шептала женщина.- За что позорит? Ведь раньше других пришла.
   А Иванников, поощряемый молчанием малознакомых людей, выжимал из себя все, что впитал, как пересохшая губка, за дни работы в женском коллективе. Он так вошел в роль борца с недостатками, что не заметил опасной границы.
   Однажды он подсел к столу Скоровой и зашептал ей далеко слышимым шепотом:
- Хочу подсказать вам, Инна Владимировна, если позволите, что есть у меня замечание в ваш адрес: вы подаете плохой пример коллективу. Только на этой недели вы опоздали на работу три раза: в понедельник, во вторник и в среду, то есть, сегодня. На прошлой неделе вы тоже опаздывали. Не раз и не два, а каждый рабочий день! Я записываю. Как же так можно, Инна Владимировна?!.. Вы же руководитель! С вас пример должны брать, хороший естественно. Как вы можете требовать дисциплину с других, если вы сами?..
   Скорова слушала и все плотнее сжимала губы.
- У вас, я вижу, много свободного времени,- сухо, с заметным придыханием сказала она, когда Иванников уже предвкушал торжество победителя.- Я подумаю о вашей настоящей загрузке работой… Кстати, вот вам для начала…
   Скорова выдвинула ящик стола и взяла из него пухлый проспект иностранной фирмы. Разговор шел при полном внимании сотрудниц, и когда переводчик растерянно принял увесистый том, они с облегчением вздохнули, оживились, и вскоре шум в комнате перерос доконфликтный уровень.
   Ежедневно Скорова справлялась о делах с переводом и удивлялась подчеркнуто, что «так мало сделано».
- Вы что, до нас не работали с научными текстами?- резковато спросила она после очередного картинного удивления.
   Иванников нервничал. Его ссылку на шум Скорова отвела так:
- Нормальная рабочая обстановка. Человеку, если он увлечен делом, ничего не может мешать. Человек – он так устроен – может что-то одно: или работать, или слушать, что говорят другие.
   Плюмберг и Шилина чуть не захлопали в ладоши на столь мудрое изречение начальницы.
   Поняв, чем может закончиться для него такой поворот обстановки, Иванников запротестовал:
- И все же согласитесь, Инна Владимировна, что для переводчика нужны спокойные условия.
- Не знаю. У меня других нет.
- Можно мне, с вашего разрешения, самому предложить что-нибудь?..
- Буду только признательна.
   Под насмешливыми, без тени сочувствия, взглядами женщин Иванников вышел из комнаты и спустился в подвал к Аверину.
- Сергеич,- жалобно спросил он,- можно мне здесь у вас примоститься? Хотя бы на время?.. Понимаете, совершенно невозможно стало с ними вместе работать… Совсем не рабочая обстановка.
- А здесь?- ухмыльнулся Аверин.- Чем здесь она лучше?.. Ни вентиляции нет, ни окна открыть… А где сядешь?
- Ничего, ничего, Сергеич. Ради бога не беспокойтесь об этом! Я вот туточки, с бочка притулюсь,- Иванников показал на край грубо сколоченного стола.- Я ведь говорю о другой обстановке, Сергеич, о моральном климате. Что там стало твориться, ей богу!.. Так позволите мне сюда перебраться?..
- Валяй, коли так нравится…
- Вот как спасибочки!..
   Иванников исчез, и вскоре появился вновь, неся под мышкой несколько больших словарей, а в руке – туго набитый портфель. Круглое лицо его с длинным и тонким носом лучилось искренней радостью. Он сел на стул, глубоко вздохнул и заговорил:
- Сколько я здесь работаю? – задал он вопрос, на который тут же сам и ответил.- Шесть месяцев без семи дней. И все среди этих… Вы знаете, Сергеич, мне сразу коллектив не понравился. Какие-то они желчные, ехидные до вульгарности и… бездельницы! Сплетни, сплетни и сплетни! Боже мой, чего я там только не слышал! Поносят даже подруг, тех, с кем вместе работают!.. Приходит раз как-то одна – ее к телефону вызывали,- и отпрашивается у Инны Владимировны: гость к ним неожиданно приехал из Еревана, а дома никого нет. Муж где-то далеко на работе, сын – на экзаменах, а свекровь тоже куда-то ушла. Соседка звонила.  «Конечно, конечно,- говорит ей Инна Владимировна,- беги быстрее – такой случай!» Я-то по наивности думал, что она действительно входит в положение своей подчиненной, а они, как только та вышла, все вместе с Инной Владимировной такую пошлятину понесли в ее адрес – просто кошмар! Повезло, дескать, как: кавалер аж прямо с Кавказа и – никого дома!.. Вы знаете, Сергеич, я понял, что они рады ухватиться за пошлую тему! Особенно сама Инна Владимировна! Приходит к нам в отдел как-то зам директора по науке и просит выделить двух женщин для работы в какой-то комиссии. Вы знаете, как она разговор повернула? «Вы,- говорит,- Алексей Александрович, меня сов-сем оголяете!» Вы думаете, что она так случайно сказала? Как бы ни так! Она провоцирует его пошлой двусмыслицей! Зам растерялся, засмущался и сразу ушел, а они заржали, как лошади! Хоть бы подумала, что говорит! Громадина! Тело – мешок с арбузами! Вы – художник, вы понимаете сами, какой там телесный кошмар! И говорит – «оголяете!» Тьфу, как противно!.. Я сразу понял, Сергеич, куда я попал: не сахар коллектив, ой как не сахар!.. А что было делать?! Единственный выход – терпеть, а как это можно с моим характером? Я не могу, Сергеич, органически не могу, если что-то не так!.. Даже дома: не дай бог, если кто из гостей что-нибудь на пол уронит. Знаю, что он не нарочно, знаю – надо сделать вид, что ничего не заметил, а не могу. Все наоборот делаю: хватаю совок, веник и подметать начинаю. Чувствуете?! Ничего не могу поделать с собой! Каково же мне быть в таком коллективе, где каждая – чемодан несуразностей?!
   Иванников говорил торопливо, словно боясь, что его остановят; глаза его лихорадочно блестели, и Аверин, слушая, кивая головой и продолжая работать, время от времени бросал на него острый внимательный взгляд. «Чудак какой-то,- подумывал он и, дождавшись наконец паузы, спросил,- А жена у тебя есть?»
- Нет,- грустно ответил Иванников,- разошлись мы. Три года пожили и разошлись. Один я теперь, В прошлом году маму похоронил.
- А дети?..
- И детей нет. Не могли позволить себе – жили на съемной квартире.
   «Не каждая с таким уживется»- сделал вывод Аверин и снова углубился в работу, а Иванников, помолчав, вернулся к теме о женщинах своего отдела:
- Одна там к одной, как на подбор! Шилина, например. Представляете, о ком говорю? Коренастая, с плоским лицом?.. Она ведь дебильная! Это говорю вам я!.. Дебильная! Быть иначе не может!.. Накинет на плечи платок и ходит, и ходит по комнате. Может весь день так ходить. На лице улыбка глупейшая! Когда найдет на нее просветление, понимание, что нельзя вести себя так – она подойдет к кому-нибудь с глупым вопросом: «А вы сейчас чем занимаетесь?.. А это у вас что такое?».. Я первое время ее всерьез принимал, отвечал как нормальной, только потом раскусил. Подошла один раз и спрашивает: «Покажите, что у вас такое в столе?» Ну, я ей «показал!» Так ей ответил! По-немецки, правда, но не подходила больше. Наверно по виду моему поняла… А Софа Плюмберг! Вы бы знали эту Софу, Сергеич!.. У нее в голове тоже не полный порядок. Она ведь без мужа живет – это я недавно узнал. В таком-то возрасте и – совершенно без мужа! От того она нервная вся, взвинченная. Приходит с утра и говорит, говорит – ей обязательно надо наговориться до- сыта. А каково мне, например, ее слушать? Зачем мне ее проблемы?.. Я ей сделал раз замечание – замуж, говорю, вам надо, товарищ Плюмберг. От чистого сердца сказал, а с ней вдруг истерика. Я это тем объясняю, что без мужа живет… Вы уж меня простите, Сергеич, может я вам и мешаю, но я только секундочку. Я хочу, чтобы вы поняли, почему я оттуда ушел. Не мог больше. За полгода не видел, чтобы хоть кто-нибудь делом занялся. Кто чай пьет, кто рассказывает, что, где и за сколько купила, примеривают. А у Папашкиной – рядом со мной сидит,- рот и вовсе не закрывается! Как можно так жить?.. Правда, один раз затихла. Я даже привстал, посмотрел: что она делает? Оказывается – табель на зарплату писала. А так – то в зеркало смотрится, то прыщи давит. Вот, как работают… Я же учитель, Сергеич. По образованию и по призванию, кажется. Я не могу молчать, а начнешь давать замечания – для себя только хуже!.. Как бороться с этим, как бороться?.. Я из школы ушел поэтому – выступил с критикой на педсовете. В зарплате из-за этого потерял, а ведь не капиталисты мы, Сергеич, не капиталисты. Держать надо язык-то на привязи, ой, как надо держать, а я не могу… Так вы, значит, не против, Сергеич, если я здесь остаюсь?..
   Аверин помедлил с ответом. Он понял, что переводчик с большими, по нынешним меркам, странностями, из тех, кто и сам не живет, и другим жить мешает. «Зачем мне здесь такой праведник?- раздумывал практичный художник.- Он и меня подставит при случае».
   Случай такой в последствии действительно был: зашедшему в мастерскую главному инженеру Иванников сразу же выпалил: «А у нас неприятности! Инна Владимировна застукала сегодня Сергеича: к нему студенты явились с шабашкой, и она тут! Сергеич так растерялся, не знает, бедный, что делать, а студенты торгуются с ним. Беда…» Долго потом Аверин был не в себе. Как он смог побороть в себе чувство – не заткнуть маховой кистью эту дурацкую пасть?! Будто голым выставил его на показ правдолюбец болтливый!
   Но это будет потом, чтобы отказать в приюте сейчас, удобного повода не было.
- Размещайся пока, там видно будет, - произнес вяло Аверин.
   Иванников облегченно вздохнул и сдвинул к центру стола коробки с фломастерами.
   Запас впечатлений, накопленный за время работы в женском кругу, до конца не был исчерпан, и переводчик часто отрывался от своих словарей и вдруг восклицал: «Вы только, Сергеич, послушайте!» И шла очередная история на одну и ту же, в общем-то, тему: как привольно бездельничал целый отдел высокооплачиваемых специалистов.
   Полные сарказма рассказы Иванникова о жизни женской части отдела заполняли первые дни его вселения к Аверину. Потом две недели его не было: в организацию пришла разнарядка направить несколько человек на овощную базу. Фамилия переводчика в списке направляемых стояла первой.
- Вы знаете, Сергеич,- сказал он художнику, вернувшись снова в «Новатор», - меня под сокращение подводят… Пока я на базе был, они собрание провели в отделе и предложили меня на сокращение.
- Какое собрание? Не слышал я про собрание,- удивился Аверин, но тут же он спохватился.- Хотя я два дня был в отгуле, тогда может быть?..
- Видите, как подло устроили! Они и мне сделали так, чтобы не смог я придти! Записку мне переслали, что сегодня состоится собрание по сокращению штатов. Дали под роспись, а что мне эта записка? Этот вопрос надо было решать через руководство базы: нас на нее по приказу направили. И зарплату начисляют на базе. Выходит, я в это время был полностью там в подчинении. Правильно я считаю?.. А оно видите, как обернулось… Вроде бы я игнорировал извещение…
- Вот чертовки! – неопределенно отозвался Аверин.- Смотри ты, как ловко все провернули!
- Вы знаете, я обращался к прокурору,- продолжал ныть Иванников.- Прокурор мне сказал, что собрание еще ничего не решает. Вот когда приказ директора выйдет, тогда его можно будет обжаловать… Вы как, Сергеич, считаете – стоит мне идти к директору?..
- Кто ее знает? Он сам, наверно, должен тебя вызвать…

   Наступали ноябрьские праздники. К этим дням была приурочена выставка, в подготовке которой участвовал весь отдел информации. Художник был завален работой, неохотно отвечал переводчику и уж вовсе был необщителен с другими сотрудниками, зачастившим в его мастерскую по оформительским делам. Однажды туда спустился Макрушин, редактор стенной газеты объединения.
- Привет труженику пера и кисти!- бодро приветствовал он художника.- Как наши дела, Сергеич? Написал заголовки?
   Аверин, оформлявший огромный плакат, нервно дернул щекой и промычал что-то невнятное. Тут же в мастерскую вошла Скорова. Она неприязненно взглянула на переводчика, который сразу уткнулся носом в словарь, и быстро прошла к столу художника, зацепив чувствительно локтем Макрушина.
- Николай Сергеевич! Все еще пишете?!- воскликнула она осиплым с тяжелым придыханием голосом.- Вы меня режете без ножа! Через десять минут руководство придет, а вы еще и половины не написали!
   Аверин молча кивнул головой, сдвинул друг к другу мохнатые брови и продолжал старательно выводить буквы, переписывая их из толстой школьной тетради.
- Николай Сергеевич! Почему вы молчите?!.. В какое положение вы меня ставите перед директором? Он уже в райком собрался поехать, и я сказала, что у нас все готово, можно просматривать. Как же так получилось?- тормошит Скорова сбычившегося художника.- Я вам еще вчера дала текст!
- Еще вчера!- в сердцах повторяет он.- Здесь работы, в упор, на три дня! Когда еще я говорил: давайте пораньше, давайте пораньше! Что такой текст неделю назад нельзя было выдумать?! Ерунда ведь: все из газет переписано! А теперь – гонки! Вчера до ночи сидел, сегодня не разгибаюсь!.. Вот товарищ за газетой пришел, а когда ее делать?..
- Какая еще газета?!- изумляется Скорова.- Сейчас о стенде надо думать, а он – о газете! Да вы что, не понимаете, куда мы готовим его?! Там все областное начальство будет! Не дай бог, если обнаружат ошибки!.. В общем, когда приглашать директора?..
- Напишу часа через два.
- Как это – через два?! Вам говорят – люди в райком торопятся!
   Аверин бросил на стол ручку с плакатным пером и отвернулся к окну. Скорова смотрит растерянно на него, на Макрушина, на Иванникова и молчит, как будто утратила дар речи.
   Иванников вдруг срывается с места, хватает свой стул и, махнув рукавом пиджака по сиденью, ставит его перед Скоровой.
- Садитесь, пожалуйста, Инна Владимировна,- скороговоркой приглашает он,- успокойтесь, пожалуйста, отдохните…
   Скорова дергает в раздражении ногой и тяжело дышит.
- Напрасно вы так расстраиваетесь,- говорит ей Макрушин,- До смотра еще неделя, все-то успеется. И с директором ничего не случится, если он не сегодня, а завтра посмотрит. Скажите, что пока не готово, и пусть себе едет, куда запланировал.
- Да ради чего мне это надо?!- зловеще проскрипела Скорова.- Юлить, потому что кто-то не хочет работать как требуется?!.. Ну, погодите!..
   Вскинув пламенный взгляд на художника, она развернулась и почти бегом удалилась из комнаты.
- Видишь, как она с нами…,- удрученно сказал Аверин редактору.- А ты про дела спрашиваешь. Какие здесь могут иметься дела? Одни нервы… Сделаю я газету. Вот допишу эту галиматью и сделаю, завтра можешь повесить.
   Макрушин собрался было уйти, чтобы не отвлекать художника от работы, но его остановил голос Иванникова:
- Вот, как вы сами считаете, товарищ Макрушин, - это рабочая обстановка?.. Она его с этим плакатом второй день мучает! Торопит, торопит, а работать сама же и не дает. Я бы не выдержал. Это Сергеич у нас такой терпеливый. На нем хоть воду вози, молчит да и только… Вы знаете, товарищ Макрушин, вчера… Привела фотографа с фотографиями для этого плаката, встала вот тут и начала заунывно: «А вот эта карточка темновата немного… А-ах!» Вы же знаете ее голос. «А вот эту надо было бы немного порезче… А-ах!»
   Иванников подошел к столу художника и, кривляясь, старался изобразить свою начальницу и манерой поведения, и голосом: «А вот здесь у машины пульта управления не видно, а-ах! А вот здесь – пятнушко!» Фотограф: «Это не пятнышко, это блик». Она: «А смотрится, как пятнушко». Вы же сами, товарищ Макрушин, только что видели, какая она прилипчивая. Ей говорят – блики, а она свое твердит – «пятнушко»!.. Упрямая, как стадо ослов, будь не в обиду им сказано… И про женщину так, конечно, нельзя, но вы бы видели ее и фотографа! Я уж и то не сдержался, говорю: «Вы бы очки надели, Инна Владимировна,- нету здесь пятнышка». Она от злости, как рак, покраснела. Наверно, подумала, что я по возраст ее намекаю, и выскочила, как сейчас, право… Вы понимаете – целый час так выпендривалась. Фотограф – ему что? Он из другой организации, и деньги, наверное, за свои фотокарточки уже получил. Бубнит он себе: лучше, мол, не получится. А она свое: эта темноватая, эта тускловатая. Как попугай, И после каждого предложения – а-ах!
   Развернутая пародия на Скорову была, конечно, смешной, но художнику она мешала работать, у редактора тоже, видно, было туго со временем, и он демонстративно посмотрел на часы.
- Минуточку, товарищ Макрушин, только минуточку!- суетился рядом с ним переводчик.- Вам, как редактору нужно обязательно знать, что творится в нашем отделе. Абсолютно не рабочая обстановка! И все из-за нее – из-за Инны Владимировны! Каков поп, таков и приход – есть такая пословица в простонародье. Ее вы, конечно, лучше меня должны знать, я имею в виду товарища Скорову, но все же послушайте… Приходит к нам в отдел зам по науке и задает ей какой-то вопрос, уж не помню сейчас какой именно, но дело не в этом. Просит дать ее соображения  о чем-то по профилю работы отдела. Через день заходит опять, спрашивает. А она: «Я считаю, что здесь надо посоветоваться с кем-то из высшего руководства, с кем-то из Главка». «С кем?- спрашивает ее зам.- Что и кому мы должны сказать в Главке?» Она с минуту на него, как баран, простите, смотрела, а потом: «Дайте мне время подумать, я отвечу и на эти вопросы». А как только он вышел, она всем заявляет в отделе: «Наработаем мы с таким замом! На один вопрос ответишь ему, так он тебе – кучу других! Сам подумать не может!» Вы чувствуете, какая выворотная?!..
   Иванников переводит дух и ждет реакцию Макрушина. У того на лице скука, он опять смотрит на часы, но Иванников придерживает его за руку и боком, боком огибает его и перекрывает дверь.
- И все там такие,- продолжает он изливать желчь,- поверьте мне! Она их по себе, наверное, подбирала.
   Иванников понимает, что со Скоровой ему, вероятнее всего, больше уже не работать и старается как можно больше напакостить ей: а вдруг ее уберут?! Возьмут вот так просто и уберут, как неспособного руководителя!
- Вы знаете, я только полгода работаю под ее руководством, но кажется – целая вечность! – Иванников размахивает руками, стараясь усилить впечатление от слов,- Она не может руководить отделом, уверяю вас! Она и не руководит! Она как уткнется в бумаги и ни на чего больше не реагирует! Не слышит ничего и не видит! Думает о чем-то своем, а может и ни о чем вовсе. Я наблюдаю за ней – по целому часу смотрит на одну и туже бумажку! Это ужасно, товарищ Макрушин, это ужасно!.. У нее вторая натура выработалась. Вы знаете, что значит вторая натура? Я из-за этого в школе бросил работать. Иду по улице и ребятишкам замечания делаю, чтобы не бегали, не кричали громко. Тоже вторая натура образовалась. Как заметил – ушел сразу из школы. Вторая натура – это привычка. А у нее стала привычка – за столом тупо высиживать… А опоздания, товарищ Макрушин! Я ей в открытую, при всех говорю: не опаздывайте, Инна Владимировна, это не хорошо. Вы представляете, товарищ Макрушин, чтобы начальник опаздывал? Это же нонсенс! Живет всего в двух кварталах, а раньше девяти не приходит, не в восемь тридцать, как полагается, а в девять и много позже.
- Так проверки ж бывают,- кисло возражает редактор,- каждую неделю – проверка, и после проверки – приказ. Я ее фамилии ни в одном приказе не видел.
   Чего ей эти проверки,- снисходительно улыбается переводчик.- Вы, право, какой-то наивный. Проверяющие постоят у дверей минут десять-пятнадцать, запишут тех, кто опоздал на минуту иль на две. А Инна Владимировна не мелочится: она как жахнет минут так на сорок, не меньше. Они что, ждать ее будут?.. Как, товарищ Макрушин, такой человек может руководить коллективом? Там мужика надо, ей богу. Только мужчина наведет там порядок. Не сахар коллектив наш, не сахар… А меня к сокращению наметили. Представляете, товарищ Макрушин, по ее великому разуму переводчик в отделе не нужен. В отделе информации! Глаза и уши науки! Как же они собираются работать без переводчика?.. Я уже с прокурором советовался…
- Что, и приказ уже есть?..
- Нет, приказа пока еще нет, но все же… Это все Скорова заворачивает. Она и Сергеича ест поедом, верно, Сергеич?.. Чего молчите?! Ей легче поодиночке с нами расправиться.
   Аверин на призыв о поддержке не среагировал, по его лицу трудно было понять, слушает ли он вообще.
   Редактор ловко использовал момент обращения к художнику, освободил свой рукав и почти скрылся за дверью, но, как бы застыдившись своего бегства, обернулся и спросил Аверина: «Не сорвется, значит, газета? Железно договорились?»
- Железно,- буркнул Аверин.
- Ну добре…
   Аверин хмуро посмотрел на возбужденного переводчика и, как только стихли шаги редактора, сказал:
- Никак я тебя не пойму: чего ты хочешь добиться?
- Справедливости, Сергеич, только одной справедливости! Хочу, чтобы все честно работали за свой рубль! Не могу смириться с приспособленцами: из-за них жизнь наша такая!
- Да сам-то ты кто?! Не из таких ли приспособленцев? Думаешь, что от твоих переводов мяса и молока стране будет больше?! Ни в жисть!.. Или от моих рисунков?!.. Не на ферме работаем. Вот там тебе бы цены не было, если только ты не на словах такой боевой… А вот редактору зря ты про Скорову городил. Думал все остановить тебя, но как?..
- Абсолютно не зря, Сергеич,- убежденно возражает Иванников, пропуская выпад в свой адрес.- Он же – печать, пресса! Пусть стенная, но все-таки – пресса! Я-то знаю, что она может! Пусть и через него все правду узнают…
- Это точно,- усмехнулся Аверин,- узнают. Только не так, как тебе хочется. Скорова уже сейчас, поди, все узнает: друзья они с Макрушиным, семьями дружат.
- Да что вы, Сергеич?!- ужаснулся Иванников. Неужели то – правда?! Боже, какая здесь неприятность!
   Такого поворота никак он не ожидал. Вместо столь необходимой поддержки и защиты ему грозил новый удар. «Боже, что я наделал! Это же явное оскорбление личности с моей стороны: ослы, попугаи, бараны… Какие важные козыри! С таким свидетелем, как редактор, по судам затаскает!» Меряя по себе возможные действия Скоровой, Иванников с удрученным, поникнувшим видом неловко поднимает свой стул и медленно тащит его на прежнее место. Сев, он долго молчит и смотрит в окно на ноги прохожих, по его лицу ползают красные пятна. «Что делать, что делать?»- бьется в висках тоскливая мысль.
- Послушайте, Сергеич,- говорит он после долгого размышления,- вы обратили внимание на слова Макрушина? Как унизительно он сказал про директора?.. Вспомнили?.. Я вас прошу подтвердить, когда про это зайдет разговор.
- Ничего я не подтвердю,- цедит сквозь зубы Аверин.- Зачем мне пачкать кого-то…
- По - вашему, все у нас хорошо? Пусть все так будет, как есть? Пусть так всегда все и будет?!..
- Меня лично устраивает.
- Конечно!- в глазах Иванникова забегали алчные огоньки.- Тебя, конечно, устраивает! Сидишь тут один на отшибе: хочешь спи, хочешь – делай шабашки! Кто спросит? Кто помешает?
- Делай и ты. Может тогда успокоишься… Хочешь, скажу студентам, чтобы тексты несли для перевода?..
- Не-ет, Сергеич, увольте! Это не для меня!
- Как знаешь,- сухо заметил Аверин и надолго углубился в плакат. Потом он опять, оценивающе, посмотрел на понурого переводчика и произнес:
- Я на днях задник в актовом зале сниму со сцены, обновлять буду. Большой он – будешь мешать. Думай, куда тебе перебраться…

   После ужина ветераны угомонились. Разобрались по своим полкам и стали мирно похрапывать. Я же от этих воспоминаний что-то разволновался. Вышел в тамбур и долго курил, потом снова поднялся на полку, но не спал, а думал о судьбах «новаторцев».
   Иванникова действительно сократили, к январю он уже не работал, а к лету был полностью «сокращен» весь «Новатор». Коллектив его оказался вдруг не у дел уже в первые месяцы нового курса – перестройки и ускорения. Где сейчас эти люди? Каково им сейчас? Конечно, не сладко, как сказал бы Иванников. Они все оказались не нужными, не ко двору. И если б только «Новатор». Не нужными стали тысячи коллективов других организаций и предприятий. Что теперь делать этим «ненужным»? Спекулировать? Воровать? Попрошайничать?.. У них теперь одна цель – каким-то образом выжить. В социально ориентированной  недавно стране стало вдруг как в мире дикой природы – выживает сильнейший. А кто сейчас в роли сильнейшего?.. Двуногие хищники!..
   Мои мысли очень занимало слово «ненужный». Не нужный кому? Государству? Но  людей, потерявших работу, сейчас большинство. Выходит – государство не нужных людей?.. Раньше государство относилось к народу как мать. Не всегда пусть практичная, иногда суматошная, но все-таки – мать! Сейчас же – как коварная и бессердечная мачеха! Надежен ли жизненный потенциал у такого разнородного государства? Все ли встанут как прежде на защиту его в лихую годину?.. Вопросы, вопросы, вопросы… Ответ на них может дать только время, сейчас же они нагоняли тоску и выселяли надежду на лучшее. Оставалось мириться с немногим: хорошо, что хоть поезду темнота не страшна, хорошо, что под ним еще есть  путеводные рельсы.
2006г.


ДУМА
  Когда супруга Окунева сообщила, что у брата ее матери приближается юбилей и что они приглашены на него, у Константина Федоровича сразу испортилось настроение.
- Нельзя ли там обойтись без меня?- промолвил он кисло.- Не такой уж близкий я ему родственник… И не люблю я ходить на эти гулянки: как напьются, так одни разговоры про власть. И за ценами-то она не следит, и стариков-то она обездолила, и вся-то она погрязла в коррупции…
  К власти Константин Федорович относился благоговейно и всякую критику ее порицал. Любая власть на Земле, как он полагал, нисходит от Господа Бога, и если она не такая, как  хотелось бы многим, значит, многие эти достойны только такой.
- А уж если тебе самому даровано право выбирать себе власть,- рассуждал он,- так иди, выбирай, не лежи, как чурбан, на диване, голосуй за того, кто тебе больше всех нравится! Так нет, на выборы ходить не желают, а потом, когда поезд ушел, ноют и ноют. Противно!
  Константин Федорович умоляюще смотрел на жену, но та была непреклонна.
- Надо идти!- категорично сказала она.- Неудобно… Потом, там будут только свои… Ну, а если чего, мы можем уйти и пораньше… Но появиться там надо.
  И вот они в доме у юбиляра.
  Празднество развивалось в духе исконно русских традиций. Всего было много: гостей, бутылок, еды. Казалось, что настали опять хлебосольные семидесятые годы двадцатого века. Цветистые речи и тосты услаждали слух слегка смущенного виновника торжества, их сопровождали призывы пить все до дна, смачные поцелуи и аппетитное чавканье…С разрешения хозяйки  гости курили не покидая стола. Впрочем, курильщиков было немного.
  Константин Федорович, слегка захмелев и насытившись, вышел на балкон подышать свежим воздухом. Стоял легкий морозец, было еще светло, и он с любопытством посматривал вниз, где шаловливые ребятишки забавлялись снежками.
- А я вас сразу узнал!- раздался вдруг сбоку торжествующий голос.
  Окунев вздрогнул от неожиданности. Рядом с ним оказался один из гостей, низкорослый, тучный, круглоголовый, и почти полностью лысый мужчина. Николай Федорович с ним не был знаком и, невольно вспомнив сказку про Колобка, посмотрел на него  настороженно.
- Вы были у нас в отделении и агитировали за партию… ну, вы понимаете, за какую партию,- торопливо и почему-то озираясь говорил «Колобок ».- Я на выборах проголосовал за нее. Меня тогда племянница в больницу устроила. Она учится в медакадемии, и студентам, у которых родственники согласятся отдать этой партии свои голоса, выделяли койки в больницах… Вот я туда и попал…Разрешите представиться – Колбин,  Матвей Семенович… Только я вот не все понимаю в политике, можно мне кое-чего уточнить?
  Окунев хорошо помнил день, когда директор медицинского колледжа, являясь членом правящей партии, попросил его выступить  в терапевтическом отделении городской больницы с подготовленным кем-то докладом и ответить, как сможет, на вопросы больных. 
   Перед выборами в Государственную Думу местное руководство поставило перед собой амбициозную цель: процент избирателей, проголосовавших за единороссов,  в их регионе должен быть выше среднего по стране. По чиновничьей лестнице вниз была спущена жесткая директива: любой ценой обеспечить наивысший процент! И руководители рангом пониже, засучив рукава, рьяно бросились исполнять установку. Медики тогда многим утерли верноподданнические носы, сполна использовав естественную заботу людей о своем бесценном здоровье. В лучшей поликлинике города провели необычную акцию: бесплатно обследовали больных, прикрепленных к другим поликлиникам, которые были на порядок похуже. Особое внимание при этом уделялось пенсионерам – самым активным участникам выборных мероприятий. В больницах все тем же пенсионерам предлагали полежать на стационарном обследовании. Но предлагали не каждому, а только особо доверенным. И места в больницах стали заполняться людьми, чьи голоса гарантированно будут отданы партии, ведомой к победе на выборах. В одном из  отделений больницы с мобилизованными больными и было предложено выступить Константину Федоровичу. Так, на всякий случай, для подстраховки.
   Окунев работал в колледже рядовым преподавателем, и к просьбе директора он отнесся чрезвычайно ответственно. Считалось, что он выполнил ее на отлично: все терапевтические больные проголосовали за пропрезидентскую партию. И хотя в целом по региону результаты выборов оказались хуже желаемых, активных агитаторов поощрили. Окунев получил благодарность от лица губернатора и две тысячи рублей  из специального премиального фонда.
   Сейчас ему  было очень приятно, что его помнят как человека, компетентного в общественно - важных вопросах, и он благосклонно кивнул головой, давая добро на расспросы.
- Не могу я понять одного!- воскликнул почему-то радостно Колбин.- Как можно управлять регионом и в то же время проживать за границей?.. Я имею ввиду Абрамовича, чукотского губернатора… А ведь он к тому же еще и член Госсовета, значит он допущен к управлению и всем государством!  Как можно жить за границей, и управлять государством?..
   Ответа на этот вопрос Окунев, конечно, не знал, но чтобы не уронить себя в глазах человека, верившего в его эрудицию, он не признался в невежестве и стал говорить о каких-то высших государственных интересах, о таинствах высшей политики, о том, что весь Чукотский народ, несомненно, доволен таким положением: ведь он согласился с предложением Президента страны и вновь избрал Абрамовича своим губернатором.               
   Чувствовалось, что Колбин его не совсем понимает.
- Выходит,- допытывался он,- что если губернатор живет там, где ему и полагается жить, то есть,  в одном месте с народом, то там народ живет плохо и жизнью своей недоволен, а там, где губернатор живет за границей, там народ живет  превосходно? 
   Окунев совсем растерялся. Согласиться с таким неожиданным выводом он был не готов, хотя вывод был очень логичен. Он стал лихорадочно искать в своей памяти те регионы, где и губернаторы домоседы, и где в губерниях у них благодать. Кроме Москвы и Санкт – Петербурга, ничего на ум ему больше не приходило, но столицы на то и столицы, в них всегда народ и жил, и живет обеспеченней.
   Константин Федорович  все еще мешкал с ответом, а Колбин донимал его уже новым вопросом:
- А вот еще для меня настоящий ребус, шарада,- теребил он Окунева за рукав.- О Березовском. Его называют преступником, требуют выдачи от английских властей, говорят, что он у России  украл громадные деньги, целые миллионы!  Неужели можно красть такие громадные суммы и этого никто не заметит? Как же эти деньги хранились?  Неужели эти миллионы были бесхозными?  Никому они разве не принадлежали?! Мне лично в это не верится!.. Деньги принадлежали государству, народу – это же ясно! И государство теперь требует вернуть свои деньги!   Ясно и то, что о том, что он вор, было известно давно, когда он был еще здесь, в России!  Почему же его не схватили в  то время, а дали улизнуть за границу?
   Хмель из головы Окунева от этих вопросов быстро выветривался, и он предложил любителю их задавать вернуться за стол, дескать, неудобно покидать юбиляра надолго.
- Сейчас, сейчас,- засуетился Матвей Семенович,- за столом мы с вами успеем еще посидеть, а вот поговорить со знающим человеком, когда еще мне удастся.
   И он стал расспрашивать Константина Федоровича о том,  почему  власть декларирует заботу о простом человеке, о здоровье его, об образовании, а на деле об этом ничуть не заботится.
- Возьмите лекарства,- пояснял Колбин свою новую мысль.- Всегда изготовление и продажа лекарств входило в обязанность государства, закупку по импорту проводила только государственная организация, и  это было понятно, потому что лекарства – это и здоровье, и продление человеческой жизни. И стоимость всех лекарств тогда исчислялась в копейках. А вот почему государство  это исключительно важное дело отдало в руки частных дельцов, нечистоплотных и алчных – никому не понятно  И еще. Человек сейчас платит государству налоги даже больше, чем платил в советское время  но тогда и лечение, и учеба были бесплатными, а теперь за все это надо платить. Почему стало так? – вопрошал Колбин. - Где здесь ответственность государственных деятелей за свои слова и поступки?.. 
   Лицо Окунева вдруг стало пунцовым, его охватила нервная дрожь, и он, пробормотав: «Извините», ринулся в комнату, где гости громко и дружно,  распевали застольные песни.
   Колбин куда-то исчез. Сколько ни высматривал его Константин Федорович среди веселых гостей, больше его он так и не видел.
- Нет у нас такого в родне,- сказала ему утром дома жена.- Может быть, во сне он тебе померещился ?.. Ты как вернулся с балкона, так и хлобыстал  рюмку за рюмкой. Никогда за тобой такого раньше не замечала…
    А ночью, и правда, Окуневу снились кошмары. Снилось, как прилипчивый  Колбин, загнав Константина Федоровича в угол какой-то огромной  смрадной хибары, за уши треплет его и пищит, как комар: «А почему? А почему? А почему?».. Потом Окунев  увидел себя запряженным в старый громоздкий  рыдван, полный золота и алмазов. На козлах этой дряхлой кареты сидел двуликий извозчик, а  к бокам ее, словно гигантские спруты, присосались абрамовичи, березовские, гусинские  и прочие одиозные личности. Окунев тянул карету, как лошадь, и в тоже самое время наблюдал ситуацию как бы со стороны. Извозчик лопатой швырял в ненасытные пасти чудовищ драгоценную пищу, они жадно поглощали ее и запивали лошадиными ведрами нефти. Вокруг рыдвана сиротливо толпилась разношерстная публика и, разинув рты, глазела на быстрое пожирание огромных богатств. Березовский кричал людям что-то обидное,  Абрамович, ухмыляясь, ехидно показывал им свой прославленный кукиш, а извозчик все усердней работал лопатой, опустошая рыдван.
   Во время завтрака Константин Федорович периодически тряс головой, как будто хотел вытрясти из нее зародыши  мыслей, посеянных  тягостным сном, мыслей неприятных, пугающих его несвойственной ему бунтарской направленностью. Избавиться ему от них не удавалось, зародыши давали ростки. И он, отодвинув к середине стола чашку с недопитым кофе, сузил глаза и  возмущенно воскликнул:
- И впрямь – почему?!.. Почему на какого-то Абрамовича неизвестно за какие заслуги валятся лавины богатства?.. На них он имеет возможность закупать себе  дворцы и футбольные клубы, а вот на Иванова Ивана, будь он хоть трижды заслуженный, валятся  одни неприятности, и он не имеет возможности покупать себе даже лекарства?.. Такое может твориться только при сговоре Абрамовича с властью!.. Но если власть ниспослана Богом, а Бог справедлив, то где же тогда справедливость?!..
  На лице Константина Федоровича обозначилась крепкая дума.
  2008г.
               
ПЕСЬИ ПОВАДКИ               
   Воскресенье Фроловы называли днем свободных полетов – каждый волен был заниматься чем хочет, сколько хочет и когда сам захочет. Никаких принуждений и никаких указаний со стороны. «Для не утраты чувства личных свобод и достоинства» - объяснил туманно Евгений, бывший военный летчик, причину установленного им когда-то порядка. Впрочем, согласие на него было общим: ни супруга, ни, тем более, сын ни разу против этого не возразили. Свободным для каждого члена семьи должен быть и этот январский морозный, но безветренный и солнечный день.
  Во время позднего завтрака выяснилось, что Юрка собирается идти на каток, а Людмила – к портнихе на примерку нового платья.
- Я тоже не против бы побездельничать,- вздохнул Евгений.- Опять как-то не получается: надо ехать на дачу – собак накормить…
   На даче Фроловых прижились две дворняжки: вислоухая Нюрка и Гоша, крупный рыжий кобель, хитрый, трусоватый и наглый. Эта пара долгое время скиталась обездоленно по округе, Евгений стал их подкармливать, и они постепенно обосновались на даче и стали хорошими сторожами. Летом с ними было спокойно и не особенно хлопотно, зимой же, когда Фроловы переезжали жить в город, возникала проблема: собак надо было ежедневно кормить, они считались уже своими, почти членами этой семьи.
   Юрка первым поднялся из-за стола и ушел в свою комнату, супруги продолжали пить кофе. Звонок в дверь был неожиданным.
- Кого это там? – Евгений вопросительно посмотрел на жену.
   Он неспешно вышел в прихожую, пощелкал дверными замками и тут же воскликнул приветливо:
- Ба-а! Какие к нам люди! И как вовремя – прямо к столу!..
   В квартиру вошел Владимир, муж младшей сестры Евгения. Он накануне, под вечер, приехал в командировку, остановился в гостинице, а с утра решил навестить своих родственников, тем более, что день выходной.
   Пока гость раздевался, разрешился важный для хозяев вопрос: почему он – в гостиницу, а не к ним? Места достаточно, может обижен на что-то?
- Да я, понимаете, не один,- объяснил Владимир.- Мы приехали сюда целой группой, и все по одному делу. Надо постоянно общаться…
   Гость был желанным. Людмила быстро переоформила стол и достала из серванта бутылку коньяку, Владимир принес с собой коробку конфет и шампанское, и вскоре захмелевший Евгений говорит наставительно сыну:
- Придется тебе, мой хороший, вместо меня смотаться на дачу…
   Курносое лицо паренька недовольно кривится.
- Ничего, ничего,- чуть повышает голос отец,- нарушим сегодня традицию. У каждого правила должны быть свои исключения. Погуляешь чуть позже, а я тебе компенсирую эту услугу…
   Сын, уныло сопя, пошел одеваться. Евгений повернул голову к зятю:
- Собак, видишь ли, каждый день езжу кормить. Жалко: живая скотина, не бросишь на произвол. А тут еще Нюрка ощенилась некстати – жалко вдвойне.
- О людях сейчас меньше заботятся, чем ты о собаках,- собирая сына в дорогу, сказала ворчливо жена.- Сколько на улицах голодных и бесприютных, и всем на них начихать!
- О людях власти обязаны думать,-  возразил Евгений.- За людей спрос с государственной власти!..
- Много ты спросишь с нее! – ворчала Людмила.- На нее где залез, там и слезешь…
- Позволит власть залезть на себя! – саркастически вставил Владимир.- Она, скорее, всех нас оседлает…
   Извечное недовольство обывателя властью выражать продолжили в зале, проявляя при этом единодушие в аргументации недовольства.
   Евгений и Владимир выглядели почти одинаково: рослые, плечистые, с толстенными шеями – типичный облик современной преуспевающей молодежи. Они оба удачно вписались в разгульный угар псевдорыночной экономики, имели неплохие доходы, и оба одинаково видели будущее – оно ненадежно, как мартовский лед.
   Евгению, чтобы вызволить семью из нужды, пришлось оставить военную службу и заняться коммерцией. Владимир тоже работал в коммерческой фирме, уйдя с обанкротившегося станкоремонтного предприятия. Оба они хорошо понимали, что перепродажа товаров, какую бы личную выгоду она не носила, не может быть основой экономики государства. И на одной торговле сырьевыми ресурсами огромная страна долго продержаться не сможет, а другие намерения у сегодняшней власти пока что застряли на стадии краснобайства.
   Поговорив о саранчовой, опустошающей практике истребления природных ресурсов, мужчины сели за шахматы. К окончанию второй партии вернулся с задания Юрий.
-Уже?!..- нахмурился Евгений.- Больно ты скоро. Не дождался, поди, когда они все поедят?.. Выплеснул всю еду в одну миску и – обратно?..
   Сын плутовато отвел глаза в сторону и зашмыгал усиленно носом.
- И-ех, пацанва!.. Это все равно, что не ездил!.. Гошка там и свое сожрет, и чужое – натура известная!.. Придется самому теперь ехать: мать с собачатами голодными будут… Эх, голова!..
- Да успокойся ты,- вступилась за сына Людмила.- Хватит им всем на сегодня: я почти ведро налила, лопнет твой Гоша, если один все сожрет!
- А он и сожрет! – сказал Евгений уверенно.- Я точно говорю, что сожрет! Это такой горлохват, почище всяких чубайсов!
   К Чубайсу, главному энергетику всей страны, Евгений относился с глубоким предубеждением еще со времен ваучерной приватизации. Его он считал одним из самых злостных виновников обвального обнищания народа, и когда Евгений сравнивал кого-то с Чубайсом, это было свидетельством его высшей степени неприязни к предмету такого сравнения.
- Нет, надо ехать,- окончательно решил он.- Набери-ка, мать, еще что-нибудь…Ты извини, Володя, но – надо! Ты пока приляг, отдохни, а я съезжу, пока не стемнело… Сволочь там, а не Гоша…
- Оригинальное имя для пса,- заметил Владимир.- Ты его сам так назвал?
- Сам. В честь одного прохиндея, был в нашей мэрии такой делопут. Без его визы никакая бумага не утверждалась. Получишь его визу – считай свое дело решенным, но за подпись брал он взятки немилосердно. Как мародер. Недавно его посадили.
   Евгений с неохотой поднялся с дивана и вышел, чтобы переодеться.
- Ехать действительно надо,- слышалось его бормотание,- Нюрка точно будет голодной, а у нее куча кутят. Поеду, пока не стемнело…
- А мне с тобой можно? – спрашивает Владимир.- Я тоже хотел бы проветриться. Как ты – не против?..
- Я-то не против,- сказал Евгений, появляясь в зале переодетым в дорожное,- боюсь, тебе самому не понравится: ехать придется  на общественном транспорте, потом от остановки, пешком еще минут двадцать… За рулем мне, сам понимаешь, нельзя.
   Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.
- Так это и лучше,- настаивал гость,- освежимся, подышим морозцем, да и город я заодно посмотрю. Сколько я здесь уже не был!
- Трамваем поедем, по самым окраинам,- предупредил Евгений,- нет там ничего интересного…
   Владимир согласен был посмотреть на окраины.
- Нас обещали возить на экскурсии,- сказал он,- а я знаю, что это такое: центр города, все самое лучшее, все показушное… Поглядим на то, что нам точно не будут показывать!
- Что ж, поехали, если так хочется… Мое дело - предупредить…
   Евгений взял бидончик с едой для собак, и через десяток минут мужчины были уже на остановке трамвая. Ждали его, на удивление, не долго.
- Смотри-ка, нам повезло! – воскликнул Евгений, увидев в конце квартала трамвай.- В воскресенья их или нет по целому часу, или все идут в обратную сторону!..
   Пассажиров в трамвае было немного, и им удалось устроиться вместе на одной из скамеек. Владимир сел ближе к окну и стал рассматривать улицу. Там тянулись стандартные серые и желто-зеленые крупнопанельные пятиэтажки, они, конечно, не услаждали взор изыском архитектуры, но в свое время значительно притупили в стране проблему острой нехватки жилья. И Владимир, и Евгений жили в таких же точно домах, квартиры в них получили еще их родители в советское время, получили совершенно бесплатно.   
   Однообразный пейзаж навевал дремоту, но вот трамвай сделал крутой поворот и оказался на улице, существование которой просто несовместимо с понятием крупного современного города. Здесь можно было снимать кинофильмы о доисторических временах, снимать почти без всяких изменений натуры. По обеим сторонам этой удивительной улицы горбились черные деревянные строения, похожие и на бараки, и на сараи одновременно. Но, судя по дымящимся трубам на крышах и по шестам с телевизионными антеннами, это были все-таки жилые дома. Многие вросли в землю по самые окна, крыши на них были зелеными, и трудно было понять, из какого они сделаны материала. Улица была без проезжих дорог, кроме трамвайной, без тротуаров, ее мрачные здания со щемящим душу укором смотрели на громыхавший  трамвай, и этой улице, казалось, не будет конца.
   Владимир с недоумением в глазах повернул голову к Евгению. Тому стало стыдно за  родной город, хотя вина его в таком вопиющем убожестве была невеликой, разве что только в терпимости к политике местных градоначальников.
- Я ж тебе говорил – ничего интересного,- сказал он смущенно.
   Напротив одного из ветхих строений, двор при котором был без ворот, с клочками забора и почти весь зарос камышом,  трамвай неожиданно замер, в салоне повисла напряженая тишина. Затем из кабины водителя раздался простуженный голос:
- Энергию отключили! Кто хочет, можете выходить!..
   С последней остановки трамвая средние двери оставались наполовину открытыми, и кто-то из пассажиров, воскликнув: «Это надолго!», спрыгнул на мерзлую землю, за ним гуськом потянулись другие.
- Хорошо, что зима,- слышалось с улицы,- летом здесь ногу из грязи не вытащишь…
- А нам придется сидеть,- сказал Евгений.- Ни вперед, ни назад идти нету смысла – далеко… Дадут же его в конце-то концов. Я про ток говорю…
   В трамвае осталось около десяти человек, на скамейку, что была впереди, пересел сутулый мужчина, похоже, из нервных: его голова время от времени дергалась, и он бормотал при этом себе что-то под нос.
   Пассажиры, покинувшие трамвай, вскоре исчезли из виду, улица стала безлюдной, любое движение на ней сразу привлекало внимание. Владимир увидел, как из двери хибары, у которой во дворе рос камыш, вышла женщина в темном халате и резиновых сапогах, в руке у нее было ведро с парившейся жидкостью, и она выплеснула эту жидкость прямо под колеса вагона.
- Неужели здесь нет канализации или хотя бы выгребных ям? – удивляется он.- Что же здесь летом творится?..
- Летом у нас здесь Венеция,- обернулся к нему дергавшийся пассажир. Это был  старичок, лицо его было в глубоких морщинах, на брови наползала лохматая шапка, взгляд небольших серых глаз метал сердитые искры.
-Летом – Венеция! – повторил он.- И даже покруче! В Венеции люди только по улицам плавают, а здесь можно прямо в квартирах! Как-то показали по телевизору в дождь: хозяева с детьми на кроватях сидят, телевизионщики в болотных сапогах по комнате бродят, а возле их ног тазики плавают, игрушки, там, разные, детский горшок…А ведь на снос этой рухляди и переселение людей государство уже деньги давало – разворовали! На этом месте уже многоэтажные здания должны быть построены!  Школа, кинотеатр, детские ясли… Все деньги украли!
   Обвинение городских казнокрадов в таком чудовищном воровстве было неправдоподобным, и Владимир шепнул Евгению:
- Вот до каких размеров раздуваются сплетни и слухи, и все потому, что народ ничего толком не знает об истинном положении дел.
   Старик, отвернувшийся от Владимира после своей обличительной речи, сохранил, как видно, замечательный слух, он услышал эти слова и явно обиделся:
- Вы, как я вижу, вполне порядочный человек, а позволяете себе оскорблять недоверием пожилого и не знакомого вам человека! Зачем мне врать в моем возрасте?!.. Я точно знаю, о чем говорю: у меня сноха в городской архитектуре работает. У них планшеты с видами этого микрорайона мухи давным-давно засидели. А деньги покрали! На свои коттеджи пустили их, паразиты!..
   Владимир подумал, что наличие архитектурных планшетов, даже густо засиженных мухами, не может служить ни каким доказательством хищения государственных денег, но сидевший впереди горожанин или обладал еще другими, неопровержимыми, фактами и поэтому был уверен в коррупции, или же делало свое дело его очевидное заболевание. Он сильно разволновался, голова его стала дергаться непрерывно, шапка на ней ерзала, словно живая. Этот случайный попутчик извергал столько грязи на именитых отцов города, что ее, возможно, хватило бы на полный курс лечения целому десятку ревматиков.
   Владимир отвернулся к окну, показывая свой неинтерес к разговору, но старик утихомирился только тогда, когда подали электрический ток, трамвай продолжил свой путь, и когда на очередной остановке в него ввалилась большая группа продрогших людей, впрочем, вскоре он вышел.
  Евгений и его зять доехали до конечной остановки, и когда они отошли от нее, Владимир спросил:
- Как ты считаешь, есть хоть какая-то правда в словах этого нервного дяденьки?..   
- Слухи-то ходят, что у наших начальников нечистые руки, но, как говорится, не пойман – не вор…Хотя… У нас часто бывают высокие московские гости: видят же они состояние города и, наверняка, выделяют сюда хоть какие-то деньги. Это с одной стороны, а с другой – почти у каждого из начальников имеется свой роскошный коттедж, прямо минидворец. Откуда деньги?! На зарплату не построишь такое! Правда, и зарплата у них сумасшедшая – они же сами себе ее назначают.  Короче, - дело здесь темное…
   Дача Фроловых была обнесена забором, состоящим из труб, вкопанных в землю, рам из угловой стали и металлической сетки. Сквозь сетку виднелась такая картина: у крыльца стоял небольшой оцинкованный тазик, рядом, положив голову на передние лапы, лежал крупный лохматый пес, а метрах в двух от него сидела истощенная сука, в ее сосцы вцепились четыре пушистых комочка. Мать их тянула морду к тазику, пес грозно рычал на нее и скалил клыки.
   Увидев хозяина, сука жалобно заскулила, кобель демонстративно зевнул. Было понятно, что сын Евгения не подумал о собачьих повадках, он, как отец и предполагал, вылил всю еду в один тазик, и наглому главе этой четвероногой семейки не пришлось даже утруждать себя путешествием к другим мискам – он разом захватил себе все.
- Ах, ты негодник! – закричал Евгений, дергая замок на калитке.
   Пес опять зевнул во весь рот и отвернул в сторону голову.
- Иногда злость такая возьмет на него,- говорил Евгений, нервно перебирая ключи, - так бы и пристрелил негодяя! Потом подумаешь и остынешь: он же действует неосознанно, он же не человек, он просто такой по природе. И выходит, что я сам виноват: на зверей надо не обижаться и злиться, а предвидеть их поведение, и действовать с этим учетом.
   Замок открылся, и мужчины вошли на дачу. Евгений поспешно направился к псу.
- А ну брысь отсюда! – заорал он со злостью, позабыв, очевидно, про свои же  высказанные только  что вполне объективные соображения относительно звериной природы.
   Гоша лениво поднялся и медленно отошел в сторону. К тазику, роняя щенят, тотчас бросилась Нюрка, Она жадно глотала куски, ее отвисший живот на глазах раздувался, кожа натягивалась, и на боках все рельефнее выступали тонкие ребра. Гоша, с горящим от жадности взором, внимательно следил за этим процессом. К матери, поскуливая, ковыляли щенята.
- Ишь ты, какой карапуз,- Евгений взял в руки одного и погладил его осторожно.
   Когда тазик стал пуст, и Нюрка облизала его стенки, Евгений вылил в него половину содержимого з бидона. Эту порцию Нюрка доела с трудом. Вылив, остатки Евгений удовлетворенно сказал:
- Ну, до завтра вам теперь хватит.
   Он предложил Владимиру осмотреть дачу.
- Ты здесь у нас еще не был: я ее всего три года назад приобрел, купил у одного старика.
   Нюрка, собрав кутят, следила, как мужчины переходят от дерева к дереву и о чем-то говорят между собой увлеченно,
   Владимир отметил, что дача ухожена, чем доставил хозяину явное удовольствие. Осмотрев кустарники и деревья, пошли смотреть домик, он был небольшим, но уютным, из кирпича.
- Здесь можно и зимовать,- заметил Владимир,- вода, электричество…
- Летом собираемся газ проводить,- похвастался Евгений.- Подкрепимся малость?..
   Он достал из шкафчика водку и пару стеклянных банок, в которых был сыр, сушеная рыба, галеты.
- В банки кладем от мышей,- пояснил Евгений.
   Оба выпили с удовольствием. В груди зародилось тепло и стало приятно растекаться по всему телу, появилось желание философствовать. Владимир мечтательно произнес:
- Тоже дачу себе заведу. Тоже буду ездить собачек кормить…
   За разговором не заметили, как стало смеркаться. Покинув дачу, они вышли на трассу и остановили какого-то частника, за приемлимую цену он согласился довезти их до дома.
- Садись впереди,- предложил Евгений.- Лучше будешь все видеть…
   Быстро миновав городскую окраину, машина поехала по очень приличной благоустроенной улице. По обеим ее сторонам красовались добротные капитальные здания старинной архитектуры.
- Купеческие дома,- пояснил Евгений.- Стоят с дореволюционного времени…
   Внимание Владимира привлек затейливый кирпичный забор, за которым высились строения с колоннами, куполами и башнями.
- А здесь у нас своя Санта-Барбара,- продолжал комментировать Евгений,- здесь вся наша городская знать расселилась, каждый  в отдельных хоромах, и место для новых хапуг пока что имеется.
   Евгений рассказал, что это за место. Эту территорию занимал в советское время крупный лесотарный завод, он имел инженерные сети, железнодорожную ветку, железобетонный причал, короче, все необходимое  для нормального производства. Под шумок перестройки завод обанкротили, а его территорию со всеми ее потрохами захапали те, кто находился при власти. Говорят, что махинацию эту провернули в соответствии с буквой закона.
- Неизвестно только какого закона. Джунглей, скорее всего. Вот  стала и у нас своя Санта-Барбара…
- Долина нищих, так называют еще это место,- подал голос шофер.      
   Владимир отдал должное этой ядовитой метафоре, но промолчал.
   Ночевать у Фроловых он не остался: нужно было пообщаться с коллегами перед рабочим завтрашним днем. Сюда он пришел только накануне отъезда.
- Встречались мы с вашим мэром,- рассказывал Владимир о своих  впечатлениях.- Очень интересный мужик! Все витает в каких-то заоблачных высях, при этом - заносчивый, скользкий. Вопросы воспринимает болезненно, как будто боится, что его уличат в чем-нибудь недозволенном. Он сразу стал говорить о грандиозных планах, о каком-то необыкновенном музыкальном театре, чуть ли не самом крупном в Европе, о превращении всех улиц в зеленые зоны культурного отдыха. Я не удержался и спросил его про «Венецию» - про улицу, по которой мы добирались на дачу, спросил, входит ли она в его такие амбициозные планы и как относятся ее жители к строительству, скажем, музыкального театра. Он заметно  смутился и ответил, что та улица, как сазанья кость, торчит в его горле и что с ней очень скоро будет покончено. Сказал, что на ее реконструкцию отпущены федеральные деньги и что скоро она будет неузнаваема.
   В мае, в день рождения Евгения, Владимир ему позвонил. Поздравил, пожелал здоровья, успехов и спросил о состоянии «Венеции».
- Там выдрали все трамвайные рельсы,- доложил Евгений,- там теперь сплошное болото, камыш и лягушки, и по ней теперь ни на чем не проехать… А в «Санта-Барбаре» появилось еще два шикарных коттеджа, там уложили еще слой асфальта и повесили знак, запретивший движение  всякого транспорта…
2008г.

               
ФЕНОМЕН БЕСКОРЫСТИЯ
   Многие люди, когда разговор заходит о жизни, отмечают, что жизнь идет полосами. Полоса светлая – все хорошо, все здоровы и счастливы. Черная полоса – все в точности до наоборот. Полосы эти бывают довольно широкими и могут длиться неделями, месяцами. По этому поводу сложились даже пословицы: «Счастливые часов не наблюдают», «Пришла беда – отворяй ворота» и другие. Но бывает и так, что  и белые, и черные полосы могут сменяться с быстротой киноленты в течение одного дня. О таком случае этот рассказ.
   Поздно вечером, когда я уже собирался ко сну, неожиданно позвонил Николай и предложил поехать завтра с ним на рыбалку.
   Николай - мой приятель, и мы часто вместе проводим свободное время. Человек он азартный, настырный, и когда я немного помешкал с ответом, он с жаром стал уговаривать, сказал, что ему по секрету открыли одно необычайно клевое место совсем неподалеку от города, и что домой мы вернемся не с пустыми, как обычно, руками.
   Предложение было заманчивым. На дворе стояли благодатные дни уходящего бабьего лета, а завтрашний день, по предсказаниям местных синоптиков, должен быть каким-то особенно теплым, тихим, безоблачным. Провести такой день на природе казалось верхом блаженства, и я согласился.
- Надо будет только заехать к дядьке на дачу,- сказал Николай, прогревая мотор своих Жигулей,- мне  кажется, что червей маловато... Но это всего на полчасика, и нам как раз по дороге...               
   Пока мы выбирались из города, он несколько раз, варьируя выражения, возвращался к тому, что заезд на дачу будет недолгим, что червей там как блох у бродячей собаки, и что эта небольшая задержка нисколько не повлияет на ожидаемый нами улов.
   Дача, нужная нам, находилась в загородном дачном поселке всего в трех сотнях метров от  асфальтной дороги, по которой мы ехали, но эти немногие метры оказались очень тяжелыми. Машина наша ревела и  дергалась, преодолевая ухабы и глубокую колею, оставленную грузовиками. В остальном все как будто складывалось  благоприятно: день становился действительно тихим и солнечным, на даче нас принял радушно Анатолий Сергеевич, родной брат отца Николая, и червей там оказалось так много, хоть выноси на продажу.
   Анатолий Сергеевич предложил нам чай с вареньем из черной смородины, но мы отказались. Мы торопились, мы спешили к заветному клевому месту. Попрощавшись с хозяином дачи, мы направились было к калитке, за которой стояла наша машина, но тут случилось нечто непредсказанное знатоками погодных условий. Сорвавшийся будто с привязи шквалистый ветер закружил каруселью  клубы пыли и листьев и пригнал с юго-запада косматую темно-серую тучу. Туча хищно зависла над дачным массивом, и на землю обрушился дождь, настоящий тропический ливень.
 -Полундра!- завопил Николай и, согнувшись, рванулся к веранде.
   Я немедля устремился за ним. Ноги скользили по моментально намокшей тропинке, за воротник лились потоки холодной воды.
   Взбежав на веранду, Николай  стал склонять по всем падежам  оплошавших синоптиков.
- Действительно,- поддержал его Анатолий Сергеевич, - как они  умудрились не заметить такую напасть?..
  Мы обреченно смотрели, как вода стремительно заполняет все ямы и рытвины и понимали, что оказались в ловушке: до асфальта нам сейчас уже ни за что не проехать.
- Ну что же,- опять произнес Анатолий Сергеевич успокоительным тоном,- не будем, я полагаю, рвать на себе волосы от отчаяния: что стало, то  стало. Зато от горячего чая вы  у  меня теперь не откажетесь…
   Фраза о волосах в устах  хозяина дачи прозвучала комично: их на его голове почти не было, там красовалась только обширная загорелая  лысина, однако его военная выправка, седые холеные усики и гладко побритые щеки, а так же внимательный взгляд сталистых прищуренных  глаз внушали к нему уважение и не давали воли иронии.
   Николай и за чаем все никак не мог успокоиться.
- Правильно наш народ говорит!- воскликнул он с горечью. - На Руси две беды – дураки и дороги! Дачи  себе поотгрохали, а проехать к ним можно или в сухую погоду, или только на тракторе!
  Я украдкой взглянул на Анатолия Сергеевича: упрек был адресован, в том числе, и ему. Не обидится ли пожилой человек? А ведь он так заботливо нас принимает…
   Анатолий Сергеевич оказался выше мелких обид, он видел проблему и шире, и глубже.
- Эти две беды – не самые главные беды,- произнес он задумчиво.- Они – производные от действительно великой беды: от всеобщей коррупции. Коррупция – это настоящее наше национальное бедствие!.. Взятки дают и берут на всех этажах государственной власти… Дураки и дороги – это вторично…
   Я и Николай с удивлением уставились на бравого старика. Мы знали отлично, что коррупция разъедает страну, как соль алюминий, что взятки не ждут, их вымогают, и не только большие чиновники, но уже и санитарки в самых затрапезных  больницах: может не вымести, а, наоборот, намести мусор под койку непонятливого больного. Это явление, позорящее и государство и отдельного человека, вольготно чувствует себя повсеместно, и все же – называть коррупцию прародительницей всех других бед?!.. Это нам показалось чуть ли не настоящим научным открытием.
- Вот ты обратил внимание на безобразный подъезд к моей даче,- продолжал Анатолий Сергеевич,- точно такой же подъезд и к другим, а ведь мы каждый год сдаем деньги на устройство дорог. Их разворовывают. Изысканий и проектов не делают: в правлении считают, что дороги можно делать и так, без проектов. И делают!.. Привезут несколько самосвалов со строительным мусором, вывалят, разгребут его кое-как и надеются, что он со временем сам собой утрамбуется. А здесь такие места, что мусор просто утопает в земле, и грязь опять вылезает наверх… Соберемся, отругаем одного председателя, выберем нового, и опять все та же картина: опять сборы денег, опять самосвалы со строительным мусором, и опять бездорожье. А все потому, что в этой неразберихе легко своровать наши деньги – пойди, посчитай: почем самосвалы, сколько заплатили за мусор, сколько его привезли…
- То, о чем ты сейчас говоришь,- сказал скептически Николай,- имеет совсем другие названия: хищение, воровство… При чем здесь коррупция?.. Да еще в таком сверхъестественном ранге…
- А при том,- Анатолий Сергеевич поднял вверх указательный палец.- При  том, что без прикрытия сейчас никто не ворует – в момент загремишь в каталажку… Все ворье стремится обзавестись покровительством, крышей,  как принято сейчас говорить.  А с крышей необходимо делиться!.. В этой цепочке весь секрет, и все зло!.. А крыша, как правило, - власть!.. Даже мы, в нашем маленьком садоводческом обществе, не можем схватить воров за руку – всегда кто- нибудь сверху вмешается и начнет наводить тень на плетень: прикрывает воров. А представь, какие возможности воровать при строительстве серьезных дорог!.. Деньги отпускаются под нормальный проект, с тем, чтобы дорога служила десятками лет, а ей уже через год требуется капитальный ремонт!.. Сделают непроектную подготовку, щебень, гравий положат не заданных фракций, асфальт положат не той толщины и не должного качества, а за деньги отчитаются по полной программе!.. При этом  - и себя не обидят, и крыше хорошо отстегнут, чтобы та не «заметила» воровства, и чтобы деньги дала, теперь на капитальный ремонт… Вот тебе и – при чем! Вот такая механика!..
   Зависимость качества дорог  от коррупции Анатолий Сергеевич  показал убедительно, и Николай, находясь все еще в плохом настроении от причуды погоды, сказал:
-Здесь, допустим, ты  в чем-то и прав. А как с дураками? Они-то каким боком стали порождением коррупции?
    Анатолий Сергеевич провел пару раз ладонью по лысине и стал говорить про другую порочную связку:
- Что есть дурак в том понимании, в котором мы хотим разобраться?.. Прежде всего, это – человек малообразованный, малокультурный, малосведующий.. Таких сейчас великое множество, а среди молодежи имеются даже такие, кто элементарно не умеет читать!
   Старик почему-то посмотрел на нас так, как будто были причастны к обвальному снижению интеллектуального уровня народных масс и взялся объяснять причины такого снижения.
- Образование становится платным, и не каждому оно по карману,- рассуждал он.- А у тех, кому по карману, отработана своя психология. Они полагают: если некто взял с них деньги за обучение, он обязан эти денежки отработать, то есть, обязан предоставить диплом. И дипломы предоставляют! Их выдают даже недоучкам и отъявленным олухам! Дипломы-то у них есть, а вот знаний – ни на  копейку!.. Книг и газет сейчас почти никто не читает, смотрят один телевизор, а там – секс, насилие, глупейшие боевики с горами трупов и, обязательно, свистопляски! Одним словом – болванят народ!..
   По убеждению этого седоусого дачника  процесс оболванивания  проходит организованно, целенаправленно, под строгим контролем высоко забравшихся коррупционеров.
- Они понимают, что дураками несложно манипулировать. У дурака можно отобрать все до нитки, а потом, когда манипуляторам это выгодно, отдать дураку часть отобранного и при этом внушать дураку: сам видишь, какие мы добрые, какие мы справедливые… И у дурака – рот до ушей!  У таких «благодетелей» богатства в несметном количестве, их они у дураков же и отобрали, а дураки млеют в восторге от жалкой подачки, а то и просто от очередного  лживого обещания…
   Сейчас многие говорят о вопиющей социальной несправедливости, о расслоении общества на сверхбогатых и до неприличия бедных, о людях, лишенных жилья, работы. Говорят о наркомании, алкоголизме, проституции, о полнейшей апатии к политической жизни страны. Говорят много и страстно, однако не вскрывают причин этих нездоровых явлений. Анатолий Сергеевич  полагал,  что он такую причину нашел, это – коррупция, и он говорил о ней так, как будто рассказывал о сложной, запутанной шахматной задаче многоходовке, которую ему удалось разрешить. 
   Погода тем временем улучшалась. Ветер стал тише, ливень сменился обыкновенным сильным дождем, потом сильный дождь перешел в моросящий и вскоре совсем прекратился. Лохматая туча медленно перетянулась за горизонт, на небе вновь появилось лучезарное солнце, и деревья стряхнули с себя печаль увядания. На их немногих оставшихся листьях засветились янтарные искорки, веселые блики резвились в многочисленных лужах и лужицах, даже воздух стал каким-то особенным: удивительно свежим и, как показалось мне, вкусным. И все это великолепие осени нас угнетало.
- Похоже, что застряли мы здесь до морозов,- уныло произнес Николай.
   Анатолий Сергеевич предложил затолкать общими силами машину на территорию дачи  и оставить ее  под его присмотром, самим же пробираться пешком до не очень далекой автобусной остановки, благо у нас имеются болотные сапоги.               
  Но судьба все же сжалилась немного над нами. К вечеру, когда мы уже склонялись к предложению хозяина дачи, вдалеке послышался  шум грузового автомобиля. Шум приближался, мотор замогильно стонал, пробираясь по раскисшей  дороге, а нам эти звуки казались приятней любой  задушевной мелодии. И вот появился он сам - огромный заляпанный грязью трехосный красавец. На нем к строящейся в конце улицы даче  смуглолицый шофер вез полкузова строганных досок.
   Мы с Николаем, натянув сапоги, гуськом побрели к начавшей разгружаться машине.
-Вытащим,- пообещал великодушно шофер, выслушав Николая.- Делов-то – всего на три пузыря… Водяры,естественно…
Цена была несоразмерно высокой, и я заикнулся было о шоферской солидарности, о том, что он сам может легко попасть ситуацию, когда и ему нужна будет помощь. Лицо шофера исказила такая кислая мина, что Николай прервал меня и согласился  с условием вымогателя.
   Под скорбным взглядом Анатолия Сергеевича грузовик поволок нашу машину к асфальту. Днище ее скрежетало о кочки, камни и прочий строительный мусор, перед бампером катилась грязная густая волна.
   Расплатившись с шофером, Николай опустился на корточки и  долго с тревогой заглядывал под низ Жигулей в надежде убедиться, что ничего у них не отпало во время такой жестокой транспортировки.  Все оказалось в порядке. Мотор заработал чисто, без перебоев, в трансмиссии тоже не было слышно никаких подозрительных стуков и скрипов.
   Николай повернул машину в сторону города. На душе у меня было пакостно. Ливень, сорвавший все наши планы, мрачноватые выкладки  старого дачника, кровопийца – шофер – все это сплеталось в какой-то липкий и мерзкий клубок, и он отравлял настроение. Приятель мой чувствовал себя, как оказалось, не лучше.
- И как тебе этот денек?- спросил он меня сокрушенно.- Ни рыбы, ни отдыха…Такого со мной никогда еще не случалось.
- День отвратительный,- согласился с ним я,- кругом одни неприятности.
- И они для нас, похоже, не кончились,- сквозь зубы процедил Николай.- Сейчас нас обдерут, как ту  липку…
   Впереди, перед знаком с названием нашего города стояла машина дорожно-постовой службы, рядом с ней маячили две рослые мужские фигуры в милицейской одежде, и они устремили глаза в нашу сторону.
- Обязательно тормознут,- почти простонал Николай,- кроме нас – ни одной машины на трассе…
   И точно. Последовал четкий указующий взмах полосатого жезла, и Николай послушно встал у обочины.
   Инспектор подходил к нам неспешно, вразвалочку, властно, так обычно к затравленной жертве подбирается безжалостный хищник. Подошел, представился, козырнул и потребовал документы.
- Нарушаете, Николай Александрович,- сказал он, посмотрев на права.- Ближний свет не включен, ремни безопасности не пристегнуты…
   Возбужденные пережитыми передрягами мы совсем позабыли об этих, узаконенных не очень давно, новых пунктах правил движения. Инспектор был прав, и хотя нарушения были не так уж значительны, мы полностью стали зависимы от размеров его финансовых притязаний: для стражей порядка важна лишь зацепка, сотворить из мухи слона они умеют отлично.  Спорить с ним и упрашивать его о прощении было бессмысленно, да и совсем не хотелось.
- Нарушил. Согласен,- мужественно признал свою вину Николай.- Плачу штраф здесь, на месте. Сколько?..
   Инспектор как-то странно посмотрел на него и возвратил документы.
- Пристегните ремни,- сказал он.- Счастливого пути, господа…
- Какие мы господа,- промямлил озадаченно Николай,- мы так – пережитки советского прошлого… Спасибо, товарищ…
  Он резко надавил на педаль, и машина ринулась с места. Промчавшись с полкилометра, Николай сбавил скорость и обескураженно повернулся ко мне:
-Ты чего - нибудь понимаешь?!.. Чтобы волк отпустил ягненка нетронутым?!.. Ущипни меня: наверно я сплю!..
  Сном это не было, хотя повстречать в наше нездоровое время человека, не зараженного вирусом стяжательства и мздоимства, действительно кажется плодом фантазии. Нам повезло. Мы повстречали такого. И от этой встречи исходило такое тепло, исходил такой оптимизм, что неприятности, еще недавно так огорчавшие нас, теперь вдруг стали казаться забавными приключениями, а день – достойным самых приятных воспоминаний.
2008г.      


Прочие произведения:

БИОГРАФИЯ СУЕВЕРИЯ
   Лето 1989 года не выходило за рамки обычных  погодных условий для этого периода года: в меру тепло, в меру пасмурно. Таким же обычным был и август, когда Владимир Степанович Ухов возвращался домой. Это был худощавый мужчина лет, по его виду, под шестьдесят, среднего роста, с понурым лицом, длинной морщинистой шеей и матовой лысиной на макушке.
   Возвращался он поездом, который совсем не любил: время здесь тянулось медленно и тоскливо, казалось, что оно проходит без всякого смысла, и просто крадется из человеческой жизни. Но самолет ему не нравился еще больше, он его откровенно боялся, тошнить его начинало уже перед трапом, и весь перелет он только и думал о катастрофах.
   Чтобы как-то скоротать тягучее время, Владимир Степанович подолгу стоял в коридоре напротив купе и отрешенно смотрел за окно. Плывшие перед глазами картины лишь изредка выводили его из состояния погруженности в себя. Когда ноги у него уставали, он шел в купе, забирался на верхнюю полку, ложился на спину и устремлял свой взор в потолок. Под монотонный шум поезда и пустопорожние разговоры случайных попутчиков, с которыми он так и не познакомился, Ухов раздумывал о своем.
   С отпуском ему явно не повезло – это была исходная мысль в его размышлениях. Он вспоминал, как в один день получил путевку в Ялтинский санаторий и письмо от матери из дальнего сибирского городка.
   В Ялте было солнечно и тепло, а на севере, где жила его мать, вовсю гуляла дождливая осень.
   Мать писала, что сильно болеет и просит сына приехать, повидаться, возможно, в последний разок. Владимир Степанович, уже оформивший отпуск, вернул путевку и поехал на север. Это было четырнадцать дней назад. Сейчас он возвращался домой и нещадно бичевал себя за такой опрометчивый выбор.
   Зачем он поехал?!.. Мать его жила не одна – в семье младшего сына, родного брата Владимира Степановича. Живут они хорошо, в достатке, ни в чем, по их же словам, они не нуждаются. Здоровье у матери было в норме, в соответствии с ее возрастом, На этом фоне жалобное письмо, взывавшее к его сыновьим чувствам, Ухов теперь рассматривал как каприз. «Стоило тащиться поперек всей страны только за тем, чтобы посмотреть друг другу в глаза да пару часов повздыхать и поохать!.. Со стороны, конечно, все кажется умилительно: мать позвала, и сын немедля помчался. Идиллия да и только! А если взглянуть без эмоций?.. Сам почти что старик, нервы расшатаны, самому надо упорно лечиться, а я почти дармовую путевку в солнечный санаторий выбросил, словно мусор! Кто-то сейчас нежится там на песочке у моря, а я, старый сентиментальный дурак, трясусь в этой душной коробке и восхищаюсь: ах, какой я хороший, ах, какой я заботливый сын! Тьфу! Прости меня Господи»…
   Чашу с веществом под названием самоедство Владимир Степанович вычерпал всю без остатка и продолжал вылизывать ее до тех пор, пока на донышке не увидел слова: того, что прошло, ты уже не воротишь, думай о предстоящем. И он наконец-то смирился. «А в общем-то и у нас сейчас превосходное время,- с усилием направил он свои мысли по другому пути.- Тот же купальный сезон, можно и у нас, если с умом, полноценно устроить свой отдых».
   Под дробный перестук вагонных колес, отмерявших бесконечные километры, он начал перебирать различные варианты заполнения остающихся дней своего отпуска. «Лучше, конечно, уехать сразу в деревню,- склонялся он к такому решению.- Побыть там у шурина, порыбачить… В городе отдохнуть не удастся: встретишь случайно кого-нибудь из сослуживцев и придется идти на работу, хотя бы за тем, чтобы просто там показаться. Иначе, начнут перемалывать косточки: вот он, дескать, какой: даже не зайдет, не узнает, как идут дела в коллективе, не то, что Юрий Борисович – тот с курортов звонит по три раза в неделю».
   Ухов заведовал отделом труда в областном управлении местным хозяйством. Там было все годами отлажено, все устоялось, и жизнь текла бы размеренно и спокойно, если бы не сплетни – бич коллектива управленческих интеллигентов. Сплетни и доносительства друг на друга находили питательную среду в характере и поведении Юрия Борисовича Клюева, начальника управления, человека высокомерного и, по мнению Ухова, наделенного нездоровой, неполноценной психикой. «Таким людям нельзя власть доверять,- частенько думал Владимир Степанович.- Как рога бодливой корове».
   Но Клюев власть имел и пользовался ей почище, чем лесной разбойник дубинкой. С этим фактом приходилось считаться и всегда держать себя осмотрительно, настороже. «Нет, в городе как надо не отдохнешь,- сокрушался Владимир Степанович то у окна, то на полке,- Надо будет сразу уехать».
   Брат его жены, Николай, жил в старинном рыбацком поселке, в двух часах езды на автобусе. Уховы нередко проводили там выходные и всегда оставались довольны.

   Выйдя на перрон, Владимир Степанович облегченно вздохнул полной грудью: нудное путешествие наконец-то закончилось. Он поставил у ног свои вещи: небольшой чемодан и портфель и с удовольствием осмотрелся. День был теплый солнечный, тихий. Небо – высокое и пустынное, без намеков на облачность, только стайка разных цветов голубей, резвившихся невдалеке над домами, несколько оживляла этот застывший серо-голубой купол. На перронных часах было четверть двенадцатого.
   Ухова не встречали. Он не терпел вокзальные сцены с их поцелуями и объятиями, а в этот раз он даже не сообщил жене о приезде – не знал точное время: у него было две пересадки на проходящие поезда.
   Толпа пассажиров быстро редела. Владимир Степанович постоял еще пару минут, взял в руки багаж и тоже направился к выходу.
   Его квартира находилась неподалеку, в доме, фасад которого смотрел на привокзальную площадь, выйти к нему можно было прямо с перрона, но Ухов предпочел другой путь, подлиннее, через вокзал. Он захотел в буфете или в ларьке купить бутылку вина, чтобы отметить конец своего неинтересного путешествия и начало настоящего отдыха.
   Шагая к дверям вокзала, он мысленно отмечал неухоженность и неказистый вид места, который считается лицом и воротами города. Повсюду валялись обрывки газет, пустые пачки от сигарет, окурки, обгоревшие спички… С переполненной мусором урны к ногам Ухова спрыгнула грязная кошка черного цвета, на ее спине он заметил крупный лишай.
- Брысь!- крикнул с омерзением Владимир Степанович и топнул ногой.
   Кошка взглянула на него  желтым сверкающим взглядом, угрожающе зашипела  и бросилась наперерез. У края перрона она остановилась, опять повернула голову в сторону Ухова, фыркнула злобно и спрыгнула под вагон.
   Ухов не верил в приметы и не стал выполнять никаких рекомендованных для таких случаев действий: не стал сплевывать через плечо или складывать пальцы в кукиш, он безбоязненно пошел себе дальше. Встреча с этим черным и грязным полудиким животным вызвала у него только неприятное чувство, но оно скоро прошло.
   Здание вокзала имело два этажа. Верхний этаж, где размещался зал ожидания и небольшие киоски, находился на одной отметке с перроном, нижний – на уровне привокзальной площади.
   Зал ожидания Ухов пересек скорым шагом: здесь по таборному расположились большие группы кавказцев, крикливое поведение которых он плохо переносил. Спустившись вниз, он пошел медленнее, направился было к буфету, но, вздрогнув, остановился.
   Неподалеку, у справочного бюро, он увидел то,  чего хотел бы видеть сейчас меньше всего, чего опасался во время своих размышлений на тряской поездной полке. Возле бюро стояла Ерохина, работник банно-прачечного отдела их управления, которую Владимир Степанович считал первой сплетницей в городе. «Вот она – черная кошка! – возникла в  голове у него первая суеверная мысль.
   Ерохина была увлечена разговором с незнакомым Ухову гражданином, и еще оставалась надежда, что она его не заметит. Он съежился и воровато, бочком, стал двигаться к двери, ведущей на улицу.

- Придется завтра сходить на работу,- сказал Владимир Степанович супруге после того, как улеглась суета, вызванная его неожиданным появлением.
- Зачем?!.. У тебя же больше недели в запасе!.. Да ты и не отдохнул по нормальному… А как ты там появился, считай, что твой отпуск закончился…
- Придется,- повторил Ухов со вздохом.- Понимаешь, встретил на вокзале одну из наших бабенок, чтоб ей… Сплетница первой руки! Всем уже, поди, разнесла, как сорока, что я в городе. До Клюева дойдет – будет потом утыкать то и дело: «Не болеешь за коллектив, высиживаешь в отпуске до последней минуты!» Чем старее он становится, тем поганей! Он как-то заявил: задача хорошего руководителя – не давать подчиненным спокойной жизни!.. Совсем из ума выживает!
- Когда его угомонится? Он же – пенсионер? – полуутвердительно спросила жена.
- По возрасту – да, но он до сих пор даже не оформляется. Он и не думает уходить, говорит – умру на работе!.. Похороните меня, говорит, а над могилой парок будет виться, как над вулканом, вот, дескать, сколько еще энергии… Сколько работаю с ним, а никак не пойму: или он рисуется трудоголиком, или на самом деле такой… Здесь бы до пенсии как-нибудь доскрипеть, последние недели считаешь, часа лишнего не задержусь!.. Потому-то и надо идти – нельзя давать ему повод для издевательств… Побуду часок, поразведаю обстановку и сразу домой… Может, к брату твоему съездим потом, как они там?..
- Звонил он два раза, спрашивал, когда ты сможешь приехать…

   Утром после завтрака Ухов отправился в управление. Уже спустившись на два этажа, он вспомнил, что позабыл про очки. Одна пара очков у него всегда была на работе, но перед отпуском все свои вещи он переправил домой. «Надо вернуться,- забеспокоился Владимир Степанович.- Там обязательно придется просматривать документы, а как без очков?»
- Пути не будет,- не преминула заметить жена, отыскав очки на журнальном столике.
- Что ж, не идти теперь из-за этого? – спросил ее Ухов с досадой.- Язык у вас, женщин, интересно подвешен: если есть возможность сказать неприятное, обязательно скажут!
- Да я так, ничего,- смутилась супруга.- Все так считают… Пустое, конечно…
   Выходя из подъезда, Владимир Степанович получил еще один повод подтвердить свое невысокое мнение о женской тактичности. Ему навстречу попалась соседка, ходившая выбрасывать мусор.
- Ох, неудобно-то как, Владимир Степанович!- запричитала она  тонким голосом.- С пустым ведром вас встречаю! Примета больно плохая… Ну, ладно, ладно, вы не печальтесь – я не глазливая. Дай-то бог вам всего, дай-то вам бог!..
   Ухов поздоровался с женщиной суховато, вышел на улицу и постарался выкинуть из головы эти малозначащие, по его убеждению, слова из области мистики.
   День был хорошим, торопиться ему было не надо, и Ухов решил прогуляться по городу. Он неспеша пересек старинный тенистый парк, отмечая признаки близкой осени, долго стоял на мосту через городскую речушку и смотрел на усидчивых рыболовов, потом пошел на центральную улицу. Движение транспорта было на этой улице запрещено, и люди толпами бродили по всей ее площади. Постепенно он дошагал и до улицы, где находилось  управление местным хозяйством. Моцион его оказался приятным. «Вот тебе и «дороги не будет», вот тебе и «ведра пустые».- хмыкнул он, вспомнив про утренние прогнозы,- Бабские бредни!..»
   Сначала Ухов наметил зайти в мастерскую: он вчера обнаружил, что у ванны подтекает смеситель, и хотел получить у слесарей нужную консультацию или помощь. Мастерская находилась во дворе, примыкавшем к зданию управления, там же размещались гаражи для служебных автомашин. Двор был большой, всегда чистый, покрытый асфальтом. Ближе к дверям управления в нем красовалась цветочная клумба, с ней рядом – беседка, где любили отдыхать управленцы в свободное время.
   Сейчас двор был пустым, и только повернув к мастерской, Ухов увидел здесь своего сослуживца, Ивина, работавшего главным экономистом. Они, несмотря на разность характеров, находились в приятельских отношениях и вместе иногда посещали популярную финскую баню.
   Ивин, всегда жизнерадостный и общительный, сейчас почему-то выглядел опечаленным. Сдержанно поздоровавшись, он прошел было мимо, но Ухов придержал его за рукав.
- Минутку, Семен Иванович, куда так спешим?!.. Приехал, понимаешь ли, только вчера от матери, почти с того конца света, еще отпуска половина осталась, а, представь себе, не могу! Душа болит о работе. Решил побывать вот, узнать о делах… Как здесь у нас?..
- Да так,- ответил Ивин неопределенно.- По-разному… У кого как…
- Ну все же?.. Я в поезде слышал краешком уха, что Бабайцева опять передвинули?..
   Бабайцев – популярная личность в городе, что-то вроде деревенского дурачка. Сам по себе он – человек неплохой: безобидный, старательный, но абсолютно негодный для роли руководителя. Его, по мнению многих, потолок – бригадир маляров-штукатуров, к примеру, в крайнем случае – мастер. Однако тесть Бабайцева, городской прокурор, этого или не понимал, или не хотел с этим мириться и делал титанические усилия, чтобы вырастить из туповатого зятя хоть какого номенклатурного кадра. Пока такие попытки не удавались: после трех-пяти месяцев паузы требовалось новое перемещение. С Бабайцевым мучились и начальники, и его безвинные подчиненные, да и он сам был не в восторге от амбиций своего тестя. Над прокурором, за глаза, потешались, зятя его, скорее, жалели.   
   Когда Ухов уезжал к матери, Бабайцева запихнули в кресло заместителя начальника торгового управления. Разговор о нем Владимир Степанович начал не потому, что был охотником до городских пересудов, он просто хотел растормошить Ивина, узнать, почему тот так изменился, и какие дела происходят в их собственном управлении. Вопрос о судьбе прокурорского зятя он использовал как проверенный способ втянуть в разговор даже малоактивного собеседника.
   Но Ивин на эту хитрость отреагировал вяло:
- Да там же он, твой Бабайцев, чего ему сделается… В том же управлении торговли. Только отделы его кураторства поменяли. Сейчас он там кем-то, как главный завхоз.
- Вот даже как?!.. Ну, а у нас какая погода?..
   Ивин передернул плечами и промолчал.
   Из дверей гаража вышел Сашка, персональный шофер начальника управления. В руках у него было пластмассовое ведро и мокрая тряпка. С натянутой, будто застывшей улыбкой и замороженным взглядом, Сашка прошел мимо и не поздоровался. Ухову поведение всегда приветливого человека показалось странным, и он озадаченно уставился на спину удалявшегося шофера. И тут же он заметил, что их с Ивиным тоже разглядывают: почти в каждом окне управления виднелись две-три головы, преимущественно, женские.
- Чего они на нас так таращатся, как на диковину? - спросил недоуменно Владимир Степанович.
- Узнаешь,- усмехнулся Ивин невесело.- Ну, мне действительно некогда, извини.
   Он приподнял в прощальном приветствии руку, повернулся и быстро пошел к воротам.
- Как дела здесь, Санек? – Ухов теперь обратился к шоферу, идущему обратно с ведром, полным воды.
- Нормально,- ответил тот чуть небрежно, потом, помедлив, добавил.- Зря вы с ним так миндальничали: шеф его выгоняет с позором.
- Да что ты?!!- ахнул Владимир Степанович.- За что?!!..
   Рот его приоткрылся, сердце вдруг нервно заколотилось, стало трудно дышать. Он машинально двинулся вслед за шофером, а когда они оказались внутри гаража, повторил свой вопрос:
- За что?.. Что здесь такого случилось?!..
- Кляузу кто-то подбросил в газету,- ответил шофер.- Шеф вычислил, что это он, Ивин. Его Ерохина видела возле редакции.
   «Опять эта Ерохина!»,- констатировал Ухов со все нарастающей тревогой. Он почувствовал, что может стать невольно участником какой-то непонятной и опасной интриги. Услужливое воображение немедленно выдало крайне нежелательный вариант ее развития: Клюев узнает о его приятельских отношениях с Ивиным (а они налицо) и автоматически распространяет свою неприязнь на него, Ухова, со всеми вытекающими из этой неприязни последствиями. Последствия могут быть жесткими, тоже не исключено увольнение. «И это перед самым уходом на пенсию!- запаниковал Владимир Степанович.- Какая напасть на мою голову!.. Ивин – враг Юрия Борисовича, а я, выходит, с ним заодно!» В памяти всплыл афоризм, часто употребляемый Клюевым: «Тот, кто дружен с врагом, сам есть враг!»
   Быть причисленным к явным недругам Клюева Ухов категорически не хотел, об этом он не мог даже думать. «А все выглядит именно так!.. Надо выбираться из этой пакостной ситуации!»
   Многолетний опыт чиновничьей службы подсказал Владимиру Степановичу спасительный путь. «Надо,- соображал он,- немедленно и демонстративно отмежеваться от Ивина! Чтобы все увидели и поняли это!»
- Да что же он так?!- почти с искренним возмущением воскликнул Владимир Степанович.- Вот ведь какой негодяй!.. А я-то, я-то! Действительно! Могут подумать, что и я  заодно!..
Но я же, Саша, не знал ничего! Я абсолютно не в курсе, могу поклясться тебе!.. Я только вчера с поезда, и ни с кем еще не встречался. Правда, встретил Ерохину на вокзале, но издали, ни словом не обмолвился с ней… Надо же так!.. И он как назло мне первый попался, будто наколдовал кто!
   Торопясь озвучить эти слова, Ухов вдруг вспомнил и злобный взгляд черной кошки, перебежавшей ему на вокзале дорогу, и тревожные возгласы женщин – жены и соседки. «Неужели действительно есть какая-то связь?!.. Наверно, все-таки есть: ведь это – вековые приметы! Чем-то же они обоснованы!» И он начал почти содрогаться от страха перед вполне реальными неприятностями. «Что будет, что будет, когда Клюев узнает, как я любезничал с этим доносчиком! – об Ивине он стал уже думать с оттенком презрения и неприязни.- А ему доложат именно так – любезничал! И доложат незамедлительно - вон сколько языкастых голов торчали у окон! Это – беда! Надо действовать через Сашку! Вдолбить в его пустую башку, что я-то здесь не при чем, случайно вляпался в эту кашу!.. Сашка может объяснить это Клюеву – он в доверии у Юрия Борисовича, он может помочь… Если захочет, конечно… Надо, чтобы он захотел!»…
- То-то, смотрю, что дерганный весь,- заговорил опять Ухов, наблюдая как за шофер  натирает старательно капот черной «Волги».- Я его про здоровье Юрия Борисовича спрашиваю, а он весь скривился, как будто я чертом интересуюсь… Кто же  мог знать, что он такой негодяй?!..
   Ухов не спрашивал, что было написано в том послании в редакцию, и как мог безобиднейший Ивин решиться на такой подвиг, и он ли, на самом-то деле написал это «что-то» в газету. Сейчас Владимиру Степановичу было не до этих деталей. Он думал сейчас о себе, думал, как оградиться от вполне возможного урагана несчастий. Возмущаясь Ивиным-негодяем, он следил за реакцией клюевского шофера, но тот молчал и натирал до блеска машину. Ухов уже высказал все, что приходило на ум, но так и не понял – вставит ли шофер за него хоть словечко в разговоре с непредсказуемым Клюевым. Глубоко вздохнув, Владимир Степанович вышел из гаража и во дворе остановился в раздумье. «Куда идти в таком состоянии?.. Домой? Нет – истерзаешься весь от неизвестности обстоятельств!.. Надо все гасить здесь, пока в большой пожар не раздули, Надо мне самому рассказать Клюеву, как все получилось, надо опередить сплетников».
   Приняв такое мужественное решение, он зашагал к дверям управления.
   В приемной, у стола секретаря, оживленно говорили о чем-то три женщины, Две были из экономического отдела, где работал Ивин. Увидев Ухова, женщины смолкли. Он поздоровался и спросил на месте ли Юрий Борисович. Секретарь сдержанно, как ему показалось, ответила, что Юрий Борисович здесь, но он очень занят и будет занят до вечера, а сейчас у него находится Шпорина. «Еще одна сплетница»- подумал Ухов тоскливо, вспомнив, что ее голова яснее других виднелась в окне, когда он тормошил Ивина.
   В приемной продолжала стоять тишина, что было несвойственно женщинам, когда их больше одной. Ухов ощущал, как их косые любопытно-отчужденные взгляды ощупывают его, он понимал, что ему нужно уйти: секретарь же ясно сказала, что Клюев его не примет, но он оставался, еще надеясь на что-то.
   Время шло, а Шпорина не выходила. Вскоре в кабинет начальника управления прошли главный бухгалтер и старший инспектор по кадрам. Ухов поздоровался с ними, и ему опять показалось, что ответ их был не очень приветливым, не таким, как обычно. «Тем более странно,- совсем опечалился он.- Ведь я две недели отсутствовал на работе. Могли бы спросить, хотя бы из вежливости, - как, мол, тебе отдыхается?»
- Сейчас начинается совещание,- сказала секретарь повышенным голосом, и Ухов понял, что эти слова для него: «Выгоняет!»
   Оставаться в приемной было уже неприлично и, главное, бесполезно, и Владимир Степанович вышел. Он постоял несколько минут в одиночестве в коридоре, затем направился в свой отдел.
   Окна отдела, которым заведовал Ухов не выходили во двор, где он беседовал с обреченным экономистом, но это не означало, что сюда не проникли  известия об их интригующей встрече: сплетни здесь распространялись со скоростью звука.
   В комнате, так же как и в приемной смолкли, как только он показался в дверях. Ухов тяжело шагнул внутрь.
- Здравствуйте, Владимир Степанович,- пропела Колючкина приторным голосом, она замещала Ухова на время отпуска.- Не рановато ли вы?.. Хорошо отдохнули?..
- Отдохнул-то я ничего, спасибо, - ответствовал Ухов.- Только здесь сразу в историю впутался. И не по своей воле… Что тут стряслось с Ивиным?.. Я с ним во дворе расшаркиваюсь, а он, смотрите-ка – вон каким подлецом оказался!.. Вот люди! Раскуси их, попробуй!.. Я помню, как Юрий Борисович ему и с квартирой помог, и дочь его после института пристроил, а он… Какую пакость насочинял!!
   Женщины жадно впились глазами в Ухова, он был единственным мужчиной в этом отделе и, обычно, очень неразговорчивым.
- О чем это вы говорите, Владимир Степанович?! Какая пакость? Кто ее сделал? Да неужели?!..
   Вопросы сыпались, как зерно из мешка.
- Да как же,- отвечал Ухов, заметно волнуясь.- Будто вы сами не знаете!.. Он же в газету целый донос написал! Мне только что об этом сказали! Жалко, что поздно!.. Что-то там такое нагородил, что Юрий Борисович его выгонять собирается!
   Шеи у женщин стали вытягиваться, глаза округлились, а Владимир Степанович продолжал горько сетовать:
- Вот такие дела!.. И я попался, как курица в ощип!.. Стою, беседую с ним, как с порядочным, а он того стоит?!.. Чего про меня теперь будет думать Юрий Борисович?.. Он его выгнать решил, а я, вроде как, стою и обсуждаю с ним это решение! Нехорошо-то как получилось! Ох, как нехорошо!..
   Говоря так, Ухов очень надеялся, что его раскаяние дойдет до вездесущих ушей бесноватого Клюева, а чтобы оно казалось чистосердечным, он еще много и страстно клеймил злополучного Ивина, а также себя за потерю бдительности и осторожности в выборе собеседников.
   После долгой исповеди и самоуничижения он покопался в ящике своего стола, посидел молча, ожидая реплик сочувствия, но люди молчали, настороженно замкнувшись в себе. Владимир Степанович шумно и горестно повздыхал, попрощался с сотрудниками и опять потащился в приемную.
   Там он узнал, что совещание у Клюева продолжается, вернее, одно недавно закончилось, но сразу же началось новое, теперь со снабженцами. Такие совещания длятся непредсказуемо долго. «Не торчать же мне здесь у дверей для всеобщих насмешек»,- прикидывал в уме Владимир Степанович. Он бы и «поторчал», насмешки его не очень смущали, на фоне глубоких переживаний они могли оказаться даже очень полезными – показали бы степень его страданий. Ухов опасался другого: во время производственных совещаний Клюев, распекая своих подчиненных, доводил себя до крайнего возбуждения, становился грубым и злым, и обращаться к нему, находящемуся в таком состоянии, было бы неосмотрительно и даже опасно. «Я, пожалуй, сделал все, что можно было сделать сегодня»,- подумал Владимир Степанович. Он посмотрел с сожалением на недоступную дверь, обитую коричневой кожей, на чопорную секретаршу, увлеченную созерцанием своих длинных ногтей, и ссутулившись, как напроказивший школьник, поплелся домой.
   Жене он ничего не сказал о случившимся – она бы только добавила горечи в его душу, стала бы, как всегда, причитать и говорить ему то, что он сам уже осознал, пережил и предпринял какие-то меры для ухода от неприятностей.
   Через день Владимир Степанович сделал еще одну попытку встретиться с Клюевым, но и она была неудачной. Секретарь сказала ему, что начальник управления в командировке – срочно вызван в Москву. Полезным в этом посещении управления было для Ухова то, что он не заметил признаков отчужденности и неприязни к себе, что позавчера мерещилось ему в каждом встреченном здесь человеке. Секретарь Клюева говорила с ним вежливо и благожелательно, а это, по мнению Владимира Степановича,- верный признак того, что и сам Клюев не имеет сейчас  ничего дурного против него.
   На сердце Ухова несколько полегчало, он подумал, что ему, благодаря хорошо разыгранным сценам с раскаянием, удалось избежать столкновения с Клюевым, которого он не любил и боялся одинаково сильно.
   Об Ивине Владимир Степанович никого больше не спрашивал: опасался быть заподозренным в неискренности его осуждения.

   Остаток своего отпуска Ухов провел относительно хорошо: ездил в село, рыбачил, купался. В управление он больше не ходил, а течь у смесителя ванны ему устранили работники ЖЭКа.
   Первый рабочий день его проходил в нормальной деловой обстановке, если опустить то, что начался он с маленькой неприятности: за завтраком Владимир Степанович, потянувшись за хлебом, нечаянно опрокинул солонку. Он обеспокоено взглянул на жену: после случаев с черной кошкой, возвращением за очками и встречи с женщиной, тащившей пустое ведро, он не то, чтобы стал суеверным, но отмахнуться от этих примет уже как-то не мог.
- Говорят, что просыпать соль – к ссоре? – смущенно произнес Владимир Степанович.
- Медведь неуклюжий,- упрекнула его шутливо жена, восстанавливая на столе порядок.- Считай, что ссора уже состоялась. Забудем об этом.
   И Ухов сумел отключиться от мыслей о неприятном.
   Колючкина быстро ввела его в курс текущих проблем, он ответил на все вопросы любопытных сотрудников относительно своего отпуска и жизни в других городах, где ему удалось побывать за время своей поездки на север. После обеда Владимир Степанович уже полностью вошел в рабочую колею,  уверенно, со знанием обстановки, отвечал на телефонные обращения и сам сделал несколько звонков на подшефные предприятия. О казусе с Ивиным он не вспомнил даже в обеденный перерыв, и когда ему по внутренней связи секретарь Клюева передала, что тот его вызывает к себе, Владимир Степанович нисколечко не встревожился. Он был уверен, что его вызывают по вопросам работы отдела. Он взял папку с рабочими документами, провел ладонью по лысине и, как обычно, с достоинством вышел из комнаты.
   Ждать приема ему не пришлось ни секунды.
- Входите, входите,- секретарь рукой показала на дверь кабинета,- Юрий Борисович один, он только вас дожидается.
   В глазах всезнающей секретарши мелькнула тревожная тень, но Ухов ее не заметил. Он в полном спокойствии вошел в кабинет, закрыл за собой массивную дверь и… замер у входа.
   Клюев резко, как будто в его изнеженный зад всадили сапожное шило, соскочил с кресла и ринулся к Ухову.
- Ты ш-ш-то?!! – зашипел он в яростном гневе. Губы его кривились, разбрызгивая слюну, седые усы топорщились, и Ухов сразу же вспомнил шипенье вокзальной кошки.- Ты што про меня распускаешь дикие сплетни?! Это я-то, по-твоему, расправляюсь за критику?! Я?!!.. Я, который вас всех вынянчил и взлелеял?! И до сих пор таскаю, как слепых котят вот в этих ладошках! Оберегаю, чтобы не шлепнулись об асфальт голыми задницами!.. Так ведь и будет, стоит мне только развести руки!
   Взгляды двух седоголовых мужчин сошлись друг на друге. Зрачки у Клюева сузились и, казалось, что  испепеляющие лучи вонзились в расширенные от страха зрачки Владимира Степановича. Он задрожал вдруг, как холодец: он понял причину бешенства нависшего над ним начальника управления. Это он, Ухов, своими пространными оправданиями и объяснениями причин отмежевания от Ивина, создал обстановку, в которой Ивин стал недосягаем для Клюева: кто захочет приклеить себе ярлык душителя критики?! «Своей болтовней я защитил Ивина надежной броней! Докажи теперь, что сделал это я непродуманно!»
- Тебе что, больше нечем заняться?!- раскатисто гремел начальственный голос, сбивая обрывки мыслей несчастного Ухова в кучу, как  мусор.
- Что вы…,- залепетал он.- Да я же… Да мне…
- Да я, да мне!- повторил язвительно Клюев.- Замекал!.. Тебе сколько осталось до пенсии?.. Между прочим, отдел твой без тебя этот месяц от-лич-но сработал! Я проверял! Поразмысли над этим!.. Иди!..
   Клюев еще раз обдал Ухова уничтожающим взглядом и повернулся к нему спиной.
   Владимир Степанович почувствовал вдруг необыкновенную слабость, у него внутри как будто что-то лопнуло или сломалось, в животе возникло бурление, ноги стали чужими. Из кабинета он выбирался с трудом, как беспомощный паралитик.
   В коридоре, за дверью приемной, он увидел группу работников управления, обступающих Ивина. Ивин  был весел и рассказывал что-то, как видно, смешное. Взглянув на Ухова, он замолчал и демонстративно от него отвернулся, и продолжил разговор с сослуживцами. «Тебе бы бегать за мной и спасибо мне говорить, а не мордой ворочать,- вяло подумал Владимир Степанович.- Видали бы тебя здесь, писака вонючий, если бы не моя глупость».
 При общем невнимании к себе он прошел мимо, в отдел, там тяжело опустился на стул и остаток рабочего дня провел в глубоком и мрачном раздумье.
   Домой пошел он пешком. В городском парке, через который он брел, щебетали шустрые воробьи, с деревьев плавно падали листья, раскрашенные осенними красками, на лавочках сидели отдыхающие горожане, но Ухов не замечал ничего, сейчас его мысли занимало другое. «Вот она – ссора!- констатировал он, вспоминая сбитую утром солонку.- Ссора так ссора! На все сто процентов!» Он был угрюм и погружен в себя. Ко всем неприятностям, которые он ощущал и осмысливал, добавилось непреходящее бурление в его животе. «Дотерпеть бы до дома,- тревожился Владимир Степанович.- Может в обед дали что-то несвежее?»
   Обедал он столовой при администрации области, она всегда была под контролем у санитарных врачей, но мало ли что… Живот все настойчивей напоминал о себе, и Ухов прибавил шагу. При виде подъезда, он уже готов был перейти на трусцу, но вдруг остановился, как перед стеной.
   Дверь в лестничную клетку была настежь открыта, но перед ней сидела соседская кошка. Пушистая, белая, чистая. Кошка лизала переднюю лапку и терла ей мордочку.
   Владимир Степанович стоял и смотрел на прихорашивающегося зверька. «Прогнать?- лихорадочно искал он решения,- А что толку?.. На вокзале прогнал, а что после этого получилось?!.. Жена обратила соль на себя, а Клюев отмутузил меня, как ребенка!.. Нет, подожду, не буду на этот раз судьбу искушать, пускай кто-нибудь раньше проходит…»
- Чего задумался?- раздался за спиной голос супруги.- Устал, небось, с непривычки?.. А я вот прогулялась за хлебом… Идем, пока все горячее…
- Иди, иди, приготавливай там,- оживился Владимир Степанович.- Я сейчас, Постою немного на воздухе – целый день провел в кабинете.
- Ну, давай тогда вместе. Я тоже совсем не выходила из комнаты.
   И супруга его опустилась на лавочку. Ухов скрипнул зубами.
   Кошка, закончив свою процедуру, поднялась, потянулась с видимым наслаждением и скрылась в темноте лестничной клетки, но для Ухова это ничего не меняло. Он не решался первым входить в подъезд. Даже угроза несдержания кишечника не могла его двинуть в том направлении. Он мучался, изнемогал, но стоял и с тоской озирался по сторонам.
   Ситуацию разрядил их сосед, жилец с первого этажа, которого Уховы не уважали, считали легкомысленным и пьянчужкой. Он и сейчас был заметно навеселе, а в его замызганной сумке позвякивали бутылки, однако при виде соседа в душе Ухова шевельнулось к нему теплое чувство. «Только бы не заговорил, только бы шел себе мимо»- молил Владимир Степанович провидение. Чтобы предотвратить нежелательный разговор, он наклонился к ботинку и стал перевязывать шнурки. В этой позе живот его забурлил с новой силой.
   Сосед прошел мимо, пробормотав что-то вроде приветствия.
- Поднимайся!- крикнул Ухов жене и рванулся в подъезд.
   Он птицей взлетел к себе на четвертый этаж и заперся в туалете.
- Живот неожиданно прихватило,- ответил он оттуда на вопрос удивленной супруги, а потом беззвучно добавил,- проклятая кошка!
1990 г.



МЕТАМОРФОЗА
   Говорят, что чудес не бывает. Это неверно. Я сам оказался свидетелем потрясающего перерождения одного знакомого мне человека, которое без вмешательства чудодейственной силы произойти, как мне кажется, не могло.
   Как-то осенью, помню – в субботу, ко мне звонит Вячеслав, мой приятель со школы, и кричит напористо в трубку:
- Андрюха, привет! Давай собирайся! Идем на встречу с кандидатом в депутаты городского совета! Начало через двадцать минут!
   Я недоуменно молчал: с чего вдруг возникла такая потребность? Ни я, ни, тем более, он никогда не обнаруживали у себя желания участвовать в подобных мероприятиях. Мы и на выборы-то ходили от случая к случаю, лишь тогда, если в этот день изнывали от скуки.
   Я размышлял, а Вячеслав продолжал напирать:
- Собирайся! Ты знаешь, с кем эта встреча?.. Помнишь Веньку – заику?!.. Это он намылился в депутатское кресло! Представляешь, какую сейчас мы хохму увидим!.. Он двух слов сам себе не может внятно сказать, а тут собирается держать речь перед публикой!

   Веньку Федотова я помнил отлично. Мы с ним даже немного дружили. Это был долговязый сутулистый парень с лобастым и прыщавым лицом. Он был очень неглуп. По письменным школьным работам получал, большей частью, отлично, а вот при устных ответах у него всегда что-то клинило: он заикался, просто давился словами, за что и получил такое нелицеприятное прозвище. Пытаясь высказать свои мысли, он напрягался, сжимал добела кулаки, лицо его становилось багровым, он старался помочь себе жестами, но все равно издавал лишь мычание и меканье. Смотреть на него в это время было мучением. И хотя все это было давно, понятия – он и трибуна могли сочетаться разве что только в пародиях да анекдотах.
- Ты ничего не напутал? - спросил я с сомнением трубку. - Это точно Федотов?..
- Да он, он! Я сам читал объявление! Выходи, я жду тебя у подъезда!

   Встреча была организована в школе, в той самой, в которой мы когда-то учились. Актовый зал, когда мы вошли, был почти полон. Мелькнула нелепая мысль: неужели все пришли, как и мы, посмотреть на косноязычного кандидата? Но, скорее всего, причина другая – у людей появилась возможность донести свои чаяния до человека, который вызвался стать их рупором в сферах, где народ очень часто не слышат.
   Нам достались места в дальнем от сцены углу, возле пожарного выхода. Увидев Федотова, мы с Вячеславом озадаченно переглянулись: в зал вошел совершенно другой человек! Нет, это точно был Венька, но как же он изменился! И внешне – стройный, подвижный, раскованный. Он был в сером элегантном костюме, при галстуке, и это подчеркивало его представительность, но главное – его речь! Голос его был звучным, приятным, с хорошо отработанной дикцией. Говорил он неторопливо, спокойно, уверенно. Скажи, что он был когда-то непревзойденным заикой, никто не поверит.

   Федотов начал с рассказа о своей депутатской программе. Программа эта, по сути, мало чем отличалась от других депутатских программ, прожужжавших обывателям уши: все те же обещания улучшить, обеспечить, усилить борьбу, но то, как он ее излагал, впечатляло. Он говорил без бумажки, доходчиво, внятно, чутко реагировал на реплики зала, охотно вступал в диалог, остроумно шутил, возмущался вместе со всеми ростом цен и тарифов. Он говорил людям то, что они хотели услышать, и так, чтобы было понятно, что он вместе с ними, что он на стороне обездоленных.
   Полное расположение зала к себе он вызвал ответом на чей-то вопрос об его отношении к переходу на стопроцентную оплату услуг ЖКХ. Мне этот ответ тоже понравился.
- Я считаю, что этот переход давно уже совершен, - сказал убежденно Федотов и взял с трибуны какой-то листок. - Вот, сами судите… У меня в руке сравнительная таблица тарифов: то, что было год и два года назад. Два года назад мы уже возмещали семьдесят процентов затрат ЖКХ. К концу прошлого года тарифы увеличились вдвое, а за отопление и горячую воду – и того больше: аж, на триста процентов! То есть, с нас берут уже больше того, что задумано! О каком же переходе к еще одной стопроцентной оплате может идти сейчас речь?!
   Выдержав паузу, Федотов продолжил:
- Я намерен бороться за то, чтобы закон ограничивал стоимость жилищных услуг десятью процентами от общего дохода семьи! Так будет справедливо: основная нагрузка переместится на лиц, имеющих сверхбольшие доходы, а это – вы сами понимаете, кто. И для властей такой подход будет понятным сигналом: хотите получать с населения большие суммы, дайте возможность иметь ему большие доходы!
   В зале послышались аплодисменты.
- Сразу видно – наш человек! - громко сказал мужичок, сидевший через ряд перед нами. - Он и беды народные знает, и ему можно верить.
   По оживлению в зале можно было понять, что такое же мнение сложилось у многих, и я подумал, что победа нашего Веньки на выборах очень даже возможна.
   И он был избран.
   В городском совете он был на виду, не затерялся среди других депутатов, его часто показывали по местному телевидению. Он сдержал свое слово в отношении борьбы с ростом коммунальных тарифов, подвергал критике коммунальную реформу в целом, заостряя внимание на том, что государство, уже получив с населения деньги на ремонт жилья, теперь старается спихнуть с себя всю ответственность за его состояние.

   Но не верность Федотова своим обещаниям, не широта его кругозора, а обретенный им ораторский дар – вот что занимало по-прежнему мою и Вячеслава головы. Как он сумел побороть свой дефект? Может он так же, как Демосфен, тоже набивал свой рот мелкими камешками и усердно отрабатывал дикцию?
   Ломая головы над этой загадкой, мы с Вячеславом договорились выведать ответ на нее у самого хранителя волнующей тайны, у Федотова. Считали, что он должен нам все искренне рассказать – не зря же мы с ним столько лет вместе учились… И мы записались к нему на прием.
   Вениамин встретил нас дружески. Он вышел из-за стола на середину своего просторного кабинета, распростер для объятия руки, обнял, похлопал каждого из нас по спине, говоря: «Очень рад! Как давно мы не виделись…» Потом показал на два стула, стоявших перед столом: «Присаживайтесь…», а сам вернулся в массивное кресло.
   Начало разговора как-то не клеилось: дежурные фразы о здоровье, о полузабытых знакомых, о здоровье родителей. Но когда он узнал, зачем мы на самом деле явились, душевно заулыбался.
- Мне, друзья мои, неслыханно повезло,- сказал он доверительным тоном. - Судьба свела меня с удивительным человеком! Фамилии его называть я не буду – ему может не понравиться такая реклама, скажу только, что он – известный и уважаемый в нашем городе человек. Назовем его – Игорь Иванович… Он сразу понял, в чем суть моих злоключений и научил меня, как их мне самому победить.
- И как же?! – воскликнули Вячеслав и я в один голос.
   Дело в том, что и мы с ним не могли похвастать свободой в общении. Стеснительность, скованность были знакомы и нам, конечно, не в такой мере, как у Федотова, но при ответственных разговорах самые нужные слова куда-то вдруг пропадали.
- Так вот, - продолжил Вениамин, не отвечая прямо на наш нетерпеливый вопрос, - этот Игорь Иванович и раскрыл мне глаза на меня самого, на то, что я собой представляю. А представлял я тогда – клубок трясущихся нервов, мнительность, неуверенность в себе. И все это – в убийственных дозах!.. Я помню, как перед каждым экзаменом в школе я выпивал пузырек валерьянки. Так же было и в институте. И на работе я старался не быть на виду. На собраниях не выступал, стеснялся косноязычия, хотя часто имел, что сказать.
   Я с нетерпением ерзал на стуле: это все мы уже знаем, ты говори, как удалось с этим справиться! Говори главное, не томи! Может, и нам удастся кое-чего позаимствовать!..
   Но Федотов опять ушел в предысторию:
- О том, что Игорь Иванович человек мудрый и добропорядочный, я давно уже слышал от многих. Представлялся мне идеалом, сверхсовершенством, и когда нас знакомили, я оробел, смотрел на него, как карлик на великана. Он меня о чем-то спросил, а я, как обычно, запутался в своих мыслях, словах. Готов был провалиться сквозь землю. А он сделал вид, что ничего не заметил. Потом было еще несколько встреч, он на них был приветлив со мной, но я все не мог побороть свою робость, и однажды по этой причине совершил препозорнейший ляпсус: прощаясь, я не подал ему руку! Нас было трое: Игорь Иванович, я и один наш общий знакомый. Первым уходил я. Я протянул руку этому знакомому мужичку, а Игорю Ивановичу – нет! Я не посмел протянуть ее первым: для меня он оставался кумиром!.. А тут еще некстати вспомнилась этика, согласно которой руку подает первой женщина или человек старший по возрасту или положению в обществе. В моей голове все это как-то смешалось, и я торопливо ушел. А когда оказался на улице, вдруг осознал, что совершил почти роковую ошибку: все ведь можно было понять по-другому, проще и неприглядней: при расставании человек подает собеседникам руку, всем протянул, а одному – нет! Что может быть для того оскорбительней?!.. Когда я представил себе такую интерпретацию своего поведения, меня охватил панический ужас: чего же я натворил!.. И главное, ничего невозможно исправить! Не побежишь же назад, чтобы протянуть ему руку, или чтобы сказать, что поступил я так не намеренно, а в силу своей дурацкой натуры… Долго я ходил потом, как помешанный, все мои мысли были только о том, как объясниться, как хоть чуточку восстановить себя в глазах уважаемого мной человека, но ничего подходящего на ум мне не приходило.
   Оплошность Федотова была нам понятной, она вызывала сочувствие, но рассказ о ней не раскрывал загадку его исцеления. Он, скорее, уводил в сторону: разве мог человек, которого он так подкузьмил, сделать после такого для него хоть что-то полезное?!.. Оказалось, что сделал.
- К моему огромному счастью, - продолжил Вениамин, - Игорь Иванович оказался мудрее даже того, чем я о нем думал. Он сам меня разыскал, назначил мне встречу. «Ты куда-то пропал. Почему не заходишь?» – спросил он приветливо, как будто мы с ним расстались по-дружески, и ничего не нормального я тогда не выкидывал. - Я честно признался, что чувствую себя перед ним, как нашкодивший школьник, Сказал, что я законченный неврастеник, что застенчивость – моя визитная карточка, сказал, что понимаю, что веду себя иногда очень странно, но не знаю, как взять себя в руки… Все это, как вы понимаете, я высказывал со всеми нюансами моего тогдашнего ораторского искусства.
- Не бери близко к сердцу, - сказал Игорь Иванович и хорошо улыбнулся. - Я все вижу и все понимаю. От напасти твоей вполне можно избавиться, и я научу тебя, как это сделать.
   Вениамин посмотрел на нас изучающее и, кажется, понял, что уши у нас навострились. Затем он взял из стакана трехцветную ручку и придвинул к себе планшетку с бумагами.
- То, что Игорь Иванович мне рассказал, лучше представить графически, - произнес он, подумав, и начертил на верхнем листке окружность диаметром сантиметров пятнадцать.
   Чтобы мне хорошо было видно, я вытянул шею, а Вячеслав, он был ростом пониже, поднялся со стула. Окружность была почти идеальной, ее линия – синей.
- Вообразите себе, что это вот все – человек,- пояснил Вениамин и обвел пожирнее окружность. - Скажем, каждый из нас. Здесь все наши радости, наши заботы, болячки –весь комплекс наших физических и духовных особенностей.
   Затем он провел горизонтальный диаметр и показал авторучкой на нижнюю часть.
- Здесь, условно говоря, все то, что мы представляем собой с физической стороны – наше тело, голова, руки, ноги и все наши внутренности. А верхняя часть – это духовная область. Здесь все наши чувства, мечты, желания и все такое подобное…
   Вениамин опять взглянул пытливо в наши глаза: доходит ли? Потом он восстановил из середины диаметра перпендикуляр, верхняя часть разделилась на два одинаковых сектора.
- В правую часть давайте поместим то, что нас вдохновляет, побуждает нас к действиям, продвигает по жизни вперед: мечты, желания, планы, положительные эмоции. Поставим знак плюс… А в левую часть – все, что у нас негативное: лень, сомнения, страхи, неуверенность в своих силах… Ставим знак минус. Это не значит, что эта часть лишняя в человеке, все, что находится здесь, тоже необходимо, но в разумных пределах… Для нас, в связи с вашим вопросом, интересен сейчас отрицательный сектор.
   Вениамин расчленил его на несколько узеньких лоскутков, наделяя каждый характерным названием:
- Это, допустим, апатия. Здесь – неуверенность в своих силах, способностях. Здесь – мнительность, ну, и так далее… В идеале, у человека все должно быть уравновешено: у каждой отрицательной черточки должен быть равный по мощности антипод в положительном секторе, и наоборот, у каждой, допустим, мечты – свой ограничительный фактор. Но кто из нас идеален?!.. О человеке можно судить только по степени заметного у него того или иного отклонения от нормы. Игорь Иванович и указал мне тогда на этот очень важный момент.
- Вся беда твоя в том, - растолковывал он, - что ряд элементов твоей психики, а именно – мнительность, склонность к сомнениям, неуверенность в своих силах слились в один отрицательный блок и стали подавлять своей мощью другие, разобщенные элементы. А со временем, они так развились, что стали представлять собой всю твою сущность, все твое Я!.. У тебя есть, - говорил он, - много положительных качеств, но ты им не даешь проявиться, хотя именно их и должен ты демонстрировать в первую очередь.
- Не могу! - развел я руками.
- Следовало давно научиться! - упрекнул он меня и начал учить. - Давай представим себе дирижера оркестра. Каждый оркестрант вступает в игру только по его указанию. Каждый ведет свою партию, но проявляет себя только по сигналу руководителя. А в целом получается гармония звуков!.. Человек тоже должен быть дирижером всех своих составляющих! Тело человека от него неотъемлемо, но тело не есть человек! Кроме тела, есть еще целая область психической сущности. (При этих словах Вениамин ручкой постучал по верхней части окружности). Только весь этот комплекс и есть человек, все его Я, но каждый из них по отдельности не являются его Я, они - только частица! И в понимании этого – весь ключ к дирижерству!.. Надо мысленно выделить, отделить свое Я из набора его составляющих, возвысить его над ними, назначить его дирижером!
   Вениамин в центре первой окружности нарисовал еще одну, поменьше, и заштриховал ее красной пастой.
- Вот это и есть дирижер, - прокомментировал он. - Центр управления!.. Я схватил тогда самое главное: понял, как надо управлять своими эмоциями! Я назначил в себе командира над всеми своими составными частями – над телом и над душой! Все эмоции рассредоточил по полочкам, и ни одна из них без разрешения этого командира, то есть, в целом – меня, уже не проявит себя! Чуть какая-нибудь начинает капризничать, выставлять себя напоказ, я ей тут же командую: встать в строй, подравняться! И представляете – все подчиняются!
   Вениамин широко улыбнулся и самодовольно сказал:
- А стоило мне убедиться, что становлюсь полновластным хозяином положения, появилась такая жажда общения с другими людьми, такое желание залезть в самую гущу общественной жизни, что я отдался этому весь, без остатка! И я уже не помню момента, когда перестал заикаться… Вот так-то, друзья…
   Когда мы простились и вышли на улицу, Вячеслав скептически произнес:
- Ты веришь, что все так и было?.. Мне кажется, что он нам сказку рассказывал…
- А чем ты тогда объяснишь, что он стал другим человеком?.. Верь, не верь, а от этого факта никуда не уйдешь…
- Да, это какое-то чудо…
   Мы надолго задумались…
   Сейчас Федотов в Москве, в аппарате Государственной Думы, и как знать, возможно, это не последний рубеж в его необыкновенной судьбе и карьере, возможно, ему опять посчастливится, и он встретит еще какое-то чудо в виде мудрого человека. Нам с Вячеславом в этом плане никак не везет: нам попадаются только одни, как и мы, неудачники.
2000 г


ПОД ХМЕЛЬКОМ
   Николай Фомич, конечно, старел, но цепко продолжал держаться за жизнь, и на таблетках, микстурах, кефирах, а также на физических упражнениях, выполняемых им ежедневно, он проскрипел до своего восьмидесятилетнего юбилея. Впрочем, «проскрипел» - это для него не совсем точное выражение. В свои почтенные годы Николай Фомич выглядел молодцом. Поджарый, подтянутый, почти как солдат строевой подготовки, он вместе с выправкой сохранил стопроцентное зрение, безукоризненный слух и почти все свои зубы.
   Максим, старший сын юбиляра, задумал с размахом отметить семейный знаменательный день. Отца он любил и помнил его не заурядное прошлое: Николай Фомич был в свое время крупным партийным работником. И об этом знали не только в этой семье.
   На торжество, кроме родственников, были приглашены здравствующие еще знакомые юбиляра, кое-кто из соседей и трое сослуживцев Максима.
   Виновника торжества посадили на почетное место, дружно наполнили стопки и рюмки, и стали произносить юбилейные тосты. Николай Фомич, если и не осушал каждую стопку до дна, то понемногу все же отхлебывал и вскоре хорошо захмелел. Захмелели и гости, а насытившись, стали просить старика рассказать им о прошлом, том, как жилось всем тогда, при Советском режиме.
   Николай Фомич, польщенный общим вниманием, предварительно уточнил:
- О чем вы конкретно желали бы знать?
- Обо всем! – был единый ответ. – Нам сейчас обо всем интересно.
- Расскажи о колхозах, - попросил его внук. Он учился в девятом классе и, вероятно, вопрос задал с целью прояснить что-нибудь по школьной программе.   
- Почему про колхозы? – удивился  Максим Николаевич. - Дедушка твой никогда не работал в колхозе. Дедушка был партийным, руководящим  работником. Он руководил  партийной организацией в городе. Он…
   Но здесь Николай Фомич возразил:
- Нет, я и о колхозе могу рассказать!.. Колхоз – это такая организация сельского населения, когда…
   И он доходчиво, хотя слегка запинаясь, стал говорить о сути колхозов, об их преимуществах перед единоличной аграрной системой, незаметно увлекся перечислением таких преимуществ, но спохватился – надо быть честным – и вспомнил о недостатках.
- Правда, они, со временем, стали  халявничать, - говорил он, - посадить-то посадят, а когда настанет пора убирать урожай, кричат: помогайте, людей не хватает! Ну, мы, партийное руководство, конечно немедленно реагируем. Всех хозяйственников собираем к себе, ставим по стойке смирно и даем разнарядку – тому-то столько-то человек направить туда-то. Кому на отгрузку арбузов, кому собирать помидоры, а кому на прополку иль на продбазу. И никому не было позволено  отвертеться и вякать. Разговоры про свои планы не принимались: уборка урожая – важнее всего!..
   И вдруг юбиляр, перебивая себя, заявил:
- А ведь я, знаете ли, и сам поработал в колхозе! Да! Имею за это Почетные грамоты!..
   Гости, знавшие его биографию, переглянулись с улыбками: видимо, старичок так перебрал, что стал привирать.
   Николай Фомич засек этот элемент недоверия и обидчиво произнес:
- Работал! Еще когда в институте учился!
   Гости смущенно потупили взоры, а он продолжал:
- Тогда в институтах была такая система: студентов первых трех курсов после весенней сессии тоже было принято отправлять на помощь колхозникам. Пропалывать, убирать урожай… Ну, дел было много… Создали бригаду и из нашего курса. И вот один однокурсник, Арнольд, отозвал нас, четырех человек, в сторонку и говорит: «Есть возможность не бесплатно работать, а за приличные деньги. Согласны?..»
   Мы четверо, уже сблизившихся друг с другом студентов, конечно же, дали согласие. Работать все равно придется, а денег, особенно в то время, нам никогда не хватало.
   Юбиляр ненадолго умолк, видимо, переживая былое. Гости вежливо ждали продолжения рассказа.
- Дальше мы жили по предложенной Арнольдом схеме, - прервал Николай Фомич паузу. - Нас четверых каким-то образом зачисляют в гортоп простыми рабочими. Там мы, якобы, в течение трех дней пилим и колем дрова, достигая при этом стахановских результатов. Ни пилы, ни каких топоров мы, естественно, и в руках не держали. Потом, уже от гортопа, нас направляют в тот же колхоз, куда мы должны были попасть от института. От гортопа нас туда направляют с сохранением среднего, этого фантастического заработка на все время пребывания в колхозе… Всю эту комбинацию, как потом я узнал, придумал папаша Арнольда… И это еще не все. Этот папаша придумал и как своего сына, Арнольда, а с ним и всех нас освободить от тяжелой колхозной работы. И очень удачно: в колхозе мы бы ни дня не работали. Жара, комары, прополка – жизнь, хуже каторги. В первый же день мы решили бы плюнуть на все: на деньги, на неприятности в институте, и сбежать. Папаша Арнольда все это предвидел. Он уже договорился обо всем с председателем колхоза, и мы, показавшись в колхозе, в тот же вечер вернулись в город, домой. Все лето мы провалялись на пляже, хорошо загорели, а перед началом семестра Арнольд собрал нас опять и просит расписаться в ведомости на зарплату, вручает нам деньги. Но не все, что указаны в ведомости, а на двадцать процентов с каждого меньше.
- Это, - говорит он, - надо отдать начальству гортопа за то, что они сделали нам такую большую зарплату. И председателю колхоза.
   Николай Фомич обвел гостей настороженным взглядом и почему-то поднял вверх указательный палец.
- Никто из нас, конечно, не возражал, - продолжил он свой занятный рассказ. - Деньги, которые мы тогда получили, были для нас фантастические… Вот, такие были дела… А потом мы еще два года по этой же схеме проводили все лето. К тому же: в конце каждого лета в институт приходило письмо из колхоза, в котором нас, каждого персонально, колхозники благодарили за помощь… Я, конечно, все схематично здесь изложил, самую суть, - сказал Николай Фомич в заключение. – За каждой деталью этой схемы была продуманность, договоренность, доверие… Но все было отлично – никто не оказался в обиде…
   Юбиляр заносчиво посмотрел на гостей и счел необходимым добавить:
- Колхоз был миллионером, но все равно, председатель не отказался от дополнительных денег, отец Арнольда – тоже. А мы, студенты, были довольны до бесконечности: в каникулы – делай что хочешь, а в конце их – хорошие деньги. Плюс к этому – почет и уважение в институте: далеко не за каждую группу студентов приходила в институт благодарность…
   Гости переглянулись и стали шушукаться. Максиму Николаевичу стало неудобно перед ними за это неприглядное откровение, и он, обращаясь непосредственно к сыну, к тому, кто поднял колхозную тему, сказал:
- Дедушка пошутил! Дедушка у нас с юмором!..
   Но Николай Фомич возразил:
- Нет, я совсем не шучу!  Я работал в колхозе! Я эти грамоты могу вам сейчас показать!..
   Максим Николаевич подошел к старику и прошептал ему на ухо: «Пойдем на боковую, отец, тебе уже хватит».
   Николай Фомич нехотя подчинился. Пошел, но уже в дверях, он вдруг обернулся и выкрикнул:
- А вот еще было…
   Договорить он не смог: сын втолкнул его в комнату и плотно прикрыл за ним дверь. Вечеринка продолжилась без юбиляра, бывшего партийного работника крупного ранга.

   Слухи о казусе на юбилее как-то быстро распространились, и однажды сына Николая Фомича остановил в переулке один из знакомых, который по какой-то причине на торжестве не присутствовал.
- Наслышан, наслышан, - с довольно ехидной улыбкой начал он разговор, и прозрачными намеками и недоговорками ловко смешивал юбиляра с не отмываемой грязью. Дескать, вот это да! Вот каким оказался наш уважаемый Николай Фомич! Вот тебе и партийный работник!.. И это в то время, когда считалось, что партия – это ум, честь, а главное, совесть народа!
 - Это произошло в институте, а отец тогда еще членом партии не был, - ответил с неприязнью Михаил Николаевич.
   И он пошел прочь от весьма говорливого встречного, сожалея о неуместной откровенности юбиляра.
- Конечно, конечно! – неслось ему вслед. - Действительно!.. Но если он еще в студенческом возрасте, еще будучи беспартийным, выкидывал такие коленца, то что же вытворял он, имея на руках диплом, а в кармане билет члена партии!
   Максим Николаевич на эти слова ничего не ответил, возможно, он их не услышал. От какого-то предка он перенял удобное качество: способность не слышать, игнорировать то, чего слышать не хочется.
2004 г.


СЛЕСАРЯ ВЫЗЫВАЛИ?
   Для большинства жителей города, в котором скромно жила Мария Васильевна Фокина, одинокая женщина преклонного возраста, наступающий день не был каким-то особенным в череде других будничных дней середины июня, но Мария Васильевна ожидала его с нетерпением. В то утро она проснулась раньше обычного, сразу же встала, исполнила все неотложные надобности и села у кухонного стола, поминутно щурясь на стрелку простеньких ходиков, ползущую почему-то особенно тихо. Дождавшись восьми часов, Фокина пересела к окну и принялась всматриваться в каждого мужчину, который сворачивал к подъезду пятиэтажного дома, где находилась ее квартира. В проходивших там, внизу, людях она силилась угадать слесаря-водопроводчика: он, как ей  вчера обещали, должен придти к ней утром из жилищного управления.
   Фокина волновалась: очень ненадежным казалось ей слово работницы ЖЭУ, обещавшей прислать ремонтника, и очень нужен был его приход, просто крайне необходим.

  Месяц назад Мария Васильевна обнаружила серьезные для нее неполадки в ванной комнате: вода от умывальника полилась вдруг не в трубу канализации, куда ей было положено течь, а прямо на пол. Пол был бетонный, старый, весь в трещинах. «Как бы не стало протекать к нижним!» - всполошилась старушка.
   Подставив под умывальник ведерко, она изо всех сил закрутила краны смесителя и поспешила в жилищное  управление, чтобы заявить о случившемся и получить там нужную помощь.
   Фокина первый раз обращалась в эту организацию – раньше муж  устранял все поломки, и была озадачена тем, что встретили ее там далеко не любезно.
- Платежные документы с собой? – спросила девушка в красной вязанной шапочке, не дослушав до конца Марию Васильевну.
- Как же, как же – с собой…
   Фокина достала из пакетика квитанции оплаты квартиры, девушка пристрастно их пролистала.
- То-то, - ворчливо сказала она, - а то ходют и ходют, а у самих годами не плочено… Так, чем мы вам можем помочь?..
  Мария Васильевна торопливо и сбивчиво рассказала о своей неприятности и с удивлением услышала, что она пришла слишком поздно. Красноголовая девушка сказала ей наставительным тоном, что согласно одному из новых постановлений Правительства, все ремонтные работы внутри жилых помещений  теперь обязаны делать сами жильцы.
   Фокина обескуражено сжимала в ладони платежки. Ее вид разжалобил одну из женщин, находившихся в комнате, она подошла, взяла у старушки квитанции и, просмотрев их, спросила:
- Так ваша квартира не приватизирована?
- Какая разница?! – сразу вскинулась девушка в красной шапочке.- Постановление касается всех!
- Не думаю, - возразила ей женщина, - ремонт должен производить собственник, а собственник, в данном случае – мы!
   Возник непонятный для Фокиной спор, во время которого про нее как бы и позабыли, она тихонько стояла у двери и смотрела на спорящих. Побеждала, как понимала Мария Васильевна, женщина, бывшая на ее стороне.
- Хорошо, - сдалась наконец Красная шапочка, - ждите, пришлем специалиста.
- Когда? – спросила Мария Васильевна, полагая, что она прослушала названное время прихода ремонтника.
   Девушка сморщила узенький лобик, полистала какую-то папку и неохотно ответила:
- В четверг… Думаю, что в четверг.
- Во сколько? – уточняла старушка: ей важно было знать точное время, чтобы ненароком не отлучиться и не заставить рабочего человека простаивать у запертой двери.
   Девушке этот вопрос показался крайне бестактным. Она вспыхнула, как ее шапочка, и прошипела сердито:
- Да вы ш-што, маленькая?!.. Я же ясно сказала – в четверг!.. Во сколько, скажите ей! В течение дня – вот во сколько! Люди с работы отпрашиваются, когда вызывают кого-то, а она!..
   Фокиной стало не по себе. Она растерянно посмотрела по сторонам. Женщины в броских одеждах, сидевшие за другими столами, рассматривали ее с осуждением. А красноголовая девушка все вразумляла бестолковую, по ее понятиям, бабку:
- Видите, сколько заявок?! – хлопала она ладошкой по лежавшей на ее столе папке. - В подвалах аварии каждый день. Слесарей не хватает! Вот вам – во сколько! Ждите, придет!..
   Ванной Фокина больше не пользовалась – боялась усугубить поломку. Заходила туда лишь затем, чтобы выплеснуть воду, что набиралась в ведерко; стирала и умывалась на кухне, а четверг весь, без выхода, провела дома.
   В четверг слесарь к ней не пришел. Не было его ни в пятницу, ни в субботу. Ведерко под умывальником наполнялось все чаще и чаще, хотя краны там Фокина даже не трогала.
   В понедельник с утра она вновь появилась перед девушкой в вязаной шапке, та узнала ее и только пожала плечами:
- Не получилось. Авария в детском саде – все слесаря там.
- Когда же? – тихо спросила Мария Васильевна, понимая, что детский сад – это гораздо важнее, чем ее старушечья комната.
- Сейчас уже не скажу… Эта авария весь график нарушила. На этой неделе точно не будет, а там - будем думать. Звоните…
   Телефона у Фокиной не было, и, выждав неделю, она опять пошла в ЖЭУ, и стала ходить туда почти ежедневно. Возвращаясь, она тяжко вздыхала в ответ на сочувственные взгляды соседок, постоянно сидевших на лавочке у подъезда, и долго поднималась к себе на последний этаж.
- Плюнь ты на эту контору,- посоветовали ей однажды соседки,- найми частника.
   Фокина возразила:
- Теперь уже неудобно: они же мне пообещали…
   Отвечая так, Мария Васильевна сильно лукавила: ей нечем было частнику заплатить. Пенсия ее была самой маленькой из только возможных, на самой низшей точке отсчета.

   То ли она надоела в ЖЭУ, то ли все аварии кончились, но вчера ей твердо сказали, что завтра слесарь обязательно будет. У Фокиной даже голова закружилась от этих радостных слов. Наконец-то! А то еще одна неприятность: вчера же у нее испортился кран и на кухне – чем-то забился. В ванной текло при закрытых наглухо кранах, а в кухне – только сипело и крякало, воды не было, сколько ни отворачивай.
   И вот теперь Фокина смотрит внимательно вниз и вслушивается в шаги на лестничной клетке. Два часа тревожного напряжения, как у часового на важном посту. И все же она просмотрела.

   От резкого звонка в дверь Мария Васильевна вздрогнула. Она торопливо засеменила в прихожую, отворила дверь и обмерла от испуга: громадный, во весь проем, молодой мужчина глыбой навис над ее головой.
   Он поражал не только размерами, весь его облик вызывал изумление: грязные болотные сапоги, черная, в ржавчине куртка, надетая на голое тело, буйная шерсть на животе и груди, небритые щеки, усы, нечесаные длинные волосы и навыкате, как у рака, глаза. В руке у него был грузный, потерявший все формы, портфель.
- Слесаря вызывали? – прогудел басом мужчина.
- Вызывали, сынок, конечно же, вызывали, - пятясь и переводя дух, отвечала Мария Васильевна, - сюда проходите, пожалуста…
   Слесарь шагнул в прихожую и всю ее заполнил собой.
- Так. Рассказывай, что случилось, - спросил он и опустил на пол портфель, гулко ухнувший железяками.
- Да что, ить, случилось, - заторопилась объяснить Фокина, - в ванне вода текет на пол, а на кухне – совсем перестала, уже к соседям приходится бегать…
- В ванне, на кухне, - бормочет с неудовольствием слесарь, - а чего в заявке про то не написано?
   Он достает из кармана штанов листок измятой бумаги.
- Здесь сказано только одно: подтекает кран в ванной. Про кухню – ни слова.
- На кухне он позавчера отключился, а заявить я ходила ажник в том месяце, в аккурат после майских гуляний. Тогда только в ванной и было…
- Это, хозяйка, не разговор. Меня с аварии сняли, чтобы в ванной течь устранить, чтоб ты подъезд весь не затопила. Вот так-то… Давай, показывай ванную.
   Фокина щелкнула выключателем и открыла заскрипевшую дверь. Слесарь посмотрел задумчиво на умывальник, зачем-то подергал его обеими руками, потом опустился на корточки и стал осматривать и ощупывать трубы.
   Мощные мускулы бугрили тесноватую куртку, на игру их Фокина смотрела заворожено: «Вот это – мужчина! Такой в момент все исправит!» Но слесарь быстро развеял эту восторженность.
- Еще бы ей не течь на пол, - вымолвил он, завершая осмотр, - у сифона лопнула контргайка, она и не держит… Контргайку надо менять, слышишь, хозяйка?..
- Меняй, конечно, раз надо…
- Ну ты даешь! – усмехается слесарь. - А есть она у тебя?.. Контргайка есть, спрашиваю?.. То-то… Ее сначала достать надо… Сменить – плевое дело. Достанешь – и поменяю…
   Говоря так, парень, не поднимаясь с корточек, повернулся и бросил на Фокину насмешливый взгляд. Его спина, как асфальтный каток, прокатилась по простыни, висевшей на полотенцесушителе, и оставила на ней рыже-черные пятна. Посмотрев на растерявшуюся старушку, он опять повернулся к умывальнику, и спина его опять прокатилась по простыни. Фокина быстро сдернула ее с полотенцесушителя и положила на доску, пересекавшую ванну.
- Как так – достанешь? – переспросила она. - Кто доставать должен?
- Кто, кто… Хозяин, понятно, кто же еще, - ответил снисходительно слесарь. - У нас с запчастями туган, совсем поставлять перестали…
   Фокина с минуту молчала.
- А где ее доставать?
- Где, где. На базаре, известно. В магазинах их по отдельности не бывает, только – в комплектах с сифоном. На базар топай… Ну, с этим все ясно, - подвел слесарь черту под разговором о контргайке и встал во весь рост. - Посмотрим, что с краном, почему он не держит…
   Он просунул руку за умывальник, что-то потрогал там, вынул руку назад, взглянул на ставшую мокрой ладонь и выругался.
- Черт! Кажись, муфту проело!.. Надо умывальник снимать… Конструкция какая-то дикая, счас такие не выпускают, - бормочет он, пробуя вывернуть винт у ручки смесителя.
   Винт не отворачивался.
- Сами, штоль, ставили? – обернулся он к Фокиной.
- Чего? – не поняла она сразу вопроса.
- Умывальник, говорю, кто ставил?
- Как кто? Строители, видно… Как нас заселили, так он и стоит…
- Ну вот, винты и погнили. Надо бронзовые было поставить, а они – черные…Резьба проржавела, теперь их не вывернешь… И ключом под низ не подлезть…
   Слесарь открыл свой портфель и долго перебирал в нем железки. Чего-то нужного ему там не было.
- Черт, - произнес он с досадой. - Пассатижи, видать, кто-то слямзил… У тебя инструмент есть какой?.. Здесь бы пассатижами спробовать…
   Инструмент у Фокиной был – остался от мужа. Она ушла в комнату и вскоре вернулась с небольшим деревянным ящиком. Парень взял из него пассатижи и закряхтел над умывальником. Он наваливался на этот хрупкий прибор всем своим телом. Стремясь усилить нажим, искал опору ногами, елозил ими по полу, пачкая все вокруг грязными сапожищами.
   Фокина с испугом следила за его извиваниями, предвидя большую уборку.
   Пассатижи не помогали. Слесарь с яростью набрасывался на умывальник, резко мотал головой, стряхивая с крупного носа капли мутного пота. Натиск за натиском, и все-таки он отступился. Вытер рукавом куртки лицо и хрипло сказал:
- Не отвертеть. Все вконец заржавело. А с ними до муфты не доберешься… Если только барашки колоть?.. У тебя есть еще такие барашки?..
- Откудова?..
- Может, случайно. Вы ведь бабки – запасливые…
- Нету, - Мария Васильевна поджала обидчиво губы.
- Ну, нету, так нету, - сказал с безразличием слесарь. - Колоть, значит, не будем.
   Он потянулся с хрустом в суставах, повертел в руках пассатижи, положил их на доску рядом с перепачканной простыней и взялся за ручку портфеля. Парень явно намеревался уйти.
- Что же, так течь и будет? – глядя на унавоженный пол, спрашивает Мария Васильевна.
   В ее дрогнувшем голосе был слышен упрек.
- А я тут причем? – отвечает рассудительно слесарь. - Чтобы починить, надо снимать умывальник, а это – колоть барашки. Других барашек у тебя нет. Допустим, я течь устраню, а ты все равно без воды: как ты краны откручивать будешь?.. Не открутишь, козе понятно…
- А в кухне?..
- Что – в кухне?.. Кухни в задании нет, - пожимает парень плечами, но, видимо, сообразив, что проку от его прихода сюда нет пока никакого, проходит на кухню.
   Бегло осмотрев небогатую обстановку, он открывает кран раковины, вода из него капает редкими каплями.
- Окалина, кажись, под клапан попала. Давай-ка, мать, тряпку…
   Своими железными пальцами слесарь выворачивает носик у крана и водопроводным ключом начинает обстукивать трубы. Из отверстия, в котором был носик, запульсировала вода. Она то бьет рыжим фонтаном, то не появляется вовсе. Когда возникает фонтан, парень старается отразить струю в раковину ладонью, но ладонь, даже такая – со сковородку, плохой отражатель. Вода брызжет на стены, стол, тумбочку. На полу появляется желтая лужица, в ней скользят болотные сапоги. Слесарь же, не прекращая молотить ключом по трубе, сует в отверстие крана тоненький тросик, нервно шмыгает носом и невнятно ругается.
   Фокина изумленно таращится на него.
- Разбирать надо, - глухо объявляет наконец водопроводчик,- а это – делов на полдня: смеситель-то с нижней подводкой.
   Он вкручивает в кран носик и кладет в портфель тросик и ключ.
- И как же мне теперь быть? – спрашивает Мария Васильевна растерянно.- Так все и не будет работать?
- А я тут причем?.. На кухне я просто хотел помочь. У меня наряд на течь в ванной комнате, да и то отпустили ненадолго. За два дома от вас подвал затопило. Пока там откачивают, мастер послал сюда. Посмотри, говорит, чтобы и там ничего не случилось…Ты правильно, что бадейку под умывальник подставила…
- Мне в ЖЭУ сказали, что пришлют ремонтировать, а ты пришел посмотреть…
- Я же по-русски тебе объясняю, – раздраженно говорит парень, - барашков нету, контргайки - нету! Здесь начни разбирать, тоже чего-нибудь полетит. Совсем без воды будешь!
- А сейчас?!.. Сейчас я с водой?!. Как мне жить-то прикажешь?!.
- Я почем знаю? Это твои проблемы… Доставай все, что сказал и делай заявку по новой… Ну, будь здорова. Я доложу мастеру…
   Фокина обессилено опустилась на табуретку. Шаги слесаря долго доносились из лестничной клетки. В окно было видно, как молодой человек вышел не спеша из подъезда, высморкался и зашагал вдаль по прямой, залитой солнцем улице. Шагал он широко, уверенно, с высоко поднятой головой.
   Фокина с тихой печалью смотрит на его могучую спину.
2004 г.


               






 СОДЕРЖАНИЕ:

В СМУТНОЕ ВРЕМЯ (1984 - 2008 годы)

  Заячий скок
  Смекалка
  Семин и медицина
  Виртуоз совещаний
  Сложное интервью
  Приятель
  Незаурядный водопровод
  Рэкетирша
  Как себя чувствуешь, бабушка
  Горечь от прошлого
  Кассета
  Торт
  Отставник       
  Чертовщина   
  Обличитель
  Волнение в трюме
Полезный совет
Упускаемый шанс
Потрошенный презент
Условия консолидации
Чиновники и простолюдины
Встречный вопрос
  Не пущу!
Таинственный знак
Командировка
Кузькина мать
Провокация
Потрясение
Самоеды
  Соседи
  Иванников
  Дума
  Таблеточный лабиринт
  Песьи повадки
  Феномен бескорыстия

 ПРОЧИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Биография суеверия
Метаморфоза
Под хмельком
Слесаря  вызывали?