Сколоченный из неструганных досок вагон с политзаключенными напоминал посылку, отправленную по неизвестному адресу. По слухам везли их в Сибирь. В пути эшелон был уже третьи сутки, и за это время удалось привыкнуть к бессмысленной тряске, и никто уже не спрашивал, куда они едут. Караулил их маленький круглый конвоир-украинец, на все расспросы отвечавший: «Нэ вимагати, навпростець тильки круки литають»*. Спертый воздух, отвратительно резанувший, когда они вошли сюда, теперь стал незаметным и родным, словно прижившийся на дворе беспородный щенок. На редких остановках их не выпускали, не допуская никакого контакта с внешним миром.
Все, так или иначе, вспоминали сразу же бесконечно далеко отодвинувшийся от них, ставший незабвенно светлым мир, в котором они жили еще двое суток назад. С каждым днем жизнь до ареста, становилась все дальше и сказочнее, и все важнее становились мелкие бытовые разговоры, казавшиеся до того бестолковыми и лишними. Те, кто раньше безучастно смотрел в стену, все чаще сползали с нар, чтобы поговорить, размять затекшие ноги, словно кто-то неизвестный дал им надежду на скорое возвращение. Единственное, о чем нельзя забыть и к чему не удавалось привыкнуть – это голод, паразитом подсасывавший изнутри.
Огромное пространство снаружи, по которому они ехали, никак не ощущалось в замкнутом мирке вагона. Здесь дремали, разговаривали вполголоса журчащими голосами, кое-где играли в карты, из-за низких полок сгибаясь над ними, как над грудным ребенком. Все, что находилось за пределами этого ящика, представало измотанному бесконечной тряской Лукину, бывшему студенту второго курса военной академии, разлитой повсюду полутьмой, неким темным полуднем-полуночью, насквозь пропитанным каким-то пыльным обесцвеченным запахом. Порой казалось, что когда, наконец, поезд остановится и их, наконец, выпустят, то выяснится, что никуда они и не уехали, а так, поколыхались в пустоте, и остались там же, на темном затоптанном Ярославском вокзале.
Ночами по потолку маршировали редкие огни станционных фонарей, просачивающиеся сквозь щели в стенах, а днем тонкие полосы света, разрезали на пластины, все, что попадалось им на пути – лежащие и сидящие тела и выщербленные доски пола. В приплюснутой печке, за неплотно прикрытой заслонкой скакали оранжевые язычки пламени. Возле печки, на самом удачном месте, нежился Шинок, уголовник-рецидивист, непонятно каким образом затесавшийся в компанию политических. Его инстинктивно избегали, а он, нисколько этого не смущаясь, все время чуть улыбался истончившимися чертами лица, которые портил лишь большой, выдвинувшийся вперед подбородок.
Шинок зачем-то разыгрывал из себя рафинированного интеллигента, как будто подлаживаясь под их негласное вагонное единство. Вытянув руки с длинными, прохладно-голубоватыми пальцами, он медленно поворачивал их над печкой, то в одну, то в другую сторону. Между ним и другими заключенными было известное отличие, существование которого он не скрывал. При раздаче он первым получал от маленького конвоира свою пайку, уверенно и спокойно принимая передаваемую миску и кусок хлеба, напоминающий брусок дегтярного мыла. В то время как все пили жижицу, именуемую «чаем», из тех же мисок, из которых хлебали обед; у него одного была своя собственная металлическая кружка и, верх роскоши – чайная ложечка с выгравированным двуглавым орлом, которую он старательно вылизывал после каждого приема пищи. На ночь Шинок прятал ее в голенище сапога, а днем она дребезжала в кружке, разгоняясь на длинных перегонах. И Лукину казалось, что конца края не будет этому постоянному, ввинчивавшемуся в мозг звуку, как и их долгому транспортированию.
Однако бессмысленное дрожание камертона однажды прекратилось. Состав резко дернуло и раздался чудовищный скрежет, Тех, кто был на верхних нарах, ударной волной швырнуло на пол. Кто-то тихо ругался, утирая выступившую из носа кровь, растирая ушибы, а Шинок громко, на весь вагон, матерился, обжегшись о раскаленные угли, высыпавшиеся на него из печки. Напоследок вагоны нервно вздрогнули и остановились.
Спустя минут десять, в набрякшей от напряжения тишине, они услышали две пары сапог, идущих снаружи. Одни сапоги ловко вырывали из-под ног каменные брызги, а другие словно причмокивали, подпрыгивая вслед за первыми. Зазвенели ключи, грохнул отодвигаемый запор. И вслед за этим послышался скрип срываемой железной крепи, что наискось закрывала вход в вагон. Широкая дверь, предназначенная для скота, распахнулась и тьма вагона, внезапно загустев как шоколад, отодвинулась глубоко вовнутрь. В открывшийся проем влилось низкое топленое ноябрьское солнце.
Насыпь, на которой стояли те двое, видимо, уходила куда-то вниз, потому что головы, едва виднелись у пола.
- Вси вон! - натужно крикнула голова их маленького конвоира, дергано всунувшаяся в открытую дверь.
- Не то бачишь, - устало поправила большая светящаяся лысина, и выплеснула вместе с золотым паром. - Выходи стройсся!
Из соседних вагонов тоже слышались похожие крики. Люди внутри как по команде, стали подниматься, отделяясь от безмолвной тени. Они вставали во весь рост, вдруг закрывая собой свет, и на противоположной стене друг за другом росли громадные силуэты с головами, уползавшими на потолок.
Самым первым выпрыгнул Шинок, - Что случилось, гражданин начальник? – панибратски спросил он лысого, затянутого в красноармейскую форму с нашивками НКВД, с пистолетом в кобуре, висевшим у него набоку. Тот промолчал, взрезав Шинку молниеносно-строгим взглядом, и сказал невысокому, что нерешительно топтался возле него, поправляя винтовку на плече:
- От вагона дальше пяти шагов не отпускай. Мотри, чтоб под вагон не лезли. Отправление не проворонь!
Все вышедшие из вагонов неторопливо прохаживались вдоль насыпи, так, что издали походили на вышедших погулять отпускников. Отличало их то, что одеты они были в одинаковые ватники с номерами, и гуляли напряженно оглядываясь по сторонам. Только Шинок, как ни в чем не бывало, сел на корточки, как кошка, вдвое согнув спину и глядя перед собой.
Когда вслед за всеми на крутую насыпь спрыгнул Лукин, он увидел вдалеке реку. За нею лиловел лес, сбегая неровными рядами к реке. Распушенными голубиными перьями на берегу застыли деревья. Солнце пробивалось сквозь голые ветви, заставляя плясать в глазах сине-зеленых зайчиков. От реки поднимались клубы пара, взбивая в ледяном воздухе над рекой розовую перину. В нескольких шагах от него Шинок жевал папиросу, медленно отпуская и приставляя назад свою массивную челюсть, бессмысленно уставившись на реку. Трава на откосе голубела от инея. Засунув зябнущие руки в карманы, Лукин прошелся вдоль вагона, размял ноги, потянулся.
Гуляли возле своих вагонов, как привязанные, выплевывая при разговоре маленькие белые облачка. В сторону реки и леса посматривали по-воровски быстро, пряча взгляд.
- А чё встали-то?
- Говорят, бежал кто-то…
- Вот тебе на! И не догнали?
- Если б догнали, не стояли б так долго…Все проверяют, считают, как цыплят, а толку?
Это известие вдруг повернуло мысли всех стоявших рядом в одном направлении. И, казалось, можно было проследить, как почти одновременно пробежала по рядам одна мысль, всех взволновавшая: «Да ведь самое время бежать, чего ждать-то?...»
Сердце Лукина вдруг остановилось, а потом, словно сорвавшись с кручи, понеслось вскачь, как будто это он рванул вниз по склону, цепляясь ногами за бурьян, прочь от поезда, прочь от стоящей возле него обреченной толпы, прочь от конвойных с винтовками на плечах…
И непонятно было: от этой скачки или от голода перед глазами его поплыли огненно-рыжие круги. Чтобы не упасть, Лукин присел и прислонился к дорожному столбику. А когда поднял глаза, то увидел перед собой нечто странное. Прямо перед ним висели переливающиеся маленькие солнца. В первый момент ему показалось, что они висят прямо в воздухе. Ощущение длилось лишь секунду, пока он не увидел белесую леску паутины, на которой удерживались капли росы. Пойманная в ажурную сеть блистала вдали река и золотился туман над ней. Вода отсюда казалась теплой, в нее хотелось окунуться, прямо как в детстве, когда он бегал на реку со старшим братом. Захотелось раскинуть руки и побежать со склона вниз, разогнаться так, что ноги сами понесут его... И на мгновение Лукин забыл, что он заключенный, и что их эшелон застрял сейчас где-то посреди безмерной Сибири, на полпути к лагерям. Руки сами собой стали подниматься все выше и выше…
- Зарядку, что ль делаешь? – неожиданно спросил его Шинок, смеясь одними глазами и ловко перекидывая окурок из одной половины рта в другую. Лукин отрицательно мотнул головой и неохотно опустил руки.
Заключенные украдкой бросали взгляд на конвоира. Он харкал себе под ноги, и продолжал смотреть на них, ничего не замечая: туловище кругляшком и винтовка как касательная к окружности. Не слыша, не думая, они хотели только одного – свободы. Незаметно напрягались мускулы под ватниками: «Вот сейчас… сейчас…»
И как раз в этот момент подали команду: «По вагонам!». Покачиваясь в разные стороны, они медленно и неохотно потянулись к темным дверным провалам, тяжело исчезая в них, как будто погружаясь в один, разделенный на всех, страшный глубокий сон.
В пути больше не делали остановок, и через двое суток их поезд прибыл на конечную станцию. Хлопотливый маленький конвоир, в который раз посчитав их по головам, сдал по списку начальнику лагеря. Впереди замаячило чужое, нежданное будущее, в котором Лукину предстояло отсидеть подряд два срока «от звонка до звонка». И оттого долго ему еще виделись, как предвестники свободы, золотые капли сквозь проволочную паутину лагерных будней, эти ликующие капли, в каждой из которых светилось свое маленькое радужное солнце.
* «Навпростець тільки круки літають» - украинская пословица. Дословный перевод: «Напрямик только вороны летают».