Тобики

              ТОБИКИ   (п о в е с т ь)

                Памяти Л. М. Соловьевой посвящается

                Тёмные воды Шексны
                Катятся в серые дали.
                Милая, видишь ли сны,
                Где мы с тобою встречались?

            1.

      Конец августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года северней Белозёрска был солнечным, но не жарким.
      Кемская сплав-контора встречала каждого транспарантом с оптимистической фразой: «Кадры решают всё!». Красная краска, которой были написаны буквы на фанере, местами облупилась, но слова ещё были различимы. Транспарант в белой раме располагался на крыше над крыльцом обветренного и почерневшего бревенчатого дома.
      Здесь, на лужайке перед крыльцом, на травке сидели группами мужики-сезонники и местные. Штабели обрезков брёвен, заготовленные, очевидно, на дрова, прикрывали мужиков от ветра. В затишке солнце пригревало воздух до приятности. Неторопливый разговор в своих завихрениях прибивался то к политике, то к местным проблемам, то скатывался к бабам. Кадры, которые, действительно, решали всё, ожидали прихода начальника конторы. Вернее, кадры ожидали получения гонки – так именовался длинный плот, перегоняемый буксиром к месту назначения. Каждый кадр хотел стать сгонщиком. Но кадров было много, а гонок – мало. Будут ли сегодня гонки и сколько, знал лишь начальник. Его-то и ожидали кадры.
      С появлением начальника лужайка, медлительная и, казалось даже, дремлющая, оживала. И пока он приближался по деревянным мосткам, заменявшим в здешней местности асфальтовые тротуары, кадры, перешучиваясь, поднимались и скучивались у крыльца.
      Начальник подходил степенно, сохраняя достоинство, слегка кивал головой кое-кому и, скрипнув ступенями, исчезал в чёрном зеве двери. Уже в спину ему проплывал робкий вопрос:
      – Николай Борисович, бригада ещё не вернулась?
      – Нет ещё, – глухо раздавалось из глубины коридора.

      Уже целую неделю бригада, занимавшаяся формировкой плотов, отсутствовала, потому что одну из гонок, путь которой пролёг через Белое озеро, побило штормом. Из-за этого бригаду сняли с формировки и срочно откомандировали для ремонтных работ.
      Если бы хоть пучки были навязаны, а то в затоне брёвна плавали молем, тускло поблёскивая серой корой. На запани было затишье, не скрипели ворота, не слышалось возгласов рабочих.
      Поэтому, узнав у начальника, что бригада ещё не вернулась, кадры расходились. Кто-то ворчал, что надо бы мотнуться на Ковжу, на Анненский мост, там гонку быстрее получишь. Кто-то из будущих сгонщиков бывалым голосом возражал, что там своих тобиков хватает. Кто спешил к открытию магазина – оросить нудность изнурительного ожидания, кто возвращался к домашним занятиям…

      Так уж случилось, что Венька Сизов почти месяц провёл возле сплав-конторы. Сначала рядом были ребята, с которыми он сюда приехал. Но вскоре все его приятели, сгруппировавшись по двое, получили гонки и уплыли, а ему не повезло. Вот уже целую неделю Венька маялся один. Пока были деньги, он хотя бы не ходил голодным, но два дня назад он обнаружил, что у него остался всего один рубль. Даже до дома не доедешь. После этого пришлось перейти на режим строжайшей экономии, поскольку не было известно, как долго продлится ожидание.
      Сегодня мужики разошлись почти радостные, так как прошёл слух, что вчера бригада возвратилась, значит, – скоро будут гонки.
      Под вечер, когда Сизов всё чаще поглядывал на часы, боясь опоздать в столовую, с её бесплатным хлебом на столах, он увидел невысокого, широкоплечего парня, приближавшегося по деревянным мосткам спокойным размашистым шагом. Его брезентовая куртка-штормовка, накинутая на плечи, ритмично взмахивала пустыми рукавами. Спрыгнув с мостков, парень поправил русые волосы, прядью спадавшие на бок, и направился к крыльцу сплав-конторы.
      Минут через десять он вынырнул обратно, прищурился от встречного солнца, и, на миг остановившись на ступеньках, спросил:
      – Это ты что ли – стюдент?
      – Ну, – насупился Венька, слегка приподняв голову.
      Ему не понравилась манера разговора незнакомца.
      – Здорово. Лобов, – приблизившись, представился парень и протянул широкую ладонь, – зовут Димкой. А ты – Сизов?
      – А что такое? – недоумевал его осведомлённости Венька.
      – Пошли, – скомандовал Лобов, – гонку проспишь.
      Известие заставило Веньку вскочить на ноги.
      За стеной комнатки, куда он вошёл вслед за Лобовым, раздавались напряжённые шлепки пишущей машинки – кто-то невидимый словно гвозди забивал, печатал, очевидно, одним пальцем. Пожилая женщина у окна щёлкала костяшками на счётах. Курносая девушка, сдувая спадающие на глаза кудряшки, заполняла карандашом голубенькие бланки. Сизов остановился в дверях, он не считал себя вправе врываться в эту рабочую обстановку. Не мог он нарушать спокойную атмосферу своими вопросами, отрывая кого-то от дела своими просьбами.
      Ещё по пути, в сумрачном коридорчике, Лобов шепнул ему:
      – Подтвердишь, что мы вместе, тогда будут нам гонки ещё сегодня.
      Венька не успел ответить ему, что врать – не в его правилах, и потому стоял, соображая, как же теперь вести себя. Но Лобов не терялся.
      – А вот и мы, – с порога возвестил он, и с места в карьер набросился на курносую девушку. – Верочка, душенька, оформи нас поскорее. Николай Борисович разрешил. Нам бы аванс получить, а то мы в магазин не успеем – харч запасти.
      – Вы разве не видите, я сейчас занята? – строго заметила девушка, – вечно все торопятся.
      – В таком веке живём, – сокрушённо вздохнул Лобов и рассмеялся. – Веруша, мы торопимся. Мы давно на мели. Посмотри, как похудели. Я ещё ничего, в теле, а вот он, – Лобов кивнул на Веньку, по-прежнему стоявшего у двери, – совсем отощал. Глянь, у него рёбра из-под рубашки выпирают.
      Девушка с любопытством подняла глаза на Сизова, а тот, смутившись, принялся застёгивать рубаху на верхнюю пуговицу. Лобов хамил, но при этом был слишком недалёк от истины.
      – Верочка, не слушай студентов, заговорят, – не оборачиваясь, произнесла женщина со счётами, но девушка только улыбнулась.
      Откуда-то, Венька не успел заметить, Лобов извлёк конфету в яркой обёртке и положил её перед Верой прямо на незаполненный бланк.
      – Это что? Взятка? – преувеличенно строго спросила девушка и сдвинула конфету в сторону.
      – Верочка! Да разве мы можем? – всплеснул руками Лобов, – да ни в коем разе. Это лишь дань уважения к вашему труду, так сказать, знак внимания, – и он покачал головой. – Нет, вы меня обидели. А я уже хотел вас пригласить в кино.
      – Сегодня в клубе танцы, а кино – послезавтра.
      – Верочка, вы любите вальс?
      Девушка промолчала.
      – Так оформляйте нас поскорее, – вскричал Лобов, – и все вальсы вечера я прошу подарить мне.
      – Ишь, с подходцем, – прозвучало от окна.
      Лобов положил документы перед девушкой и, оглянувшись, украдкой подмигнул Сизову. Венька чувствовал себя неуютно, присутствуя и, тем самым, как бы становясь соучастником этого на его взгляд пошлого, фальшивого разговора. Однако паспорт был в руках у нового знакомого, а потому Сизов продолжал стоять в дверях.
      В конце концов, Верочка сдалась, и после недолгой процедуры оформления им вручили книжечки, в которых значилось, что с сегодняшнего числа они являются временными рабочими Кемской сплав-конторы. Теперь можно было спешить в кассу за авансом и начинать сборы в дорогу.
      Все последующие хлопоты и суета пронеслись перед Сизовым как в тумане. Доверившись напарнику, а точнее, подавленный его напористостью, он даже не пытался запомнить цель и последовательность всех посещений, которые довелось совершить им по различным складам, где хранились необходимые инструменты и снаряжение. Да Венька и не понимал их назначения. Ему запомнился только старик, помогавший выбрать лодки – обязательную принадлежность плота.
      Старик с завидной лёгкостью ворочал лодки, брошенные на берегу кверху днищами. По каким-то одному ему известным признакам он браковал ту или другую. Недавно изготовленные, ещё не осмолённые, лодки весело желтели свежими досками, из щелей, как запорожские усы, свисала пакля. Перебрав десятка полтора, старик выбрал две, отвечавшие его требованиям, и посоветовал держать их постоянно в воде.
      – Чтоб разбукли, – сказал он.
      – А до гонок-то мы доплывём на таком решете? – поинтересовался Лобов, подозрительно поглядывая на вверяемые посудины, в которые, едва их столкнули в реку, сквозь щели начала сочиться вода.
      – А это смотря как плыть, – пожевав губы, ответил старик. – Коли поторопитесь, то, глядишь, и доплывёте.
      – Хм, а если не поторопимся? – предположил Лобов.
      – Тогда потонете.
      И столько спокойствия было в этом ответе, что Лобов только крякнул и осторожно, стараясь не замочить ноги, полез в лодку.
      С причала возле складов Венька загрузил к нему четыре бухты каната, багры, цепи, а в свою – груду коряво уложенных борткомплектов и фонари, словом, всё, что было положено, что им здесь вручили. Отряхнувшись от ржавчины, он тоже полез в свою тяжело осевшую лодку.

      Гонки, подчаленные к противоположному берегу, стояли в полукилометре и, может быть, будь они чуть дальше, кому-то пришлось бы спасать ребят, потому что, когда они оказались рядом с гонками, уровень воды в лодках мало отличался от уровня её в реке.
      – Вот, что значит проверять на практике законы физики. Сообщающиеся сосуды, это, брат, не шутка. Все штаны промочишь, – бормотал Лобов, стоя уже на брёвнах.
      Он быстро сбросил брюки и теперь отжимал их.
      – Ну ладно, – сказал он, натянув наскоро отжатые штаны, – ты размещай эти железяки, а я займусь уютом.
      Он сбежал на берег и скрылся за кустами. Венька принялся извлекать из лодок, а точнее – из воды, привезённый груз. Намокшие бухты каната стали скользкими и невподъём тяжёлыми, он едва с ними справился. Аккуратно раскладывая всё на бревнах, он боялся лишь одного, как бы не столкнуть что-нибудь в воду.
      Выгрузив всё привезённое, Сизов тоже отжал брюки и принялся вычерпывать воду из лодок. Вскоре появился Лобов. Он приволок огромную охапку сена.
      – Складывай всё барахло в одну будку, – предложил он Веньке, – а ночевать будем в другой. Вместе. Не возражаешь? Так теплее будет.
      Они ещё долго возились, обживая гонки. На берегу срезали пласт дёрна и перетащили его на брёвна перед будкой. На нём Лобов принялся разводить костёр, а Веньку он отправил за вещами в посёлок, наказав по пути заскочить в магазин за продуктами.
      Когда через час Венька вернулся, Лобов кивнул на костёр и сказал:
      – Вода уже кипит, ты свари рожки с тушёнкой, а я смотаюсь за своими шмотками, кстати, может, где картошки накопаю.
      Вдали в посёлке зажглись фонари. Незаметно стемнело. Пламя плясало на дровах, дымились корни травы на куске дёрна. Венька, приготовив ужин, сушил брюки, над коленками поднимался пар. От запаха разогретой тушёнки немного кружилась голова, – Венька с утра не ел, но начинать ужин без напарника было неудобно. Он сидел, откинувшись на брёвнах, и смотрел на звёзды, они слегка покачивались, а может быть, это казалось. Иногда маленькая искорка вырывалась из костра и стремительно ввинчивалась в черноту неба и там, где-то у самых звёзд, гасла.
      Над рекой послышались всплески воды, и вскоре лодка Лобова глухо толкнулась в оплотину.
      – Эй, кашевар, заснул что ли? – крикнул Лобов.
      Неподалеку метнулась рыба, напуганная гулким звуком голоса, раскатившимся над водой. Сизов вздохнул и приподнялся, сев на брёвнах. Отбросив рюкзак, Лобов присел рядом.
      – Ну что, старик? Пожуём? – засмеялся он, придвигая чугунок и открывая крышку.
      Венька сидел неподвижно, почему-то всё тело охватила усталость. Он вяло наблюдал за напарником. Струйки пара ползли из чугунка, извиваясь на фоне черноты близкого, но неразличимого берега. Лобов запустил ложку, перемешал содержимое и, принюхавшись, произнёс:
      – Восхитительное месиво!
      Веньке не удалось полностью слить воду с рожков, поэтому блюдо можно было с успехом назвать густым супом. Лобов разливал его по мискам прямо через край.
      Есть Веньке уже не хотелось, он зачерпнул одну ложку, равнодушно разжевал волокна тушёнки и, отставив миску, принялся посасывать кусочки чёрного хлеба. Сизов расслабился, всё тело было словно наполнено чем-то вязким. Лень было даже ногу отодвинуть от припекающего огня.
      Лобов расправился с содержимым своей миски, налил себе чая и, звонко надкусывая сахар, смачно прихлёбывал из кружки. Наконец, насытившись, он развалился на брёвнах и шумно вздохнул:
      – Эх, житуха начинается!
      Было тихо. Вода не шевелилась. Венька видел огоньки посёлка и чуть ниже – их отражения, но самой воды не было видно. Она незаметно превращалась в черноту берега и даже в черноту неба, и Веньке почудилось, что и он погружается в эту чёрную воду….

               


        2.

      – Слушай, айда на танцы? – раздался голос Лобова, Венька вздрогнул и понял, что задремал.
      Лобов стоял возле будки. На нём был модный спортивный костюм с белыми «генеральскими» полосами на штанах и рукавах куртки.
      – Всё равно сегодня буксира уже не будет. А мы напоследок гульнём.
      – Не хочется, – отозвался Венька.
      Лобов пожал плечами, мол, как знаешь, и легко ступая по брёвнам, направился к лодке.
      – Слушай, а она уже меньше протекает, – крикнул он из-за будки. – Прекрасно. Не обманул дед.
      – Значит, не утонешь, – усмехнулся Венька.
      На мгновение в луче фонарика мелькнула лодка, захлюпала выплёскиваемая вода, потом загремела цепь и чуть позже раздались шлепки вёсел.
      – Я скоро вернусь, – сказала темнота голосом Лобова, и вскоре стало совсем тихо.
      Веньке нравились люди вроде Лобова. Бесшабашностью ли своей они его пленяли или решительностью, а может, ещё чем. Разобраться в этом Сизову пока не удалось, но такие люди притягивали его. Ему нравилось наблюдать, как любой неразрешимый вопрос, оказавшись перед ними, переставал быть вопросом, как никакие трудности не могли заставить их растеряться, как с шуткой, пусть иногда грубоватой, выпутывались они из самых безнадёжных ситуаций. Вероятно, в таких людях его привлекало то, что в нём самом отсутствовало. Он не считал себя трусом, но прежде чем на что-либо решиться, он должен был не один раз всё обдумать. А уж командовать другими он вовсе не умел.
      Теперь, когда Лобова рядом не было, он вдруг подумал, что если бы не пробивная способность нового знакомого, проявившаяся в сплав-конторе, то не видать бы ему сегодня гонки. А может быть, и завтра какой-нибудь ловкач увёл бы её из-под носа. Конечно, нужно быть таким, как Лобов, и уж то, что тебе положено, не упускать. Решить, например, с завтрашнего дня я не буду робким. Ведь легче станет жить. Не обязательно же быть наглым, вполне достаточно твердости…
      Такие мысли приятно возбуждали. Просыпалась подспудная энергия, всё тело наполнялось жаждой деятельности. Казалось, что желаемое уже становится действительностью…
      Сонливость прошла, и Венька с удовольствием поужинал. Однако, покончив с мытьём посуды, он заскучал. Стало почему-то грустно. Усевшись на брёвна возле будки, он смотрел на далёкие огни посёлка. Там текла своя, в общем-то, незнакомая жизнь. Сизов подумал, что за неполный месяц, который пришлось провести здесь, он ни на сантиметр не приблизился к пониманию этой жизни. Впрочем, он сознательно сторонился её, даже в столовую ходил тогда, когда там бывало малолюдно.
      Всё это время и, особенно, последнюю неделю его одолевала тоска по дому. Ему хотелось поскорей оказаться под родной крышей. Конечно, самолюбие, даже будь у него деньги, не позволило бы ему вернуться без гонки. Но это чувство удалённости от дома заслоняло всё остальное. Дни ожидания он провёл как во сне. Теперь же, сидя на плоту, который вот-вот покинет этот берег, Венька вдруг спохватился, что так и не познакомился с посёлком. Десятка два домиков на глинистом берегу, да невысокий сосняк на заднем плане – вот и вся картина, запавшая в память. Мелькнула ревнивая мысль, что Лобов всего первый день в посёлке, а уже пошёл знакомиться с клубом. А он, каждый день проходя мимо, за месяц так и не удосужился хотя бы раз заглянуть внутрь.
      Число огоньков уменьшилось, приближалась ночь. От посёлка наплывами доносились негромкие звуки музыки, но узнать невнятные аккорды было невозможно. На мгновение Сизов пожалел, что не отправился вместе с Лобовым. Его притягивал не клуб, не танцы – пригласить кого-нибудь он всё равно не решился бы, – его угнетала оторванность от мира. Сидя на шершавых брёвнах, окружённый чернотой воды и неба, он не ощущал простора. Пространство существовало где-то вне пределов досягаемости, даже огни посёлка, казалось, отдалились на уровень холодных звёзд. Венька чувствовал себя скрученным, спелёнатым темнотой, – дышать было трудно. Хотелось вырваться из этой тягучей темноты, но ни руки, ни ноги не хотели подчиняться.
      Таких минут Сизов боялся. С некоторых пор он заметил, что приступы беспричинного отчаянья периодически повторяются. Когда это подступало, вся жизнь, все события виделись под таким углом и в таком цвете, что сам себе начинал казаться тупицей и бездарью.
      Потом это проходило. Апатия сменялась усталостью, а затем жизнь, словно машина, натужно одолев подъём, крутой и затяжной, постепенно снова набирала обороты.
      Однажды, когда Венька разоткровенничался со своей сестрой, она назвала это «пунктиком».
      – Сейчас у каждого свой комплекс, – сказала Света. – Наш век обилен стремительными событиями, но личная жизнь часто так однообразна и сера, что просто невозможно. Можно попасть в стресс, можно схлопотать инфаркт, но, оглянувшись назад, увидеть, что все волнения были по пустякам, что все мгновения жизни словно подстрижены под одну гребёнку, любой день – собрат, близнец всех предыдущих. А монотонная жизнь очень утомительна. Нам не хватает впечатлений, сильных, острых. В этом причина всех «пунктиков» и комплексов. Человек углубляется в себя, когда больше углубляться не во что.
      Сестра его была математиком, она училась в университете, и кроме математики, увлекалась психологией. Венька уважал её. Очевидно, ожидание сильных впечатлений и толкнуло его сюда, на сплав леса.
      Теперь, припомнив слова Светланы, он засомневался в её правоте, ведь отчаянье и здесь нашло его. Обычно, присутствие других людей несколько усмиряло, успокаивало его, но сейчас, сидя на затерянном во мраке пучке брёвен, ощущая под собой их шершавую кору, Венька был сломлен, подавлен какой-то особенно пронзительной тоской.
      Забравшись в будку и растянувшись лицом вниз, он лежал безвольно и не ощущал ни одуряющего запаха сена, ни колкости травинок, вонзившихся своими изломами в лоб, губы, щёки.
      Сна ещё не было, лишь на мгновение сознание проваливалось куда-то в темноту, но тут же выныривало и барахталось в реальности среди обрывочных воспоминаний и фантазий.
      Издали принесло голоса, и Сизов затаился, прислушиваясь, даже сено не шуршало. Где-то над рекой звучал женский смех, кому-то было весело, и Венька, вздохнув, снова зарылся в сено. Он стал вспоминать дом. Там его уже давно ждали. Уезжая, он обещал вернуться недели через две-три, а уже прошёл почти месяц, и ещё неизвестно, сколько пройдёт. Скоро сентябрь, начнутся занятия в институте, а он ещё так далеко от дома. По самым оптимистическим подсчётам дорога должна занять неделю. Неужели через неделю можно будет по вечерам спокойно сидеть в кресле, читать книгу или смотреть телевизор? Даже не верится. Завтра придёт буксир и – прощай посёлок! Прощай, сплав-контора! Вперёд к маминым бутербродам на завтрак! Вперед, к белым простыням!
      Хандра отступила. Венька перевернулся на спину, и блаженно потянулся, представив мягкую чистую постель, хруст белых накрахмаленных простыней. Хорошо!
      Он набросил на ноги ватник и, поправив рюкзак под головой, повозился на сене, устраиваясь удобнее. Едва он прикрыл глаза, ему представилось, что он уже вернулся и входит в дом. Он слышал удивлённо-испуганные охи матери, видел радостное лицо сестрёнки и добродушную улыбку отца. Было тепло и приятно, медленно накатывалась дремота….
      Первого возгласа Сизов не услышал. Просто картинки встречи вдруг рассыпались, и осталась какая-то тревожащая пустота в сознании. В темноте он прислушался к окружающему миру и к себе, пытаясь понять, то ли в нём самом, то ли снаружи произошло что-то. И в тот момент, когда настороженность стала ослабевать, негромкий вскрик повторился.
      Венька выбрался из будки. Со всех сторон стояла непроглядная темень, лишь там, где недавно светились огоньки посёлка, тускло тлел одинокий фонарь над пристанью. И даже звёзды не высветлили темноту.
      Может быть, кто-то тонет? – подумал Сизов и напряг слух, желая уловить хотя бы плеск воды. Но река была беззвучна. Он шагнул поближе к воде и на какой-то миг даже испугался, – под ногами мерцали звёзды. Отражение, – понял он и присел на корточки, продолжая вслушиваться.
      – Пусти, – раздалось вдруг за спиной, и Венька обернулся.
      Днём там был берег, но сейчас за смутно светлеющим щитом будки всё было равномерно залито чернотой. На ощупь перебравшись на другую сторону плота, Венька опять остановился у воды, вспоминая, далеко ли здесь до берега. Лобов перепрыгивал, но тогда было светло.
      – Пусти… не надо, – прозвучало где-то неподалёку, и Венька, больше не раздумывая, прыгнул в темноту.
      – Пусти, пожалуйста… – звучал женский голос.
      И от этих слов, сбитых дыханием, Веньку словно оплеснуло жаром.
      – Пусти…
      Спотыкаясь, Сизов торопился на этот голос. Он ломился, как танк. Под ногами затрещала то ли щепа, то ли ветки и он остановился.
      – Тихо… – пошелестело где-то рядом.
      В ушах гулко колотилась кровь. Если до этого Венка летел, охваченный желанием защитить кого-то, помочь кому-то, то сейчас он внезапно понял, что его, в сущности, никто не звал. Его внезапно охватила слабость, он повернулся и бездумно направился обратно.
      Только оказавшись возле будки, он очнулся и поймал себя на том, что всё время твердит вслух:
      – Какая мерзость.
      Его била дрожь, всё мышцы тела сотрясались. Лишь мысли были удивительно неповоротливы и медлительны. Рванув ворот рубахи, задыхаясь, Сизов упал в будку.
      – Мерзость, – бормотал он, зарываясь с головой в сено и пытаясь усмирить дрожь.
      Озноб, навалившийся внезапно, постепенно ослабевал, но взамен тело стало наполняться чем-то раскалённым. В ушах вновь, как там, на берегу, застучала кровь. Горячая ослепляющая волна захлестнула его.
      Надо подумать о чём-нибудь другом, – мелькнула мысль, но воспользоваться ею не удалось. Помимо воли вспомнилось, что там, в темноте, он успел различить белые, «генеральские» полоски. Как всё это гадко…
      Горячая волна вновь поднялась и прокатилась по телу. Потревоженное воображение раскручивало картины, и Венька был не в силах справиться с ним. Видения того, что не мог он увидеть в темноте, будоражили чувства, опьяняли, и в то же время, вызывали какую-то необъяснимую ярость…

            * * *
      В два часа ночи Сизова разбудило завывание сирены. Высунувшись из будки, ещё не соображая, что происходит, он был ослеплён ярким светом. Спотыкаясь и скользя по брёвнам, он выбрался из луча и только тогда увидел подошедший буксир.
      На носу буксира, нависая над бортом, на фоне подсветки прожектора чернел силуэт человека с рупором в руках. Человек что-то кричал, но Венька не сразу осознал, что кричат это ему. Слова перемежались с ругательствами, рупор искажал голос, и гул мощного мотора по соседству заглушал то, что ещё можно было понять.
      – Расчаливай… гонку… – Венька разобрал, наконец, отдельные слова, и заметался перед будкой.
      Теперь он заметил, что Лобова ещё нет и ему самому надо что-то делать. Неделю назад, провожая приятелей, Сизов видел их суету перед отплытием и, стоя на берегу, он был уверен, что сам-то никакой спешки и суеты не допустит, будет всё делать спокойно и уверено.
      Сейчас же, внезапно разбуженный среди ночи, подгоняемый криками с буксира, он растерялся. Метнувшись к будке, он схватил для чего-то багор, но потом вернул его на место, сообразив, что багор ему не понадобится. Потом он полез в будку за фонариком, но в последний момент вспомнил, что фонарь забрал Лобов. Чертыхнувшись, Венька вылез из будки и услышал гуканье рупора:
      – Парень, не мельтеши…твою…
      Гул мотора в этот момент несколько утих и Сизов различил крики, летящие с буксира.
      – Расчаливай пятку… башка…
      Это указание Венька понял, пятка – это хвост гонки. В темноте перебираться с пучка на пучок было не так уж просто, но тут прожектор на буксире развернулся, и под ногами проявились серебряные в нестерпимом свете брёвна и кусты близкого берега. Чалкой назывался канат, который удерживал гонку у берега. Венька увидел чалку, переброшенную через основание куста, и принялся её отвязывать.
      На буксире ещё что-то кричали. Но Сизов ничего не слышал, – срывая ногти, он, торопясь, развязывал затянувшийся узел. Лишь справившись с ним, он заметил, что буксир уже погасил прожектор и, отвалив в сторону, удалялся вдоль гонки. Темнота немного отступила, – видимо, глаза попривыкли и уже кое-что различали в рассеянном свете, сочившемся со звёздного неба. Тускло поблёскивали, словно влажные, комли брёвен с ободранной корой. Смутными пятнами поодаль светлели будки на гонках.
      По крайним пучкам Венька направился по плоту вдоль берега, – нужно было найти оставшиеся чалки. Буксир, мерцая бортовыми огнями, уходил всё дальше, тарахтенье его мотора делалось всё глуше. Ощущая какое-то волнение, Венька попытался шагать быстрее. Но это ему не удалось, так как ноги, попадая на брёвна, лишённые коры, скользили, и требовалось особое внимание, чтобы не свалиться в воду.
      Осторожно передвигаясь вперёд, он нашёл и отвязал ещё две чалки и, выбрав мокрые канаты на брёвна, двинулся дальше. Как ни торопился Сизов, на головку гонки он не успел. В свете прожектора он издали заметил фигуру матроса, который выдернул канат из воды и, бросив его на брёвна, вскарабкался на катер. Сначала буксир ушёл в темноту, и лишь потом, с опозданием, донёсся звук взвывшего дизеля.
      Уложив в бухты все канаты, Венька вернулся к будкам. Взбудораженность угасла. Можно было считать, что первое испытание он выдержал. Не бог весть как, но всё-таки. Эта мысль вызвала какую-то спокойную, светлую радость. Веньке даже захотелось запеть, и он улыбнулся этому желанию.
      Остановившись перед будками, он вспомнил инструкции Лобова. Забравшись во вторую, нежилую будку, он на ощупь нашёл керосиновый фонарь. В нём что-то плескалось. С трудом разобравшись, Венька снял стекло и зажёг фитиль. Фонарь он подвесил сзади будки, и понял, что теперь-то уж он сделал всё, что нужно…



            3

      На следующее утро Венька проснулся не сам, его кто-то тянул за ногу. Проснуться он проснулся, но разлепить глаза некоторое время не удавалось. Все мышцы ныли, голова была тяжёлой, и вставать попросту не хотелось. Не выспался он.
      – Кончай ночевать, – посмеивался кто-то. – Тебе деньги за работу платят, а не за то, что ты дрыхнешь до полудня.
      Он узнал голос Лобова. Открыв глаза и окончательно вернувшись из дома, где побывал во время сна, Сизов нахмурился:
      – Чего тебе?
      – Порвут твою гонку на шлюзе, потом каяться будешь, что проспал всё на свете. Вставай, приехали уже.
      – Как приехали? – округлил глаза Сизов.
      – Напугался, что уже Череповец? – засмеялся Лобов. – Нет, брат, до него ещё далеко. Первый шлюз только.
      Венька вылез из будки и потянулся, оглядываясь по сторонам. Гонка была причалена и тянулась вдоль берега. Раскидистые кусты, нависавшие над нею, не давали возможность разглядеть, где она кончалась. Вдали вода упиралась в тёмные брёвна, и Венька вдруг понял, что это створ шлюза. И тут он осознал, что гонка, на которой он стоит, одна. Вторую, которая прежде была счалена параллельно, буксир уже нацеливал в шлюз.
      – Ну, что стоишь? – скомандовал Лобов, – если будет задев, капитан тебе голову оторвёт. Хватай багор и шпарь на лодке, успеешь ещё. Я уж тут за тебя поработал, отцепляя твою гонку.
      Только теперь Венька понял, что это его гонка, плавно изогнувшись, движется к воротам вслед за буксиром, скрывшимся уже внутри шлюза. Лобов сунул ему в руки багор и подтолкнул к лодке.
      Вёсла были тяжёлыми, они гремели в уключинах. Но Сизов старался, понимая, что ему, во что бы то ни стало, надо успеть. Первые мгновения, действуя почти автоматически, он ни о чём не думал. Но вот, сквозь это забытье прорвался страх: а вдруг не успею? Он подналёг на вёсла и даже тогда, когда пятка гонки появилась слева, не сбавил темпа – нужно было ещё торопиться к створу.
      До ворот оставалось метров десять, когда Венька понял, что головка плота начнёт входить в шлюз без его участия. Пристав к гонке, он выскочил на пучок и быстро привязал лодку. Схватив багор, он хотел уже бежать к головке. Но неожиданно перед глазами возникла картина: лодка, привязанная к оплотине, медленно приближается к узким воротам шлюза…
      Да её либо оторвёт, либо сомнёт, – мелькнула мысль, и Венька бросился исправлять свою ошибку.
      Вцепившись двумя руками, изо всех сил дёргал он лодку, стараясь вытянуть её из воды. Даже если бы плот стоял на месте, и лодку можно было бы развернуть поперёк плота, то и тогда перед Сизовым стояла бы трудная задача. Теперь же, когда гонка, пускай медленно, но, не останавливаясь, вплывала в шлюз, задуманное Венькой становилось невыполнимым.
      Неумолимо приближались ворота. Шлюзовая камера надвигалась – тёмная и мрачная. Уже различимо слышалось слабое повизгивание оплотин, впритирку входивших в створ.
      Никаких мыслей не было. Сизов уже понял, что не успевает вытянуть лодку, и только упрямство заставляло его ещё сильнее тянуть её из воды. Впрочем, он и не представлял, что ещё можно сделать в этом положении.
      До ворот уже три метра… два… один… Венька видел доски ворот, тёмные и осклизлые, от постоянного соприкосновения с водой. Взгляд его остановился на бурой свае, о которую тёрлись оплотины, и удар о которую либо вырвет лодку из его рук, либо расщепит, расплющит её… Упираясь пятками в брёвна, он напрягал последние силы, сознавая напрасность своих потуг. Нужно опасаться, что удар о сваю его самого может сбросить с плота. Но эта мысль в тот момент не беспокоила его.
      По мере приближения сваи отчаянье Сизова нарастало. Не было слов, был крик, протяжное: а-а-а, тон которого всё повышался и повышался.
      Но удара не было, для этого гонка слишком медленно втягивалась в шлюз. Вот, борт лодки соприкоснулся со сваей. На мгновение Веньке показалось, что сейчас у него оторвутся руки. Даже в глазах потемнело от напряжения, ещё чуть-чуть и пальцы сами разжались бы. Но именно тогда, когда силы уже, казалось, иссякли, Сизов ощутил, что лодка вдруг сама начала подниматься из воды. Скользкая свая помогла ему, сжалилась. Теперь свая и оплотина попросту вытолкнули лодку из воды. Венька наступил ногой на один борт и, вцепившись в другой руками, последним усилием перевернул лодку на пучок кверху дном.
      Разом наступила расслабленность, захотелось упасть прямо на брёвна здесь рядом с лодкой, и полежать, ни о чём не думая, хотя бы минуту. Но визг и скрип брёвен взывали к действию. Гонка медленно, тяжело втягивалась в камеру шлюза.
      Венька поднял багор и вернулся к входу в шлюз. Здесь нужно было следить, чтобы какая-нибудь из оплотин случайно не упёрлась в сваю створа. В этом случае от усилий буксира могли бы лопнуть цепи, скрепляющие оплотины, и гонка могла бы попросту порваться.
      Переходя с пучка на пучок, и в то же время оставаясь у ворот шлюза, Венька подправлял оплотины багром. Постепенно он дошёл до самой пятки. Плот целиком уместился в шлюзе. Сизов не стал смотреть, как закрываются ворота шлюза, облегчённо вздохнув, он растянулся на брёвнах, испытывая удивительное наслаждение от одной возможности расслабить мышцы рук и ног. Он не ощущал жёсткости брёвен. Даже подняться казалось выше сил человеческих…
      Да пусть хоть стреляют, не могу я больше.
      Сладкое забытьё подступало, намереваясь и сознание притушить, погрузить в сон, Но тут послышалось клокотание воды,
      – Шлюз наполняют, – шевельнулась вялая мысль.
      – Ну и пусть, – не сдавалась расслабленность, – когда это ещё камера наполнится. Экая прорва воды нужна. Успею ещё.
      Сизов попытался встать, но тело сопротивлялось, руки не желали поднимать багор. Но он всё-таки встал и посмотрел в сторону буксира, прикидывая, сколько времени ему потребуется, чтобы одолеть это расстояние.
      Шлюз был узким и длинным. Мрачные влажные бревенчатые стены поднимались высоко, виден был только узкий прямоугольник неба, от этого в шлюзе казалось темновато. Осторожно ступая по брёвнам гонки, Венька старался не смотреть на противные стены, покрытые зелёной слизью. Он продвигался вперёд, и по мере приближения к головке усталость начала отступать, притупляться. Она не исчезла вовсе, но вялость прошла, откуда-то вновь появились силы.
      На этот раз Сизов успел вовремя. Он достиг передних пучков в тот момент, когда буксир выполз через раскрытые ворота шлюза. Тарахтенье мотора усилилось, тёмный дым стелился над водой, вода за кормой пенилась. Головка плота медленно, словно нехотя, обретала движение. Венька тоже побрёл по брёвнам.
      Вскоре гонка выскользнула на свободу. Оглянувшись назад, Венька увидел шлюз, наполненный водой. Собственно, подумать, что это шлюз, теперь было трудно. Так, узенький канал с бревенчатыми берегами, возвышающимися над водой на какие-то полметра… Глядя на эту, почти зеркальную воду, трудно было поверить, что только что шлюзовая камера поразила его своей мрачной четырёхметровой глубиной.
      Буксир бросил гонку и, развернувшись, пошёл обратно в шлюз, а вскоре только верхушка мачты его выглядывала из-за закрывшихся ворот. Гонка, медленно продрейфовав к берегу, замерла. Когда буксир проходил мимо, с борта его Веньке крикнули в рупор, чтобы он не причаливался, поэтому теперь он устроился на брёвнах и откинулся на щит, служивший одним из скатов будки. Утреннее солнце приятно грело. Можно было подремать, пока подтянут гонку Лобова. А там и позавтракать будет не грех.
      Вспомнив о Лобове, он запоздало удивился, что тому неизвестно как удалось догнать плот.
      – Наверное, всю ночь на вёслах провёл, – предположил Венька.
      И тут он вспомнил, как вчера метался во тьме по берегу. Неприязнь к Лобову вспыхнула, но уже не с прежней силой. Сегодняшняя усталость не позволила разыграться воображению, и, вяло скривив презрительную усмешку, Сизов через минуту уже думал о другом.
      Он вновь и вновь перебирал мгновения, пережитые им во время шлюзования, и теперь, когда всё было позади, ему казалось, что действовал он безупречно. Видел бы его кто-нибудь со стороны, кто-нибудь из родных или знакомых! Сестрёнка всегда дразнила его «теоретиком». Посмотрела бы Светлана на него сегодня. Чёрт возьми, и перед друзьями он бы мог показаться. Впрочем, друзья уже не удивились бы.
      Венька удивил их чуть больше месяца назад, когда после технологической практики, которую группа, где учился Сизов, проходила на заводе, ребята решили поехать на заработки. Предстоял месяц каникул, и у кого-то родилась идея отправиться на сплав леса. Тут же, у цеха на лавочке, где обычно перекуривали, всё было обговорено, – когда и куда ехать, что брать с собой, где встречаться. Случайно присутствовавший при разговоре – он не курил, но выходил вместе со всеми посидеть, погреться на солнышке, – Сизов вдруг заявил:
      – Я тоже поеду с вами.
      Инициатива: проявленная Венькой, поразила его приятелей, они даже не знали, то ли удивляться, то ли высмеять неожиданную затею известного тихони и молчуна. Всё это было настолько нетипичным для Сизова, того Сизова, к которому ребята успели привыкнуть за четыре года совместной учёбы, что никто не нашёл нужных слов, чтобы, как им казалось, образумить своего однокурсника.
      Как бы то ни было, та минута молчания, которая возникла после его слов, была истолкована Сизовым как согласие, и он принялся собираться в дорогу. Сестрёнка на лето уехала на целину вместе со своим курсом, а родителям не удалось отговорить Веньку. Приятелям пришлось смириться с его присутствием, некоторые даже втайне рассчитывали посмеяться над злоключениями человека, неопытного в подобном деле, в которое он ринулся слишком безрассудно.
      Однако, подчинившись импульсу, толкнувшему его на этот, в своём роде подвиг, Венька, вопреки всем ожиданиям, мужественно переносил все тяготы предприятия. Он без возражений и ропота воспринял полуголодную диету, возникшую из-за того, что деньги, которых по расчётам должно было хватить до конца путешествия, по непонятным причинам иссякли уже через неделю. Сизов наравне со всеми в поисках средств к дальнейшему существованию разгружал баржи, штабелевал доски, рыл котлован на окраине поселка, – словом, исполнял ту незатейливую работу, которая давала рублёвый заработок и требовала грубой физической силы.
      Все его приятели стремились быстрее отправиться на гонках, и у каждого из них были свои веские причины. У одного сестра сдавала экзамены в институт и ей нужна была помощь, у другого, по слухам, кто-то заболел в семье, у третьего просто была бабушка, которую нельзя было волновать долгим отсутствием. Приятели попарно получали гонки и уходили. Лишь у Веньки не было никаких уважительных причин торопиться, потому он и оказался последним…
      Гонка Лобова, вышедшая из шлюза, прервала воспоминания. Когда громко тарахтевший катер прошёл мимо, Венька услышал голос Лобова.
      – Сейчас буксир подобьёт мою гонку к твоей, – кричал напарник, – надо будет счалиться. Ребята с буксира сами головки счалят, я – середину, а ты уж тут пятки счаливай. Понял?
      Гонка приближалась медленно. Сизов встал, залез в нежилую будку и вытащил тяжёлую цепь, которую, повесив на рукоять багра, потащил на пятку гонки. Массивные ржавые звенья её звякали, словно кандалы. Правда, как звякают кандалы, он знать не мог, но подозревал, что они звякают именно так. Стоя на брёвнах и глядя на приближающуюся гонку, он стал дожидаться, когда плот приблизится настолько, что можно будет подтянуть оплотину багром.
      Мотор буксира гудел уже где-то далеко впереди. Лобов исчез из поля зрения. Только брёвна тянулись унылые и однообразные. Наконец, гонки сблизились почти вплотную. Венька осторожно, следя за тем, чтобы брёвнами не защемило руку, пропустил цепь за оплотину гонки Лобова, багром вытащил утонувший конец и быстро замкнул цепь, соединив оплотины двух гонок. Некоторое время гонка Лобова ещё продвигалась мимо, и цепь, замкнутая Венькой, с шуршанием вспарывала кору, проскальзывая вдоль оплотины, Но вот, оплотина кончилась, и гонки перестали проскальзывать.
      Венька перепрыгнул на гонку Лобова и полез в будку доставать продукты, чтобы приготовить завтрак. Он предвкушал, с каким удовольствием будет пить чай. Он считал, что хорошо поработал, и завтрак, а, наверное, и даже обед отработаны полностью.
      – Эй, – послышался крик.
      – Венька выглянул из будки и увидел бегущего по пучкам Лобова. Держа багор наперевес, он быстро приближался.
      – Что ты наделал, дурья башка? – закричал он, подбегая. – Смотри, какой шалман получился. Сейчас твоя гонка порвется к чертям собачьим. Дуй быстро, – скомандовал он, проскакивая мимо будки.
      Сизов растерянно последовал за ним. Гонка Лобова вытянулась почти по прямой линии. Пятку своей гонки Венька счалил неудачно, и теперь хвостовая часть её выгнулась дугой, образовав между плотами заводь, которую Лобов назвал шалманом. Угроза состояла в том, теперь Венька это понял, что гонки двигались по узкому каналу и в любой момент пучки брёвен, уходящие в глубину на метр-полтора, могли сесть на мель, а тогда буксир способен был разорвать его гонку.
      – Какой дурак учил тебя так чалиться? – ругался Лобов. – Озвереть можно. Я же кричал тебе, чтобы ты счалился только тогда, когда нас потянут, и гонки сами выровняются.
      – Чего орёшь? – огрызнулся Венька. – Не слышал я твоих советов. А учить меня никто не учил. Как умею, так и чалюсь.
      – Ну ладно, – сразу успокоился Лобов. – Багром подтягивай оплотину, а я попробую разомкнуть цепь.
      Сизов с размаху вонзил крюк багра в оплотину и, упираясь в брёвна, принялся тянуть. Веньке вспомнилось, как совсем недавно он пытался вытянуть лодку, руки его были напряжены, но оплотина не поддавалась. Лобов опустился на колени и, нащупав под водой цепь, пытался сдвинуть её, чтобы развернуть поудобнее замок.
      – Тяни, тяни, – командовал он
      Венька старался изо всех сил, но ничего не получалось. Внезапно крюк багра сорвался, выломав из оплотины щепу, Венька опрокинулся на спину и больно ударился о брёвна.
      – Ну, кто так тянет? – набросился на него Лобов.
      Веньке стало обидно, он поднялся и бросил багор.
      – Ну и тяни сам, – взорвался он.
      – Хорошо. Давай вместе подтянем оплотину, – поднялся с колен Лобов, – а потом я попробую удерживать её один, а ты расстегнёшь цепь.
      Они с размаху вонзили крюки своих багров, и, напрягая все силы, слегка подтянули оплотину.
      – Давай, – скомандовал Лобов.
      Венька бросился размыкать цепь. Но ему удалось только немного развернуть её и передвинуть замок из воды на оплотину.
      – А-а, – стонал Лобов, – не могу больше.
      И цепь снова натянулась.
      Пришлось всё повторять сначала. Когда они ещё раз подтянули оплотину, Сизов бросился к цепи. На этот раз ему удалось расстегнуть замок, но надвигающаяся оплотина начала придавливать ему пальцы. Он успел выдернуть руку, а цепь, глухо булькнув, ушла под воду.
      – Ну что? – тяжело дыша, спросил Лобов, устало опираясь на багор.
      Гонки начали медленно выравниваться. Венька вытер руки о штаны и подул на пальцы.
      – Цепь приказала долго жить, – известил он спокойно.
      – Ну и хрен с ней, – махнул рукой Лобов, – сейчас зачалимся и давай пожрём, а то помереть можно. С голодухи.



        4.

      Сизов не расспрашивал, где Лобов пропадал ночью, а тот, в свою очередь, сам не распространялся об этом. Только после завтрака он забрался в будку и, пошуршав сеном, затих, а через несколько минут захрапел так, что Венька вынужден был отойти подальше от будки, чтоб ничего не слышать.
      Бросив телогрейку на брёвна, так было мягче, – он лежал на спине и загорал. Утро стояло тихое и тёплое. Чуть шелестела вода. Безоблачное небо было настолько неподвижным и высоким, что казалось, будто гонка замерла на застывшей воде, и всё в мире остановилось. Лишь далёкое монотонное тарахтенье буксира напоминало, что он, надрываясь, тянет плоты вперёд.
      – Тобик, тобик, тобик, – послышалось неподалёку.
      Венька повернулся на бок и увидел маленькую, лет пяти девочку. Она прыгала на берегу на одной ножке и кричала:
      – Тобик.
      Девчонка была в пёстром платьице, в белой, по-женски завязанной на затылке косынке, То прыгая, то перебегая босыми ногами по тропинке, она двигалась по берегу. Но только тогда, когда она, подобрав с земли какой-то камешек, запустила его в сторону гонки, Венька понял, что это ему она кричит. У берега возилось несколько мальчишек. Один из них плыл по направлению к берегу, что-то держа в руке. Ребята тоже присоединились к крику девчонки.
      – Тобик, тобик…
      Сизов посмотрел на будки, которые издали, действительно, напоминали конуру, и, вздохнув, отвернулся. Стало почему-то грустно. Он опять почувствовал себя одиноким и никому не нужным.
      Лобов проснулся часа через два. Он вылез из будки всклокоченный, с опухшими подглазьями. Склонившись между пучков и плесканув водой себе в лицо, он причесался пятернёй и встал, потягиваясь. Потом поднял чайник и прямо из носика залил воду себе в горло. Поставив чайник, он огляделся по сторонам и спросил:
      – А отчего это мы бездельничаем? Ну-ка, бери багор. Форма одежды номер раз – трусы и противогаз. Айда в лодку.
      – Надо мою сюда перегнать, – вспомнил Венька, – а то она там без присмотра валяется.
      – Сейчас сообразим, – согласился Лобов, стягивая свитер и рубаху.
      Оставшись в плавках и кедах, он взял в руки багор и встал в позу «девушки с веслом».
      – Эх, жаль, фотоаппарата нет, – вздохнул он. – Каждый раз собираюсь захватить и всегда забываю.
      Возле лодки Лобов продолжал подшучивать над Венькой:
      – А ты – титан. В смысле: кипятильник. Лодку на пучок вспёр. Уметь надо. Я смотрел, чуть со смеху не помер. Гонка в шлюз идёт, а он её сбоку причаливает. Её же с пятки затянуть – раз плюнуть. Да бегом по пучкам – куда быстрее, чем на вёслах. Эх, грамотей! Ну, да ладно, берись. Раз, два, взяли… Эй, лови, лови её багром!
      Лобов устроился на корме, на вёсла посадил Веньку и заставил его грести к берегу. Здесь вскоре он подцепил багром бревно, торчавшее из воды, как поплавок. Вместе с добычей они отправились к гонке.
      – Зачем тебе топляки? – поинтересовался Сизов.
      – А по-твоему, пусть добро пропадает? Мы его сейчас положим на солнышко, оно подсохнет, а там кто-нибудь его и в дело пустит. А если его оставить, оно скоро совсем затонет, и будет разлагаться, воду отравлять. А представь, на него ночью моторка нарвётся. В общем, с любой стороны – плюс, что мы с тобой его изловили.
      До самого вечера Лобов гонял Веньку за топляками. Сизов со счета сбился, но дело было не в количестве, сама идея вдохновляла его. Скромно, без показухи, приносить пользу – это же прекрасно. Безымянный, но необходимый труд. И потом, это ведь не сложно. Что стоит здоровому мужчине наловить несколько десятков брёвен?
      Венька так увлёкся, что Лобову пришлось его останавливать.
      – Ну, для начала хватит, – объявил он, бросая багор, – завтра можно при желании продолжить, а сегодня пора ужинать.
      Быстро стемнело. Поужинав при свете костра, они забрались в будку. Под головой шуршало сено. Издалека доносилось глухое гудение буксира. Лобов покрутился и затих, а перед Венькой ещё долго мелькали события сегодняшнего дня. Вторичное переживание всех подробностей было острее, потому что всё было заранее известно. Теперь даже усталость и изнеможение, которые охватили его в шлюзовой камере, вспоминались с удовольствием. От удовлетворения собой, своим поведением он улыбался. И разве это нескромно? Неужели нельзя чуть-чуть погордиться собой? Если бы это было необоснованно, а то…


            * * *

      Солнце стояло ещё низко, когда Сизов занялся зарядкой, чтобы согреться и размять руки и ноги, затекшие от неудобного лежания. Лобов ещё спал. Резкими движениями Венька разгонял кровь, и мышцы приятно покалывало. После зарядки захотелось есть. Венька сдул золу вчерашнего костра и, обнаружив несколько тлеющих угольков, довольно быстро раздул огонь. Ломоть чёрного хлеба и горячий чай совсем приободрили его.
      Сзади, у хвоста гонки, коротко гукнула сирена. Венка поднялся от костра и за будкой увидел выкрашенный серой краской стройный корабль. Палуба его была на два-три метра выше плота, и потому виден был только борт. На носу блестели выпуклые стальные буквы: «Лосось». Венька отправился выяснять обстановку.
      Над бортом «Лосося» свесился кто-то из команды.
      – Парень, – прокричали ему сверху. – Мы сейчас будем тебя обходить. Но у нас за кормой плотик, как бы он не зацепился за твою гонку.
      – Давайте, – махнул рукой Венька и пошёл к будке за багром.
      Канал в этом месте был совсем узок. «Лосось», притираясь бортом о гонку, принялся обгонять её. Медленно продвигался корабль, уже стали видны три тощих пучка брёвен, которые он тащил за собой на длинном тросе. Но неожиданно «Лосось» вздрогнул и остановился. Стих рокот двигателя и стало слышно, как кто-то на палубе сказал:
      – Сели, – и выругался.
      Теперь гонка стала обгонять корабль, и вскоре «Лосось» остался за поворотом. Солнце только-только начало набирать высоту, но уже пригревало. День обещал быть хорошим. Кусты и вётлы, росшие по берегам так густо, что закрывали округу, иногда, при повороте канала, отбрасывали тень и на гонку, и тогда становилось прохладно, и над каналом начинал ощущаться влажный запах прели. На солнце же запах куда-то улетучивался, и становилось просто жарко.
      Опять надвинулся «Лосось».
      – Парень, – опять закричали с палубы, – подцепишь деда? Он до Белозёрска добирается.
      – А чем? – удивился Венька.
      – Конец я сейчас сброшу,
       «Лосось» опять оттёр гонку и продвинулся вперёд.
       – Держи.
       Сверху полетел трос. Венька подхватил его и принялся наматывать на бревно. Медленно расправлялись изгибы стальной проволоки. Что-то заскрипело. Бревно, на которое Венка намотал трос, вдруг плавно скользнуло вдоль пучка и замерло. Ржавый прут борткомплекта, перетягивавший пучок брёвен, изогнулся.
        «Сейчас лопнет, за ним второй и третий…» – со страхом подумал Венька, боясь пошевельнуться. Он уже ничем не мог помочь. Или – или. Либо борткомплекты лопнут, и тогда рассыплется, размолюется пучок, либо…
        Но ржавый стальной прут выдержал. Сизов вздохнул и перевёл взгляд вдоль троса. Метрах в пяти позади гонки как-то боком плыли три пучка. На переднем невозмутимо сидел дед в телогрейке и картузе. Ещё раз коротко гукнула сирена на «Лососе» и он, медленно оттирая гонку, ушёл вперёд.
        Из будки появился заспанный Лобов.
        – Ишь ты, – удивился он, – куда это сейнер почапал?
        Вопрос был риторическим. Венька молча бросил багор на брёвна, присаживаясь возле будки.
        – Так, так, так, – заговорил Лобов, заметив пучки с дедом, плывущие за гонкой. – Ты, я смотрю, не теряешься. С утра пораньше и весь в работе? Нормально.
        – У нас продукты кончаются, – вдруг вспомнил Венька, – надо хотя бы хлеба подкупить.
        – А вот, будет Белозёрск, там и расхарчимся. Да, – вдруг спохватился Лобов, – ты фонарь на головке погасил?
        – Нет, а что?
        – Эх, дурья башка. Так, нам керосину не хватит. Дуй на головку и притащи фонарь сюда, а то сопрут. Э, да ты и здесь не погасил, – воскликнул он, обойдя будку и обнаружив горящий фонарь. – Гонку нужно обозначать ночью. А так керосина не напасёшься.
        – Сам бы встал пораньше, да погасил, – огрызнулся Сизов.
        При свете солнца жалкий огонёк фонаря был почти незаметен. Лобов дунул под стекло и фонарь погас.
        – Ты шевелись, – поторопил он Веньку, – Белозёрск скоро.
        Раскомандовался, – думал Сизов, шагая по брёвнам, – и чего я терплю? Можно подумать, он один всё знает.
        Его обижало не само командование Лобова, а его бесцеремонность. Ну, надо чего-то сделать, скажи спокойно. Нет, ему обязательно надо рявкнуть.
        Упираясь багром в поперечные оплотины, он легко перепрыгивал с пучка на пучок. Лишь в месте стыка двух секций, где были две поперечных оплотины, и где расстояние между пучками достигало метров двух-трёх, Венька испытывал некоторую робость. Его брало сомнение, в какую из двух оплотин упираться багром при прыжке.
        Шагать по сосновым и еловым стволам было легко и приятно. Ровные, покрытые тёмной, с фиолетовым отливом корой, они казались надёжными. Зато в третьей от пятки секции были «дрова». Берёзовые и осиновые брёвна, корявые и кривые, они казались не увязанными в пучки, а просто хаотично набросанными. Если по еловым и сосновым брёвнам Сизов мог шагать спокойно, словно по асфальту, почти не глядя под ноги, то здесь требовалось внимание и внимание – брёвна были неровны, кое-где на них оставались толстые обрубки сучьев.
        Добравшись, в конце концов, до головки, фонаря он не обнаружил. Осталась жердина, к которой вечером его привязывали, осталась верёвка, но фонаря не было. Венька медленно и старательно огляделся, словно фонарь мог куда-нибудь завалиться, – никаких следов, фонарь исчез.
        Возвращаясь, Сизов обдумывал, что сказать Лобову. Опять он раскричится, как будто Венька виноват в том, что фонарь украли ребята. Мысленный спор с Лобовым увлёк его, поэтому, лишь оказавшись рядом с подчалившей лодкой, Венька услышал обращённые к нему слова:
        – Ты оглох, что ли? Зову тебя, зову, а ты хоть бы хны. Белозёрск на горизонте. Садись, я тебя подброшу на лодке. Прикупишь харчей.
        И впрямь – подступал городок. Домики, рассыпанные по склону холма, укрывались в зелени деревьев. Из-за старинного крепостного вала, покрытого яркой зелёной травой, выглядывали купола церквушки.
        Венька шагнул в лодку. Лобов ногой придвинул к нему сумку.
        – Деньги в боковом кармане, – пояснил он и частыми, короткими движениями вёсел погнал лодку вперёд вдоль гонок.
        – Смотри, не очень долго, – напутствовал он Веньку, когда тот выбрался на берег. – Если в магазине большая очередь, ты не стой, а то можем не догнать плот.
        – Само собой, – отмахнулся Сизов и зашагал по тропинке к ближайшим строениям.
        Расспросив встреченную женщину, Венька первым делом двинулся на почту и отправил две телеграммы: одну домой, другую – сестрёнке на целину. Как ни торопился он, телеграммы отняли много времени. Понимая это, Сизов почти бегом добрался до магазина, но, как назло, двери его оказались закрытыми.
         «Не перерыв же ещё, – подумал Венька, тоскливо оглядываясь по сторонам. – Почему закрыто? Где же хлеба купить?»
         – Что, парень, вертишься? – услышал он голос старика, который неторопливо плёлся по пустынной улице.
         – Вы не скажете, почему магазин закрыт? – спросил у него Сизов.
         – Да, небось, Нюрка к мальцу свому побегла, – ответил старик. – Ты, коли спешишь, стукни ей, – вон калитка-то.
         – Натуральное хозяйство, – проворчал Венька, но совета послушался и, перейдя через улицу, постучал в серые, некрашеные доски калитки. Где-то возле дома залилась звонким лаем собака.
         – Да сейчас приду, – послышался недовольный женский голос, – покоя не дают. То час никого, то вдруг не терпится кому-то.
         – Вы уж извините. Я с гонки, – принялся объяснять Сизов продавщице, появившейся из-за калитки, – у нас продукты кончились. А гонка может уплыть, мне торопиться надо.
         Перед ним была молодая полная женщина в синей, в меленький белый горошек кофте и синей юбке. Белые босоножки, не застёгнутые, шлёпали, словно домашние тапочки.
         – Тобик, что ли? – засеменив к магазину, на ходу спросила она.
         – Ага, – ответил Венька, устремляясь за ней, и почему-то стал оправдываться, – студент я, подрабатываю.
         Женщина отомкнула висячий замок, отбросила стальную поперечную пластину и привычно рванула тяжёлую, обитую оцинкованной жестью дверь. Сизов спешил, хотя часы остались в будке на гвоздике, но какое-то чувство подсказывало ему, что он провёл на берегу уже немало времени. Лобов, вероятно, ругается последними словами.
         – Два килограмма макарон… три буханки хлеба… две пачки чая… килограмм сахара… – торопливо перечислял Венька.
         Продавщица отвешивала всё называемое, складывала на прилавок и отщёлкивала костяшки на счётах. Сизов достал деньги и пересчитал их. Не хватало рубля с копейками. Вероятно, того самого рубля, который он истратил на телеграммы. Венька пошарил в сумке, ощупал карманы, – увы!
         – Извините, пожалуйста, – робко обратился он к продавщице, чувствуя, что краснеет, – я немного перестарался. Я отложу буханку хлеба и сахар, а то у меня денег маловато.
         – Сколько не хватает? – поинтересовалась женщина.
         – Одного рубля и семи копеек.
         – Ладно, грузись.
         Венька быстро уложил всё в сумку, оставив на прилавке лишь буханку хлеба и сахар.
         – Спасибо, до свидания, – сказал он, направляясь к двери.
         – Эй, – окликнула его продавщица, бросив не считая его деньги в ящик прилавка, – а это забыл? Ну-ка, забирай.
         Женщина почти насильно впихнула ему в руки оставленные хлеб и сахар. И подтолкнула к выходу. Венька чувствовал себя неловко.
         – Ой, спасибо, – бормотал он. – Вы скажите, пожалуйста, свой адрес, я из Москвы вам вышлю деньги.
         – Я те вышлю, – рассердилась продавщица.
         Она закрывала магазин, а Сизов топтался возле неё, словно у него была еще уйма времени.
         – Но я же должен вам рубль…
         – Да, отстань ты от меня! Что привязался?
         – Нет, вы скажите вашу фамилию, я пришлю… Почему вы за меня должны платить?
         – Господи, – продавщица всплеснула руками, – бывают же такие зануды! На что мне твой рубль? Да я завтра обвешу, обману, обсчитаю на три рубля. Вот ведь, а?
         – Я не хочу, чтобы вы из-за меня…
         – Слушай, проваливай, – всерьёз обозлилась женщина и, видя, что он не отстаёт, припугнула, – а то я сейчас собаку спущу.
         Громко хлопнула калитка. Сизов остался один на по-прежнему пустынной улице. Нужно было спешить к Лобову.



  5.

         Странно всё-таки устроены люди, – сделают доброе дело, а когда их благодарят, начинают стесняться. Могут наговорить на себя неизвестно что, могут стать грубыми и обругать.
         Венька раздумывал над этими кажущимися противоречиями, сидя в лодке. Лобов выходил из себя, ругался по чёрному, обзывал Веньку, но тот даже не слышал его слов.
         Неужели она и вправду будет обманывать? – думал он о продавщице. Нет, это в большом городе, где она ни с кем из покупателей не знакома, могла бы обмануть. Но здесь, где все знают её, наверное, с детства, это немыслимо. Она нарочно наговорила на себя, чтобы отделаться от меня.
         Неожиданно сквозь эти мысли прорвался голос Лобова:
         – Ты сегодня какой-то чокнутый, – говорил он, теребя Веньку за плечо.
         Лодка покачивалась возле гонки. Сизов очнулся и, не отвечая Лобову, вылез на плот, захватив сумку с продуктами. Он уже был возле будки, когда Лобов воскликнул:
         – Смотри-ка, а дед уже смылся. Ну, хитрец. Айда, догоним, поговорим с папашей.
         – На что он тебе? – удивился Венька.
         – Как это, на что? Мы его везли? Везли. Да ещё багаж. В трамвае за чемодан платить надо. А тут тебе не чемодан – три пучка отличных брёвен. Надо ещё разобраться, где он их спёр. Так что, на десятку, я думаю, расколем деда. Тут и сомневаться нечего. Пошли.
         – Иди ты на фиг, – отмахнулся Сизов.
         Лобов из лодки, прежде чем налечь на вёсла, спросил:
         – Ты с ним как договаривался?
         – Насчёт чего?
         – Да с дедом-то?
         – Никак. Привязал трос и плыви – вот и весь уговор.
         – Ну, ты даёшь, – хмыкнул Лобов и резко плесканул веслом, разворачивая лодку. – Впрочем, дед не маленький, сам понимать должен. Даже если с ним отдельно и не договаривались. Слушай, – крикнул он уже издали, – ты полови ещё топляки. А?
         Лодка вскоре исчезла за прибрежными кустами. Венька, забросив рубаху и брюки в будку, с удовольствием помылся и поплавал вдоль гонки. Выбравшись на брёвна освежённым и немного усталым, он принялся раздувать костёр, а уж после обеда занялся топляками. Одному этим заниматься оказалось весьма трудно. Приходилось багром проталкивать на несколько метров вперёд полузатопленное бревно, потом подплывать к нему на лодке и вновь работать багром.
         Лобов вернулся, когда уже стемнело. Сизов как раз только зажёг фонарь, висящий позади будки.
         – А я плыву и ругаюсь, – заговорил Лобов, – самое противное время: вроде бы и не ночь, а разглядеть хоть что-нибудь невозможно. Ты впереди тоже зажёг?
         Венька молча кивнул. Он воспользовался запасным фонарём. Не было спичек, он забыл купить, но горел костёр, поэтому фонарь пришлось зажечь лучиной и тащить его горящим по гонке. Венька вернулся перед самым появлением Лобова. Теперь, устроившись возле костра, в который была подброшена очередная порция щепы, Сизов вяло щурился навстречу теплу и не собирался распространяться по поводу утренней пропажи фонаря.
          «Жадный он, – думал Венька, разглядывая вприщур Лобова, – жадный до денег. Вот, вернулся довольный, шумно умывается, что-то даже напевает. Значит, добился своего. Нашёл, наверное, деда, припёр его к стене, схватил за горло, вытряс из него злополучную десятку, а теперь – рад…»
          Лобов подсел к костру и, заглянув в чугунок, который они приобрели ещё на авансные деньги, и принялся за еду. Венька с любопытством разглядывал широкое лицо своего спутника. Белёсые брови его при свете костра были почти неразличимыми, поэтому казалось, будто он так удивился, что брови его, взметнувшись, исчезли…
          Поев, Лобов тщательно вымыл миску и, расположившись на брёвнах рядом, сладко потянулся.
          – Эх, хорошо! – и помолчав немного, он повернулся к Веньке. – Я смотрю, ты понемногу привыкаешь к такой жизни.
          – А что?
          – Да я, когда тебя первый раз увидал, откровенно скажу, подумал, что ты хлюпик. Даже засомневался, стоит ли с тобой связываться. А потом пожалел. Попадётся, думаю, тебе напарничком старый тобик, так он из тебя конфитюр сделает. Ну и решил взять тебя…
          – Неизвестно, кто кого взял, – попробовал возразить Сизов.
          – Ты это серьёзно? – Лобов даже приподнялся на локте и посмотрел удивлённо на Веньку. – Как это неизвестно? Всё известно. Ты думаешь, если бы ты тогда, в сплав-конторе, не сказал, что мы вместе, так мне бы гонку не дали? Чёрта с два! Я бы и без тебя Верку уломал. Слава богу, третий год здесь калымлю. Между прочим, прошлым летом я за месяц три ходки сделал. А тут чистого пути дней семь, да на шлюзах – хорошо, если по дню простоишь. Вот и считай. Я тогда в Москву почти пять сотен привёз. Это не считая дороги и аванса. Правда одна гонка озёрная была.
          Венька промолчал, а Лобов, раздобрев от ужина, стал словоохотлив.
          – Тебя сюда, небось, романтика потянула? Не то чтобы тайга, не то чтобы север, а всё-таки – суровый край, мужественные люди. Как-никак лес сплавляют. Разве не так?
          Сизов пожал плечами.
          – Вот, вот, – усмехнулся Лобов. – А я тебе скажу, что всё это брехня для развесистых ушей. Нет здесь романтики. Здесь, – кстати, как и везде, – люди живут и на хлеб с маслом зарабатывают. Платят, вот они и работают. И заметь, каждому хочется заработать побольше. Никто не хочет задарма хребет ломать. И уж ежели ты попал сюда, то будь, как все. А то тебя не поймут, всерьёз не примут, да ещё и дураком посчитают. Ты вон, днём завыпендривался: зачем, мол, тебе дед нужен? Точно, точно – завыпендривался. А я тебе так скажу: если бы я деда не раскулачил, он бы завтра дружкам-приятелям хвастался, что его два лопуха за так довезли.
          – Его же буксир тащил, а ты-то при чём?
          – Ну, это смотря как взглянуть. Дед с капитаном буксира не договаривался, он с тобой дело имел. А ну, как капитан сейчас вызовет к себе и скажет: деда цепляли? – цепляли, я в бинокль видел, – везли? – везли. Значит, гонорар пополам. Посмотрел бы я на тебя, как бы ты ему стал объяснять, что ты с деда денег не брал. Так бы он тебе и поверил.
          – А если капитан не спросит?
          – А вот это его дело. Захочет, – спросит, не захочет, – тем лучше. Нам больше достанется. Я, знаешь ли, сюда не с благотворительными целями приехал. Мне, брат, деньги нужны. Очень нужны. Хочу в кооператив вступить. Квартира позарез нужна. К зиме надо на первый взнос скопить. Общага во как надоела.
          Лобов умолк. В тишине потрескивали угли костра. Округа утонула во тьме. Пламя освещало только будку и ближние брёвна. Всё остальное исчезло. Лобов встал, потянулся, подтолкнул ногой щепку в костёр и, глядя, как яркие змейки огня побежали по светлым волокнам, подытоживая разговор, сказал:
          – Ладно, поболтали и будя. Айда спать.
          Он забрался в будку, пошуршал сеном и вскоре успокоился, затих. Угасающие угли костра чуть слышно шелестели. Иногда над ними появлялся, словно высовывался, синий язычок пламени и тут же исчезал. Малиновый диск кострища медленно распадался на отдельные ярко светящиеся зёрна, которые, в свою очередь, всё больше измельчались, постепенно темнели, подёргиваясь пеплом.
          Венька молча следил за исчезающими огоньками. Так засыпает ночной город, всё спокойней и тише делается он, всё меньше остаётся освещённых окон. Наконец, и последний, измученный бессонницей обитатель города засыпает, погасив последнее окно. Город погружается в темноту и ночную прохладу...
          Глаза уже привыкли к темноте и различали серые брёвна, чуть светлеющую воду канала и редкие звёзды прямо над головой. Деревья, высаженные вдоль берега канала, высокие и тёмные, создавали впечатление, будто гонки тянутся по узкому и глубокому коридору, над которым неширокой полосой просматривается небо, усеянное звёздами.
          С канала донёсся плеск воды, повеяло ознобом, и Венька, вздрогнув, поднялся и направился за телогрейкой. Лобов уже давно спал.
           «Он знает, зачем сюда приехал, – подумал Венька, оглядываясь на будку, из которой уже доносилось похрапывание Лобова. – Ему нужны деньги, а меня что погнало сюда? Деньги, он прав, не играют для меня особой роли. Может, когда-то и я начну считать рубли, но уж, во всяком случае, посвящать жизнь заработку – это чушь собачья. Надо делать какое-то дело, а деньги потом приложатся».
           Сизов ещё долго размышлял на эту тему. Иногда ему начинало казаться, будто он нашёл убедительные доводы и теперь Лобову придётся с ним согласиться. Но потом он спохватывался. После драки кулаками не машут, а у него всегда так. Отчего-то во время спора нужные мысли не приходят. И, в общем-то, спора, как такового, не получается. Получается монолог с одной стороны, и несогласие, выраженное невнятными репликами, с другой.
           Когда мысли стали повторяться, Венька отправился спать. Он слегка подтолкнул Лобова, для того чтобы тот прекратил храпеть, потом долго шелестел сеном в темноте, устраиваясь удобнее. Он начал успокаиваться, и уже почти заснул, но тут какая-то всеобъемлющая радость вдруг охватила его. Ему пришла мысль, что даже тогда, когда он спит на этих неощутимо плывущих брёвнах, плот, движимый далёким буксиром, с каждым мигом приближает его к цели, к дому, к институту. Вроде бы, такая пустяковая мысль, но от неё неожиданно что-то начало жалобно подрагивать в груди и, вместе с тем, стало тепло, легко и хорошо…



        6.

           Вот и ещё один день позади. Вот и новое утро, новый день.
           Лобова в будке уже не было. В треугольнике входа белёсо голубело небо, ближайшие брёвна виделись с плакатно неправдоподобной чёткостью. Сизов понежился несколько минут, лёжа на спине и разглядывая над собой шероховатые, не струганные доски, на которых кое-где по медовому золотились капли выступившей смолы, а потом высунулся из будки.
           Деревья и кусты по-прежнему подступали к берегам канала, только справа они немного отпрянули от воды, образовав небольшую полянку. Извиваясь по этой полянке, в канал впадала какая-то речушка. Сам канал идеально прямо уходил вдаль и скрывался под смыкающимися кронами дальних деревьев. Издали неслось ставшее уже привычным пение буксира, посвистывала какая-то птица.
           Лобов появился, когда Венька успел позавтракать, искупаться и позагорать. Приплыл он не один. Следом за ним на чёрной, с избытком просмолённой лодке появился мужичишка. Был он маленького роста. Веньке он сразу не понравился своей суетливостью, бегающими глазками и тонким голосом. Словно всхлипывая, он поминутно повторял: «Ребяти-ишки!» И нервно перебегал по брёвнам, норовя забежать перед Лобовым. Тот, между тем, подошёл к подсохшим топлякам и, обернувшись к мужику, процедил:
           – Сколько нужно? Выбирай!
           – Ребяти-ишки! – вздохнул мужичок и застрочил скороговоркой, – мне не много надо, Баньку новую хочу поставить. Баба запилила. Ох, порадейте, ребяти-ишки.
           – Ладно, ладно, – остановил его Лобов, – не тарахти. Клади по рублю и забирай, сколько надо.
           – Как по рублю? – мужичок замер, словно перед неожиданной преградой, а потом замахал руками. – Побойся бога, голубчик. За топляки – по рублю? Где это видано? Я летошний год на бутылке сходился за три десятка.
           – Не устраивает, отчаливай, – заключил Лобов и повернулся к будке.
           Мужичок засеменил следом, он с таким отчаяньем прыгал с пучка на пучок, что Венька не мог удержать улыбку. Обогнав Лобова, мужичок, упираясь руками, остановил его, посмотрел на него снизу вверх и вдруг, сорвав с головы кепчонку, с размаха бросил её под ноги.
           – Ладно, грабь ты меня, – закричал он дискантом, – грабь. Пользуйтесь случаем, спекулянты несчастные.
           – Ты, папаша, того, не бузи, – спокойно заметил Лобов, обходя его стороной, – наша контора буйных не обслуживает. Я тебе сказал уже – не хочешь, вали отсюда. И нечего тут характер показывать.
           Гнев гостя угас так же быстро, как и вспыхнул. Он заискивающе засуетился и, похохатывая коротким смешком, принялся выпрашивать скидку. Лобов долго стоял непреклонно, но по конец сдался и скостил цену до полтинника. Мужичок радостно принялся отсчитывать деньги. Тщательно мусоля пальцы, он каждую бумажку доставал отдельно, глубоко заныривая во внутренний карман своего неказистого пиджака.
           Веньке, наблюдавшему всю эту сцену со стороны, стало вдруг так противно, что он отправился на головку гонки, лишь бы не видеть Лобова, устроившего этот постыдный торг. На ходу он с размаха вонзал багор в брёвна и в каждый удар вкладывал всю злость, переполнявшую его. Добравшись до головки и несколько успокоившись, он повернул обратно, намереваясь всерьёз поговорить с Лобовым. Но тот уже исчез, исчез и мужичок. Веньке даже показалось, что всё это ему привиделось, но нет, убавилось количество брёвен, выловленных ими из канала. И куртка Лобова валялась перед будкой, но самого его не было.
           Разговора не состоялось, и Венька, перегорев внутренне, решил твёрдо заявить компаньону о том, что он не желает принимать участие в подобных операциях. Но твёрдость Сизова постепенно улетучивалась. С одной стороны, топляки, действительно, были бесхозными и, не вылови они их, бревна эти скоро утонули бы. Но с другой стороны, назвать их теперь, хотя они и лежат рядом, на плоту, собственностью Лобова тоже нельзя. Ведь их кто-то пилил, сплавлял… Венька запутался в юридических тонкостях, но всё-таки чувствовал свою правоту.
           Лобов ещё несколько раз появлялся на плоту то с молодым парнем, то с хмурым бородатым мужиком. Они ослабляли борткомплекты на Лобовской гонке и вытаскивали брёвна из пучков, а на освободившееся место подсовывали топляки. Сизов хотел помешать им, но Лобов, охваченный азартом сделки, оттолкнул его и, со злостью глянув, процедил сквозь зубы:
           – Уйди, а то врежу.
           Венька оскорбился. «Ах, так? – думал он, вернувшись к будке, – ну, и пожалуйста. Я в попутчики не напрашивался.»
           Он перешёл на свою гонку и, пользуясь отсутствием Лобова, принялся выгружать из будки запасные борткомплекты, инструменты, цепи, канаты. Разделив всё поровну, он перетащил половину на Лобовскую гонку и начал обживать свою, благо, теперь он уже знал, как это делается.
           Не торопясь, перенёс он в будку свои вещи и свою часть продуктов, съездил на берег и, вырубив топором кусок дёрна, привёз его на лодке и уложил перед своей будкой. Потом, заметив за прибрежными кустами копну, съездил за сеном. Словом, к вечеру он имел свой собственный очаг и крышу над головой. Вскипятив чай в своём котелке, взятом ещё из дома, – чайник и чугунок он оставил Лобову, – Венька с удовольствием прожевал кусок хлеба с сахаром, запил горячим чаем и забрался в будку.
           Он проявлял мужскую самостоятельность и оттого торжествовал. Ему казалось, что он нашёл верный способ вернуть свою независимость, и выразить своё презрение к Лобовским делам. И то, что он хоть чем-то сможет досадить Лобову, почему-то радовало его. Лёжа, он прислушивался к вечерней тишине, нетерпеливо ожидая возвращения напарника. Он представлял, как Лобов будет чертыхаться, обнаружив его исчезновение, и улыбался этому.
           Но внезапно он понял, что его чувства – это злорадство. Ему на мгновение стало стыдно. «Всё равно Лобов ничего не поймёт, – подумал он, – А я веду себя не как мужчина, а как обиженный ребёнок».
           Вскоре послышался приближающийся плеск вёсел, лодка глухо стукнулась о брёвна, а затем послышались шаги Лобова.
           – Ну, как, старик, ужин готов? – раздался его бодрый голос.
           Некоторое время было тихо, потом неожиданно Лобов выругался. Но вскоре, несколько раз звякнув кружкой, он затих, – видимо, тоже забрался в будку….

                * * *
           Ночью подошли к шлюзу. Сизова опять разбудила сирена, но теперь он уже не растерялся, как в первый раз. Справившись с первой чалкой, Венька взобрался на палубу буксира. Металл под ногами приятно подрагивал, где-то внизу угадывалась клокочущая мощь двигателя. За кормой с шумом вскипела вода и катер, набирая ход, устремился к очередной чалке.
           Возвращался Венька по берегу. Вдали шлюз светился огнями. В стороне по нескольким фонарям угадывался посёлок.
           На душе было радостно. До Москвы оставалось немного. Утром прошлюзуют, а там до Череповца всего один шлюз останется. Растянувшись на шумном сене, Венька вдохнул запах сухого клевера и, прежде чем погрузиться в сон, успел подумать, что Лобов-то так и не выбрался из будки, даже не помог, хотя именно его гонка оказалась ближе к берегу, и по идее, он должен был чалиться…



   7.

           Утром где-то рядом затарахтел мотор. Но это не был ставший почти родным звук двигателя очередного буксира, – тот гудел глухо и мощно. В будку доносился треск, напоминающий звук подвесного лодочного мотора.
           Отодвинув щит, которым на ночь, чтобы не задувал встречный ветер, загораживал вход в будку, Сизов высунулся наружу. На берегу наполовину скрытый кустами стоял трактор. Бордово-красная "Беларусь". Рядом, размахивая руками, что-то кричал тракторист.
           Глупый, надо двигатель заглушить, если хочешь, чтобы тебя услышали, – подумал Венька, выбираясь из будки.
           Тракторист, молодой парень, крупного телосложения, сбежал по тропинке к самой воде и тут же принялся командовать:
           – Расцепляй секции. Буду заводить в шлюз.
           – Как это? – удивился Сизов.
           – Трактором. Как по маслу, самоходом.
           Это было что-то новенькое. Современный вариант репинских "Бурлаков". Но тракторист был серьёзен, и Венька поверил ему.
           Солнце уже поднялось над вершинами деревьев. Над водой, постепенно тая в воздухе, медленно змеились волокна тумана, лишь возле кустов на противоположном берегу, словно развешенная на ветвях, висела густая белая полоса.
           Венька вздрогнул от неожиданного озноба и, пошевелив плечами, заторопился вслед за трактористом. Через несколько шагов по мокрой траве кеды пропитались росой, но Сизов шёл, уже не замечая сырости, насвистывая, возбуждённый ожиданием предстоящей работы.
           Было что-то необъяснимо-радостное в этом утре, в этой влажной от росы, упругой под ногами дороге, в зелени кустов, в пятнах тумана, лежащих на коричневой воде канала. Венька не мог объяснить причину этой радости. Она появилась, вероятно, в миг пробуждения, или ещё раньше – во время сна, а впрочем, возможно, – ещё вчера вечером. Но, появившись, она не исчезала. Наоборот. Если сначала радость согревала только сердце, то теперь, расширясь, она наполнила всё тело.
           Мелькнула мысль, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. Конечно, сознание тут же дало отступную: что хорошего может с ним приключиться, если самое хорошее – это побыстрее оказаться дома? Но сердце не хотело подчиняться сомнениям, оно упрямо выстукивало радостную тревогу.
           Шлюз был маленький и неглубокий. Секции гонки входили по одной. Поэтому Сизову пришлось сделать пять ездок, прежде чем вся гонка вытянулась вдоль берега позади шлюза. Тракторист уехал за Лобовым, а Венька решил искупаться. Он уже собирался нырнуть, но в последний момент оглянулся и от неожиданности замер. По дороге вдоль берега неторопливо шли три девчонки, три первоклашки. В белых фартуках, с тяжёлыми портфелями. Они о чём-то весело разговаривали, – слова трудно было разобрать, но смех звонко разносился над водой. Только сейчас Венька вспомнил, что сегодня – понедельник, второе сентября, первый день учебного года. Стало очень грустно. Захотелось в Москву.
           Сизов, раздумав нырять, медленно, придерживаясь за оплотину, спустился в воду. Окунувшись, он поплыл вдоль гонки. Вода была тёплой. Зеленовато-коричневые небольшие волночки упруго, словно живые, толкались в грудь. Описав по воде широкую дугу, он вернулся к будке. Купание несколько успокоило его, – маятник настроения вернулся в среднее положение. Одевшись, Венька выбрался на берег и, жуя на ходу кусок хлеба, отправился осматривать окрестности. Лобова ещё не прошлюзовали.
           Дорога, по которой шагал Сизов, некоторое время тянулась вдоль берега. Но вскоре, нырнув под низкие ветви кустов, она втиснулась в узкий зелёный коридор. Здесь стало прямо-таки душно. Застойный, прогретый воздух, пропитанный запахами лесных растений, казался густым и тягучим. Дорога несколько раз вильнула из стороны в сторону и вновь выбралась к воде на берег. Здесь Сизов увидел множество счаленных гонок и в первый момент обрадовался. Но тут же сообразил, что видимо, они стоят давно в ожидании буксира, а посему радоваться тут нечему, так как и ему придется теперь ждать.
           Венька шёл вдоль берега и считал гонки по жёлтым будкам, хорошо заметным на фоне бурых, потемневших брёвен. Возле двенадцатой, последней будки сизой струйкой дымился костерок, вокруг которого на брёвнах расположилось несколько человек. Венька направился к ним, намереваясь разузнать, сколько они здесь стоят.
           – Здравствуйте, – заговорил он, подходя ближе.
           Мужики посмотрели на него и вразнобой отозвались. И вдруг один из них вскочил и, бросившись навстречу, закричал;
           – Венька! Догнал, чёрт! Я так и знал. Здорово!
           В тёмном бородатом мужике Сизов с трудом узнал Андрея Фонина, или просто – Афоню, который последним оставил Веньку на Кемской запани. Бороду Афоня начал отпускать сразу по приезду, но это была не борода, а смех один. Теперь же она закучерявилась и так загустела, что Афоня выглядел почти стариком – на все сорок. Впрочем, возможно и то, что Венька просто забыл Афонину бороду и, вспоминая о нём, видел его, как в институте, безбородым, потому-то вид приятеля так поразил его в первый момент.
           – Сегодня пришёл? – обрадовано расспрашивал Афоня. – Я думал, ты раньше меня догонишь. Меня ведь как из запани увели да на Коневском рейде поставили, так я там целые сутки и простоял. А теперь вот здесь шестой день маюсь.
           – Шестой? – ужаснулся Венька.
           – Да уж, – засмеялся Афоня, – правда, капитан рейда обещал сегодня меня зацепить. Но…
           – Свежо предание?
           – Да нет. Тутошнего капитана мужики уважают, – он слово держит. Дело в том, что я в десять дней не укладываюсь.
           – А зачем? – удивился Сизов.
           – Как зачем? Ты что? За аванс не расписывался?
           – Расписывался.
           – Так ведь там же объясняли, что если в десять дней уложишься, будет причитаться премия.
           – Не помню что-то, – неуверенно ответил Венька.
           Он, действительно, не помнил. Лобов тогда его так загонял, что в памяти ничего не осталось, за что и где ему пришлось расписываться.
           Афоня подвёл Веньку к костру и усадил рядом с собой. Кто-то протянул кружку. Афоня, наклонившись между пучков, ополоснул посудину забортной водой, налил из закопчённого чайника крепкого чая, отмахнул от буханки круг хлеба, уложил на него четыре куска сахара и протянул всё это Веньке.
           Разговор, прерванный появлением Сизова, возродился. Негромко заговорил большой косматый мужчина, сидевший к Веньке вполоборота. Низкий голос его неразборчиво глухо и монотонно рокотал. Венька с хрустом грыз сахар и с удовольствием пил чай. От горячего по телу расползалась слабость, поэтому он не прислушивался к разговору. До него долетали обрывки фраз, но они не связывались, лишь прикасались к сознанию и тут же улетучивались. Веньку охватило благодушное настроение, все казались ему милыми и добрыми, даже косматый мужик не казался угрюмым.
           Сизов был рад, что встретился с Афоней. Тогда, возле Кемской сплав-конторы, Венька, храбрясь, бодро прощался с ним, с последним, если не другом, то, по крайней мере, с хорошо знакомым человеком. И в тот миг, когда буксир вытянул Афонину гонку на середину реки, когда Афоня, заметно уменьшившийся в размерах, прекратил размахивать велосипедной шапочкой и скрылся в будке, в этот миг Веньку пробрала тоска. Никогда прежде не оставался он в одиночестве, вернее, не в одиночестве, а один на один с незнакомым местом и незнакомыми людьми. Страх перед этой перспективой был так велик, что Веньке захотелось броситься за уплывающим Афоней, ещё немного и он, вероятно, смог бы по воде, яко посуху… Но миг был упущен, и Сизову пришлось смириться.
           Сегодняшняя встреча с Афоней просто осчастливила Веньку. Это был подарок. Это была весточка из того далёкого, знакомого мира, в котором существовали и институт, и мама, и сестрёнка. Теперь, с появлением Афони, этот мир начинал казаться уже не таким далёким, как в дни ожидания гонки и в первые дни плавания…
           Вероятно, Сизов задремал, потому что, очнувшись от своих радостных не то дум, не то грёз, он обнаружил, что мужики уже разошлись. Афоня гремел посудой на берегу, песком отчищая копоть.
           Потом Афоня подсел рядом, они потрепались ни о чём – повспоминали, как ожидали гонки, затем разговор перекинулся на институт, припомнили, кого из ребят и куда разбросало лето, прикинули, сколько ещё каждому предстоит добираться до Череповца. Разговор был пустой и никчёмный, но сам факт общения с Афоней приносил Сизову какое-то облегчение. Теперь он понимал, что всё время пока был один, – Лобов в счёт не шёл, – то есть, начиная с того момента, когда Афоня натянул велосипедную шапочку и скрылся в будке, всё это время Венька провёл в каком-то неподвижном, замороженном состоянии. Всё в нём было напряжено и сковано. И вот теперь, опять сидя рядом с Афоней и поддерживая разговор о каких-то незначительных мелочах, Венька ощущал, как душа его оттаивает, в нём просыпалась сентиментальная доброта к Афоне, хотелось просто сидеть рядом, касаясь его плеча, слышать знакомый голос.
           – Приходи вечером, – пригласил Афоня, когда Венька засобирался на свою гонку, – посидим. У меня тут мужики соберутся. За жизнь толковать станут. Знаешь, заслушаешься.
           Выбравшись на берег, Венька по знакомой теперь дороге углубился в перелесок. Зной уже спадал, духота сменилась свежестью. Венька дышал полной грудью и чувствовал, как возвращается та утренняя радость.
           Удивительно, – думал он, – как это я ещё утром предугадал эту встречу с Афоней? Ведь именно поэтому появилась радость…
           Он шагал напрямик, срезая изгиб дороги. Сентябрьская трава сухо шелестела под ногами. Неожиданно что-то мелькнуло справа. Сбавив шаг, Венька всматривался, ещё не понимая, что привлекло его внимание. Поодаль зелень, подступавшая к воде, редела, и в просветах виднелось голубое небо. Там угадывалась река, там открывалась даль.
           Сизов ещё приблизился к кустам и вблизи, на косогоре, который протянулся к самой воде, увидел сидящую девушку. Она рисовала. Это её синяя клетчатая рубашка мелькнула среди кустов, – догадался Венька. Подталкиваемый любопытством, он подошёл ближе.
           Девушка обернулась, заслышав шелест его шагов. На Веньку глянули огромные синие глаза, и он растерялся. Она спокойно отвернулась, а Венька, утонув в её взгляде, не смог произнести ни слова.
           Уже не оборачиваясь, девушка спросила:
           – Вы сгонщик?
           Он утвердительно кивнул, но, видя, что девушка не смотрит на него, запинаясь, произнёс:
           – Да, я… сгонщик… Простите, я, наверно, помешал, но я хотел… вернее, я хотел посмотреть, что вы рисуете.
           Девушка немного отодвинулась и сказала:
           – Смотрите.
           Сизов почувствовал, что она насторожилась, замерла, словно ожидая чего-то. Переведя взгляд на изображение, Венька замер от удивления. Он не ожидал, что увидит нечто подобное.
           Картина дышала зноем. Сизое марево висело над водой, скрадывая даль. Река блестела от безветрия. Низкий коренастый буксиришко, уходя вдаль, гнал причудливую волну, которая, набегая на берег, крошилась в рассыпчатую пену. Прибрежные кусты окунали ветви в эту белую пену, словно спасаясь от жары.
           Венька всегда смотрел на людей умеющих рисовать как на волшебников. Самое трудное в изображении – это вода и небо. Вот две неисчерпаемые стихии. И если человек умеет их изображать, значит, он – художник.
           – Здорово, – восхищенно воскликнул Сизов, отступая на шаг и продолжая рассматривать картину.
           И прежде ему случалось видеть художников. В Москве в сквериках, на улицах и в переулочках встречались ему люди рисовавшие что-то, но всегда нарисованное почему-то казалось ему лишь небрежным наброском будущей картины. Он так и считал, что настоящие художники пишут свои картины в мастерской.
           – Здорово, – повторил он и, повернувшись к девушке, спросил, – вы учитесь где-нибудь?
           – Нет, – тихо ответила она и добавила, – просто наш школьный учитель советы мне даёт. Говорит, что у меня получается, – она недоверчиво покосилась на Веньку и спросила, – а вам, правда, понравилось?
           – Честное слово, мне очень понравилось. Вам обязательно надо учиться. Вы ещё в школе учитесь?
           – Нет. Я в этом году уже аттестат получила. Теперь вот на работу надо устраиваться.
           Девушка продолжила работу. Сизову казалось, что картина давно завершена, но мазок наносился за мазком, и на картине проявлялись новые детали: вот вдали появился топлячок, вот ветви кустов неожиданно приблизились, и под ними образовалась прохладная тень.
           Они сидели молча. Венька незаметно разглядывал не только картину, но и саму девушку, и она всё больше ему нравилась. Он заметил и длинные, белёсые на кончиках ресницы, и маленький нос, и тонкие губы, и сильные, удлинённые пальцы, которыми она сжимала кисть. Веньке было приятно вот так сидеть рядом с нею.
           Завтра придёт буксир, я уеду, и мы, наверное, никогда больше не встретимся, а через некоторое время и вообще забудем друг о друге, – думал Венька, и вдруг осознал, – а она красивая…
           В этот миг девушка спохватилась и принялась поспешно собираться.
           – Вот, всегда я так, – бормотала она, – мне ж нужно домой спешить. Отчим, наверно, с работы пришёл, а меня нет, опять ругаться будет. Ну, ладно, – вздохнула она, – я побежала.
           Пучком травы она протёрла палитру, завернула в тряпку кисти и, разобрав самодельную подставку, сложила всё в холщовую сумку. Придерживая картонку за уголок, она побежала по тропинке. Но прежде чем скрыться за густой зеленью, она остановилась и, улыбнувшись, сказала:
           – До свидания.



       8

           Когда Венька вышел к берегу, где находилась его гонка, то заметил, что и Лобовская гонка уже прошлюзована и подчалена рядом, но сам Лобов куда-то исчез. Венька уселся на пороге своей будки, подобрал колени и обхватил их руками…
           Незаметно приблизился вечер. Умерилась жара, и только брёвна дышали теплом. Воздух был пропитан запахом нагретой смолы. Тень от прибрежных деревьев надвинулась на гонки и перебросилась через канал. Над водой заструилась прохлада. Очертания ближних предметов начинал скрадывать сумрак, дальние предметы почему-то, наоборот, словно приблизились и виделись удивительно чётко. В небе, удвоенное гладкой поверхностью воды, стояло небольшое сиреневое облако, лёгкое, как мазок акварели.
           Что я знаю о ней? – думал Венька. Надо было хоть имя спросить. Впрочем, может, это и к лучшему. А то, – Как вас зовут? – Вера. – Очень приятно, а меня Веничком кличут. – Ха-ха-ха. Хи-хи-хи. Смех до упаду. Так что всё прекрасно. Завтра или послезавтра я уплыву. И всё. "И разошлись, как в море корабли…" Жаль, конечно. Хорошая девушка. С ней необыкновенно просто себя чувствуешь. Какой удивительный у неё говор. Слова какие-то напевные, протяжные, как будто в каждом слове два ударения. Как это она сказала: "Я по-бежа-ла". Пожалуй, даже три ударения. А у неё точно – дар. Ей обязательно надо учиться. Вот, взять бы да сказать ей: поехали со мной в Москву… Мама, конечно, в обморок упадёт. Сестрёнка, та ничего, скажет: в тихом омуте… Господи, о чём я думаю? Я даже имени её не знаю…
           Сизов вздохнул и огляделся. Уже начало смеркаться. Отдельные деревья на берегу ещё были видны, но мрак постепенно укрывал все подробности. На небе выступили звёзды, но к западу тёмно-синий его цвет по мере приближения к горизонту плавно переходил в зелёный, и далее – в жёлтый. Вода вблизи потемнела и слилась с темнотой берега. Лишь вдали она, отражая небо, оставалась светлой. Облачко почти не изменило своего положения, только стало серым и невзрачным.
           Надо, пожалуй, сходить к Афоне. Приглашал ведь, – вспомнил Сизов. – Вдруг его утянули. Жаль будет, не простились… А завтра пойду по посёлку пройдусь. Вдруг встречу её? Надо было спросить, где она живет… А вообще-то, ни завтра, ни послезавтра меня не заберут. На том причале гонок двенадцать… А уж за два-то дня я должен её встретить ещё разок…
           Сизов вдруг поймал себя на мысли, что впервые задержка в пути совсем не огорчает его, и не удивился этому.
           – Маскируешься? – раздался голос Лобова, и Венька от неожиданности вздрогнул. – Чего костёр не жжёшь? – спросил Лобов, перебираясь по пучкам на свою гонку, – дрова экономишь? Так их тут на век хватит.
           Сизов не отозвался. Он вытащил из будки телогрейку и, набросив её на плечи, выбрался на берег.
           – Никак на свиданку марафетишься? – поинтересовался Лобов.
           – Почти, – нехотя буркнул Венька.
           – Давай, – напутствовал его Лобов, – только смотри, здешние парни тобиков не жалуют. Да, я узнал, не меньше трёх дней будем загорать. Тут, на рейде дополна оглоедов собралось. Все тягу ждут.
           Сизов не рискнул в темноте пробираться напрямик, пришлось воспользоваться дорогой. И то, прежде чем он, наконец, заметил свет костра, несколько раз ему казалось, что он сбился с пути.
           Подходя к огню, он рассмотрел собравшихся. Тёмной глыбой сидел давешний косматый мужик и молча потягивал чай из кружки. Несколько человек сидели и лежали на брёвнах лицом к костру. Разглядев Афоню, Венька тихо подсел рядом.
           – …человек, он завсегда человек и есть, – внятно проговорил чей-то сиплый голос. – А хороший ли, плохой – это от судьбы зависит. Иной раз так подкузьмит, что и хороший злодеем обернётся…
           – Э, Митька, ты того…– перебили говорившего с противоположной стороны костра, – ты здесь не того… не туда гнёшь. Это как же получается? Я, может, отродясь чужой соломины не тронул, а ты меня злодеем кличешь?
           – Ай, Никифорыч, не об тебе речь, – досадливо произнёс первый голос, и Сизов увидел горбоносый, хищный профиль Митьки. – Ты ни при чём. Я – вообще…
           – Ты – вообще, а на меня камни катятся, – опять перебил ворчливый голос. – Зачем напраслину возводить? Плохой, хороший – это кто каким уродился...
           – Нонче говорят: задатки, – вмешался кто-то третий.
           – Вот и я говорю, – подхватил горбоносый Митька, – у всех задатки эти одни. А уж кто пойдёт на какой промысел – это как судьба ляжет.
           – Задатки, задатки, – проворчал Никифорыч, – Я, вот, сыну сымал портки и задавал. Это одни задатки. Он теперь и работает, как все, и живёт справно: дом, жена, детишки, не пьёт, не курит. А сосед мой, учитель, как я Ваньку-то разложу на лавке, а он голосистый у меня был, так сосед тут как тут. Начинает мне воспитание делать: дескать, это не пегадоги... в общем, надо, говорит, не только кнутом, но пряником. А пряник, я вам скажу, это уже другие задатки. Он своего наследничка, стало быть, пряником потчевал. Вот он, как в институты подался, так там по пьяному делу к какой-то бабе пристал. Ну, его, голубчика, и упрятали, куда следует. Третий год уж...
           Кто-то подбросил в костёр пригоршню щепок. Робкие язычки пламени, попыхивавшие над россыпью углей, пригасли, но уже через мгновение подступившую было темноту прорезали яркие вспышки оживающего огня. Темнота расступилась, и, освещённые багровым светом, вновь проявились сосредоточенные и почти неподвижные лица мужиков.
           – Ты, Никифорыч, чем хвастаешь? – раздался чей-то молодой голос.
           Венька не смог разглядеть говорившего, – его заслоняли спины сидящих впереди.
           – Ничем я не хвастаю, – недовольно отозвался Никифорыч.
           – Нет, хвастаешь. Сам сказал, что чужого не брал.
           – Разве ж хвастовство? Факт.
           – Хвастовство это, и пустое, причём. Я, вот, прямо скажу, чужое, если плохо лежит, грех – не взять...
           – Ну, ты ляпнул, Фёдор, – рассмеялся Никифорыч.
           – Ничего я не ляпнул, – рассердился молодой.
           – Да ты бы сам послушал, что городишь, – поддержал Никифорыча горбоносый Митька.
           – Да знаю я, что говорю, – отбивался Фёдор. – Вы дослушайте, а потом ржите. Я ведь, что сказал? Если плохо лежит. Вот, иду я по поселку и вижу: у мастерской тиски ржавеют. Плохо лежат – не под навесом, прямо на земле пропадают. И пропадут, если я их не возьму. Потому что Никифорыч – он чужого не берёт, – перешагнёт через них, а то ещё и плюнет сверху. Чужое – не своё. Пусть пропадает.
           – Э-э-э, – не выдержал Никифорыч, – ты, брат, ври, да знай меру. Ты видел, как я перешагивал?
           – Ну, не видел, зато я соображение имею.
           – Ты соображение при себе оставь. Молод ещё, – наседал Никифорыч.
           – Ты, Никифорыч, на меня не цыкай, я не твой сродственник. Говорил-то я не про тебя. Я что хотел? Нельзя человека называть вором, если он подберёт что-то чужое, пропадающее, да пристроит к делу.
           – Путаник ты, Фёдор, – мягко, с придыханием вступил в разговор сидевший напротив широкоплечий усач, – всё-й-то ты зпутав. Та тоби позволь, с-под руки багор сопрёшь, скажешь, плохо лежал. А я его зроныл, мабудь, руки заняты булы.
           – Так ему, Богдан, – засмеялся Никифорыч, – нечего на людей свой колпак натягивать.
           Мужики загоготали. Где-то неподалёку шумно плеснулась рыба. Чей-то голос проводил её:
           – Заиграла...
           На некоторое время все примолкли. Сухо потрескивал огонь.
           Горбоносый Митька привстал над костром, выплеснул остатки чая из кружки и, поправив ватник, наброшенный на плечи, снова уселся на место.
           – В человеке гадости – не вычерпать. И в каждом, причём, – вновь заговорил он. – Но пока жизнь к нему – всей светлостью, он, вроде, и хорош, а как стемнеет вокруг, как сомнёт, закрутит его, так из иного такая грязь хлынет, что – волосы дыбом.
           – Это только слабые на грязь горазды, – возразил вдруг косматый мужик, сидевший до сих пор молча, – слабый и оправданье себе в этом ищет, мол, все такие.
           – Да если ты человек, то как ты можешь смотреть в глаза другому и творить ему подлость? Если бы он был врагом каким… – удивился Фёдор.
           – Ещё как могут, – вздохнул Митька, люди всякие есть. Я вот про отца могу сказать. Его где-то в середине войны ранило. А когда он из госпиталя вернулся, выбрали его председателем колхоза. А в колхозе тогда, может, потяжелей, чем на фронте было. Пахать не на чем, да и семян – крохи. Только ближние поля засеять. Коров, свиней нет. Тех, что на восток не угнали, немцы побили. Да и из работников-то – бабы одни... Словом, выбрали отца командиром, а чем командовать, неизвестно. Но он – человек партейный. Сказал: есть. И вперёд. Я тогда маленьким был. Всего сам не видел, не знаю. Мне уже потом рассказывали... Так вот. Войну кое-как – перемогли. А после жизнь лучшеть стала... Колхоз лошадьми разжился. Вот с этих лошадей всё и случилось. Отец мой, надо сказать, с фронта без ноги вернулся. Ну, по колхозу на костылях хромал, ничего. А в район как? С лошадьми, конечно, совсем другое дело стало. Запряжёт Машку, и поехали. А по соседству с нами жил дед Пантелей. Старенький такой. Я его бороду помню. Белая, как у Льва Толстого. Рассказывали: дед Пантелей был всегда ласковым и добрым, при встрече с матерью улыбался, меня по голове гладил. Отца всегда хвалил. Сам, правда, в колхозе не работал, на немощь ссылался. Как-то раз пришёл он к отцу и попросил лошадь в район съездить. А пора горячая была, сено стоговали. Все лошади в работе. Отец и говорит деду Пантелею: погоди, дня три. А дед Пантелей нахмурился: сам, говорит, в район ездишь, как барин, а мне пожалел. Отец стал объяснять про работу, говорит, погоди, дам тебе потом лошадь. Но дед Пантелей обиделся и ушёл. Отец замотался, работы много, о просьбе деда он вспомнил только через неделю. Зашёл, конечно, к нему. Но тот обижено сказал, что уже поздно, и больше разговаривать не стал. Но камень, видно, за пазуху положил. Так вот, а после войны дед Пантелей козу где-то купил. По тем временам – богатство. Коза, конечно, не корова, но молоко все-таки даёт. А тут у деда Пантелея в районе родственничек объявился... То ли племянник, то ли ещё кто, точно не знаю. В общем, стал дед Пантелей переправлять молочко этому племянничку. Как отец в район, так дед Пантелей тут как тут. Передаёт бидончик молока. Отцу забот не много: лошадь остановить да в калиточку стукнуть… Не знаю, уж сколько раз возил отец эти передачки, но в тот раз, о котором речь, поехали они вместе с матерью. Чего-то ей надо было в районе. Короче, постучались в калитку, никто не вышел. Ну, отец и говорит, ладно, мол, на обратном пути отдадим. И поехал к своему начальству. Приехали. Не успел отец с телеги слезть, как выбежали два милиционера. Отца под руки. Один в телегу заглянул, под сеном бидончик нашёл, захватил с собой. И увели отца. Мать потом с трудом узнала, что кто-то написал, будто отец молоком спекулирует. Мать к деду Пантелею пошла, чтобы тот подтвердил, будто это он передал молоко. А дед Пантелей ласково улыбнулся ей и говорит, что ты, милая, ничего я не передавал, я и козу-то уже два месяца как продал. Вот так-то. Стоит, в глаза улыбается и врёт. Это мать и сломало. Она через год умерла, день в день. А я уж всё от тетки узнал, когда вырос. Съездил я в деревню, да жаль, не застал в живых деда Пантелея, да и племянничка его следы потерялись. Как же мне хотелось поговорить с ними…
           – А может, и хорошо, что не застал ты их. Из-за такой хреновины посадили бы. Зачем тебе это? – заметил Фёдор.
           – Понимаешь, у меня сердце болит, – заговорил опять Митька, – ведь племянничек сейчас в аккурат такой же, как тогда дед Пантелей был. И спать не могу, всё думаю, что и сейчас спокойно живут те, кто тогда писал. Живут и ждут момент, когда снова можно будет…
           Сизов с удивлением слушал этот неторопливый разговор. Временами ему самому хотелось вступить, но всякий раз удерживала робость. И остановив готовое сорваться слово, он пребывал только слушателем.
           Над костром вновь поднялся Митька. Потянувшись, отчего его ватник упал на брёвна, он сказал, ни к кому не обращаясь:
           – Спать что ли пойдём?
           – Пусть вон москвич споёт что-нибудь, – предложил Фёдор.
           – И то. Их теперь двое, – согласился Митька, пристраиваясь на ватнике.
           Афоня не заставил себя уговаривать. Он вытащил из будки гитару и, проверяя её настрой, взял несколько звучных аккордов. Венька хотел предложить одну из студенческих песен, но Афоня запел "Выхожу один я на дорогу". Звёздная ночь, далёкие мерцающие огоньки на противоположном берегу и Афонино пение вызвали у Веньки какую-то пронзительную грусть. Это чувство не было простым желанием оказаться дома. Было в нём что-то сродни той печали, которую испытывает человек, знающий о предстоящей потере. А Веньке предстояло потерять что-то, о чём он смутно догадывался. Вместе с мыслью о потере пришло воспоминание о сегодняшней встрече с незнакомкой. Да, если он её больше не увидит, это будет потеря. Нет, нет, этого нельзя допустить. Завтра же с утра надо будет поискать её в посёлке…
           Афоня пел "Я встретил вас", "Гори, гори, моя звезда". И Венька подпевал ему вторым голосом и удивлялся, насколько слова романсов были созвучны мыслям, занимавшим его. "Я встретил вас"… Пусть былого ещё не было, пусть всё возникло впервые. Но непонятная тревога и волнение были приятны. Венька томился неясными надеждами и, если бы его спросили, о чём он думает, он бы не смог ответить.
           Мужики внимательно слушали ребят. Каждый думал о своём, лица были неподвижны и отрешённы. Все молчали, и только Фёдор шевелил губами. Он, наверное, тоже подпевал, но Венька его не слышал, потому что голос Афони звучал рядом и заглушал все остальные звуки.
           Наконец ребята умолкли. Афоня пробежался напоследок по струнам и вздохнул.
           – Ну что? Пожалуй, хватит.
           Мужики закряхтели, поднимаясь со своих мест.
           – Хорошо поёте, – похвалил Никифорыч.
           – Да уж, потешили душу, – растягивая слова, сказал невысокий мужичок, поправляя кепку с лакированным козырьком.
           Они ушли. Поднялся и Сизов. Но неожиданно рядом взревела сирена буксира. Вспыхнувший прожектор высветил Афоню с гитарой. А он, освещённый, словно артист на сцене, на мгновение растерялся. А потом, вскинув на вытянутой руке гитару, закричал, словно в ответ смолкнувшей сирене:
           – Ура! Буксир пришёл!
           Сизов бросился помогать ему. Они вместе отчаливали гонку, сталкиваясь и мешая друг другу. Венька на какое-то время даже стало казаться, будто не он, а Афоня провожает его. И только отвязав и отбросив на брёвна последнюю чалку, Венька остановился, почувствовав грустную растерянность и опустошённость.
           Афоня был ещё рядом, в темноте ещё белела его велосипедная шапочка, но гонка уже начала своё движение, уже образовался между ними чёрный прогал воды. Повернувшись друг к другу лицом, они молчали, но Афоня, чтобы оставаться рядом, уже переступал по брёвнам вдоль гонки.
           – Венька! – вдруг вскричал он взволнованно.
           – Что? – тут же отозвался Сизов.
           – Я тебя не вижу.
           – Я ещё здесь. Просто берег очень тёмный.
           – Венька, ты знаешь?
           – Что?
           – Веньк… я раньше… ну, плохо о тебе думал.
           – Афонь, не надо.
           – Нет, надо, – жёстко возразил Афоня. – Мы очень часто не жалеем друг друга. Понимаешь?
           – Да.
           – Нет, ты не понимаешь. Я раньше думал, что ты... ну, словом, хиляк. А я, ты знаешь, не люблю таких. Венька!
           – Да, да. Я здесь.
           – Как странно.
           – Что?
           – Да мы с тобой. На лекции ходили, лабораторки списывали, даже сюда вместе приехали, а ... в общем, мне было всё равно. А сегодня… знаешь, мне даже жаль расставаться…
           – Кончай, Афоня, а то я расплачусь.
           – Нет, ты не смейся. Я очень серьёзно. Мне бы сейчас надо радоваться, ведь как-никак – буксир. А мне грустно, хоть гонку бросай.
           – Ничего, Афоня. Я скоро тебя догоню. Ты думаешь, мне не хочется с тобой уехать? Ну, ничего.
           – Венька!..
           Над водой звук летит далеко. Темнота уже давно поглотила Афоню и его велосипедную шапочку, но голос ещё слышался. Вдали гудел буксир, и на мачте его мерцали три огонька – сигнал о том, что он ведёт гонки…



       9

           Утром, позавтракав и стребовав с Лобова причитающиеся ему деньги – остаток аванса, Венька отправился в посёлок.
           Как ни старался он казаться равнодушным и беспечным, это ему не удавалось. По мере приближения к тёмным бревенчатым домикам посёлка в нём нарастала тревога, в нём нарастало волнение. Он был почти уверен, что встретит её, свою прекрасную незнакомку. Любой дом мог оказаться её домом, из любой калитки могла выйти она, в любом оконце мог мелькнуть её профиль. Может быть, её окна выходят на эту ветлу, и каждое утро, просыпаясь, она видит эти обвислые ветви, эту белёсую листву. Только вчера она бежала по этой тропинке, только вчера её ноги приминали эти стёганые одеяльца листьев подорожника, только вчера её юбка билась по этим широким придорожным лопухам. И Венька чувствовал, как всё в нём переполняется нежностью и к ветле, и к тропинке, и к подорожнику, и к лопухам, и к посёлку, и ко всему, что связывалось в его воображении с девушкой, встреченной вчера.
           – Кого ищешь, милый? – прозвучало у него за спиной.
           Сизов оглянулся, и в тени забора между кустов увидел сидящую на лавке старуху. Что он мог ответить на её вопрос? Даже имя девушки ему не известно.
           – А где тут магазин? – спросил он вслух.
           – Чего тебе? – старуха оттопырила ухо ладонью.
           – Не скажете, где тут магазин у вас? – уже погромче повторил Венька.
           – Отчего не сказать? Магазин?.. далеко ещё. Как идёшь – на площади, по правую руку. Там и будет…
           – Спасибо,– кивнул ей Сизов и ступил на дощатую дорожку, бегущую вдоль забора.
           Вот у кого спросить бы. Знать бы имя. Уж она бы всё рассказала. Вон как ей скучно, поговорить не с кем. Постояв нерешительно на поскрипывающих досках, Венька вернулся к старухе.
           – Здравствуйте! – робко заговорил он, присаживаясь рядом с нею на лавке.
           – Спасибо, милый, и тебе здоровья желаю, – откликнулась старуха.
           Венька примолк, опасаясь прямо в лоб задать вопрос о девушке, старуха могла насторожиться и заупрямиться. Тогда придётся чем-то оправдывать своё любопытство.
           – С далека пожаловал к нам? – первой заговорила старуха.
           – Да, из Москвы.
           – Из самой?
           – Да.
           – Далёко забрался. А надоба какая?
           – На плоту вот. Вчера притащили.
           – Сгонщик?
           – Ага.
           – А в Москве что, работы нету?
           – Ну что вы, бабушка? Я в Москве учусь, студент. А сейчас у нас каникулы, я отдыхаю.
           – Отдыхаешь? Дак кто ж так отдыхает? – удивилась старуха. Она неторопливо поправила белый платок, сползший на лоб, и вновь заговорила: – У меня, вон, зять, как отпуск, так Крым ему подавай. Здесь ему воды мало, море ему надо…
           Старуха говорила как-то странно. Первые фразы у неё звучали громко, а потом звук стихал почти до шёпота. Вот и теперь она, сказав о зяте, заворчала о чём-то ещё, но уже не слышно. Венька решил, что пора переводить разговор в нужное русло.
           – Бабушка, я тут видел, девушка какая-то рисует.
           Сизов ожидал, что сейчас старуха назовёт имя девушки, но та вместо этого спросила:
           – А тебе картинки нужны? Она не продаёт ничего.
           – Я просто интересуюсь.
           – Без нужды, значит, – вздохнула она. И опять заворчала, затихая.
           Венька, выждав мгновение, снова сделал шаг к цели:
           – Эта девушка хорошо рисует?
           – Хорошо ли, плохо ли, не знаю. Похоже, – отозвалась старуха и повторила, – похоже. Отец-то у тебя родной? – встрепенулась вдруг она.
           – Родной. А что? – Сизов удивился, не понимая хода её мысли.
           – Когда не родной – плохо, – продолжала старуха, не слыша вопроса.
           – Наверное, не всегда плохо, – поддержал разговор Венька.
           – Ой, слава Богу, коли б так. А то Булавин Демидка взял вдовицу с хвостом. А почему? Потому, что жаден. У неё ведь хозяйство. Антонина хваткая баба. Даром, что баба, а не всякий мужик потягается. Шлюзом командовала. Покойник-Андрюша очень любил её. Да, видать, не судьба. Полез дружков спасать, они спьяну купаться надумали, ну и утоп. Под насос затянуло. Оставил Антонину с дочкой горе мыкать. Семь лет отмыкала праведницей, да на грех Демидка объявился. Ну, видать, бабье-то взяло верх…
           Опять зашелестел ворчливый шепоток старухи, а Сизов сидел рядом и не мог понять, к чему она всё это рассказывает.
           – Да уж, насосы на шлюзе мощные, я видел, – произнёс Венька, чтобы вновь поддержать разговор. – А разве может затянуть в заборники? Они же, наверное, глубоко?
           – Может. Ещё как может, – вздохнула старуха. – Андрюша, кажись, с работы шёл. А тут дружок его поднял крик. Ну, он подбежал и живо вытянул его на берег. Но он чего-то уронил. Андрюша-покойник и начал нырять, всё найти хотел. А тут насосы и включили…
           Старуха умолкла и даже, как показалось Веньке, задремала, утомлённая долгим разговором. Она ссутулилась, и нос её, как у уточки, сплющенный к кончику, клонился всё ниже и ниже. Сизову было досадно, что он так и не узнал ни имени девушки, ни где она живет. Но будить старуху он постеснялся. Осторожно встав со скамьи, он зашагал к магазину…
           Продавщица, пожилая женщина в синем халате, подолгу общалась с каждым покупателем. Старухам она взвешивала сахар и макароны, пряники и конфеты, и конечно, хлеб. На ребятню, толкавшуюся здесь же, пару раз шикнули, и они только перешептывались, да иногда девчонки тоненько повизгивали. В основном слышались какие-то пустые разговоры продавщицы и старух: у какой-то Мани куры несутся каждый день, а у неё только через день. Некая Зинка родила дочку, а все считали, что будет сын. Неизвестный Мишка вчера, наконец-то, починил забор…
           К прилавку без очереди подошёл небритый мужик в тёмном немного помятом пиджаке.
           – А тебе, Никита чего?
           – Известно, чего, – сипло засмеялся мужик.
           – Ты что? Белый день на дворе. Побойся Бога, – отмахнулась от него продавщица.
           – Давай, давай, – нахмурился мужик, – у меня выходной.
           После того, как мужик отошёл от прилавка, ухватив широкой ладонью купленную бутылку водки, кто-то из старух заключил:
           – Теперь Никита неделю в запое будет.
           С ребятней продавщица расправилась быстро. Каждому – хлеб, а некоторым ещё – в газетку, свернутую воронкой, конфеты – сто грамм "подушечки". Венька тоже купил две буханки хлеба и, махнув рукой, разорился на триста грамм "подушечек". Магазин опустел, покупателей больше не было. Во дворе ещё задержались две старухи. Им седой мужчина в коричневой рубахе навыпуск железным ковшом, каким отпускают разливное молоко, начёрпывал керосин в большие бутылки. Он выплёскивал содержимое ковша в жестяную воронку и терпеливо ждал, пока жидкость, пофыркивая в узком горле, прожурчит внутрь.
           Венька вышел через ворота на улицу. И вдруг увидел, что слева вдоль забора к нему приближалась она…
           Как ни хотелось ему встретить её, как ни готовился он к этой встрече, появление девушки удивило его. Он едва не выронил все свои покупки.
           – Здравствуйте, – произнёс он растерянно, когда девушка поравнялась с ним, и почувствовал, что краснеет.
           Она искоса взглянула на него и, не останавливаясь, прошла в магазин.
           Венька решил подождать её. Он отошёл в тень забора и там, прислонясь спиной к серым доскам, остановился. Он сделал вид, что никого не ждёт, просто решил постоять в тенёчке, отдохнуть. Но неясная тревога мешала ему сохранять независимый вид. Он постоянно оглядывался, опасаясь привлечь чьё-нибудь внимание.
           Из ворот магазина вышли две старухи, отоварившиеся керосином. Они внимательно, с каким-то подозрением посмотрели на Веньку и, негромко переговариваясь, неторопливо двинулись по улице. Во двор магазина на велосипеде заехал какой-то парень. Туда же забежали две девчонки с большими одинаковыми сумками. Все они, проходя мимо, с любопытством поглядывали на Веньку.
           Летели минуты, и его всё более охватывала робость, и даже страх. Ему уже хотелось попросту сбежать. Но он подавлял этот страх, пытался успокоить себя. И в то же время сомнения не позволяли успокоиться.
           Ну что я ей скажу? Она даже не захотела со мной разговаривать. Как познакомиться с ней, не напугав её? Она сейчас выйдет и сразу поймёт, что я жду её. Что бы такое придумать, чтобы она поговорила со мной хотя бы минут пять. Надо хоть какую-нибудь фразу заготовить, что-нибудь сказать такое, что её остановит и заинтересует.
           Сизов так ничего и не придумал, когда девушка вышла из ворот магазина. Она, не глядя на Веньку, молча направилась по дорожке. Он оторвался от забора, ещё не зная, о чём заговорит. Но девушка, боковым зрением заметив его движение, остановилась и резко повернулась к нему.
           – Вы, пожалуйста, не ходите за мной. Это же деревня. Я сейчас разговариваю с вами, а завтра, впрочем, может, уже и сегодня обо мне наговорят невесть чего.
           Венька не успел ни ответить ей, ни сказать что-либо. В этот момент из ворот выехал велосипедист. Венька узнал в нём того парня, который вчера утром на тракторе заводил его гонку в шлюз. Велосипедист притормозил и спросил девушку, покосившись на Веньку:
           – Пристаёт что ль?
           – Да нет, заблудился, – обернулась к нему девушка, и с улыбкой попросила: – Подвезёшь меня?
           – Конечно. Садись, – парень снял с багажника свою сумку и перевесил её на руль.
           – А вам надо идти туда, – девушка улыбнулась Веньке и махнула рукой в сторону реки. Она устроилась на багажнике и, придерживаясь за седло, сказала: – Ген, ты только не гони.
           – Катерина, не боись, – засмеялся парень, и они укатили.
           Сизов, стоя у забора, проводил их взглядом. Лишь когда они скрылись за поворотом, он направился на свою гонку.
           Катерина, Катенька, Катюша, – мысленно повторял он и улыбался.
           Грусть, возникшая на мгновение, когда девушка уехала, тут же уступила место тихой радости. Он узнал её имя. Как мало человеку надо. Выйдя за деревню, Венька по тропинке припустился вприпрыжку. Такой сияющий он и вылетел на плот, едва не уронив кулёк с конфетами.



10.

           Лобов хмуро колдовал у костра, готовя обед. Сизов сегодня был счастлив и потому – добр. Обида на Лобова уже почти забылась. Он был готов, если не совсем простить Димку, то хотя бы помириться с ним.
           – Я вечером к мужикам ходил на соседние гонки, – заговорил он.
           – Все они тут зэки, – презрительно скривился Лобов.
           – Ты что? – удивился Венька, – они о жизни говорят и удивительные истории рассказывают.
           – Врут они всё.
           – Ну, почему врут? Они многое видели…
           – Ты их спроси, не сколько они видели, а сколько они сидели. Дитё ты ещё. Сказки слушаешь и веришь.
           Венькино радостное настроение улетучилось. Лобовский скепсис был неприятен. Опять всколыхнулась обида. Сизов уложил в будку покупки и молча направился подтягивать борткомплекты.
           По жаре это занятие было не из лёгких. Ухватив руками ржавый прут борткомплекта, Венька упирался босыми пятками в брёвна и тянул его на себя, а когда слабина выбиралась, перещёлкивал застежку, чтобы борткомплект потуже обхватывал брёвна. Каждый пучок брёвен был стянут тремя борткомплектами и на каждом пучке один, а то и все три расхлябано брякали железом. Видимо, за время пути брёвна в пучках улеглись плотнее, вот крепление и ослабло.
           Работа Сизова увлекла, но вскоре он взмок и устал. Он прошёл чуть больше половины гонки, когда тень от деревьев на берегу сползла на брёвна. Теперь даже едва заметное движение воздуха приносило облегчение, но Венька решил сегодня больше не продолжать работу.
           Вернувшись к будке, он немного посидел на брёвнах, отдышался, а после принялся готовить обед. Как много времени у человека отнимает приготовление еды! Только здесь, на плотах, когда судьба заставила его самого готовить себе пищу, Венька проникся уважением к матери за все её труды. Ведь она каждый день кормила всю семью. Да ещё с каким разнообразием меню. Конечно, в городе даже ту же вермишель отварить легче. Но всё равно, сколько времени надо затратить, чтобы насытить свой желудок. И это притом, что часа через четыре опять есть захочется.
           Венька разогрел на костерке вчерашний борщ из консервов, и быстренько опорожнил миску. Потом, залив водой котелок, он решил отложить мытьё посуды на вечер, но потом пересилил себя и отправился на берег, чтобы почистить котелок песком. Чёрная жирная сажа отчищалась плохо, и Веньке пришлось долго возиться, прежде чем котелок немного посветлел.
           Начало смеркаться, и комары усилили свои атаки, Сизову вспомнились проводы Афони, вчерашний вечер и разговоры у костра.
           Раньше он не думал, что вот так может быть, чтобы собрались не очень знакомые, совершенно разного возраста люди, собрались запросто, скоротать вечер, чтобы разговор шёл "змейкой" – то об одном, то о другом, и в то же время, серьёзно, на равных, без скидок на молодость, без ложной почтительности к старшим. В своём студенческом кругу знакомые Веньке ребята тоже любили, что называется, потрепаться. И о политике, и о футболе, и о женщинах, и о жизни вообще. И какими скучными казались теперь эти разговоры. Впрочем, даже, когда в квартире собирались знакомые отца и матери, их беседы тоже протекали как-то не так. Если собравшиеся не занимались промыванием чьих-то косточек, если разговор заходил всерьёз, то звучали какие-то скучные идеи, какое-то пустословие. Здесь же всё шло от самой жизни, и никто не пытался читать нравоучения. И хотя мужики иной раз переругивались, видно было, что это не со зла, а от желания втолковать что-то соседу, да и самому уяснить кое-что.
           Сизов поднялся и зашагал по знакомой уже дороге, словно кто-то подталкивал его на дальний причал.
           Сегодня, как и вчера, у костра уже шёл неторопливый разговор. Можно было подумать, что разговор как бы не зависел от собеседников. Он существовал сам по себе. Раз горит костёр, значит и разговор вьётся над ним. Меняются собеседники, а разговор остаётся. И не важно, кто произносит слова.
           Венька негромко поздоровался и присел на брёвна. Ему, как и в прошлый раз, протянули кружку с крепким горячим чаем. И он сам стал частью этого разговора. Молчаливой частью…
           – Мужики, мужики, вот я сейчас расскажу случай, – заговорил чей-то торопливый голос. – Дело давнее, но к месту придёт. В войну я мальцом был. Отец на фронте пропал, а нас с мамкой аж в Сибирь забросило. Кто жил, помнит, как было. Нонче вон, какие краюхи за просто так отмахиваем и крошек не бережём. А тогда – карточки, а на иждивенца – вот такусенькая долечка. И одежонки никакой, ватник есть – считай хорошо, а уж коли валенки – так счастье. Это теперь всякие шорты, да джонсы…
           – Ну, пошло-поехало…– разочарованно вздохнул Фёдор.
           – И не пошло, не поехало… Это я малость уклон беру, – живо откликнулся рассказчик. – Во всяком деле разбег нужен. Ну, ладно… Короче, мамка не дожила до мира. Остался один. Но я в ту пору как раз восьмилетку кончил. Надо было на жизнь зарабатывать. Вот, я и пристроился в промхоз… Спасибо взяли. Я с тела-то хлипкий был. Мне шестнадцать стукнуло, а никто четырнадцати не давал. Видно, в голодуху не хватило матерьялу, чтобы кость поширше была…
           – Ну, сейчас-то в тебе матерьялу будь-будь, – загоготал кто-то.
           – Так ноне жизнь побогаче, – не обиделся рассказчик, и Венька увидел его: маленького, но плотного, в обшарпанной кожанке, в тёмной кепке с лакированным козырьком. Сидел он – на чурбачке, поставленном на попа, и улыбался.
           – Я, может, всё, что с детства не добрал, только теперь добираю. Так вот… Короче, взяли меня в промхоз. Начальник, правда, кривился, но, так уж и быть, сжалился. Может, он думал – побеги я в город на завод, так живо там отощаю, а у нас – воздух свежий… Короче, направил меня в дело. Ну, сходи, принеси, покличь… Работа, конечно, не ахти, но шатко валко жить можно. Война-то кончилась. Я малой был, но мозгую так: посёлок наш небольшой, рабочего люду не густо, подучусь чему-нибудь, глядишь, и мне какая прибавка выйдет. Работаю, работаю, а сам посматриваю, куда бы силы бросить. А какие у меня тогда силы были? С голодухи. Курам на смех… Короче, куда ни погляжу, люди могут, а я не могу. Ни на пилораме, ни шофёром. И такая обида меня брала, не поверите, домой приду и от злости всю ночь реву. Ночь реву, а с утра – на работу. Ну, неделю так, ладно. А то – месяц. Другой… Короче, год минул, тут меня в разнос взяло. Никудышный, думаю, конченый человек я. Ни на одно дело не годен. А раз так, то и нечего мне здесь делать, только людям мешаю, под ногами путаюсь. Ей богу, такая тоска меня взяла, что надумал я порешить себя. Ну, а как надумал, стал способ выбирать… Тут главное, – чтоб наверняка и чтоб не мучиться. Ну, яду тогда, сами понимаете, у меня не было, револьвера какого-нибудь завалящего – тоже. Короче, мозгуй, не мозгуй, выходит, верёвку искать надо, да сук повыше. Благо – каната целая бухта на причале лежит. Ну, стало быть, заточил я ножик на камне – и на причал…
           – Почто ж не зарезался? – полюбопытствовал кто-то.
           – Да пробовал, – подхватился рассказчик. – Ночью, помню, вышел с поселка, нож в рукаве. Иду, со всем встречным прощаюсь: дом – с домом, куст – с кустом. Отошёл, где поглуше, отмахнул руку и – раз… Только не проколоть ножом ватник. Пришлось расстёгиваться. Ну, заголил я грудь, примерил, где сердце, нож приставил… И тут на меня такая жуть нашла, так не захотелось эту железяку в себя втыкать. Ведь больно, а потом, надо же наверняка, а что, если только поранюсь?.. А потом комары начали кусать, мошка… Короче, пришлось идти на причал, а канат, зараза, тугой, не поддаётся, будто я ножом железо режу. Умаялся, пока немного надрезал. И ведь что главное – по сторонам озираюсь, чтобы не застукал кто. Сам режу, а вид делаю, будто потерял что. А потом отматывать стал. Вот мука, скажу я. Руки у меня дрожат от страха, голова вертится по сторонам, а сил уже и нет почти… Короче, не знаю уж, как я метра три верёвки отмотал, но помню, скрутил её в комок, за пазуху сунул – и домой. До кровати доплёлся, прилёг отдышаться, а сам до утра проспал, почитай часов двенадцать. Ну, а на следующий день – выходной, я верёвку в карман и – в лес. Место я, конечно, давно приметил. Неподалёку, на опушке, берёза росла. Хорошая такая, старая берёза, и сучья у неё, я примерял, подходящие были… Короче, пришёл я к берёзе. А как верёвку привязать? Лезть надо. Ну, полез…
           – И свалился? – прыснул Фёдор.
           – Не мешай, – угомонил его горбоносый Митька. – Сказывай дальше, Ван Данилыч.
           – Нет, не свалился, – продолжал рассказчик. – Но хорошо сказать: полез. А берёза-то старая, не в обхват. Ну, раскорячился я, а толка нет.
           Мужики заулыбались, каждый представлял себе эту картину. Фёдор опять захихикал:
           – Во даёт, захотел повеситься, да верёвку привязать не может
           Рассказчик повысил голос, чтобы перекрыть шум у костра.
           – С четырёх сторон я к ней подступал, всё без пользы. Даже с разбега пробовал…
           – Прямо, как к бабе, – хохотнул справа Венькин сосед.
           Левый сосед давно трясся от смеха, Венька тоже улыбался, представляя муки рассказчика.
           – Короче… Отыскал я длинную жердину, приладил её к берёзе, и по ней уже забрался. Сел на сук, отдышался, да ведь надо кончать, завязал петлю, а потом уж привязал верёвку к суку. Ну, рассказывать, как я с берёзы слезал, я не буду…
           Тут мужики разом грохнули смехом. Венькин правый сосед, утирая кулаком слезу, прохехекал:
           – Ну, Ван Данилыч, хе-хе… уморил…
           – Нет, я представляю, как он слезал, – хохотал кто-то рядом.
           Смеялись все. Ван Данилыч, довольный произведённым впечатлением, улыбался и оглядывал всех по кругу. А когда начали успокаиваться, он продолжил:
           – Но это ещё не всё. Ну, спустился я с берёзы, бока потираю, а дело кончать нужно. Поднимаю голову и соображаю, что петлю-то я завязал высоковато. Нет, когда затянется, в самый раз будет. Мне б догадаться там, наверху, петлю накинуть, кувырк, и все дела. Но теперь-то что делать? Короче, подпрыгнул я, ухватился за петлю и норовлю в неё голову просунуть, а она подлая, из рук выскальзывает, – я же её, заразу, свечкой натёр, она и затягивается, а голова моя ну никак не влезает. Короче, болтаюсь я на верёвке, да не висельник, а сил уже не осталось. Пальцы мои сами расцепились, и стукнулся я оземь, и решил: нет, не буду я вешаться… Лучше утоплюсь…
           Последние слова Ван Данилыча опять потонули в общем смехе. Хохотали все: кто – сипло и басовито, кто – вытирая слёзы и раскачиваясь из стороны в сторону. Фёдор после каждой порции "хи-хи-хи" с повизгиванием всхлёбывал воздух. Даже у косматого мужика поблёскивали зубы. Сам рассказчик сиял широкой улыбкой.
           – Ну, а на следующий день я привязал к палке нож и срезал верёвку с берёзы. Верёвка-то нужна была. Если топиться, то камень привязывать надо. Короче, сказато-сделато. У нас на речке омут был – страшенный, вода там, как жирная, гладкая, кругами ходит. И берег обрывистый – камень только сковырни, он и утянет. Ну, стало быть, всё обмозговал я, всё примерил. На берег пришёл, ищу камень, а вблизи, как назло, ничего стоящего, всё мелочь. Не привяжешь даже. Короче, ходил-ходил, наконец, нашёл, но далековато. Но теперь-то я учёный – заранее к камню верёвку привязал и на шею её накинул. А то, мозгую, когда каменюку до берега дотяну, сил может не остаться… Ну, привязал, за камень ухватился и – попёр… Три шага прошёл на запале, потом ещё два шага – шатаясь. А потом уронил. Сила моя иссякла, запал кончился, но упрямство ещё осталось. Да что же это, думаю, я за человек такой? – Утопиться и то не могу. Да грош мне цена… Вот так лупцую себя словами пообиднее, а сам пока тащу каменюку волоком. А до обрыва ещё шагов двадцать. Ну, скажу честно, пять шагов я ещё выдюжил, а потом упал… И тут, не поверите, я вообще-то верующим никогда не был, а тут взмолился. Господи, плачу, почему ты не хочешь меня забрать? Если я нужен тебе, вразуми, что мне такому делать? И вдруг, как будто и впрямь – вразумил. Мозгую: сил у меня уже нет. На что мне камень теперь? Река меня и так примет. Ну, ладно, стал снимать с шеи верёвку, а пальцы, как требухой набиты, не слушаются. Короче, ползаю я вокруг каменюки, крою его на чём свет стоит, а сделать ничего не могу. С час целый мотался, как последний кобель на цепи, пока не сообразил, что в кармане у меня нож лежит. Ну, тут я перерезал верёвку, плюнул с досады на камень и – на карачках пополз к обрыву… Не долго думая, бултыхнулся, лечу и думаю: всё, сейчас меня затянет, и конец. Шлёпнулся – холодно, мокро. У нас речки не то, что тутошние. Считаю про себя: раз, два, три. Открываю глаза, обрыв, с которого падал в полкилометре, а меня уже на перекат выносит. Ну, прибило меня течение к бонам, зацепился я, а вылезти не могу. Сил нет. Спасибо, поблизости мужики-рабочие оказались, баграми вытащили. А тут и сам начальник промхоза. Так и так, говорит, ты зачем это купаться надумал? В рабочее время. Я, конечно, оправдываюсь, мол, случайно упал, даже одежонка мокрая. Но он всё равно выговор закатил…
           Опять хохотали до изнеможения, когда и вздохнуть-то тяжело. Хохотали до слёз, хохотали до кашля. Долго успокаивались мужики. Закурили. Прокашлялись. И умолкли. Возникла пауза. Может быть, все устали, ведь и от смеха можно устать. А может быть, каждый вспомнил, что всегда рядом со смехом соседствует грусть. И вот она наступила эта непонятная грусть после смеха.
           Ван Данилыч поднял кружку с давно остывшим чаем, сделал пару глотков, а потом выплеснул остатки в воду.
           – Ну, что ж, – зевая, проговорил рыжебородый мужик, – как я понимаю, пора на боковую.
           Стали расходиться. Венька тоже поднялся. Он поставил кружку к костру и сказал:
           – Спасибо за чай. До свидания.
           – Ты приходи завтра, пригласил его Ван Данилыч, – чего скучать в одиночку? Приходи.
           – Спасибо, я приду, – пообещал Сизов.



           11.

           Утро было прекрасным. Зеркальная вода удваивала окружающий мир. Вдали над водой курилась лёгкая дымка, но она тут же поднималась над кустами, окунавшими ветви в воду, и над ними рассеивалась. Вокруг было тихо, только где-то за посёлком чуть слышно гудел какой-то мотор.
           Венька на дощатом скате будки поймал несколько мух и, немного придавив, сложил их в спичечный коробок. Срезав и наладив удилище, Сизов устроился порыбачить на пятке гонки. Он по одной наживлял мух, взмахивал удилищем, и почти сразу же подсекал поклёвку.
           Когда в спичечном коробке кончились придавленные мухи, Венька насчитал в траве пятнадцать окуньков, последние ещё трепыхались. Собрав их, он отправился на отмель чистить рыбу. Вычищенных и подсоленных окуньков он зажарил на тонком, очищенном от коры прутике. Завтрак получился отличный. Не хватало только чёрного кофе, ну, и, конечно, маминых бутербродов. Впрочем, и так всё было прекрасно.
           Из своей будки вылез Лобов. Был он в одних плавках. Постояв немного и потянувшись, он посмотрел вокруг. Потом раскинул руки и, в два прыжка перепрыгнув на крайний пучок, оттолкнулся от брёвен и красиво – руками вперёд – вошёл в воду. Вынырнув далеко, он громко фыркнул и поплыл вдоль гонок.
           Венька завтракал и думал о Кате. Это были даже не думы, а какие-то сладкие мечты, когда всё, что хочется, исполняется без всяких усилий. Сизов знал за собой такую слабость. Мать в такие минуты всегда его одёргивала: "Не спи наяву!"
           Венькино состояние, действительно, напоминало сон. Он представлял, что пригласил Катю в Москву учиться. Она живёт у них, он ей во всём помогает. И всё складывается так, что Катя, наконец, понимает, что Венька её любит, и соглашается выйти за него замуж.
           Вернувшийся Лобов прервал его мечты. Он выбрался из воды, шумно высморкался и от своей будки сказал:
           – Смотри, местные не любят тобиков.
           Венька промолчал, а Лобов по пучкам перешёл поближе к его дымящемуся костру и щепкой нагрёб угольков в консервную банку, после чего вернулся на свою гонку и раздул огонь под чайником.
           Расстелив ватник на брёвнах, Венька лёжа смотрел в небо на медленно плывущие облака. Мысли его опять вернулись к Кате. Он подумал, что было бы здорово, если бы Катя согласилась поехать с ним на гонке до Череповца, а затем и в Москву. Но тут же он себя остановил. Нет, Катя никогда не согласится отправиться вот так, с бухты-барахты, с незнакомым человеком. И будет права. Кто он ей? Почему она должна ему верить?
           Между тем Лобов допил чай, тут же между пучков ополоснул кружку и встал возле своей будки. Он окликнул Веньку, и когда тот нехотя повернул голову, сказал:
           – Ты вот всё дуешься на меня, а я тебя по-хорошему хочу предупредить. Поосторожней с местными. А то могут рёбра пересчитать. Потом до Череповца не отдышишься.
           – У тебя что? Опыт есть? – буркнул Венька.
           – Опыт не опыт, а знаю.
           Сизов попытался отмолчаться, но Лобов не отставал. Видимо, за дни безделья он соскучился без общения, и теперь ему надо было выговориться.
           – И чего ты на меня дуешься, как мышь на крупу?
           – Больно надо мне дуться, – отмахнулся Венька, – я поначалу думал, что ты человек. Добрый, сознательный. А ты просто шабашник, хапуга.
           – Это я-то хапуга? – обиделся Лобов. – Да ты настоящих хапуг не видел. Мне деньги нужны, вот я их и зарабатываю. Ты живёшь у папы с мамой на всём готовеньком. А я детдомовец, нет у меня ни шиша. А мне надо квартиру кооперативную покупать. Я не ворую. Я получаю деньги за свой труд. Это, между прочим, материальной заинтересованностью называется. Ты сделай так, чтобы мне было выгодно быть добреньким и сознательным, тогда я и буду добрым и сознательным.
           – Дурацкая у тебя теория, – возмутился Венька.
           – Это почему же?
           – Да потому, – Венька сел на ватнике и обернулся к Лобову, – сколько по твоей теории надо тебе платить, чтобы ты был бескорыстным?
           Лобов промолчал, а Венька встал и отправился на берег. Он долго шагал по дороге, мысленно продолжая спор с Лобовым.
           Неожиданно кустарник расступился и Венька оказался на окраине незнакомой деревни. Дома, крытые дранкой, которая кое-где заплесневела и покрылась зелёным мхом, казались древними. И крыши, и бревенчатые стены, и некрашеные заборы были пепельно-серого цвета и на солнце серебрились. И вся деревня была какая-то серая и чужая. Не были забиты досками двери, окна не зияли чёрной пустотой, а деревня казалась необитаемой. Даже собаки не подавали голос, объявляя жизнь.
           За деревней, куда Сизов вышел так и не встретив никого, открылся луг, рассекаемый дорогой, а чуть дальше, у опушки леса, стояло несколько приземистых строений, окружённых забором из редких длинных жердей. Ферма, – сообразил Венька, и тут он снова подумал о Кате.
           Он вспомнил первую встречу с ней и слова Кати о том, что ей надо устраиваться на работу. Глядя на далёкую ферму, он почему-то представил Катю дояркой, и вдруг, как наяву, увидел девушку, которая в жару и в мороз, в дождь и снег чуть свет будет добираться по этой дороге к своим коровам. А после тяжёлого дня руки подниматься не будут, не то что рисовать. А потом она выйдет замуж, нужно будет стирать, обед готовить мужу. И пропадет её талант...
           Ещё раз взглянув на ферму, Венька повернул обратно.
           Ну, почему бы Кате не поехать учиться? Ведь не старые времена, чтобы запрет родителей мог помешать. В конце концов, она уже взрослый человек, может даже вопреки желанию родителей поступить...
           Сизов шагал широким шагом и представлял, что сейчас он придёт к родителям Кати и убедит их отпустить её учиться. Было приятно ощущать себя способным на решительный поступок. Венька уже миновал окраину посёлка, но тут сообразил, что среди бела дня родители девушки, скорее всего, на работе. Да к тому же он так и не узнал, где живёт Катя.
           Настроение его упало, он погрустнел и остановился в нерешительности. Немного постояв, он неторопливо двинулся обратно к своей гонке, по пути срубая тонким прутиком коричневатые метёлки зрелой травы. Он с грустью размышлял о своей судьбе, которая почему-то опять не позволила ему осуществить его решение. А впрочем, кто он такой, чтобы являться к родителям Кати? И уж, наверное, он не первый, кто хочет их убедить, что Кате нужно учиться. Тот же школьный учитель Кати, о котором она говорила. Не может быть, чтобы он не пытался этого сделать.
           На выходе из посёлка из-за последнего забора вышел уже знакомый Веньке парень. Тот самый Гена, на велосипеде подвозивший Катю от магазина. Он остановился, глядя на приближающегося Веньку, и, чиркнув спичкой закурил. Небрежно выпустив струю дыма, он спросил:
           – Ты, тобик, чего здесь шастаешь?
           – А кто ты такой, чтобы запрещать? – удивился Венька.
           – Сейчас узнаешь, кто я такой, – парень бросил недокуренную папиросу и шагнул навстречу Веньке.
           Неожиданно из-за забора показались ещё двое ребят. Оглянувшись, Сизов заметил, что и путь к отступлению перекрыт ещё одной фигурой.
           Нельзя сказать, что Венька струсил, но он растерялся. Звать кого-либо на помощь было бесполезно. Здесь, на окраине посёлка за заборами тянулись широкие огороды, и жилых построек не было видно. Так что не докричишься, – это Сизов понял сразу. И убежать было некуда. Генка с противной ухмылкой приближался. Венька на шаг отступил. Сзади неприятно близко зашуршала трава, Сизов остановился, но заставил себя не оглядываться.
           – Четверо на одного, – Венька хотел произнести эти слова спокойно, но голос его, не подчинившись, дрогнул.
           – Да с тобой и одному-то делать нечего, – усмехнулся Генка, приблизившись вплотную.
           Венька хотел ещё что-то сказать, но тут острая боль ослепила его, и он, согнувшись, упал. Откуда ему было знать, что в таких ситуациях надо бить первым. Его подняли за плечи, и он опять увидел Генку.
           "Надо, как по телевизору, в боксе, увернуться, наклониться",– вяло подумал Венька, но что-либо сделать сил не было.
           Следующий удар опять свалил его на землю.
           "Надо встать..."
           "Впрочем, лежачего не бьют..."
           "Нет, бьют... и больно..."

                * * *
           Сизов очнулся быстро. Генка с ребятами ещё не успел уйти. Они стояли неподалёку, и он слышал их голоса.
           – Сломался он что-то быстро.
           – А, москвич, – презрительно проговорил Генка и добавил, – тобик...
           – Может, ты его совсем пришил?
           – Да нет, он, вроде, дышал.
           – Ладно, вечером добавим, – усмехнулся Генка.
           Голоса погудели ещё немного и стихли, исчезли.
           Венька лежал на земле и медленно приходил в себя. Во рту было что-то лишнее. Языком он нащупал выбитый зуб. И тут пришла боль. Если до этого момента Венькино сознание как бы существовало само по себе, не ощущая своей связи с телом, валяющимся в неудобной позе под забором, то теперь боль связала сознание и тело.
           Сизов с трудом выплюнул клубок слюны вместе с осколком зуба. Отерев лицо ладонью, он увидел кровь. Болел левый бок и голень правой ноги – несколько ударов Генка нанёс сапогом, когда Венька уже был на земле.
           Цепляясь неуверенными руками за штакетник, Сизов медленно поднялся и, придерживаясь за забор, двинулся к гонке. Качаясь, словно пьяный, добрёл он до реки и прямо в кедах вошёл в воду.
           Смыв кровь с лица, умывшись, он выбрался на берег и улёгся навзничь на траву, пристроив мокрый рукав на переносицу, чтобы остановить текущую из носа кровь. Прохладная вода окончательно привела его в сознание.
           Пригласил дружков, гад. Один на один я, может, с ним и потягался бы. А так... И чего он прицепился?  Он, гад, сразу дыханье сбил. Вот я и потерял ориентировку...
           Постепенно Сизов обретал равновесие. Растерянность отступала. Стыд за свою беспомощность вообще-то подспудно присутствовал где-то во втором слое Венькиных мыслей, но теперь он опустился ещё глубже и уже не тревожил своим приближением. Человеку никогда не хочется бескорыстно признавать свою слабость. Венька оправдывал себя тем, что четверо всё равно с ним справились бы. Но с другой стороны, он же не сопротивлялся. Хотя бы попробовал. А то два удара – и он, действительно, слишком быстро сломался. Но ведь всё это оттого, что Генка сразу ударил, а он не сразу сообразил, как защищаться. Вот, если бы, как в старину, Генка вызвал бы его на дуэль на шпагах. Тогда бы посмотрели, кто кого.
            Когда-то давно, ещё в восьмом классе Сизов записался в секцию фехтования. Целых три года ходил он на тренировки. Особых успехов так и не удалось достичь, – даже первый разряд не заработал, но кое-какую реакцию в себе развил. В своё время ему не хватило упорства, да и лень мешала. Так, по крайней мере, считал тренер, да и он сам был того же мнения. Почему же теперь этой реакции ему не достало?
            Надо было сразу оторвать штакетину от забора и защищаться ею. Уж тогда бы Генка не очень-то развернулся. Да и приятелям его пришлось бы поостеречься.
            Венька опять увлёкся. В памяти даже возникли французские слова: батман, туше. Легкий удар по оружию противника, отчего оружие отклонялось в сторону, и затем – укол. Тренер так и требовал: батман – туше, батман – туше. И лёгкими прыжками передвигаться, соблюдая дистанцию…
            Да, надо было всё это припомнить пораньше, вооружиться хоть чем-нибудь, соблюдать дистанцию, тогда всё произошло бы по-другому.
            Венька вздохнул и, пересиливая боль в боку, поднялся. Кровотечение унялось. Правда, саднили опухшие, разбитые губы и ныла десна под отколотым зубом. Но вообще-то, состояние было уже терпимым.
            Сизов доплёлся до гонки. Остатками чая прополоскал десну, умылся, как следует, развел костёр и подсушил промокшие кеды. Всё это он проделал машинально, ни о чём не думая. Вернее, каждый раз он думал о каких-то мелочах.
            Полоская рот чаем, он вспомнил о том, что начал последнюю пачку чая, так ему может не хватить заварки до Череповца. Умываясь, он думал о том, почему мыло так сильно пенится в речной воде и плохо смывается. Наверное, в ней мало солей, но как это связано с пеной, он не знал. Высушивая кеды, он радовался, что не послушался чьего-то совета взять с собой кирзовые сапоги. Резиновая подошва незаменима при хождении по брёвнам, особенно по тем, на которых ободрана кора.
            Мысли его просто не желали возвращаться к встрече с Генкой и поселковыми ребятами. Даже о Кате он почти не думал.
            Забравшись в будку, он улёгся на спину, расслабившись на мягком сене, и долго рассматривал светлые доски с медовыми потёками смолы. И тут он вдруг подумал, что Генка с ребятами может прийти сюда на гонку. Они ведь что-то такое говорили, кажется. Лобов дрыхнет в своей будке. Он и не подумает выбираться на помощь в случае чего.
            Впервые ему стало страшно. Он ещё не до конца осознал это, но беспокойство заставило его сесть, а затем и выбраться из будки.
            Надо идти туда, где люди.
            И тут Венка вспомнил Ван Данилыча...



         12.

            Когда Сизов подошёл, мужики только начали собираться у костра и переговаривались, рассаживаясь поудобнее. Разговор ещё не завязался, но шумели все.
            – Ван Данилыч, – заглушая шум, спросил рыжебородый мужик, – рассказал бы, как раздумал топиться.
            – А я не раздумал, – охотно откликнулся Ван Данилыч, – просто жизнь повернулась другим краем.
            Венька молча кивнул собравшимся, и присел у костра. Мужики начали стихать, почувствовав, что рассказ начинается. А Ван Данилыч снова примостился на своём чурбачке, но теперь он не балагурил, а посерьёзнел, нахмурился:
            – На ту пору меня как раз наш кассир леспромхозовский заприметил. Тихон Спиридоныч по прозвищу. Седенький, махонький, руки все в морщинах. Не знаю, почему уж он меня выбрал? Может, ему приятно было видеть, что он немощный и я, хоть и молодой, а такой же. А может, оттого, что в войну его детишки на глазах у него погибли. Точно не знаю, а врать не хочу. Короче, стал он меня к себе зазывать... Вроде и дела нет, так придумает: то в шкафу папки заставит перекладывать, то водички попросит принести. А сам всё заговаривает со мной: то да сё, да как живёшь, да о чём думаешь. А потом и вовсе заманивать стал: не желаешь ли, говорит, со мной вместе жить? Я, мол, хоть и старый, да вдвоём веселее. Я теперь так думаю, – ему одиноко было. А тогда мне и невдомёк, думал, он воспитывать меня будет. Ну, и – ни да, ни нет. А на работе к нему часто заходил. У него в комнатке хорошо было. Чистенько, светло. Да, надо сказать, промхоз наш располагался на самом краю посёлка. Прямо перед дверью управления тайга начиналась. Вёрст на триста до границы. Ну, как обед, в управлении шаром покати, всё пустело. На обед все домой бегали.
            – Столовки что ль не было? – предположил кто-то из мужиков.
            – Да нет, была. Только накладно. Да и дома вкуснее: со своей грядки всякая зелепуха, лучок там, петрушечка, укропчик. Короче, на обед в управлении только мы с Тихон Спиридонычем оставались. У него керосиночка была, мы с ним чайничком разжились. Словом, горя не знали… И вот однажды, помню, – день получки был, – сидим мы, чаёвничаем. Утром инкассаторы приезжали, деньги привезли, сто тысяч с копейками. По-старому, конечно. Вот мы и сидим, обсуждаем, кто и как получать будет. Обычно очередь заранее выстраивалась, хотя все знали, что Тихон Спиридоныч ровно в три открывает своё окошечко. И ни на минуту раньше. Но всё равно, все знали, а каждому хочется раньше других похрустеть червончиками. Ну, конечно, первым будет Женька-моторист, он всегда первым прибегал. Ну, а потом уж вся остальная шатия-братия… Да, так вот, сидим мы. Тихон Спиридоныч Женьку чихвостит за то, что тот жену с детьми где-то на Дальнем Востоке бросил, я слушаю, поддакиваю, чайник на керосинке уже мурлычет, и вдруг… как распахнётся дверь. Я, наверное, забыл её закрыть на крючок, когда пришёл. Так вот, дверь распахивается и на пороге – Гришка Боков, или по кличке Грибок. Я его сразу и не узнал – весь заросший, чёрный какой-то, в мокром ватнике, а в руке – пистолет. Дверь закрыл и командует: "Деньги! Живо!" А сам глазками зыркает и пистолетом поводит. Сижу я, ни жив, ни мёртв, – ну как стрельнёт? Места у нас там не больно людные – до соседнего посёлка километров тридцать с гаком, а уж до города – все восемьдесят. Говорят и до Гришки там пошаливали. Потому я сразу понял, что шутки плохи. Сердце прямо оторвалось. А Тихон Спиридоныч неожиданно как засмеётся. Я даже, грешен, подумал, что он… того… тронулся со страху. А он говорит: "Рано ты, Гриша, пришёл. Денег-то ещё нет. Не привезли. Хотя, если тебе очень нужно, я могу из своих тебе одолжить. Не веришь, вон, Ваню спроси". И на меня кивнул. Гришка на меня даже не взглянул, а я чувствую, язык мой не ворочается, чужой стал. Теперь и я узнал Грибка. Месяца два назад он у нас в промхозе работал, а потом вдруг исчез. А через неделю после того милиционер приезжал, расспрашивал всех. Оказалось, его давно разыскивают... Короче, посмеялся Тихон Спиридоныч, а Грибок ему и говорит: ты, мол, дед, лучше сам сейфу открывай. Я, говорит, видел, когда инкассаторы уехали. Так что, если жизнь дорога, отдавай ключи и посторонись. Что тут стало с Тихон Спиридонычем! Я никогда его таким не видел. Побелел весь, руки трясутся, стал спиной к железному ящику, где деньги были, и тоненьким, дребезжащим голосом закричал Грибку: ты, говорит, Гришка, подумал, что хочешь сделать? Ты Нюрку хочешь без денег оставить? А у неё же две дочки маленькие. Они же с голоду помрут… Короче, Тихон Спиридоныч на жалость Гришкину бьёт, а тот хоть бы хны. Осклабился, зубы железные выставил и говорит: ты, дед, заткнись, а то пожалеешь. Ну, тут Тихон Спиридоныч, на что уж тихий человек, не то, что какой матерщины не услышишь, а слова громко не скажет, но в тот момент прямо остервенился. Гад, кричит Гришке, гад ты и фашист!.. Не заметил я, как Грибок кочерёжку прихватил, она у нас в уголке с зимы стояла. Махнул кочерёжкой Грибок и – нет Тихон Спиридоныча. Свалился на пол и не дышит, только кровь потекла, густая и почти чёрная…
            Мужики сидели молча, напряженно слушая. Но едва Ван Данилыч приостановился, кто-то вздохнул:
            – Ну вот, на ночь-то глядя…
            – Вам, вот, слушать страшно, – продолжил свой рассказ Ван Данилыч,– а каково мне было? Увидел я кровь и понял, пришла моя последняя минуточка. И так-то мне себя жалостно стало, что хоть плачь. А Грибок не даёт мне опомниться, командует: "Доставай ключи!" И вижу я по его злым глазам, что чуть я промедлю, он и меня той кочерёжкой отмахнёт. Вскочил я, бросился к Тихон Спиридонычу. Ключи-то он всегда в кармане на груди держал. Хочу повернуть его, а он тяжёлый такой. Еле справился, повернул, а у него глаза открыты. И показалось мне, что так он на меня глянул, что внутри всё захолонуло. А Гришка всё торопит: "Давай! Быстрее!"… Ну, вытащил я ключ, протягиваю Гришке, а он не берёт, шипит: "Открывай!" Стал я открывать, а руки дрожат, ключ в замке бренчит. И тут упёрлось что-то мне в спину. Догадался: пистолет. Сразу дверца отомкнулась, ящик открылся, а там, на полке пачки денег наложены. Гришка мешок мне в руки сунул: "Грузи!" Ну, сгрёб я деньги в мешок, а сам думаю – всё, сейчас пристрелит. Но Грибок похлопал меня по плечу и засмеялся: "А ты, парень, ничего! Пошли." Я шагнул к двери, а он нагнулся к Тихон Спиридонычу, пошарил у него в карманах, и за мной. Вышли в коридор, Гришка прислушался, а потом шёпотом велел мне замкнуть кассу… Короче, когда мы вышли из управления, лил дождь. Гришка отобрал у меня мешок и сунул его себе под ватник. Ну, думаю, сейчас либо пристукнет, либо отпустит. Почему-то появилась такая мысль. Я даже представлял, как побегу сразу к начальнику промхоза. Но Гришка, оказывается, и не думал меня отпускать. Мы побежали. Он всё подгонял: "Давай! У нас ещё два часа осталось…" "У нас ещё час…" "У нас ещё десять минут…" "Ну, всё, теперь нас искать начнут. Хотя нет, – он засмеялся, – сначала они начнут ломиться …" А шли мы сначала по дороге. Грязь, лужи. Вода сверху, вода снизу. Плывём почти. Потом в тайгу свернули. Уж по каким приметам шёл Гришка, не знаю, но вышли мы к какой-то заимке. Видать, Гришка здесь караулил свой случай. Вошли мы в избушку, Гришка бросил мешок на стол и стал раздувать огонь в печке. А я как сел в уголке на нарах, так боюсь пошевелиться. Вернее, не боюсь, а противно как-то, всё передо мной Тихон Спиридоныч, его глаза. Тут на меня Гришка глянул, за шиворот меня схватил и в сенцы вытолкал. Свалился я к стенке и начало меня выворачивать. Корчило меня, корчило. Обессилел весь. Через какое-то время Гришка затащил меня обратно, за стол усадил, отпоил чаем. Короче, оклемался я. Но отдышаться не успел, Гришка опять командует: "Собирайся! Пошли." А я и не обсох ещё, только-только согреваться начал. Поначалу я никак понять не мог, для чего Гришка меня с собой тащит. Но страшно, вот и иду. И ещё – всё время глаза Тихон Спиридоныча мерещатся. Зачем, думаю, он поперёк Гришки пошёл? Отдал бы ключ, глядишь, жив и остался бы. Это поначалу я думал, а потом уж и думать перестал. Дождь не дождь, бурелом не бурелом, – Гришке всё нипочём. Как трактор, напрямки ломится. Не знаю, бывал ли кто из вас, а я так скажу, напрямки в тайге только с дуру, ай с испугу можно чертоломиться. Знать, боялся Гришка. Я так понимаю, что промолчи Тихон Спиридоныч, всё равно не спасся бы. Видать, он это сразу понял. С собой его Гришка не взял бы, а живым оставлять – он не дурак. Оно и понятно, – он и через тайгу пёр, чтоб подальше уйти, да следы замести. А мне-то что? – тащусь себе. А Грибок свирепеет постепенно. Уже возвращаться стал. Убежит вперед, позовёт меня, я не откликаюсь, сил нет, а он громко голос не подаёт, боится. Вот и приходится ему возвращаться. Ругается, шипит, пистолетом грозится. А я уже задеревенел весь, ноги сгибаться не хотят, через пни-коряги перешагивать. То ли зубы посчитает, то ли совсем прибьёт – мне трын-трава. Нечеловеком стал. Ни кустов не вижу, ни завалов – только Гришкина спина маячит… Короче, упал я в мох и даже повернуть голову не могу. Утонул в сырости, чем дышу – неизвестно. Гришка подбежал, ударил сапогом, но, видать, понял, что меня сейчас хоть убей. Но, знать, нужен был я ему зачем-то. Сел он рядом, закурил, достал из мешка кусок хлеба, заставил съесть. А хлеб мокрый, как обслюнявленный, противный, а мне всё равно. Съел я, и словно посветлело на душе, сил прибавилось. Только я глаза прикрыл, Гришка растолкал меня. И опять потащились мы сквозь чащобу, через завалы… Два дня почти без продыха бежали, ночевали прямо на земле, благо, дождь кончился. На третий день просыпаюсь поутру, солнышко светит, птички свистят, а у меня руки-ноги задубели, спина не разгибается, глаза опухли, мошка заела. Смотрю в щёлочки, а Гришки нет, исчез. Ну, думаю, слава богу, бросил. Теперь бы мне к воде выбраться, а там не пропаду, до жилья доползу. И так мне радостно стало, что выкатился я на солнышко, вставать сил не было, отогреваться стал. Ну, и задремал, конечно… Открываю глаза, а на меня Гришка железом скалится: "Подъём!" Оглядываюсь я, а он уже костерок запалил и на палке птицу какую-то жарит. Вставай, говорит, пожрём и дальше пора…Короче, ещё дня три мы карабкались по сопкам, тащились по распадкам, вязли в ручьях. Я уже ничего не соображал, тащился себе и тащился. Гришка сказал, что у меня второе дыхание открылось. Не знаю, чем бы это всё кончилось, но однажды, переходя через завал, Гришка поскользнулся на гнилой коре и, матюгнувшись, упал. А упасть с завала – удовольствие небольшое. Полез я к нему, он в брёвнах застрял, воет. Подлез, давай, говорю, помогу. А он выхватил пистолет и закричал: я, говорит, сам здесь сгнию, но и тебя порешу, если до мешка дотронешься. Да плевать я хотел на твой мешок, отвечаю. Если хочешь, я тебя вытаскивать буду. Ну, он малость отмяк, обхватил меня за шею, помогать мне стал. А в нём килограммов девяносто весу-то. Надрываюсь, выволакиваю его, а он криком кричит, больно, стало быть. А потом он и сознание потерял. Даже и не понимаю, как я его выволок. Привалил к пихте, спички у него из кармана достал, костёр соорудил. Через какое-то время, смотрю, очухался, губы разлепил, просит: "Пить!" Я встал было, а он командует: "Назад!" И пистолетом целит, а руки у него дрожат, того и гляди, ненароком курок нажмёт. Не выдержал я и закричал: дурак ты, говорю, если б я захотел, давно бы уж сбежал от тебя пока ты тут без жизни валялся. Опустил Гришка пистолет, видать, задумался, а потом зашептал: "Иди, принеси воды." А мы только ручей перешли. Ну, спустился я по склону, набрал воды в жестянку, прихожу, а он лежит с закрытыми глазами. И стало мне страшно, – вдруг помер, куда мне тогда идти? Напоил я его, он и ожил, – нет, нога его бревном лежит, просто руками стал шевелить, да скалиться криво. А когда я ему закурить дал, совсем раздобрел. "Нравишься ты мне, – говорит. – Возьми вот, в знак дружбы." И протягивает часы, я по цепочке их узнал. Тихон Спиридоныч в кармане брюк носил… Хотел я в рожу Гришкину швырнуть их, но, видать, он по глазам моим что-то понял. Сядь, говорит, и слушай. Мы с тобой, Ваня, – вспомнил, гад, мое имя, – связаны теперь кровью. Ведь в посёлке считают, это ты деда угробил и деньги украл. Меня-то никто не видел. Да ты сам прикинь, дед мёртв, ты исчез, и денег нет. Тут кто хочешь на тебя подумает. Вызовут милицию. Милиция смотрит: кто открывал ящик? Чьи пальчики отпечатались? Твои, Ваня, твои. А дверь кассы кто закрывал? Опять ты. Вот и выходит – вышка тебе… Всё, гад, учёл, всё рассчитал. Только тогда я понял, зачем он меня с собой волок. А что ж ты, спрашиваю, меня в тайге не пристрелил? Мог ведь. Отвечает: да тут немного осталось. Сознаюсь, говорит, хотел я тебя вскорости кончить. Раньше нельзя было. Там, говорит, поблизости, наверное, прочёсывать тайгу будут. А сюда не доберутся… И стало мне вдруг обидно: я его, гада, из-под завала вытаскивал, а он пристрелить меня хотел. Пусть бы, думаю, сдох он там. А Гришка стал меня улещать: вот, говорит, теперь я понял, что ты настоящий парень, корешами теперь будем. Ты мне поможешь, мой вывих заживёт. Нам бы только до железной дороги дойти, а там уедем куда-нибудь, где нас никто не знает, и заживём, как короли. Я слушаю, а сам думаю, учёный уже стал: врёшь ты всё, знаю я, как на ноги встанешь, так выстрела в спину и дождусь… Короче, неделю или больше мы простояли на месте. Консервы кончились, голодно стало. Из еды только воды было вдоволь. Гришка к ноге прикасаться не давал, а когда она пухнуть стала, сам сапог разрезал. Я уже догадывался, что добром это не кончится, врача нужно было звать. Но Гришка почему-то верил, что всё это – пустяки. Видать, человеку всегда хочется на что-то надеяться. Сначала он и пил, и ел, но потом есть перестал, хотя и не особенно было чего, все пил, пил. А вскоре забываться стал. В забытье кричал, звал кого-то, два раза в меня стрелял, но, слава богу, руки дрожали. Я уже и подходить к нему боялся. А перед самым концом очнулся он и стал жалобно так звать: Ванечка, иди сюда, миленький. Помираю я. Проститься хочу… Ну, разжалобил он меня совсем, решил подойти, плачет ведь мужик, вдруг перед смертью покаяться хочет. Осторожно подхожу, ни сучок не треснул, ни травинка не зашуршала. Я увидел его, а он меня нет ещё. Это и спасло меня. Вижу, изогнулся весь, пистолет наготове, а сам головой вертит, не покажусь ли я где. Тут ветка куста шелохнулась, я успел упасть, а у него, видать, терпежу не хватило – стрелять начал. Да только я бугром прикрыт был. А Гришка стреляет и матерится. Пули кору секут надо мной, ветки сшибают, а он кричит, что я всё равно сдохну в тайге, а если и выйду к людям, то меня сразу к стенке поставят. Я молчу, чего зря человека растравлять? А впрочем, он тогда уже не был человеком. Зверь в капкане, злобный зверь… А потом затих он, – может, патроны кончились, а может, устал. Ну, отполз я к ручью, сел и думать стал, что мне делать? Вот ведь как повернулась судьба. Решал я решал, а что придумаешь? Тихон Спиридоныча не оживишь. Не иначе как деньги надо возвращать… Короче, ходил я вокруг Гришки, ходил, выгляну – лежит, а как он там – не разглядишь. То ли без памяти лежит, то ли притворяется. Три дня так кругами и ходил, а подойти боялся. На третий день не выдержал, ну, думаю, была не была. Подкрался поближе, гляжу, мухи вьются, а от него уже дух пошёл. И так мне страшно стало, что схватил я мешок с деньгами и – бежать. А у ручья остановился. Стыдно почему-то стало. Хоть и сдох Гришка, как собака, хоть и поганый человек был, и всё-таки… Вернулся я, стал сушниной забрасывать его. А уж потом – мешок за спину и вперёд. По ручью пошёл, хоть и длинней, зато не заплутаешь, и вода рядом всегда. В тайге вода завсегда к жилью выводит. Потому она и вода, что водит. А потом вдоль воды ягода всякая, сморода, крыжовник… Короче, не знаю, сколько я шёл, ручей в речку превратился, а жилья всё нет. Меня уже от ягод воротит, а всё одно – жую. Под конец и мешок невподъём стал. Решил я его спрятать. Нашёл на берегу дерево приметное, забрался невысоко, между веток к стволу притулил мешок и побрёл далее… Короче, вскорости вышел к пикету. Дед там попался добрый, откормил меня, отпоил, подвёз на лодке до посёлка, а оттуда уж на попутке доехал до райцентра. Словом, дальше и рассказывать не стоит.
            – И что? Сразу заарестовали? – удивился рыжебородый.
            – Нет, кофием напоили сперва, – засмеялся кто-то за костром.
            – Тихо, – шумнул на них Венькин сосед, – чего, как гуси, гогочете?
            Ван Данилыч помолчал немного и, когда все успокоились, будничным голосом досказал:
            – Поначалу меня и пускать не хотели. По какому делу, допытываются. А я решил только начальнику обо всём рассказать, вот и не говорю. А меня не пускают. Ну, потом уж догадался. Об убийстве, говорю, хочу рассказать. Тогда уж пропустили. Вошёл я и думаю, с чего начать? Но тут начальник меня узнал, хотя до этого мы и не встречались. А, говорит, Ванечка, а мы тебя по всему Союзу разыскиваем. Вызвал охранника и – в каталажку. Ну, я и обиделся, по дурости. На допросе сказал, где деньги спрятал, а об остальном промолчал. Деньги, конечно, нашли. А на суде я уже всё рассказал. И про Гришку, и про то, где он помер. Ну, дело отправили на доследование, но видать, не очень-то поверили, потому что скоро опять суд был, и дали мне по молодости пятнадцать лет... Правда, по амнистии получилось всего семь... Вот так-то...
            – Так ни за что и отсидел? – спросил рыжебородый.
            – Ну, почему же ни за что? – тихо вздохнул Ван Данилыч. – Я так понимаю: за трусость мою и присудили. Ведь почему Тихон Спиридоныч не побоялся Грибка, а я побоялся?.. Потом уж, когда вернулся, решил я всё-таки доказать... Не знаю, кому... И ведь нашёл место, не сразу, конечно, столько лет прошло, но нашёл. Милиционера привёл... Ну, протокол составили...
            – И труп нашли? – испуганно поинтересовался рыжебородый.
            – Какой труп? – огрызнулся за Ван Данилыча Венькин сосед. – Тебе же сказали: семь лет прошло.
            – А чего ж тогда? – недоумевал рыжебородый.
            – Место нашёл, – пояснил Ван Данилыч, – ну, кости там, череп... И главное – пистолет. По нему-то и по черепу опознали Гришку.
            – А тебе-то что с того? – усмехнулся рыжебородый.
            – Мне-то?.. Мне бумагу дали, что не судим я теперь.
            – Ага? Не судим, зато отсидел. Здорово, – проворчал кто-то за костром.
            Установилась тишина. Рассказ Ван Данилыча притушил лица мужиков, они словно отступили в темноту и едва угадывались. Временами раздавался чей-то вздох и снова всё смолкало. Никому не хотелось нарушать тишину. Видимо, не было у людей таких слов, которыми можно было бы продолжить разговор.
            Наконец, тускло блеснув крышкой, вытащил часы Ван Данилыч. Щелкнув замочком, он посмотрел на циферблат и пробурчал:
            – Второй час, между прочим. Пора и на боковую.
            – Часы-то те, что ли? – поинтересовался горбоносый Митька.
            – Да, они, – задумчиво глядя на часы, отозвался Ван Данилыч и медленно закрыл крышку, – память о Тихон Спиридоныче... Я, когда место нашёл, из Гришкиной телогрейки, ну, из того, что от неё осталось, часы сразу вытащил. Это ещё до того, как милиционера привёл... Я потом к часовщику принёс их, говорю, вот, семь лет часы, можно сказать, на улице пролежали, починить надо бы. Часовщик, конечно, поначалу отказался, выбросить, говорит, их надо. Еле уговорил. Вот, до сих пор ходят...
            Все, словно очнувшись, разом зашевелились. Подкормленное щепками, полыхнуло пламя костра. В его свете мужики начали подниматься.
            Они расходились по своим гонкам, на ходу переговариваясь. Венька тоже поднялся и, попрощавшись, отправился к себе.



       13.

            Спал Сизов беспокойно. Снились ему страшные сны, в которых его кто-то догонял, громко топал ногами и рычал рокочущим басом. Несколько раз он просыпался, но вокруг было темно и тихо. Отдышавшись от приснившейся погони, Венька снова засыпал и снова бежал во сне. Только под утро он, наконец, заснул спокойно.
            Разбудил его металлический стук. Прислушавшись, Венька догадался, что это Лобов готовит завтрак. Что-то зашипело на сковороде, и Венька почувствовал, что хочет есть. Он повернулся на спину, потянулся, и вдруг удивился. В будке было просторно. Не было двух бухт каната, не было запасных борткомплектов и цепей. Их Сизов всегда ощущал спиной, когда ночью поворачивался во сне. Теперь всё имущество отсутствовало. Более того. Даже сено куда-то исчезло. Вчера ночью Венька, возбуждённый рассказами Ван Данилыча, забрался в будку и как-то не обратил на это внимания. Расстелил ватник, благо, укрываться не надо – ночи тёплые. И спать очень хотелось.
            Но теперь Сизов испугался. Имущество надо будет в Череповце сдавать, а где оно? Венька вылез из будки и огляделся. Он всё-таки надеялся, что канаты, цепи и прочее барахло с какой-то целью из будки вытащил Лобов и сложил где-нибудь рядом. Но нет. Лобов спокойно жарил яичницу – и где только достал? – а вокруг на бревнах ничего не было.
            – Ты никак свое барахло ищешь? – поинтересовался Лобов.
            – А ты знаешь, где оно? – обернулся к нему Сизов.
            – Я тебя предупреждал.
            – Ты о чём? – не понял Венька.
            – Да. Вчера тут маленький погромчик был. Чуть и меня под эту лавочку не прибили. Еле отмотался.
            Венька, нахмурившись, промолчал, а Лобов пояснил:
            – Припёрлись вчера четверо местных. Темно уже было, я как раз чай пил. Сбежали на плот с палками в руках, окружили меня, один кричит, сейчас мы тебе рёбра посчитаем. Я вскочил, за что, спрашиваю. Тут пятый появился, не он это, говорит. Тебя, стало быть, искали. Стали допытываться, где ты. Ну, я сказал. Тогда они решили твою будку разломать, но увидали внутри твое барахло и стали швырять его в воду.
            – И рюкзак? – ахнул Венька.
            – Наверное. Я не приглядывался.
            Сизов вернулся к своей будке. Кострище было разорено. Котелок смят, видно, кто-то на него наступил. Кружка исчезла.
            Хорошо, что ватник был на мне, подумал Венька, а в рюкзаке только тренировочный и рубаха, которую он всё никак не собрался постирать. Консервы там же и что еще? Ах, да, там же документы!
            Сизов спохватился. Надо было скорей доставать вещи. Всё уже, наверное, размокло. Правда, документы были завёрнуты в полиэтилен, но за целую ночь и полиэтилен не спасёт.
            – А куда они рюкзак бросили? – спросил он у Лобова.
            – Я ж тебе говорю, что не приглядывался.
            Понятно, подумал Венька, он сидел и старался не глядеть, как они тут развлекались. Боялся, что и ему достанется.
            Он разделся и полез в воду. Надо было спасать свои вещи. Надо было спасать документы...
            Старенькое одеяло, которое дала ему мать в дорогу, он стелил его поверх сена, оказалось рядом с берегом. Намокшее, оно выглядело грязной тряпкой... Неподалеку нашлась штормовка. Постепенно удаляясь от берега, Сизов стал обнаруживать цепи и борткомплекты, разбросанные по дну. Он нащупывал их ногами, но оставлял на месте. Сейчас его интересовал, прежде всего, рюкзак. Дальше от берега пришлось нырять. Но в мутной воде найти рюкзак не удавалось. Он уже наткнулся на бухты каната, но вытаскивать их пока не стал, чтобы не расходовать силы. Вылезая, он, откинувшись на брёвна, отдыхал, а когда дыханье успокаивалось, снова нырял в эту зеленоватую, равнодушную воду.
            Лобов, завершив завтрак, подошёл к Веньке и, оглядев всё выловленное, заметил:
            – Не густо.
            – Да я уже всё засёк, где что лежит. Рюкзака только нет.
            – А рюкзак они утопили, – пояснил Лобов, – они цепь в него положили, чтобы он сразу утонул, и бросили между пучков. Вот там где-то.
            Он махнул рукой в сторону узкого просвета между плавающими пучками брёвен.
            – Ты же говорил, что не видел. Что же ты мне сразу не сказал?
            – Ты только не вздумай туда лезть, – вместо ответа заметил Лобов, – там пучки на плаву, а рюкзак на дне. Поднырнешь, а потом назад можешь дороги не найти.
            – Но у меня там все документы и часть продуктов.
            – Всё равно не достанешь. Плюй на всё и береги своё здоровье. Вон, я вижу, тебе морду уже кто-то расцарапал, так что делай выводы, – ворча, Лобов отошёл к своей будке.
            Легко ему было так говорить. А в рюкзаке был студенческий билет и паспорт, там была расчётная книжка Кемской сплав-конторы. Нет, рюкзак бросать было нельзя.
            – У тебя верёвка есть? – спросил Сизов.
            – В Греции всё есть, – отозвался Лобов и, порывшись в будке, протянул клубочек шпагата, – подойдёт?
            – Вполне.
            – А ты что надумал?
            – Да, надо же как-то рюкзак доставать.
            – Псих ты, – укоризненно покачал головой Лобов и растянулся на сене, – я покемарю малость. Ночью спал плохо, да и смотреть на твои глупости нет никакого желания.
            Пошуровав багром между брёвен, Венька не нащупал рюкзака, но зато понял, что под пучками до дна воды метра на полтора. Тут уже можно было попробовать нырнуть. Привязав шпагат к ближайшему борткомплекту, он полез в воду.
            Сразу же стало темно. Просвет между пучков снизу из-под воды виделся смутной зеленоватой полосой. Чёрные туши брёвен казались живыми существами. Сизову стало жутко, И он, едва коснувшись ногами глинистого дна, оттолкнулся и, перебирая руками шпагат, всплыл. Придерживаясь за оплотину, он отдышался и решил ещё раз нырнуть.
            Вторая попытка тоже была безуспешной. Правда, на этот раз страха уже не было. Он нащупал дно, понемногу смещаясь по уклону в глубину, понимая, что рюкзак, по-видимому, соскользнул именно туда. В очередной раз выныривая, он жадно дышал некоторое время и, ни о чем не думая, снова нырял. Вернее, он думал, но мысли его были просты и однообразны: вот, сейчас нужно будет взять правее, а в следующий раз спуститься глубже и начать забирать влево...
            Только на седьмой раз, а может и на восьмой, – Венька сбился со счета, – он, наконец, нащупал грубую материю рюкзака. От радости он чуть не выпустил тоненькую бечёвку, без которой ему было бы теперь трудно отыскать просвет между пучками.
            Ухватив рюкзак за лямки, Сизов медленно всплыл, хватаясь одной рукой за выступающие брёвна. Но сразу вытащить рюкзак хотя бы на оплотину ему не удалось. Только нащупав под водой подходящее бревно и встав на него ногами, Венька выволок свою добычу наверх.
            Бросив на брёвнах рюкзак, из которого сочилась вода, он расслабленной походкой доплёлся до будки и упал в неё на расстеленный ватник.
            "Я сейчас..." – успел он подумать и заснул, словно провалился.

                * * *
            – А ты упрямый,– послышался голос Лобова.
            Венька с трудом поднялся и сел. Все мышцы ныли, словно он дрова колол. Правда, в реальной жизни у Веньки ещё не было случая, чтобы ему довелось поленицу дров наколоть. Пару полешек – это пустяки, а вот поленицу, увы, не приходилось. Но он понимал, что после колки дров мышцы должны были бы болеть.
            Сизов поспал не долго, с полчаса, не больше. Вода из рюкзака только-только успела вытечь. Венька подтащил его к будке и занялся содержимым. Сначала выгрузил цепь, затем тренировочный и только после этого нащупал пакет с документами. Всё-таки хорошо, что в своё время он не поленился поплотнее завернуть всё в плёнку. Сильно намокла только расчетная книжка, паспорт и студенческий были влажными. Разложив документы сушиться, Сизов вернулся к рюкзаку.
            Из слякотного месива, во что превратилось полбуханки хлеба, он извлёк баночку тушёнки, стеклянную банку борща, две баночки килек в томате. Наклейки с банок сползли и смешались с расползшимся пакетом, в котором были остатки макарон.
            Сизов извлёк из клейкой массы носки и рубаху, остальное он аккуратно вытряс на берегу, прополоскал вещи и разбросал их сушиться на брёвнах.
            Разложенные на солнце вещи высохли быстро, и Венька, бросив тёплое одеяло на только что привезённое сено, растянулся на нём после завтрака. Отдохнув, в самую жару он полез в воду, чтобы выловить оставшиеся там цепи, борткомплекты и канаты.
            Весь день прошёл в хлопотах. Пришлось восстанавливать кострище, для этого он притащил новый пласт дёрна, потом почти час потратил на правку котелка. Затем сбегал в магазин за хлебом, макаронами и сахаром.
            Теперь Сизов страха не испытывал, но встречаться лишний раз с Генкой желания не было. Если до конца быть честным, то именно поэтому дорогу до магазина и обратно он одолел почти бегом. К чему дразнить гусей? В перелеске он отыскал сухую макушку от сосны. Очистив её от коры и обрезав мешающие сучки, Венка получил лёгкое и удобное оружие обороны. С ним он почувствовал себя уверенней. Всё обошлось удачно, после чего он устроил себе не то поздний завтрак, не то ранний обед.
            Только к вечеру хлопоты закончились, и быт, в первом приближении, был налажен. Можно было отдохнуть и обдумать случившееся. Венька вдруг удивился, что уже давно не вспоминает о доме. Почему бы это? Неужели появление Кати так изменило ход его мыслей? Хотелось ли ему домой? Да, конечно. Особенно, после вчерашней стычки на окраине поселка.
            Но теперь его мучило предчувствие, что он больше не увидит Катю. А от этого на душе делалось муторно.
            Может быть, ещё раз сходить в посёлок?
            Венька решительно поднялся, но понял, что опоздал. Сбоку к гонкам приближался буксир.
            Неужели пора? – подумал Сизов и растерянно оглянулся. – Я же ничего не успел. Ни познакомиться, ни попрощаться.
            Ноги сами несли его от чалки к чалке, а руки развязывали толстые канаты и бросали концы на брёвна. В голове его роились картины одна фантастичнее другой….
            То ему казалось, что сейчас на берег придёт Катя. Он торопился освободить все чалки, чтобы успеть вернуться к будке пока плот не отошёл от берега. Он боялся, что Катя выйдет на берег, а он не успеет вернуться, и они не увидятся.
            То он вдруг представлял, что сейчас решится и на лодке отправится в поселок, заберёт Катю и они поплывут на гонке вместе. Этот вариант его очень увлёк. Тут могло быть много нюансов. Приятно представлять, что в этом случае Генка узнает о бегстве Кати лишь завтра утром, а лучше – послезавтра. Он, конечно, опять соберёт своих знакомых и отправится в погоню. Да, на моторной лодке они смогут быстро догнать медленный плот. Но теперь-то, Венька знал, что он будет готов заранее. А потому встретит своих обидчиков во всеоружии. Если, например, в его руках будет багор, то сильным ударом он может проткнуть борт подплывающей моторки, и тогда они начнут тонуть, а потому – отстанут. Катю он устроит в будке, а сам, как настоящий мужчина, будет спать у входа, охраняя сон девушки. И пусть только попробует Лобов посмеяться, он и его поставит на место...
            Встретившись где-то на середине гонки с Лобовым, который двигался ему навстречу от головки гонки, куда его подбросил буксир, Сизов вместе с напарником отправился к своей будке. Буксир уже впрягся и затарахтел вдали. Гонки медленно начали отодвигаться от берега.
            Вернувшись к будке, Венька разжёг костёр, вскипятил чай в котелке, бросил туда пол ложки заварки и потом, обжигаясь до слёз, пил чай с сахаром вприкуску, обгрызая понемногу кусок колотого сахара. На душе была тоска. Все его мечты разрушились. Гонка всё дальше и дальше уходила от посёлка, где осталась Катя...



      14.

            Следующий день тянулся томительно долго.
            Утром, протирая глаза, Венька выбрался из будки и увидел встающее солнце. Оно уже поднялось над синеющими вдали холмами. Над водой змеилась розовая дымка. Голубая, зелёная, жёлтая река, отражающая небо, разлилась здесь широко. Впереди, на фоне синих холмов чуть виднелся буксир. Мотор его еле слышно гудел, но на широкой воде движение гонки не ощущалось. Казалось, что плот навсегда застыл неподвижно где-то посередине между голубым небом и голубой водой.
            Весь день так и прошёл под знаком этой всемирной неподвижности.
            Венька до самой темноты просидел на пороге будки, поднимаясь только для того, чтобы поесть или выпить чая. Думал он о Кате, думал он о доме, об институте. Но мысли его были пасмурными. Там, в посёлке, он на что-то надеялся. Там ему казалось, что он вот-вот должен что-то сделать, что-то придумать, и тогда всё изменится. Нужно только немного подождать и всё станет хорошо. Это в нём говорил оптимист. Конечно, в подсознании существовали и пессимистические мысли, но Сизов старательно подавлял их. Теперь же эти мысли нахлынули и, в свою очередь, подавили Веньку.
            Иногда он откидывался на спину и, лёжа на сене, рассматривал блестящие, почти прозрачные застывшие струйки смолы на досках внутренних скатов будки. В такие моменты он расслаблялся, и мысли его превращались в сладкие грёзы, а затем он проваливался в дрёму. Выныривая из сна, он вздрагивал, вздыхал и вновь погружался в тоску и печаль.
            Лобов тоже практически не вылезал из своей будки. День тянулся долго и однообразно. Незаметно начало темнеть. Над рекой заклубилась дымка. Постепенно она сгустилась, и вскоре всё исчезло в белёсой мгле.
            Венька зажёг фонарь на будке и вновь развёл угасший костёр, подвесив над ним котелок с водой для чая. Вдали часто гудел буксир. Пламя костра подсвечивало туман. Казалось, что эта розовая пелена подступила вплотную и там, за нею, больше ничего нет. Даже очертания Лобовской будки не угадывались. Туман висел неподвижно, и оттого, что он проникал за расстёгнутый воротник рубахи, становилось знобко.
            Выпив горячего чая, Венька забрался в будку и, загородив вход щитом, устроился на ночлег. Он долго возился, шуршал сеном, но заснуть не удавалось. В тысячный раз прокручивалось в голове всё, что случилось с ним в посёлке. В тысячный раз упрекал он себя за то, что так и не нашёл способа познакомиться поближе с удивительной и прекрасной девушкой Катей...

            Он проснулся оттого, что где-то рядом раздался треск, резкий и оглушительный. Приподняв голову над рюкзаком, Венька прислушался. Треск не повторялся, но к глухому звуку далекого гудения буксира, ставшему уже привычным, примешивалось что-то постороннее, непонятное и тревожное. Сизов потряс головой, отгоняя сон и предполагая, что вместе с остатками дремоты исчезнет внезапно появившееся чувство страха.
            Венька замер. Рядом плескалась вода, он явно слышал её тихие всхлипы. Скрипнула дужка фонаря, подвешенного снаружи. Тихо прошуршало сено под локтем.
            С полминуты прошло с момента пробуждения, а спокойствие не приходило. Приподнявшись и развернувшись к выходу, Сизов высунул голову из-за щита и, повертев ею по сторонам, огляделся.
            Утро было неприятным. Ночного тумана уже не было, но если вчера утром солнце ещё припекало так, словно сентябрь не наступил, то сегодня мелкий дождь сыпался крупинками, мгла затянула горизонт, клочковатые облака угрюмо-свинцового цвета низко и стремительно наплывали откуда-то сбоку. Можно было подумать, что сразу наступил октябрь. Мокрые брёвна гонок казались покрытыми инеем. Серебрясь, они тянулись в сизую, дымчатую даль, туда, где незримый неутомимо тарахтел буксир.
            Опять весь день придется маяться, – подумал Венька, – под этот нудный дождь можно только спать.
            Он взялся было за щит, намереваясь закрыть вход в будку и ещё немного поваляться в лени, но в этот момент что-то шаркнуло над головой по доскам будки и прямо перед Сизовым шлёпнулся трос. Стальной, толщиной в три пальца, это он задел крышу будки и упал поперёк пучка брёвен, а теперь толстой тёмной змеёй неподвижно лежал на коричневой коре и маслянисто поблёскивал.
            Одновременно с падением троса или, может быть, чуть раньше родился звук. Словно кто-то тонким почти человеческим голосом внятно вздохнул: о-о-ох. И от этой буквы "о", прозвеневшей в тишине, веяло таким ознобом, что Сизов быстро выбрался наружу.
            Увиденное в первый момент ужаснуло его. Слева, всего метрах в двух, прямо на него надвигался выкрашенный красной краской нос баржи-лесовоза. Вероятно, баржа шла порожняком, потому что её борт возвышался над Венькой на три человеческих роста. Это она, разорвав цепи, скреплявшие гонки, величественно въезжала между плотами, раздвигая их, отчаянно скрипя по брёвнам и сдирая с них кору.
            Первоначальное оцепенение ещё не прошло. Сизов с удивлением взирал на махину баржи, оказавшуюся невероятно близко. В своё время, ожидая гонку, он наслушался всякого, возле сплав-конторы хватало любителей поболтать. Небылицы и были – всё смешалось у него в голове. Теперь вид баржи в первое мгновение воскресил в его памяти одну из рассказанных кем-то историй. Говорили, что однажды баржа врезалась в плот и раздавила будку вместе с находившимися там людьми. Именно поэтому вид баржи ужаснул его. Но теперь он видел, что баржа не угрожает будке, так как угодила между гонок, и теперь вдвигается между ними, обрывая, словно нитки, скрепляющие их цепи.
            Видавший виды колёсный пароходик с подмосковным названием "Истра" исполнял роль буксира. Он был смутно виден в дождливой мгле. Это его трос, с помощью которого он тащил за собой баржу, лежал сейчас на брёвнах. Очевидно, сообразил Венька, капитан парохода в туманной дымке поздно заметил плот и, успев увести от столкновения пароход, неторопливо шлёпавший, как в начале века, лопастями колес, ничего не смог сделать с баржей. Она продолжала двигаться по инерции и, только врезавшись между гонок, погасила скорость. И хорошо, что она угодила как раз между плотов.
            Тем временем пароходик отработал задним ходом и вновь неподалёку расплескал воду своими лопастями. Отстав от гонок, он начал осаживать баржу. Трос зашевелился и стал наползать, угрожая сгрести и сломать будку. Осознав желание капитана парохода, растаявшего за белёсой завесой дождя, Сизов бросился спасать своё жилище. Двумя руками ухватив маслянистое чудовище троса, Венька попытался приподнять его, но тот оказался слишком тяжёл. Только отчаянье и страх, что сейчас будка окажется развороченной, позволили ему справиться с тяжестью. Из последних сил ему удалось взгромоздить трос на гребень будки. Тот скользнул по доскам, оставляя черный след, на мгновение остановился у вертикальной доски, на которой был подвешен фонарь, заскрипели гвозди, крепившие доску, она накренилась, и фонарь сорвался с крюка. Если бы не поспешность Веньки, буквально поймавшего фонарь налету, пришлось бы ему и за это расплачиваться в Череповце.
            Эта маленькая удача обрадовала его. Он стоял с мокрым от дождя лицом и смотрел, как внушительная махина баржи выползала из пространства между гонок. Но по мере того, как баржа удалялась, постепенно открывающаяся перед ним картина разорения изменяла выражение его лица. Он всё больше хмурился и удивлялся.
            Баржа оборвала цепи, скреплявшие пятки гонок. Кроме того, на одном из пучков лопнули стальные прутья борткомплектов, охватывавшие пучок, он рассыпался, и теперь брёвна, покачиваясь на волнах, молем расплывались вслед за удаляющейся баржей. Туда же, за брёвнами, направился и пучок с будкой, а вслед за ним и пустой пучок. Довершало картину непрошеного вторжения баржи то, что недавно называлось лодкой. Корма, срезанная напрочь, исчезла, а остатки лодки были выброшены на брёвна и там раскинулись неправдоподобно гигантским веером.
            Вот силища! – подумал Сизов, – плавненько вошла и – на тебе, – цепи разорваны, словно нитки, пучок распущен, лодки у Лобова нет...
            И тут он вдруг осознал, что на уплывающем пучке в будке спокойно спит Лобов. Венька бросился к своей уцелевшей лодке и на ней направился вслед за уже исчезающей в дождливой дымке будкой напарника.
            Аккуратно причалив к пучку и высадившись на него, Сизов обнаружил Лобова в будке, безмятежно храпящего и ничего не подозревающего о случившемся.
            Когда Венька разбудил его, тот долго зевал и никак не мог взять в толк, что же ему говорят. Нехотя вылез он из будки, но, оглядевшись и увидев себя на одиноком пучке, вокруг которого во все стороны простирается серая вода, плавно переходящая на расстоянии в серую дымку, постепенно сливающуюся с низким серым небом, Лобов сразу проснулся.
            – Ты видел, как всё это произошло? – спросил он у Веньки.
            Тот рассказал обо всём, что видел, и, оглянувшись, добавил:
            – А вот и сам виновник торжества.
            В этот момент мимо них еле видимый за дымкой прошумел колёсник "Истра", а за ним безмолвно проплыл тёмный силуэт баржи.
            Глаза Лобова сузились и налились недобрым светом, губы сжались и побелели. Весь он наполнился энергией и решимостью.
            – Айда, – скомандовал он.
            Сам же нырнул в будку, быстро собрал вещи и побросал их в лодку. Потом захватил багор, фонарь и, оглядевшись и больше ничего не увидев необходимого, шагнул в лодку, как капитан с тонущего корабля.
            Вскоре они нагнали свои гонки и выгрузились. Лобов чертыхнулся, увидев свою развороченную лодку, и сказал:
            – Я на твоей смотаюсь на буксир? А?
            Вопрос был риторическим, поэтому Сизов только пожал плечами и пошёл к будке, где и спрятался от дождя. Хотелось есть. Конечно, можно было бы отрезать кусок хлеба, укрыться ватником и забиться в сено. Но, понимая, что только в трудах время летит незаметно, Венька заставил себя заняться делами. Надо было приготовить завтрак, а для этого, прежде всего, требовался костёр. Венька нащепал лучинок и, когда их набралось много, всю охапку перенёс на влажное черное кострище. Пошарив рукой под будкой, он вытащил сухую коробку из-под макарон и использовал её на растопку, а когда пламя охватило лучины, начал подкладывать щепу, выбирая посуше.
            Как здорово, что ещё возле сплав-конторы, когда они только готовились отправиться на гонках, Лобов заставил его таскать эту щепу и сваливать прямо на пучки. Венька тогда ворчал:
            – На дровах ехать и дровами запасаться...
            Но теперь он понял, что без этих заготовок пропал бы. Да и другие сгонщики, он вспомнил, использовали щепу для своих костров. Впрочем, возле сплав-конторы щепа образовывала огромные холмы. Её бы на что-нибудь погрузить, да отправить бы на переработку... Но, увы, до щепы никому дела нет. Хорошо, хоть сгонщики её берут на костры, а ведь большая часть просто сгниёт. Интересно, сколько нужно ждать, чтобы она, если её закопать, превратилась в каменный уголь?..
            Пока огня не было, всё вокруг казалось унылым. Сырые брёвна, сырые доски будки, сырая штормовка, кеды. Водяная пыль, налетавшая с ветром, низкие облака – всё угнетало, давило, порождало тоскливое настроение. Но вот, заплясало пламя, беспокойное на сильном ветру, появились красные угольки, загудели над ними белые язычки, задымилась, затрещала щепа. И неизвестно куда, отступила тоска. Неизвестно почему, растаяло уныние. Очаг... Пусть не под родной крышей, пусть под хмурым дождливым небом, только не гасни, огонь! Всегда давай тепло, свет, горячую пищу. В сущности, человеку больше ничего не надо, естественно, кроме любви...



  15.

            Лобов вернулся часа через четыре, впрочем, Венька не засекал время. Просто он успел ещё раз проголодаться, прежде чем Лобов спрыгнул с борта буксира. Венька помог напарнику, когда буксир водворял пучок на место. Потом буксир поджимал гонки друг к другу, а они с Лобовым скрепляли оплотины цепями и притягивали пучки так, чтобы не болтались они там, где появилось свободное место из-за размолёванного пучка.
            Пока они с Лобовым чинили пробоины, костёр к Венькиному удивлению не погас. И даже над котелком, который одним боком был прижат к углям, курился парок.
            – От чая грех отказываться, – засмеялся Лобов, когда Венька пригласил его к костру.
            Он принёс кружку и налил из котелка. Помешав щепочкой в кружке и подув, он звучно отхлебнул и блаженно зажмурился.
            – Лепота... – протянул он, – нет, чай это прекрасно. Я тут одно время без заварки пил. Кипяток один. Ну, я тебе прямо скажу, кипяток этот и обжигает горло, и сушит. А добавь заварочки, температура та же, а совсем другой компот. Выпил кружку, другую – и уже напился. А кипятком никогда не напьёшься. Сколько ни пей.
            Венька пил чай молча. Он смотрел на будку Лобова, которую сейчас перекосило вместе с пучком, и вновь представлял махину баржи, видел её надвигающийся шероховатый борт, облупленную местами краску и проступающую из-под неё ржавчину, и ему становилось жутко.
            А что если бы всё случилось ночью? Или он не проснулся бы вовремя? Тросом разворотило бы будку, а его или придушило бы, или сбросило бы куда-нибудь между пучков в воду. Утонул бы, не успев понять, что случилось. Лобовский пучок уплыл бы. Представляю, проснулся бы Лобов, выглянул из будки, а вокруг никого. Ни лодок, ни гонок, одна вода. Картинка...
            – А ты чего теперь будешь делать? – спросил он Лобова. – Один пучок ведь пропал.
            – Не боись, – отмахнулся Лобов, – я разве зря на буксир мотался? Я только приплыл, рассказал, что произошло, как наш кэп сразу отправился вдогонку. Бросили плоты и догнали, конечно. Тот, капитан колёсника, поначалу отказывался акт подписывать. Лодка, говорит, у вас была раньше разбита. Струсил, сволочь, отвечать никому не хочется. А как, спрашиваем, ты разглядел это в тумане? Ну, мы с нашим кэпом ещё поднажали на него, да так, что он даже подмахнул списание леса на три пучка. И будку списали с запасным такелажем. А припугнули мы его тем, что сказали, будто тросом сгонщику ногу повредило. Или, говорим, акт о травматизме пишем, или акт о списании.
            – Честности вам не занимать, – проворчал Венька.
            – А разве честно баржу вести на длинном тросе по такому туману? – возмутился Лобов. – Да он радоваться должен, что обошлось без жертв. Его же за это засудить можно.
            Лобов хитро улыбнулся и добавил:
            – А нам за риск должно кое-что перепасть. Вот и считай, что в лотерею двести рублей выиграли. На шлюз придём, толкнём все: канаты, цепи, фонари. Нам они больше не понадобятся, а по акту всё списано.
            – Жулик ты, – констатировал Сизов.
            Лобов вскочил на ноги, с досадой махнул рукой и пошёл к своей будке. Уже оттуда он крикнул:
            – За чай спасибо, а за помощь, вот продам канаты, расплачусь.
            Сизов только поморщился. Лобов, в общем-то, нормальный парень, подумал он, но на деньгах просто помешан. Суетится, мелочится, выгадывает... Нельзя же так...
            Венька хотел было произнести это вслух, но сдержался. Зачем заводиться? Взрослого человека не перевоспитаешь.
            Облака плыли по небу в два слоя. Верхние, светлые, неторопливо, чуть заметно двигались навстречу. Нижние, грязно-серые, с лохматыми краями, стремительно неслись наискось. Сильный ветер гнал волну, вода плескалась по оплотинам и между пучков.
            Река начала сужаться, ближе подступили берега, но в свете хмурого дня краски были блёклыми. Стало заметнее движение плотов. А через несколько часов показался шлюз.
            Буксир поджал гонки к косе, облицованной бетонными плитами. Здесь чалиться пришлось к чугунным тумбам, которые с равными промежутками были установлены по гребню косы. Когда они с Лобовым зачалились и вернулись к будками, к ним притарахтел буксир, и капитан в рупор крикнул:
            – Эй, братва, кончайте бездельничать. Если во второй секции не подтянете борткомплекты, я вас в шлюз не поведу.
            Оценив шутку капитана, Венька с Лобовым потащились на вторую секцию. Прошло больше часа, прежде чем они просмотрели и подтянули борткомплекты на всех пучках второй секции. Они по косе уже возвращались к будкам, когда вновь появился буксир. Не успели они присесть передохнуть, как капитан приказал им отчаливаться.
            Опять бегом бежали они по косе и отвязывали канаты от чугунных тумб, потом спускались к гонке и затаскивали канаты на брёвна, и вновь бежали к очередной чалке. Наконец, выбрана последняя чалка, и вскоре гонка нацелилась в створ шлюза.
            Впереди успел прошмыгнуть пассажирский теплоход. Он встал боком к выходным воротам шлюза, и теперь гонки, медленно по инерции вползая в створ, поджимали и теплоход, и буксир. Ни Сизову, ни Лобову, стоявшим каждый на своей стороне, не потребовалось даже работать багром. Гонки входили впритык, но спокойно. Брёвна оплотин мягко шелестели по стали ворот и по бетону стен.
            Когда ворота закрылись, напарники отправились на головку гонок, чтобы отработать выход из шлюза. Они успели добраться до первых пучков, а спуск ещё продолжался. Чёрные от влаги бетонные стены, покрытые неприятной зелёной слизью, поднимались всё выше и выше. Было полное ощущение, что гонки опускаются на дно огромного колодца. Далёкое серое небо превратилось в узкую полоску.
            Наконец, открылись высокие стальные ворота, и стало вновь светло. Теплоход вспенил зелёную воду и выскользнул наружу. Вслед за ним двинулся и буксир, выводя за собой гонки. Венька с Лобовым перебирались с пучка на пучок, наблюдая за выходом плота.
            – Какой огромный шлюз, – произнёс Венька, когда они оказались возле будок. – Какая уйма воды перекачивается.
            – Раньше тут несколько маленьких было, – пояснил Лобов. – А недавно этот построили. Сразу на восемнадцать метров опустились.
            Венька ещё раз оглянулся на шлюз. Но гонки уже отдалились, и шлюз уже не казался таким внушительным, как изнутри. Створки ворот уже закрывались, пряча за собой вошедшую внутрь самоходную баржу...
            Причалившись, Венька долго возился, готовя обед. Потом, поев щей с консервами, он вспомнил, что было бы неплохо сходить в диспетчерскую, узнать по поводу буксира, но уже стемнело, а значит, наведываться в диспетчерскую было поздно.
            Ещё засветло Венька заметил другие гонки на противоположном берегу. Теперь же в темноте там, где должны были быть гонки, светился огонь костра. Поэтому, наведя порядок вокруг будки и плеснув водой на кострище, Венька собрался навестить сгонщиков на том берегу. А вдруг там и Афоня? Было бы здорово опять встретиться. Впрочем, это означало бы, что здесь опять придётся ждать буксир. Конечно, не очень хотелось бы.
            Венька сел в лодку и, поминутно оглядываясь, чтобы не сбиться с направления, энергично заработал веслами.
            – Здравствуйте, – произнёс он, подходя к костру.
            – Здорово, – вразнобой откликнулось несколько голосов.
            – Привет, студент, – сказал Ван Данилыч, сидевший как всегда на чурбачке. – А твоего приятеля вчера ещё утянули. Не повезло тебе.
            – Ничего, в Москве встретимся, – отозвался Венька, присаживаясь неподалёку от костра, – а как с тягой? – поинтересовался он, поправляя на плече сбившуюся телогрейку, – что обещают в диспетчерской?
            – Да ночью обещали, большая тяга подойдёт, – сиплым голосом сообщил Митька, оказавшийся рядом с Венькой. – Сказали, что всех сегодня заберут. Вон, один буксир уже пришёл, – он махнул рукой в сторону огоньков, светившихся на рейде у диспетчерской. – Он сейчас нас с Фёдором заберёт.
            Венка принял предложенную кружку чая и, сдувая горячий пар, загляделся на яркие языки огня. Это хорошо, подумал он, что будет тяга. Значит, и мы здесь не засидимся.
            Вечер был холодный. Поэтому тепло, струившееся от огня, казалось особенно приятным. Непроглядная темнота окружала костёр, только слева вдали светилась группа огоньков, удвоенная спокойной водой, это бодрствовал дежурный в диспетчерской. Разговор, прерванный появлением Веньки, не возобновлялся. Впрочем, возможно, что общего разговора в этот раз и не было. Мужики коротали время вместе, изредка бурча что-то неразличимое соседу.
            Митька поднялся на ноги и вдруг, притоптывая возле Веньки, сипло пропел:
            – Ай, Семёновна, ты встречай меня,
               Станет эта ночь горячей огня.
            – Ты чего это? – удивился Никифорыч, сидевший напротив.
            – А наш буксир пошёл, – засмеялся Митька, – так что, покедова. Федька, пошли, отчаливаться пора, – скомандовал он напарнику.
            Среди огоньков у диспетчерской выделилась подвижная группа из пяти огоньков и неторопливо двинулась в сторону. Теперь и Венька понял, что это буксир. Ребята исчезли в темноте, и сиплый голос Митьки, удаляясь, ещё раз пропел:
            – Ай, Семёновна, баба тучная,
               Знать, дождалася свого случая.
            Когда-то давно, когда Венька был маленьким, мама вывозила его на лето в деревню. Неподалёку от дома, где они снимали комнату, по вечерам молодежь собиралась на гулянку. Обычно танцевали под гармошку, но иногда пели. Августовские вечера ранние. Вот и пользовался Венька тем, что мама ещё не отправляла его спать, прошмыгивал за калитку и вместе с деревенской ребятнёй толокся возле вытоптанного пятачка, на котором танцевали парни с девушками.
            Однажды на этом пятачке неожиданно появился Авдей-непутёвый. Почему его так звали, Венька не знал, но знал он, что жил Авдей-непутёвый один в маленькой, вросшей в землю избушке, что стояла у околицы на самом краю деревни.
            Две примечательных особенности было у этого Авдея-непутёвого: первая, это его рост, он был головы на две ниже самого маленького мужика в деревне. Почти лилипут. А вторая была связана с тем, что Авдей-непутёвый пас деревенское стадо, и потому в руках его постоянно был длиннющий кнут. Деревенские ребята предупреждали, что надо остерегаться пастуха. Но дважды Венька забывал об этом, проходя мимо стада, и дважды после этого на его икрах вспыхивали багровые рубцы от кнута сердитого Авдея-непутёвого.
            Тогда мама, смазывая рубцы зелёнкой, глубокомысленно заметила, что мужчины маленького роста очень часто бывают злыми. А когда Венька испугался за свой маленький рост, она его успокоила, что у него ещё всё впереди. Когда же Венька захотел узнать, почему маленькие мужчины бывают злыми, мама уклонилась от ответа.
            Но в тот раз, когда Авдей-непутевый появился не пятачке среди танцующих, он улыбался. Он вышел в круг и скомандовал гармонисту: "Семёновну!" А, когда тот заиграл, Авдей-непутёвый запел. Он стоял на месте и притоптывал одной ногой – танцевал. И почему-то тогда Веньке стало жаль его. Может быть, оттого, что все посмеивались над Авдеем-непутёвым. А он, ничего не замечая, пел, из его глаз текли пьяные слезы, губы улыбались, а он пел... и танцевал.
            Допев, он остановился, посмотрел снизу вверх на смеющихся девушек и парней, грязно выругался и зашагал на околицу к своей избушке. Слов того, что пел Авдей-непутёвый, Венька не запомнил, но мелодия была простой и не раз всплывала в его сознании.
            Вот и теперь эту мелодию напевал Митька, радостно удалявшийся вместе с Фёдором на свою гонку.
            Венька ещё посидел немного, но общего разговора не завязывалось. Мужики молчали, думая о своём. Отсюда до Череповца оставалось дня два пути. Венька поедет в свою Москву. А мужики на попутном катере опять отправятся на запань и вновь в сплав-конторе получат гонки. И до конца сезона, до холодов успеют сходить ещё пару раз. И только после этого начнется длинная зима.



  16.

            А утром и за ними пришёл буксир.
            Венька с Лобовым быстро отчалились, а потом разошлись по своим будкам досыпать. Хмурое осеннее небо весьма этому способствовало. Однако, забравшись на сено, Сизов понял, что сон прошёл. Ещё одна ночь в этой будке, а там – домой, радостно подумал Венька.
            Вот уже больше недели, как он попал в круговорот различных событий, которые требовали его активного участия в них. Всё, что происходило с ним прежде, в Москве, ни в какое сравнение не могло идти с нынешней ситуацией. Ещё недавно любое событие происходило как бы само собой, не требуя от Веньки ни решений, ни действий, можно было немного полениться, потянуться, поразмышлять на любой предмет и только потом, если уж очень поджимало, приступать к действию. Теперь же приходилось быть постоянно настороже, требовалось быть постоянно собранным, успевать подумать обо всём, всё предусмотреть и всё надуманное сделать.
            Это, конечно, не то чтобы угнетало Сизова, но вызывало в нём какое-то необычное чувство усталости. Но пока он с этой усталостью успешно боролся. И даже, несмотря на усталость, это состояние ему нравилось. Почему? Наверное, потому, что всё это он делал самостоятельно: и принимал решения, и выполнял их. И если что-то не удавалось, то винить было некого, кроме самого себя.
            Незаметно мысли Веньки вернулись к Кате. Он снова начал представлять, что мог бы сделать, и как повернулись бы события, если бы ему удалось хотя бы ещё раз пообщаться с девушкой.
            Знал он за собой эту слабость – помечтать, "поманиловаться". То есть сесть, расслабиться и дать волю воображению. Как легко мысленно совершать героические поступки! Что там Манилов со своим мостом? Венька совершал открытия, за которые его тут же избирали в академики, писал романы, которыми зачитывалась вся страна, походя доказывал знаменитую теорему Ферма. Потом спасал Катю от преступников, и это убеждало её, что на Веньку можно положиться, а потом она понимала, что полюбила его...
            Время в таких пустых мечтаниях проходило быстро и незаметно. Впрочем, это были не мечты. Это было живое кино. Главным героем был он сам. А события неслись с потрясающей быстротой, непредсказуемые, нелогичные, сцепленные в последовательность какими-то незначительными общими деталями. Выныривая из них на мгновение, Венька не мог воспроизвести в точности всю последовательность увиденного. Это было своего рода наркоманией, но, Боже, как же трудно было от этого удержаться.
            Когда-то Венька вычитал, что медики вживили в мозг крысы электрод и подключили к нему кнопку, нажимая которую можно было раздражать "центр удовольствия". Так вот, крыса сдохла от голода, до последнего мгновения нажимая эту кнопку. Жажда удовольствия оказалась сильнее чувства голода.
            Проводя часы в эйфории, Венька потом, очнувшись, испытывал какое-то чувство вины. Уж лучше бы занимался каким-либо делом. Но это были запоздалые раскаянья после, а удержаться до ему пока не удавалось. Слишком велик был соблазн испытать радость, а он действительно испытывал радость от своих "манилований"...
            Весь вечер и следующий день пролетели незаметно. Какая-то временность, мгновенность висела над всем окружающим. Летящие облака, кустарник, сбегающий с пологого берега, и сами берега сузившейся реки, всё это тоже понимало свою суть в том, чтобы промелькнуть перед Венькой и навсегда исчезнуть. Но Венка ничего не видел. Вернее, он видел, но ничто не затрагивало его, не оставляло отпечатка в памяти. В нём нарастало нетерпение. В нём возродилось желание побыстрей оказаться дома. Чем ближе к завершению был путь, тем невыносимей он делался. Веньке надоела не будка, не пучки брёвен, не унылая коричневая вода, не сизые облака, ему надоело всё. Всё вместе. И главное – тягучие минуты почти стоящего на месте времени.

            В Череповец прибыли ночью. В полусонном состоянии Венька вылез из будки и начал чалиться. В темноте вокруг светилось множество далёких огней. Это говорило о большом городе. Венька понял, что уже отвык от такого скопления огней. Каждый огонёк испускал пять-шесть лучиков, и при движении эти лучики крутились, словно фантастические колёса.
            Мигнул на прощание луч прожектора, коротко взвыла сирена. Двигатель взревел, набирая обороты, и буксир устремился прочь от гонки. На его мачте погасли три огонька...

                * * *
            На следующее утро Венька проснулся рано. Его разбудили какие-то женщины, которые в халатах грязно-серого цвета бродили по гонкам и громко переговаривались. Рядом с ними был Лобов. Он посмеивался вместе с ними, что-то объяснял им, передавал какие-то бумаги. Вскоре он вернулся к своей будке, вытащил рюкзак и, вскинув его на плечо, двинулся на берег.
            Женщины занялись Венькиной гонкой. Они пересчитывали борткомплекты, цепи, канаты – всё, весь, так называемый, такелаж. В конце концов, они вручили Веньке квиточек, с которым он должен был идти в бухгалтерию за расчётом.
            Когда он подошёл к зданию конторы, Лобов уже сидел на крыльце.
            – Погоди, – остановил он Веньку. – Мы тут подзаработали с тобой. Я прикинул, тебе причитается пятьдесят пять рублей. На вот. А то, небось, скажешь, что я тебя обжулил.
            Он протянул Веньке деньги. Тот остановился и, помолчав, произнёс:
            – Слушай, Лобов, я тебе уже всё сказал по этому поводу.
            – Как знаешь. Я хотел по честному.
            – А ты можешь? – хмыкнул Венька.
            Лобов небрежно сунул деньги в карман и проворчал:
            – Наше дело – предложить, ваше дело – отказаться.
            В конторе Веньке пришлось ждать. Бухгалтер куда-то вышел. Сизов вернулся на крыльцо и сел на лавочку. Перед ним простирался залив. Берега его были завалены штабелями брёвен. По воде в несколько рядов тянулись гонки. Прямо-таки бревенчатое море.
            Появившийся бухгалтер сделал какие-то записи в своей книге, что-то отметил в Венькиной расчётной книжке. И вскоре в кассе Веньке вручили сто три рубля и тридцать семь копеек.
            Выйдя за ворота конторы, Венька оглянулся. Сбоку, на заборе, висел щит, на котором серел знакомый лозунг: "Кадры решают всё!"
            Что бы такое решить? – подумал Венька.
            Ему было радостно. Все его мытарства остались позади. Теперь, когда он одолел все трудности и выстоял, теперь всё предстоящее должно было быть только прекрасным.
            Он двигался словно пьяный. Его поражали автобусы, машины и многолюдье. Он не подозревал, что за месяц, проведённый в поселке, и за неделю, проведённую на гонке, он так отвык от городской жизни. В каком-то тумане брёл он по городу, по совету прохожих садился в трамвай, доезжал, опять-таки по совету пассажиров, до какой-то столовой, где завтракал или обедал, вновь забирался в трамвай и ехал на вокзал, смотрел в окно на проплывающие мимо розовые городские корпуса, на тёмные клубы дыма, вьющиеся над металлургическим комбинатом, потом на вокзале покупал билеты и ждал, наконец, часа, когда можно будет погрузиться в вагон, а там – спать, спать и спать до самой Москвы.
            Когда объявили посадку, Венька едва ли не первым забрался в вагон и, найдя своё место, устало завалился на вторую полку. Ему немного не верилось, что он уже находится на пути к дому. Сейчас поезд тронется и расстояние до дома начнёт сокращаться в десять, а то и в двадцать раз быстрее, чем тогда, когда он плыл на плоту. Вагон дёрнуло, и Венька понял, что этот миг уже настал.
            Сизов почти сразу заснул. За последнее время он отвык от быстрой смены впечатлений. Суета сегодняшнего дня после замедленного течения времени на гонке утомила его, и даже радостное возбуждение, сопровождавшее его в течение дня, угасло. Ему не мешали голоса пассажиров, устроившихся в купе за трапезой. Только через два часа он проснулся и, услышав голос проводницы, предлагавшей чай, слез с верхней полки.
            Чай показался ему вкусным, и он отправился к проводнице за вторым стаканом, не подозревая, какое невероятное событие готовит ему случай. Жизненный опыт учит нас не рассчитывать на благосклонность судьбы. Но иногда, словно подшучивая над нами, судьба дарит нам то, на что мы даже не смели надеяться…
            Пассажиров в плацкартном вагоне было немного. В некоторых купе сидело по два, по три человека. Венька шёл со стаканом по проходу и поглядывал на попутчиков. В очередном купе он увидел двух женщин в тёмных платьях, сидевших на нижней полке. Пожилая женщина в чёрном платке сидела, опершись двумя руками на столик и удерживая ладонями голову. Проходя мимо женщин, Сизов искоса глянул в их сторону, и неожиданно в одной из женщин он узнал Катю...
            Венька остановился в проходе и замер, он едва не уронил стакан. У него перехватило дыхание. Несколько мгновений он не мог пошевельнуться. Наконец он судорожно вздохнул, и в этот миг Катя подняла глаза и посмотрела на него. Взгляд Кати был печален. Венька молчал, не зная, что сказать.
            – Мама, я сейчас приду, – произнесла Катя, поворачиваясь к пожилой женщине, но та даже не пошевелилась.
            Девушка поднялась, вышла из купе и, пройдя немного по проходу, присела на свободное боковое сиденье. Венька последовал за Катей и сел напротив неё.
            – Здравствуйте, Катя, – запинаясь, произнёс он.
            – Здравствуйте, – еле слышно отозвалась девушка.
            – Что случилось? Куда вы едете? – начал приходить в себя Венька.
            – У мамы брат умер. Мы едем на похороны.
            – Ой, – покачал головой Венька.
            Ему хотелось взять Катю за руки и сказать ей какие-то тёплые утешающие слова, но он побоялся обидеть девушку своим неловким движением. Он видел Катину печаль, но все слова соболезнования казались ему банальными, он не осмелился произнести их вслух. Венка понимал, что время уходит, что Катя может сейчас подняться и вернуться к матери, и тогда уже ничего не исправишь, не вернёшь.
            – Катенька, я очень вам сочувствую, – с трудом произнёс он эти казавшиеся ему фальшивыми слова.
            – Спасибо, – отозвалась девушка.
            – Знаете, я очень много думал о вас, – продолжил Венька.
            Катя промолчала, но вопросительно посмотрела на него.
            – Я понимаю, сейчас, может быть, это не вовремя. Но я думал о.. о вашем творчестве. Вам обязательно надо учиться. У вас талант. Вам надо ехать в Москву.
            Катя слабо улыбнулась.
            – Может быть, когда-нибудь потом.
            – Нет, нет. Это откладывать нельзя, – настаивал Венька.
            – Теперь всё станет труднее, – вздохнула девушка. – Дядя иногда приезжал к нам. Он умел и отчима убедить, и маму уговорить. Но теперь его больше нет....
            Катя замолчала, а Венька почувствовал такую нежность к девушке, что на глаза едва не навернулись слёзы.
            – Расскажите о своём отце? – попросил он.
            – Да я почти ничего и не знаю, – вновь вздохнула Катя. – Мне же было всего шесть лет, когда он погиб. Я его почти не помню.
            Девушка помолчала и, промокнув согнутым пальцем уголки глаз, тихо продолжила:
            – Я помню его всегда весёлым. Весёлым и добрым... Все любили его... А он любил маму. Он её звал: миленький мой Антон. Маму зовут Антониной, но он всегда её Антоном звал... Папа тогда друга спасал. Тот с мостков у шлюза упал, вот папа и прыгнул за ним. А тут насосы включились. Папа дядьку Фёдора успел вытолкнуть, а самого затянуло... А главное – в тот день мамина смена была, и насосы на шлюзе она сама включала...
            – Господи, – чуть слышно воскликнул Венька, – представляю, какой ужас она пережила.
            – Тогда мама за одну ночь поседела. С тех пор косынку не снимает.
            И тут Венька вдруг вспомнил деревенскую старуху, сидевшую на скамейке у забора. Старуха тогда что-то бормотала про пьяных дружков. А тут всё гораздо страшнее.
            – Я, конечно, понимаю, что мамина смена тут не при чём. Но маму не переубедишь, что виноватых нет. Сплошная случайность... Дядя Фёдор – инвалид. Он в войну вместе с папой воевал. У него вместо ноги – протез. Он потому и упал. Они шли с похорон. Ещё одного своего друга похоронили. Там немного выпили. Вот дядька Фёдор и оступился. Главное, если бы они рядом шли, папа удержал бы его, но между ними шёл Сергей Матвеевич. Он, хоть и моложе тогда был, но всё равно слишком слабый. И сам не удержал, и папе помешал...
            Некоторое время Катя молчала, и Венька почти не дышал, опасаясь спугнуть ту доверительность, которая возникла в их беседе. Потом девушка вздохнула и снова заговорила:
            – Семь лет мы жили с мамой вдвоём. Пока папа был жив, мы хорошо жили… А тут тяжело, конечно, стало. Мама долго плакала по вечерам, убийца я, говорит, сама своё счастье порушила. Потом немного утихла, но стала какая-то увядшая... А много позже в посёлке появился Демид Гиталович, но его сразу прозвали Демидкой. Важничает, хвастается... Его, мол, все уважали на рыбоконсервном комбинате. А я возьми, да скажи, а чего же вы оттуда уехали? Может, вас выгнали? Как он подскочил тогда? Красный стал. Ты, говорит, малёк, не заговаривайся, а то не посмотрю на возраст... А потом, уже позже, мама меня спрашивает, не буду ли я против, если она мне нового папу найдет. Я сказала, что отец у меня один и других мне не надо. А если она хочет замуж, то я могу отправиться в интернат. Мы тогда впервые поссорились... Но это уже неинтересно...
            Катя умолкла, а Венька смотрел на неё влюблёнными глазами и думал, за что этой прекрасной девушке, сидящей сейчас перед ним, достались в жизни такие тягости. В чём она провинилась перед судьбой?
            – Катенька, – осмелев, заговорил он, – мне очень хочется вам помочь. Я готов сделать всё, что в моих силах. И вообще, если вам что-то понадобится, вы можете на меня рассчитывать.
            – Спасибо, – кивнула Катя. – Я только не знаю, как вас звать.
            – Вот дурак, – спохватился Венька. – Я к вам по имени обращаюсь, а сам представиться забыл. Ну, я даю. Зовут меня Веня, Вениамин, а фамилия – Сизов.
            – Красивое у вас имя, – улыбнулась Катя. – Вениамин.
            – Катя, – послышалось вдруг в проходе.
            Венька оглянулся и увидел мать Кати, стоящую неподалёку.
            – Катерина, нам пора собираться.
            Катя встала.
            – Как собираться? – удивился Венька. – Разве вы едете не до Москвы?
            – Нет, нам сейчас выходить, – ответила девушка. – До свидания.
            Венька от неожиданности растерялся и молча смотрел, как Катя удаляется по проходу. Что делать? Надо что-то придумать! Сейчас Катя выйдет из вагона, и тогда они уже больше не встретятся, даже не напишут друг другу. И тут Венька вскочил с места. Он бросился к проводнице и едва не напугал её, ворвавшись к ней в купе с безумными глазами и потребовав листок бумаги и карандаш. Когда карандаш и бумага нашлись, он так же стремительно выскочил в проход вагона и бегом добежал до Катиного купе, но женщин там не было. Поезд уже остановился.
            Прежний Венька почувствовал бы слабость в ногах и опустился бы на нижнюю полку, по-мазохистски наслаждаясь своим отчаяньем, с печальной обречённостью воспринимая удар судьбы. Но теперь он сам себя не узнавал. Пробежав по проходу в тамбур, Венька спрыгнул из вагона.
            – Вы куда? – послышался голос проводницы, – стоянка две минуты. Сейчас уже отправляемся.
            Но Венька не слышал её. Он увидел две женские фигуры в тёмных платьях, удаляющиеся по перрону, и бросился вслед за ними. Он ещё не добежал, когда Катя оглянулась. И это прибавило ему сил. Задыхаясь, остановился он перед девушкой и, с трудом переводя дыхание, проговорил, протягивая ей листок бумаги:
            – Здесь мой адрес, напишите мне.
            Катя взяла протянутый ей листок, она хотела что-то сказать, но глаза её вдруг испуганно округлились.
            – Ваш поезд уходит, – воскликнула она.
            Венька оглянулся и, увидев проводницу, машущую ему рукой из набирающего скорость вагона, шагнул к поезду. Но на полпути он оглянулся.
            – Вы напишите? – громко спросил он Катю.
            Девушка молча кивнула, и Венька побежал к вагону.
            Вскочив на подножку, он оглянулся, но проплывающий мимо газетный киоск закрыл ему обзор и он не увидел женских фигур на перроне. Но всё равно на сердце было радостно.
            Ночью он долго лежал на своей полке, устремив взгляд в никуда. Но всяких "манилований" не было. Он просто ещё и ещё раз вспоминал разговор с Катей и те мгновения, когда он встречался с нею в поселке. Он вспоминал её глаза, лицо, руки, волосы, и мысленно любовался ею. И ещё он надеялся, что Катя обязательно ему напишет.
            А потом он заснул...




                К  О  Н  Е  Ц





.