Спрашивая себя позже, зачем я зашел в кафе, я не находил определенного ответа. Пожалуй, виновато было лето, манящее теплом и вечером, динамика людей, что двигались в сумерках, ища что-то или кого-то среди окружающего. Виновата была пульсация неуемной внутренней дрожи, возникающая в такие моменты жизни и влекущая за собой картины прошлого, что заслоняют сознание и попутно смещают, а то и вовсе стирают границы, начертанные привычным общественным расписанием. В конце концов, это был мой родной город, и я бродил в нем так же одиноко, как и в детстве. Конечно, это нельзя было назвать меланхолией или, тем более, ностальгией, но непременно присутствовало растворение, спокойный распад личности; я поминутно встречал самого себя в тех или иных местах разбросавшейся в физическом пространстве памяти. Так я брел, а точнее, меня подталкивало неспешным потоком разогретого за день воздуха по неторопливым улицам, мимо замерших деревьев, мимо распростертых ароматов, столь свежих здесь благодаря зелени и дыханию озера. Иногда казалось, что ситуация чересчур усугубилась, время утеряло характеристики, и небрежная игра ощущений уже превратила меня в далекого стороннего наблюдателя, а смутную распыленность, для приличия обтянутую телесной оболочкой, отправила в плавание по безмятежному морю, и к скрипучим веслам лодки пилигрима ластились ветвистые, тонкие водоросли чуждых вод.
Да, я бывал раньше в этом кафе, типичном заведении в центре небольшого города, улегшемуся вдоль улицы. Со столиками, никнувшими к окнам, с молоденькими старательными официантками, со стандартным меню, неуклюже в целях оригинальности апеллирующему к традиционной культуре и быту нашего региона. При всем при том присутствовало минималистское оформление, мертвый пластик сидений, черные дыры фотографий, нездоровая краснота стен. Словом, это было обычное кафе.
Возможно, я почувствовал, что выпадаю из грядущего ночного ритма, и что для предстоящего человеческого спектакля у меня нет ни подходящей маски, ни нужного актерского вдохновения. Возможно, это немного смутило меня, выбило из колеи. Возможно, я решил сохранить себя. Возможно, потому я, в какой-то мере алогично, и вплыл в пустующее заведение - алогично, ибо состояние вечера и, как ни прискорбно, обычных денег, все же предлагали иные пути.
Приняв форму стула у окна, я заказал пива. Глядя наружу сквозь стекло, я, конечно, не мог не проникнуться парадоксом, что испытывает разумная рыба, зрящая из аквариума скорбную жизнь внешних обитателей. Течение жизни неторопливо двигалось мимо моего взгляда, со всей своей непосредственностью и мелким сором, и, оказавшись в таком положении, я поневоле стал ощущать в себе ростки давнего вопроса: когда же я вышел из этого течения, да и был ли я в нем?
- Нам нужно познакомиться, - услышал я.
Оторвав взгляд от улицы, я перевел его на стоявшую рядом девушку.
Сейчас, когда все позади, я нередко возвращаюсь мыслью к этому моменту, но не могу различить каких-либо структур, функциональных опор механизма, движение которых определяло тогдашний ход событий. Схемы рассыпАлись, сценарии оставались на бумаге, продюсеры разводили руками, а режиссер, заваривший всю кашу, спокойно хлебал коньяк в какой-нибудь небесной канцелярии и при этом, небось, хихикал. Потому я все больше склоняюсь к принятию того факта, что зачастую, безо всяких конкретных причин, мы оказываемся в ситуациях, воспринимать кои адекватно не способны, ибо сама способность восприятия шаловливо варьируется, воображение в удивленье разевает рот, – и нет здесь, увы, закона, да и хорошо – пусть цветы сами выбирают себе цвета, а актеры, усевшись на сцене, будут излагать свои мнения по поводу отвратительного представления, разыгрываемого в креслах, кои веселый постановщик обозначил как “зрительские”.
Да и скорее всего, бледные срывы и несчастья, плаксивые слезы и убогие черты межличностных контактов чаще всего и возникают из-за суетливого отторжения легкого волшебства, из-за оголтелого стремления сдать маленького принца в детдом, а в светлую страну солнечных зайчиков с длинными ушами отправить охотников смысла. Потому-то серьезный человек и несет чемодан, приговаривая, что несет в нем здравое социальное счастье, заслуженное кропотливым трудом на благо общества; и ничего ему не остается, как рыдать, проклинать и называть все сумасшествием, когда чемодан вдруг подпрыгивает, вырывается из руки, разрывается от бушующей в нем силы и выскакивает из него стройная, златокудрая нимфа с невнятными грязными свертками за спиной и горящими глазами. А через час к хладнокровному, невесть откуда взявшемуся синему солнцу улетает женская фигурка на громадных, переливающихся блеском крыльях, а человек, подобрав искореженный чемодан, упрямо идет дальше, старательно думая о переутомлении, доводящем до галлюцинаций.
Так я, созерцая стоявшую передо мной девушку, был на благо лишен зрения, называемого “здравым смыслом” или, проще говоря, был вырван из обыденности, став на время наблюдателем таковой. Конечно, первой реакцией было стандартное “ошибка - проститутка – разводка – пьяная”, однако сей комплекс не мог поколебать сонного строя моего существования. Единственное, что могло бы разрушить картинку, это раздражение от навязчивости. Но раздражения не возникло. Тому было несколько причин. Первое – невозмутимая естественность поведения.
- С чего вы взяли?
В ответ она уселась напротив, открыла сумочку, вытащила зеркальце, внимательно что-то рассмотрела в нем, пробормотав: “не отнят божий подарок”, убрала зеркальце назад, повесила сумочку на спинку сиденья и решительно взяла меню.
- Терпеть не могу пиво. А хорошего вина здесь нет. О подобающем шампанском, пригодном для роз, я молчу. Пожалуй, это, - она развернула меню, указывая пальчиком на выбранную строку.
Цена напитка разрушала мои дальнейшие алкогольные планы, но важным было другое. Ничего не изменилось, я по-прежнему был окружен дымкой спокойных видений, и события развивались так, как они только и могли. Мне казалось - эта встреча уже происходила, но когда и при каких обстоятельствах – я не помнил. Рассудок не может помнить все, оставляя сию прерогативу сердцу, хотя деятельность последнего зачастую сопряжена с печалью и другими разновидностями чистой грусти, что подвластны алхимии души.
Итак, все компоненты остались на своих местах. Жизнь текла мимо, мы сидели в кафе. Мы приятно и расплывчато познакомились, обменялись именами, поговорили, стали встречаться. Роман этот, если можно так его назвать, продлился три месяца. После он исчерпал себя, и она пришла ко мне, чтобы забрать побрякушку, каковая всегда служит предлогом для последнего разговора.
За время наших недолгих отношений у меня не раз возникали мысли о “втором шансе” – затертом, пошловатом выражении, характеризующем не то дух ослепшей надежды, не то оправдание отчаянному цинизму. Часто я поддавался бесполезным занятиям дурного саморазъедания, представляя, что могло быть, повстречай я такую девушку лет на пять раньше. Увы, но по всем показателям наше общение приближалось к экзотике идеала. То, что поразило меня с первого взгляда – отсутствие фальши – осталось в ней, и она действительно была мне интересна. Она не умела вставать в картонную позу, но обладала позицией, сочетающей искренность и ум – убийственный коктейль! Она думала о том, чего я не мог даже представить. Она приоткрывала мне новые горизонты. И не пыталась встречаться со мной во время моих приступов депрессии – качество, неоценимое для женщины. Все, повторюсь, приближалось к идеалу. Но я был равнодушен.
- Начинают опадать листья, а мне сегодня 21 год, - сказала она.
- День рождения? – отвлекся я от клавиатуры.
- Нет, конец цикла, - ответила она. – Начало нового этапа. Праздник. День, как праздник. Это единственное, что утешает.
- Твоя заколка на полке, - сказал я.
- Знаешь, до встречи с тобой я знала, что чувство можно отвергнуть, можно не заметить, можно недооценить, но то, что его можно аннигилировать – стало для меня открытием.
- Физика любви.
- Ты по форме - как чеховский интеллигент, - улыбнулась она. – Но без его благородства и принципиальности. А значит – ни на что не пригодный.
- Ну почему? – вздохнул я. – Аннигилятор. Может, кому-нибудь сгожусь.
- Я уже сама ни во что не верю, - рассмеялась она. – Мы с тобой так, разговариваем, как старые соседи через забор.
- Определенный период зрелости, - произнес я. – Скажи, о чем ты все-таки мечтаешь?
- Мне все-таки кажется, что ты меня любишь, просто не знаешь.
- Неужели?
- Да. Это знание сложнее, чем Гуссерль. Потому, спасибо.
- Чем дольше мы общаемся, тем меньше могу тебя видеть, - сказал я. – Лучше уж было тебя совсем не встречать, чем выступать поругателем счастья.
- Ты не прав. Просто слишком хочешь дойти во всем до крайней сути. Это невозможно. А я мечтаю… - она задумалась. – Я хочу видеть летящих фламинго и чувствовать ветер, который живет над плато Патагонии. Там простое время и открытые пространства. Когда человек грустит, он должен ехать в Патагонию.
- Ты будешь там, - сказал я. – А я хочу в Норвегию, на север, увидеть фьорды. Земля мала для двух людей.
Она ушла. Я подошел к окну и посмотрел на темную, наполненную бликами случайного света осеннюю улицу. Она вышла из подъезда и зачем-то остановилась, взглянув на мое окно. Ветер раздувал полы пальто, она стаскивала с левой руки неправильную перчатку. “Да не стой ты так, холодно”, - с досадой подумал я. Задернул занавеску, кинул попавшийся под руки пыльный томик Гуссерля на диван, к валявшимся там в беспорядке сборникам стихов. Всё, хватит. Прошел на кухню, извлек из холодильника бутылку пива и, вернувшись в комнату, развалился в кресле. Голова гудела. Но по крайней мере я теперь точно знал, что чуда, и даже его принятия, мало, – надо, чтобы чудесное оставалось таковым, чтобы душа постоянно сладостно сжималась в комок, иначе ангелы начнут торговать картошкой на базарах. Но быть все время ребенком невозможно. Это неразрешимая дилемма. Мне предстояла пустота вечера и алкоголь. Возможно, это поможет мне увидеть, как волны океана разбиваются о берега Патагонии.