Ведь "жизнь" с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить…
Степан Щипачёв
Иван Павлович Ошмарин прожил интересную, богатую событиями жизнь. Всего повидал, посадил не одно дерево, построил не один дом и воспитал пять дочерей. С одной единственной женой прожил больше пятидесяти лет.
Две первые дочери и два сына умерли маленькими в начале их совместной жизни. А сына он очень хотел иметь, как подспорье в работе, – не сбылась мечта. Но и дочери не подкачали - умные уродились, продлили его род. При жизни Иван Павлович относился к смерти философски: все в конце концов умирают.
После шестидесятилетия на семейных праздничных застольях он, бывало, говорил стихами, словами из песен, философствовал:
- Я умру, обо мне не плачьте сильно! Не бегайте на кладбище попусту! «Все в землю ляжем, всё прахом будет».
Я жил–не тужил - наслаждался жизнью – и вам также советую. Любил я женщин многих, и они мне отвечали взаимностью. Задача любого мужчины продлевать род… Когда я умру, мимо гроба пройдёт красивая женщина - я обязательно глаз открою и подмигну ей. А уж если она меня и поцелует на прощание, то я и ножкой от радости дрыгну.
- Перестань молоть чепуху! Праздник – а ты о смерти… Нечего переливать из пустого в порожнее! Лучше уж пой! – это жена Зинаида Григорьевна не хотела слушать о плохом, о грустном.
- А что? Разве я не прав? И верно: жизнь, как песня: то весёлая, то печальная – полосами – но всегда один финал – очень короткая; сколько бы ты её ни пел, она быстро заканчивается. Жизнь – суета сует. И куда торопимся, куда спешим? – так рассуждал Иван Павлович, пока был здоров.
Но последние пять лет, после семидесятилетия его замучило высокое давление – никуда не выходил, а всё больше днём лежал да спал, а ночью читал книги. Тогда каждодневные таблетки не пили, да он и не знал о давлении.
И только за месяц-другой до смерти зять-врач смерил давление - а у него за двести сорок. Оттого он и лез на стенки, ставил стул на стол и там под самой лампочкой читал свои книги. От него уж и книги прятали.
Он, бывало, раньше учебник политэкономии, философии или педагогики за одну ночь прочитывал. А потом самоутверждался перед дочерьми хорошей памятью. Очень плохо ему было только с неделю, и Иван Павлович, никогда не лечивший даже зубы, не лежавший ни разу в больнице, жаловался, что зять-врач не умеет делать уколы. Его лечение началось с самого болезненного укола – магнезии - кто этого не знает теперь?
В день смерти утром Иван Павлович без чьей – либо помощи пришёл на кухню к столу, съел маленькое блюдце творогу с сахаром и сметаной, сказал: «Надо бы сходить на кладбище, в церковь - взять у смерти и Бога отсрочку» и пошёл в маленькую комнатку полежать, захрапел да больше и не проснулся.
Единственной свидетельницей его смерти стала чёрная с белым подбрюшьем и белыми лапками короткошёрстная кошка. Она жила уже двенадцать лет в семье и старилась вместе с хозяином. Кошка Мурка всё время спала с Иваном Павловичем: он был небрезгливым, а кошка грела.
Иван Павлович никогда её не гладил, не разговаривал с ней, но и не прогонял с кровати. У них установилась взаимная симпатия. Говорят в народе: если молодой человек кошку любит, то и тёща будет его уважать. Так и было: тёща часто гостила у зятя.
Зинаида Григорьевна тоже любила кошку, кормила, но она же и воспитывала её, держала в строгости, чтобы та не лазила по столам. «Любовь афишировать нечего, разводить пуси – буси. Кому надо, тот почувствует симпатию», - полагала она.
Зато, когда хозяйка уходила в магазин с бидончиком за молоком, то Мурка шла по штакетнику забора до самого моста речки, провожая кормилицу, затем садилась на последний столбик огорода и ждала её возвращения. Раньше бегала в сарай к корове, ждала молока. Очень сообразительной была Мурка!
… После смерти отца по телеграммам приехали и прилетели все отпрыски. В марте в избе холод собачий – нетоплено – из-за покойника, так как тот в большой комнате на столе лежал, а не в морге.
Зинаида Григорьевна спала на холодной, два дня нетопленной печке, спустилась вниз вся скукоженная, скрюченная, отвечала автоматически, кормила приехавших, не плакала, а всё делала молча.
Она потом осознает, что случилось, и зарыдает со всей мочи, запричитает в три голоса от тоски и скорби в сарае, что полдома отвалилось, так что соседи будут ходить ночевать, чтобы она на себя руки не наложила. Раньше в избе было так шумно, а тут совсем опустеет. Одна будет – как перст…
За стол, когда приехали дети, мать не садилась и от горя не находила себе места. Вместе с ней не находила себе места и Мурка: сходит в маленькую комнатку - нет хозяина - и назад. Хочет пройти в большую залу к Ивану Павловичу – не пускают.
Хозяйка всё время упреждала:
- Не впускайте её туда! Нельзя ей к нему!
Никто вопросов не задавал – все знали – так надо.
Кошка просилась, мяукала, хотя раньше от неё никто голоса не слыхал. Мурка постоянно сидела у закрытых дверей, не ела, не пила – всё ждала, когда откроют хоть небольшую щёлочку, а уж она пролезет.
Приходили все соседи и дальние родственники, а кошка всё сидела и ждала, ждала, ждала...
Народ так и шёл, и шёл попрощаться с хорошим человеком, не обидевшим и мухи. Когда повезли Ивана Павловича на кладбище, кошка исчезла, пропала на несколько дней - ушло тепло из дома.
Все любили «отца благочинного» - как его все называли по песне, которую он любил петь за столом: «Отец благочинный забрался в погреб винный и выпил на пятиалтынный приблизительно».
Его почитали и зятья за то, что тот не любил нагонять тоску и о горе пел с юмором, с нескрываемой иронией: «Гроб крышкой закроют, гвоздями забьют, селёдочкой закусят и водочкой запьют – с вином похоронят и с пьяным попом» и «Полно, брат-молодец, ты ведь не девица, пей, пой - тоска пройдёт!» или ещё с задором -«Петь будем и гулять будем, а смерть придёт – помирать будем».
Самая жизнерадостная, весёлая и разговорчивая из дочерей сказала на поминках:
- Вот ведь и не подмигнул и ногой не дрыгнул при виде молоденькой хорошенькой женщины, как обещал.
«Песня вся, песня вся, песня кончилася…» Пойте, пока поётся! Живите, пока живётся! Цените каждый прожитый день!
Кошку Мурку видел зять Альберт Иванович, одиноко и сиротливо сидевшей около холмика свежей земли... в великой скорби по ушедшему родному человеку. Ушло тепло из дома, её дома. А старое кладбище всего-то в двух шагах.