Та осень была похожа на эту, листья уже не радовали кислородом, осина под окном звенела монистами, солнце прощалось добрым теплом.
А день тогда выдался печальный, похоронный. Только я да ЕЁ племянник. Мы и знакомы с ним не были. Правда, у них дома я бывала, но с ним не встречалась, а Она часто о нём рассказывала, наверно, и он обо мне слышал. Ещё бы – я ведь была дочкой ЕЁ лучшей и единственной подруги, с которой - всю жизнь.
Племянник, и, правда, был чудаковат, это ещё Она говорила.
Такой большой, рыхлый, я рядом с ним, нет, меня просто за ним не видно было. Руки и ноги у него – ластами, спина, под зелёным когда-то пиджаком, морщилась одновременно со ртом, то недовольно-брезгливым, то сдержано-гневным, глаза – пронзающими точками то убивали наповал, и тогда я становилась просто истуканом и слова не могла вымолвить, то вызывали какое-то волнение и беспокойство, и тогда я начинала поправлять берет, завязывать и развязывать шарфик, поправлять очки. У него с собой был портфель, здоровый такой, сильно потрёпанный, замки которого, наверно, давно не работали, потому что верёвочка, нет, верёвка, которой он был завязан, была уже очень сильно измусолена. Но это бы всё ничего, самое плохое было то, не говоря, конечно, о причине нашей встречи, что он всё время на меня сердился, то почему я пришла раньше него, то зачем цветы принесла: “Тётка этого терпеть не могла”, то почему я ноги еле передвигаю, то почему иду слишком быстро. Я всё время молчала, потому что день был печальный, да и видела я его первый раз.
Конечно, кое-что я о нём знала. Например, что в детстве он сбежал из детского сада. Ему лет шесть было. Его отправили с детским садом на дачу в Быково, “Это счастье какое, с его лёгкими на сосновый воздух, у нас ведь улица вся серая – с одной стороны – Тормозной, с другой – Пищеконцентратный и машины, машины”, - говорила его мама. Пришла домой из своей типографии, чай пьет, а сама волнуется: как – то он там, он ведь домашний. Вдруг то ли стук в дверь, то ли скребётся кто-то. А это он – сынок её.
- Ты как, с кем?
А он только и ответил:
- Не понравилось.
И вот всю жизнь он так: сбежал из школы, из пионерского лагеря, из института, от девушки, нет, женат он не был, с работы.
Да, - говорит,- работа мне в тягость, я бы дома что-нибудь делал, а ездить куда-то, общаться, нет, увольте.
Стал он дома коробочки клеить для гомеопатических горошков – скучно. Чтоб заработать хоть сколько-нибудь, надо сиднем сидеть, полночь за полночь. Нет, он, конечно, клеил, но, сколько не сколько. Поклеит за большим столом, а потом уйдёт к себе в угол, знаете, раньше люди очень тесно жили, и чтобы выгородить себе для личной жизни какой-нибудь кусочек жилплощади, кто шкафами комнату перегораживал, кто какую-нибудь тряпку вешал, кто ширму приспосабливал. У него ширма была, синяя, а за ней топчан да столик, складной такой с зелёным сукном, ломберным называется, и вот за этим столиком он чем-то занимался, читал – то он на топчане, а на столе или писал, или в приёмнике волны какие-то ловил. Так вот и жил пока мать была жива.
А с тёткой он не ладил. Она ему всё выговаривала. Это как с детства пошло, так всю жизнь они как кошка с собакой.
Как, мол, тебе не стыдно.
А он одно только и знал:
- Молчи, тётка, не твоё дело.
Теперь вот у него ни матери, ни тётки, а я ни телефона его нового не знаю, ни адреса, да хоть бы и знала…