Задержав дыхание, молодой человек стоит, упершись руками в холодный фарфор грязно белой раковины, посреди просторной ванной комнаты, стены которой разделены на три широкие полосы из плиток белого, серого и чёрного цвета. В лёгких клубится влажный воздух, под лёгкими всё чаще стучится сердце. Его голова наклонена, в нескольких сантиметрах от его закрытых век из изогнутого блестящего крана брызжет холодная искрящаяся вода. Он выдыхает, за окном на сырой асфальт, измученный язвами засохших и почерневших жевательных резинок, падает лист каштана. Лист в центре своём зелёный, но его зелёные краски по краям обкусала жёлтая хрустящая тоска. Это осень.
А это ТТЛСД. Он набирает в сложенные ковшом ладони холодную воду и, прижав их основания ко лбу, выпускает влажный водопад на расслабленные мускулы лица. Привычным движением он закрывает кран, а с крыши дома спрыгивает чёрно-серая ворона, которая приземляется когтистыми лапами на бордюр и об его шершавую поверхность чешет свой клюв. Продрогшая от холода собака с острой мордой и комьями бурой вязкой грязи, запутавшейся в клоках грязно-бежевых волос, гавкая, прыгает в сторону бордюра. Её скучающие поблёкшие глаза обдувает ветер из-под крыльев вспорхнувшей птицы. Сейчас уже утро.
Одинокий человек бросает сырые сосиски в микроволновую печь с тонким слоем засохшего белого жира на стенках и садится за низкий деревянный стол на колесиках. В ожидании пронзительного писка, оповещающего о готовности блюда, он проводит обеими руками по своим волосам и пристально смотрит на ладони. Там их несколько, пять-шесть штук. Стряхнув их на пол, ТТЛСД пристально смотрит в мою сторону.
- Вот это встреча.
Его холодный голос встречает меня, замёрзшего, только что с улицы. Как провинившийся школьник, я сутулюсь и медленно подхожу к столу, накрытому клеёнкой с повторяющимся рисунком тыкв и яблок. Он приглашает меня сесть, я, отодвинув стул, присаживаюсь. Раздаётся пронзительный троекратный писк, не вставая со стула, ТТЛСД открывает дверцу микроволновой печи и достаёт тарелку с сосисками. Сейчас время завтрака.
- Я зашёл к тебе, хотел сказать…
Он не отрывает взгляда от сосисок, взяв в правую руку нож, с его помощью ТТЛСД сдвигает засохшую плёнку томатной пасты и намазывает красную массу из жестяной банки на тонкий кусок белого хлеба. Мне неловко, он молчит. Я пытаюсь покачаться на стуле в ожидании проявления его интереса ко мне, но задеваю ногой ножку стола, отчего тот со скрипом от меня откатывается. ТТЛСД держит в руках кусок белого хлеба и столовый нож. Он смотрит на меня, и его глаза меня пронизывают, словно познавая заново. Но это просто старые обиды.
- Я хотел попросить тебя, ТТЛСД, простить.
Нож и хлеб оказываются на поверхности стола, а пальцы рук согнуты в форме крючьев. Он сидит, опрокинувшись на спинку стула и вскинув голову, и сотрясается от беззвучного смеха. Его шея багровеет, взгляд глаз бессмысленно устремлён в потолок, а стул скрипит. Вскоре он поворачивает лицо ко мне, и насмешливая улыбка из мелких плотно подогнанных друг к другу зубов принята мною. Улыбка-приветствие.
Он грязен, неухожен. Сальные пряди тусклых волос спадают на лоб. ТТЛСД кашляет, кашляет без остановки две минуты. Теперь кровью наливается его лицо, прижав ладони ко рту, он не спускает с меня взгляда. Жёсткого, холодного, требовательного. Ожидание.
- Прости, я виноват, я тебя бросил. Я думал навсегда забыть тебя, но этого не смог, прости меня. Я, восседая на вращающемся кресле, возвысился и думал, что ушёл от тяги. Но меня тянет всё ещё к тебе, и я вновь возвращаюсь. Ты знаешь ведь, ты знаешь всё, что я почувствовал и что прочувствовать ещё лишь должен. Моя звезда, когда-то раньше кишевшая протуберанцами просветов, теперь потухла. Я весь иссяк, я больше не гений…
Я встал пред ним и едва шатнулся. К потолку руки вознёс, воздухом грудь наполнил. Я ахнул, он сверкнул, пока что лишь глазами:
- Галдак!
Теперь сверкнуло тело, обнажённое по пояс. Тут скрипнул пронзительным визгом деревянный стул, и на колёсиках к моим ногам подъехал стол, ударив по коленям. Передо мною он, смеётся, гавкает, бормочет. Текут голодных слёз горячие потоки по сморщившейся коже его щёк. А рядом вены рук как реки синие сред гор и после ливня вздулись, стали полными от гнева. Пальцы двух рук оттягивают кожу на моей щеке. Укус.
Солёный ливень крови течёт по подбородкам нашим, кровь – моя. Я, всхлипнув, бью его ладонью по затылку. А это дождь пошёл, шуршит он за окном, облизывая стены из бетона, рисуя силуэты ив на пластиковых стёклах окон и разбиваясь звёздами на цветных капотах. Машины где-то под дождём своё стальное пузо перекатывают через полицейских и истекают влагою на землю из своих чёрных и забитых грязью труб. Деревья засыпают, раздеваясь. Гром.
Холодный ветер погоняет мусор, среди пакетов мчится мокрый лист. На нём уже растёкшимися синими чернилами какой-то автор написал недавно «Май», «огромные жаркие просторы» и «твой голос». Давящие своею массою облака, покрытые большими свитерами из крысиной шерсти, несутся на столбы под фонарями, промахиваются, потом сдуваются на горизонте. Исчезают на краю земли.
Мы вместе с ним сидим, ТТЛСД и я. Дрожа, моя рука к щеке всё прижимает вату, пропитанную йодом, лимфой, кровью. Мы вместе с ним смеёмся. Он больной, он сумасшедший, психопат, больной, больной. А я здоровый… Что же, не скрывая, то, может быть, я не здоровей его. В руках стаканы с хересом, мы стали вновь друзьями. Я не бросал его, погнавшись за харизмой, за средствами, за популярностью, за властью. А он как будто и не был покинут. Друг, говорит он, ведь всегда с тобой.
- Всё пишешь ты не то, подумай сам, Галдак, родимый. Вот этот текст, задуманный тобою, закончился, по сути, диалогом, где мы определяемся с судьбою, которая нас ждёт.
- ТТЛСД, дружище, братик мой. Да мне плевать, пошло оно в расход всё, я пришёл с делом. Моя печаль меня так одолела, что я устал свой дух подкармливать мечтою…
- Мечтой писать?
- Мечтою, которая легла бы длинным предложеньем на нежную сетчатку глаза читателя, который будет занят чтеньем книги этой.
- Что ж, значит, будет!
- Будет? Что?
- Всё будет.
Две пары глаз незамутнённый взгляд свой обратили на меня сквозь монитор и прутья строчек. И в их зрачках читалось: «Помоги, убей нас, наш создатель, не пиши!», в то время как вокруг них опускались на ковёр листы, испачканные сгорбленными буквами, и, тихо шелестя, остановившись, застывали.