1.
Отец пробыл с нами менее двух дней: ему надо было срочно явиться в Республиканский военный комиссариат за направлением к месту дальнейшей службы, которая называлась теперь трудармия. Он имел право сам выбрать конкретное место прохождения этой службы. Отец сказал матери, что вернётся за нами, как только оформит все документы, и нам надо готовиться к переезду – будем менять место жительства.
Те немногие часы, которые мы провели вместе с отцом, прошли как в тумане. Внезапное появление отца в нашей квартире резко нарушило тот уклад, к которому мы привыкли; в самом его присутствии в доме кроилась какая-то аномалия: очень уж непривычно было видеть его сидящим за нашим столом, на нашей кровати. Такое можно было постигнуть умом, но душа почему-то противилась, неохотно мирилась с присутствием необычного гостя.
Но и она несколько оттаяла, когда ознакомилась с содержимым отцовского рюкзака, из которого тот достал, как из скатерти-самобранки, два круга копчённой конской колбасы, головку сыра, две пачки сливочного масла, несколько банок со шпротами, шоколадные конфеты, варенье, мёд, бутылку вина и, наконец, хлеб – каравай весом с пару килограммов.
И это был не сон, всё это можно было потрогать и даже попробовать.
Мы не так голодали, как в колхозе, из которого приехали, но такие продукты и в таком количестве в последние два года даже во сне не видели.
Вместе с тётей Женей мы пировали до позднего вечера, и готовы были продолжать этот пир до утра, но мать потихоньку убрала со стола и спрятала в шкаф большую часть продуктов, заявив, что после такого длинного поста, который мы выдержали, нельзя сразу наедаться так сильно.
Мы не очень ей поверили, но спорить не стали: того, что мы съели, было достаточно, чтобы наполнить наши желудки, сжавшиеся от постоянного недоедания.
После отъезда отца мы начали собираться в путь. С вещами особых проблем не предвиделось: их можно было уложить за час-полтора. Надо было уволиться с работы, забрать из конторы паспорт, получить справку и табель с оценками из школы.
Тётя Женя сказала, что она пока останется на заводе и переедет к нам после того, как мы устроимся; так будет спокойнее.
Между тем, отец явился в Республиканский военкомат и попросил направить его в любой населённый пункт поблизости от Ташкента. Ему предложили должность экспедитора в одном из колхозов янгиюльского района. Работая в этом колхозе, сообщили ему, можно будет поселиться с семьёй в Янги-Юле – небольшом симпатичном городке в двадцати километрах от Ташкента.
Этот вариант показался вполне подходящим. Отец взял направление и в тот же день прибыл в колхоз, чтобы приступить к работе. В его обязанности, объяснили ему в правлении, будет входить отоваривание хлебных карточек колхозников, снабжение их другими продуктами и товарами, какие будут им выделяться районными отделами исполкома. В его распоряжении будет грузовая машина с шофёром, который, кстати, живёт в Янги-Юле и тоже числится в трудармии.
Квартира нашлась быстро: две комнатки, кухня, двор и даже с колодцем, и всё это на центральной улице города – Самаркандской. Отец договорился с шофёром, что тот поможет ему перевезти семью. Как только с делами было покончено, они выехали в Чиназ и быстро добрались до нашего посёлка. Мы также успели подготовить всё к переезду, так что задержки не было: тут же погрузили в кузов свёртки, туда же полезли и мы с отцом, а мать с Милей сели в кабину.
В тот же вечер мы уже устраивались на новом месте, которое после нашей халупы в посёлке показалось нам привлекательным в высшей степени, несмотря на те же земляные полы, покрытые навозной жижей, и маленькие окна, через которые свет проникал с трудом, так как стекло на них было не прозрачное, а с каким-то серым налётом неизвестного происхождения.
Зато тут имелся стол, стулья, кровати, а в сумке прибыли припрятанные матерью продукты, которые можно было запивать прозрачной и вкусной водой из собственного колодца.
В нашей жизни начинался новый виток. В такие минуты хочется верить, что всё устроится наилучшим образом, и все трудности – позади.
2.
Странное дело: отлично помню своё детство; юношеские годы запечатлелись хуже, хотя отдельные эпизоды и здесь запомнились со множеством деталей, прорисованных объёмно и чётко. Но чем ближе к настоящему времени, тем меньше остаётся событий, происшествий, лиц, удержанных памятью, тем расплывчатей многие воспоминания, а некоторые из них вообще ушли в подсознание или погрузились в небытие.
Поистине, как сказал поэт:
Стал лучше видеть далеко,
Стал хуже видеть то, что близко.
Впрочем, если взглянуть на всё это шире и глубже, то не так уж всё плохо. Природа снабдила нас памятью, она же позаботилась о том, чтобы наделить нас умением забывать. Хороши бы мы были, если бы всю жизнь со всеми мельчайшими подробностями помнили денно и нощно горести и обиды, причинённые нам, несправедливости и надругательства, через которые мы прошли, физические страдания, испытанные страхи, чувства, связанные с потерей близких, и прочие неприятности. Ни одна живая душа не смогла бы выдержать такой груз.
Одним словом, всё помнить – хорошо, но забывать – тоже неплохо. Плохо вот что: порой наша память, как в том анекдоте, вместе с водой выплёскивает и ребёнка: мы забываем не только плохое, но и хорошее.
Сижу сейчас за своим письменным столом и пытаюсь припомнить события первых месяцев и лет нашей жизни в Янги-Юле. Мысленно погружаюсь в недра памяти и шарю там, пытаясь извлечь на свет божий сценки, эпизоды, кадры того времени. Кое-что просматривается, но как бы сквозь пелену. Одеть бы сейчас какие-нибудь чудо-очки и сфокусировать изображение, но таковых, к сожалению, не существует.
И всё-таки попробуем.
…У нас во дворе протекает ручей, я со своим новым другом (его зовут Шакур) пускаю по воде бумажные кораблики.
…Напротив нашего двора, через дорогу – высокий дувал (глинобитный забор), по нему часто разгуливают павлины, распушив свои радужные хвосты-веера; говорят – это дача самого Усмана Юсупова, самого главного человека в республике. Никто никогда не видел ни самого Юсупова, ни тех, с кем он общается – слишком высок тот дувал. Что творилось по ту сторону – никто не ведал, разве что павлины.
…Идёт дождь. Я ищу какую-нибудь палку, чтобы достать мяч, залетевший в узкое пространство между стенами двух рядом стоящих домов. Оглядываюсь – на земле валяется металлический штырь, мне кажется - он подойдёт. Хватаю его – меня начинает трясти, а потом отбрасывает метров на пять; оказывается, на штыре лежал электрический провод, который я не заметил. Отделался испугом.
…Первое сентября, я иду в школу. У меня в руке торба вместо сумки, но в ней учебники и тетради. Настоящие.
…Я написал первое стихотворение, что-то вроде:
Птички прилетели.
Солнышко блестит.
Учительница зачитывает это моё сочинение перед всем классом. Всеобщее изумление!
…Впереди меня в классе сидит шустрая девчушка, очень симпатичная, её зовут Тамара. Она мне нравится, я очень хотел бы с ней дружить, но она меня не замечает. Ладно. Напишу ещё несколько стихотворений – сразу заметит! И тут же приступаю к делу – пишу. Опять про весну.
… Недалеко от нас протекает речка Куркульдюк. Мы ходим туда купаться. Каждый день после уроков. В одном месте – островок, заросший кустарником. С изумлением вижу - из кустарника выходит Тамара, за ней какой-то мальчик. Вот это да! Ай да Тамара!
Так закончился мой первый любовный роман.
…Мимо нашего дома движется караван верблюдов. Один из них подвернул ногу, упал, заревел. Несколько человек подтягивают его к ближайшему забору, перерезают ему горло. Потом тут же начинают разделывать тушу и предлагают на продажу мясо. Многие покупают – цена очень низкая. Мать тоже хочет купить, но я прошу: не надо! Я отказываюсь кушать это мясо: никогда не забуду, как убивали бедное животное.
…Ко мне вернулась малярия: опять скачет температура, потом слабость. Но здесь как-никак город, есть поликлиника, врачи, лекарства. Мне назначают уколы, приступы сразу прекращаются.
…Отец каждый день бывает дома, но возвращается очень поздно, а уезжает чуть свет. Мы с Милей видим только продукты, которые он привозит, а его самого – два-три раза в месяц и по праздникам.
…Меня принимают в пионеры, у меня красный галстук. Здорово!
…Генка Андронов обозвал меня жидом. Мне известен обидный смысл этого слова, я предлагаю ему после уроков явиться на спортплощадку: будем драться. Об этом узнаёт весь класс. После уроков все на месте: и противники, и болельщики. Они образовали круг, мы с Генкой – посередине. Вид у него самоуверенный, наглый. Я молча наношу первый удар, он отвечает тем же, но мне не больно. Мы одинакового роста, и силы у нас, похоже, тоже одинаковые. Только у него больше наглости, а у меня – злости. Идёт обмен ударами, но я лучше умею увернуться (научили в посёлке), мои удары чаще достигают цели. Один удар оказался особенно удачным – прямо в нос, из него закапала кровь. Генка взбешён, он бросается на меня всем корпусом, но я успеваю увернуться, и он падает в лужу. Я готов продолжать бой, но мой противник хватает свою сумку и покидает площадку.
У меня на лице синяки, мне больно и трудно дышать, но я – победитель, не плакать же мне из-за таких пустяков!
…У отца неприятности. Он ехал в кузове, потом замёрз, решил подремать в кабине. Но забыл наверху портфель с документами: накладные, хлебные карточки на сто с лишним килограммов, несколько паспортов, в которых надо было оформить прописку. Шофёр ничего не знал про портфель и, встретив попутчиков, посадил их в кузов. Когда отец проснулся, все уже успели сойти, и кто-то, видать, прихватил портфель.
Это был серьёзный по тем временам проступок – халатность. Отца судили и приговорили к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере строгого режима.
С заключенными обращались хуже, чем с животными, в лагере царили мордобой и надругательство. Несколько раз он попадал в лазарет. Передачи, которые приносила мать, ему чаще всего не доставались, у него отбирали всё до крошки.
Однажды в тюремную палату явился кто-то из начальства, спросил, кто возьмётся изготовить несколько ключей особой формы. Отец заявил, что он готов попробовать, но нужны инструменты. Его отвели в слесарную мастерскую, где он быстро управился с заказом.
Это произвело впечатление. Вскоре он получил права вольнохожденца, то есть он освобождался от сопровождения конвоя, но был обязан работать куда пошлют и регулярно отмечаться в милиции. Его направили на работу в Ангрен – шахтёрский город, который славился особым снабжением.
Отцу разрешили поселиться в Ангрене вместе с семьёй, так что мы вскоре тоже переехали к нему – оставаться в Янги-Юле самим не имело смысла.
3.
Тем временем, война подходила к концу, и вот, наконец, наступил долгожданный День победы. Из всех громкоговорителей звучал на улицах и в квартирах текст приказа Верховного Главнокомандующего, извещавший о разгроме гитлеровской Германии, передавали поздравления, победные марши. Люди, казалось, сбросили с себя тяжелейшую ношу и теперь веселились, целовались, обнимались, плакали и смеялись. Даже погода радовалась вместе со всеми: ярко светило солнце, весело шелестела листва на деревьях, вовсю звенели птичьи голоса: трели, посвисты, чириканье – кто как мог.
Первого сентября я снова пошёл в школу – в шестой класс. Мне нравились уроки литературы, истории, математики, но терпеть не мог ботанику. Этот предмет вела у нас учительница по имени Сара Ивановна. Почти все произносили её имя-отчество с ухмылочкой, ехидцей: как, мол, какая-то Сара умудрилась стать Ивановной? Части этого имени казались такими несовместимыми, странными. Некоторые пытались что-то понять, всматриваясь в очертания её лица, форму носа, цвет глаз, но невозможно было определить по её внешнему виду, чего в ней больше – Сары или Ивановны. А ведь в Библии и Сары, и Иоанны встречаются так же часто, как Иосиф или Иуда. Но кто тогда читал Библию? Кто вообще смел иметь у себя дома эту книгу - "опиум для народа”?
Как бы то ни было, а с ботаникой у меня дело не клеилось, о чём я сожалел потом всю жизнь, так как до сих пор не научился различать между собой деревья, кустарники, цветы, злаки и прочую флору.
Хорошо запомнился один эпизод из нашей ангренской жизни. Были зимние каникулы, и мать послала меня в магазин получить по карточкам полагавшуюся нам банку повидла. Я выбрал самый короткий путь – вдоль железной дороги. Получил повидло, отправился обратно. Накануне выпал снег, он лежал повсюду, в том числе на шпалах и на рельсах. В одном месте я наступил на рельс, поскользнулся и упал. Падая, я больше всего переживал за банку и не выпустил её из рук даже тогда, когда свалился. Но упал я таким образом, что рука оказалась прижатой к рельсу, именно на неё я рухнул всем телом. Я почувствовал острейшую боль, но мысль о том, что банка спасена, помогала преодолевать эту боль.
Вернувшись домой, я рассказал матери о случившемся. Боль нарастала; тогда она взяла мой шарф, связала его концы друг с другом, надела этот шерстяной круг мне на шею и на уровне груди уложила на него мою ушибленную руку. Мы не ходили к врачу, хотя рука у меня очень болела, а потом сильно распухла. Я отказался от поликлиники, потому что знал: там начнутся всякие обследования, будут поворачивать руку, а она у меня и так болит.
Позже, лет через десять, я узнал, что рука моя была сломана, и кость срослась неправильно, из-за чего левую ладонь я до сих пор не могу поворачивать, как полагается.
… Мне нравилось бывать у отца в мастерской и наблюдать за его работой. Он занимался изготовлением всевозможных инструментов, а также стандартных и нестандартных деталей для паровозов и вагонов. Доставать эти детали другими путями было невозможно, из-за этого многие паровозы месяцами простаивали в тупиках.
Как умелого работника, отца часто награждали грамотами, с него досрочно сняли судимость и освободили от необходимости еженедельно являться на регистрацию в милицию. Теперь он был совершенно свободен. Но начальство депо, в котором он числился на работе, просило его не увольняться, обещая государственную квартиру и всевозможные блага, если он продолжит трудиться в своей мастерской.
Однако, отец решил, что пора возвращаться в Молдавию. Ему полагался отпуск и, как работнику железной дороги, билет на бесплатный проезд туда и обратно в любой конец страны – ему и членам его семьи. Выписывая билет, он, не раздумывая долго, в качестве конечного пункта следования указал Кишинёв.
Как раз в это время начинались школьные каникулы, так что можно было не мешкая отправиться в путь.
В Молдавию мы возвращались в пассажирском поезде, в отдельном купе, и это было так не похоже на то, как мы добирались в Среднюю Азию четыре года тому назад.
Большую часть времени мы, особенно я и Миля, проводили у окна, за которым одна картина сменяла другую, а поезд мчался, мчался, вагоны слегка покачивались, желудки были заправлены, нас никто не бомбил – как же можно было не испытывать эйфории? Это была не жизнь, а сплошной праздник, и он продолжался целую неделю.
После того, как мы проехали Тирасполь, поезд должен был остановиться в Бендерах, а через час с небольшим – прибыть в Кишинёв, именно здесь мы собирались обосноваться, если получится.
Однако из Бендер поезд почему-то долго не отправлялся. Мы простояли час, другой. Пассажиры забеспокоились, стали выяснять, что случилось. Оказалось - впереди нас прошёл сильнейший ливень, железная дорога затоплена. Придётся подождать, когда ливень прекратится и уровень воды снизится настолько, что можно будет продолжать путь. Но случится это, по-видимому, нескоро, до утра мы точно никуда не поедем, так что можно ложиться спать.
У нас за окнами тоже гремела гроза, лило как из ведра. Делать было нечего – надо было раздеваться и устраиваться на ночлег.
На рассвете выяснилось: добраться до Кишинёва по железной дороге нельзя будет ни сегодня, ни завтра, поэтому нас отвезут туда на грузовых машинах. Эта неожиданная новость повергла всех в уныние.
Но выбирать было не из чего. Мы сошли с поезда и направились к площади возле вокзала (сам вокзал был полностью разрушен). Здесь нас дожидались грузовые автомашины – целая колонна.
Мы устроились на одной из них, а когда тронулись в путь, то были потрясены тем, что увидели. Дорога тянулась между сплошных развалин и была наполовину засыпана камнями; только некоторые из них были убраны, чтобы освободить проезжую часть.
Колонна двигалась очень медленно и осторожно, пока не миновала развалины, потом стала набирать скорость. Мы проехали Гербовецкий лес, повернули в гору и продолжали путь параллельно затопленному шоссе.
Скоро мы увидели между холмами целое озеро. Железная дорога находилась где-то на дне этого озера, о чём можно было догадаться по торчащим из воды крышам вагонов; весь состав, застигнутый в пути вчерашним ливнем, оказался под водой. Мы долго объезжали затопленное место, потом выехали на шоссе и минут через тридцать прибыли в Кишинёв. И здесь вокзал был полностью разрушен, но восстановительные работы шли полным ходом. Новый вокзал строили немецкие военнопленные, их было около тысячи, вся площадь кишела ими. Среди них нелегко было заметить конвойных с автоматами - этих было мало, и на них, похоже, никто не обращал никакого внимания.
В Кишинёве нам предстояло разыскать прежде всего брата матери – дядю Яшу, у которого мы собирались остановиться на несколько дней. Кишинёв, как и Бендеры, был весь в развалинах, особенно нижняя часть города. Однако дом Яши, один из немногих, почти не пострадал. Дядя с женой встретили нас очень тепло, накормили, напоили, потеснились, чтобы выкроить для нас место для отдыха. Это было непросто: комнатки были маленькие, кухня крохотная. Однако, разместились; правда, стол пришлось вынести во двор, там мы ели по очереди, потому что всем вместе сидеть было не на чём.
Внезапно у меня опять начались приступы малярии, только в этот раз они сопровождались лихорадкой. Меня так трясло, что я корчился от озноба, а зубы выбивали отчаянную дробь, и с этим ничего нельзя было поделать. На меня набрасывали все одеяла, какие были в доме, но меня продолжало колотить, пока не явился врач и не выписал мне хинин в таблетках. Принимать их было непросто: ничего более горького нельзя было вообразить. Надо было научиться глотать их мгновенно, не раздумывая ни доли секунды. Наконец, я эту процедуру всё-таки освоил, и хотя врач назначил мне по три таблетки в день, я по собственной инициативе удвоил эту дозу, так что вскоре весь пожелтел, однако болезнь отступила; на этот раз – навсегда.
Уже через день-два нашего пребывания в Кишинёве стало ясно, что здесь у нас ничего не получится ни с работой, ни с квартирой. Поэтому отец с матерью решили: пока у нас есть билеты, надо возвращаться в Узбекистан. Можно опять поселиться в Янги-Юле, где нетрудно будет найти квартиру и работу и где у нас осталось немало знакомых.
Мы покинули Кишинёв, не успев прожить здесь и десяти дней.
4.
Вернувшись в Янги-Юль, мы сняли квартиру недалеко от центра, и опять возле железной дороги – так уж у нас каждый раз получалось.
Квартира состояла из одной-единственной комнаты, пол земляной; ни кухни, ни прихожей. Но мы настолько привыкли к этим нищенским жилищам, что отсутствие каких бы то ни было удобств нас абсолютно не обескуражило. Мы не пали духом и даже сумели разглядеть в нашем теперешнем положении какие-то плюсы: хозяева были не узбеки, как раньше, а евреи, соседи – тоже евреи, а в смежной с нами квартире поселилась сестра матери, тётя Рая, с двумя дочерьми, моими двоюродными сёстрами Софой и Зиной. Они приехали в Янги-Юль ещё до нашего переезда в Ангрен, и теперь мы снова жили вместе, в одном дворе; этому особенно радовалась мать: она не будет чувствовать себя одинокой, ей есть теперь к кому забежать в свободную минуту, чтобы поделиться своими проблемами, радостями и невзгодами.
Школа также находилась недалеко от дома, по другую сторону железной дороги, через которую был перекинут пешеходный мост.
Вспоминая первые годы, прожитые на новом месте, прихожу к неожиданному выводу: душевное состояние, ощущение внутреннего комфорта мало зависят от внешних условий, от обстановки, от вещей, которые тебя окружают. Если ты молод, не избалован роскошью, не напичкан ложными идеалами, то тебе повезло, тебя не покинет ощущение душевного здоровья и, может быть, даже счастья. Именно в таком состоянии я находился в те годы, и его не смогли поколебать нищета, нехватки (одежда, обувь, деньги на кино и прочее).
Я поступил в седьмой класс и очень скоро познакомился с Юрой Кособоковым – моим одноклассником и соседом по дому. Это был невысокий круглолицый мальчик, спокойный и любознательный. Его отец погиб на фронте, он жил вдвоём с матерью, молодой ещё женщиной, однако очень больной: у неё начинался рак груди.
Скоро мы с Юрой стали неразлучными и дома, и в школе. Мы не бегали с мячами или клюшками, как другие ребята, не участвовали в шумных детских играх наших сверстников-соседей; большую часть свободного времени что-то обсуждали, о чём-то спорили; не о мелочах, нет – о проблемах более серьёзных: живопись и поэзия, жизнь и смерть, законы механики, любовь и секс. Мне было уже пятнадцать лет, Юре – четырнадцать, у каждого из нас уже был определённый багаж жизненных наблюдений, теперь мы пытались осмыслить их, выстроить по ранжиру, разложить по полочкам. Мы много читали, книги также давали немало поводов для обсуждения и споров, иногда таких жарких, что дело доходило до размолвки и даже разрыва отношений. Но мы уже не могли долго обходиться друг без друга.
Однажды, после очередного спора, мы встретились на мосту через железную дорогу. Юра поднялся на него с одной стороны, я с другой. Мы сначала на почтительном расстоянии друг от друга рассматривали составы, стоявшие на станции, смотрели по сторонам, потом стали сближаться, пока не оказались рядом.
- Мир, что ли? – проговорил Юра глухим голосом.
- Мир! – согласился я, не скрывая своей радости.
С тех пор каждый раз после очередного спора и окончательного разрыва отношений мы шли на мост, где снова повторялся вышеописанный сценарий примирения.
Юра в эти годы был увлечён физикой, много времени проводил в кабинете физики, куда наш учитель Александр Кузьмич Гусев назначил его главным своим помощником ещё в шестом классе. Это было царство необычных приборов и аппаратуры, имелся здесь даже небольшой телескоп. Вообще в кабинете царила атмосфера науки, здесь находились врата в мир природы и её тайн.
Я завидовал Юре, имевшему неограниченное право ко всему этому прикасаться, включать и выключать аппаратуру, готовить её к демонстрации на уроках. Несмотря на мою увлечённость поэзией, историей и другими гуманитарными предметами, я незаметно переметнулся в мир точных наук, стал, как и Юра, интересоваться физикой и содержимым кабинета, где мы теперь вдвоём пропадали часами.
Александр Кузьмич (или просто Кузьмич, или ещё короче – Кузя) стал нашим кумиром, мы были готовы исполнить любую его просьбу или поручение, к его урокам готовились особенно тщательно.
Из других учителей запомнился Яков Михайлович, преподававший у нас географию. Это был пожилой мужчина двухметрового роста, так что рядом с ним мы чувствовали себя пигмеями. Во время ходьбы его колени издавали какие-то хрусты и скрипы, из-за чего мы прозвали его Немазаный Фэдэ (по названию известной марки паровозов ФД – в честь Феликса Дзержинского).
Несмотря на обидное прозвище, Яков Михайлович пользовался уважением, он умел заинтересовать нас своим предметом, хотя иногда добивался этого не очень честными приёмами. Так, на одном из уроков он продемонстрировал нам свою коллекцию разнокалиберных бутылок, бутылочек и флаконов, наполненных какими-то жидкостями с примесями и без. Горлышко каждого флакона и каждой бутылочки было плотно закрыто и залито сургучом, а сбоку были приклеены этикетки с надписями вроде "Вода из Нила”, "Вода из Амазонки”, "Вода из озера Титикака”, "Вода из Мёртвого моря”. В правдивости этих этикеток никто не сомневался, а потому все слушали рассказы географа разинув рот. А когда он доверительно сообщил, что многие годы провёл в Турции, Египте и Бразилии, где состоял на дипломатической работе, бывал на приёмах у турецкого султана, дружил с арабскими шейхами и южноамериканскими индейцами, то авторитет его достиг апогея, а география стала любимейшим предметом.
Лет через пятнадцать, когда я сам стал учителем, судьба снова свела меня с Яковом Михайловичем, и он признался, что вода в бутылочках была из крана и Куркульдюка, а султанов и шейхов он видел только в кино и иногда – во сне.
Что же касается директрисы школы Агнии Львовны, то она была предметом нашего поклонения с сексуальным оттенком. Это была очень миловидная молодая женщина, у которой муж погиб на фронте. Она жила прямо во дворе школы в одном из служебных помещений, приспособленных под жильё; окна её квартиры выходили на улицу, протянувшуюся вдоль железной дороги.
Страсти наши накалялись всё сильнее, разгорячённое воображение рисовало сексуальные картины, одну похлеще другой. Мы шпионили за ней каждый вечер, заглядывали в окна, стучали по ставням. А когда однажды заметили мужчину, вошедшего во двор школы и направившегося к квартире Агнии Львовны, в нас проснулась такая ревность, что мы решили: нет, мы не уйдём домой, пока не выпроводим этого субъекта.
В окна полетели камешки, завёрнутые в газету, а когда это не помогло, стали стучать палками по оконным рамам и просто по стенам. Неподалёку были разбросаны брёвна, которые, видать, сгрузили с какого-то вагона, между ними можно было прятаться, не рискуя быть обнаруженными, чем мы и воспользовались. Наши военные действия закончились полной победой: Агния Львовна вышла на улицу со своим гостем, проводила его, потом долго всматривалась в кучу брёвен, подозревая, что именно там прячутся возмутители её спокойствия; но подойти ближе она не решилась и, затянув потуже поясок на халате, пошла к дому. У нас отлегло от сердца: мы не позволили нашей возлюбленной согрешить с каким-то проходимцем.
5.
В те годы самым распространённым видом радиоаппаратуры была "тарелка” – громко-говоритель, подключённый к радиоточке. Впрочем, даже такую "тарелку” не каждый мог позволить себе приобрести, поэтому их часто устанавливали на городских площадях или просто на каком-нибудь уличном столбе, так что каждый, хотел он того или не хотел, прослушивал все передачи, звучавшие по радио в течение дня. Впрочем, иногда передавали популярные песни или классическую музыку.
Обычно я не очень вслушивался в эту музыку. Но однажды…
Всё случается однажды. Настаёт момент, когда душа поднимается ещё на одну ступеньку, пересекает невидимую черту, за которой таится что-то доселе неизведанное, новый мир чувств, ощущений, мыслей.
Итак, однажды, придя к Юрке и не застав его дома (мать сказала, что он вот-вот вернётся, и предложила его подождать), я стал слушать радио. Суть передачи я не улавливал, так как был погружён в свои мысли (а это со мной случалось всякий раз, когда я оставался с ними один на один). Мечты о любви занимали в этих раздумьях всё большее место, вытесняя всё остальное; разочарованный неудачами и потерявший надежду завоевать сердце какого-нибудь милого создания, я находился в состоянии полнейшей апатии. И вдруг из радиоприёмника, висевшего на стене, до меня донеслись звуки скрипок, чарующая мелодия. Она была до такой степени созвучна моему состоянию, так точно и ярко выражала малейшие его оттенки, что я полностью отдался этой неведомой мне доселе стихии, как обессилевший пловец отдаётся на волю течения, несущего его бог весть куда. Каждая новая музыкальная фраза пронизывала меня насквозь, одновременно и будоража, и вселяя надежду, и успокаивая, и обещая нечто невообразимо-прекрасное. То была Шестая симфония Чайковского, новый для меня мир звуков, о существовании которого я никогда не слышал и не подозревал и который открылся мне таким чудесным образом, так неожиданно и так кстати.
То, что я услышал, поразило меня в высшей степени, я не мог больше представить свою жизнь без музыки. Я стал с нетерпением ждать музыкальные передачи, и хотя не всегда испытывал то потрясение, которое пережил в памятный для меня день, теперь к миру, который меня окружал, добавился новый, новое его измерение – царство музыки; не песенок, а настоящей музыки, способной вести диалог, живописать, касаться сокровеннейших струн души, заставлять их трепетать и откликаться на всю радугу чувств, сопровождающих человека в течение всей жизни.
Потом были другие открытия в этом мире: Четвёртая симфония и Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского, Турецкий марш в исполнении Святослава Рихтера, "Шехерезада" Римского-Корсакова, "Прелюды” Ф.Листа, оперы "Паяцы”, "Чио-Чио-Сан”, "Кармен”.
Однако жизнь порой поворачивалась к нам и другими сторонами: у Юры умерла мать, и такое трудно было себе представить. Он стал круглым сиротой, без средств существования, без родственников, способных о нём позаботиться. На похороны матери приехал дядя, он оставил племяннику немного денег, предложил устроить его в детдом. Забрать Юру к нам было невозможно: мы жили вчетвером в одной комнате. Ситуация сложилась тупиковая.
Однако вопрос решился неожиданным образом: поселиться у него в доме предложил Юре Александр Кузьмич, он даже заявил, что готов усыновить Юру, если тот даст на это своё согласие. Юра тут же перебрался к Кузьмичу, он воспрял душой, был счастлив, так как давно питал к этому замечательному человеку сыновьи чувства. А я, само собой разумеется, был также рад тому, что Юрка никуда не уедет, пока мы не закончим школу.
Между тем, учебный год походил к концу, приближались каникулы, после которых нам предстояло поступить в другую школу: наша была семилетней, а мы переходили в восьмой класс.