Взял в руки томик Скотта Фицджеральда, открыл в самом начале «Великого Гэтсби». Из-за огромного перерыва после первой встречи текст для меня – знакомый незнакомец, я уже почти всё забыл. Лишь виднеется в дальнем уголке памяти расплывчатая глыба сюжета, да осталось с молодой поры ощущение простоты, добротности и волшебной красоты, которые отличают прозу этого удивительного автора. Вот один абзац (я для собственного удобства разбиваю его на три части):
«Солнце с каждым днём пригревало сильней, почки распускались прямо на глазах, как в кино при замедленной съёмке, и во мне уже крепла знакомая, приходившая каждое лето уверенность, что жизнь начинается сызнова.
Так много можно было прочесть книг, так много впитать животворных сил из напоённого свежестью воздуха. Я накупил учебников по экономике капиталовложений, по банковскому и кредитному делу, и, выстроившись на книжной полке, отливая червонным золотом, точно монеты новой чеканки, они сулили раскрыть передо мной сверкающие тайны, известные лишь Мидасу, Моргану и Меценату».
Здесь я (Shadrin) остановлюсь на момент. Ибо тут мне подумалось: а не из этой ли триады имён создал свою грабительскую аббревиатуру четвёртый М(авро)? Не после ли чтения этого абзаца получила своё название пирамида МММ?
Впрочем, стоит ли отвлекаться и рассуждать на столь низменные темы, когда мы ещё не дочитали этот обычный и необычный абзац. (При этом он не лучший даже из числа начальных пяти абзацев «Гэтсби»).
«Но я не намерен был ограничить себя чтением только этих книг. В колледже у меня обнаружились литературные склонности – я как-то написал серию весьма глубокомысленных и убедительных передовиц для «Йельского вестника», – и теперь я намерен был снова взяться за перо и снова стать самым узким из всех узких специалистов – так называемым человеком широкого кругозора. Это не парадокс парадокса ради; ведь, в конце концов, жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь её из единственного окна».
На минуту мне даже захотелось стать машинисткой (у этой профессии нет мужского рода. Точнее, есть – но лишь на паровозе) – и продолжать и продолжать набирать этот текст. Подумал: чей же перевод? Озёрской? Калашниковой? Кашкина? Лорие? Волжиной? Заглянул в оглавление – Калашниковой.
Как здорово работали наши (стоит сказать: советские) переводчики! Это отдельная тема. Я не могу похвастать тем, что читаю книги на других языках в оригинале и сумею оценить добротность перевода как эксперт. Но я способен почувствовать и распознать обман, ощутить кустарщину и суррогат. Русская советская переводческая школа, как я ощущал «всеми фибрами», умела перевести всё – при высочайших художественных достоинствах и при максимальной приближённости к оригинальному тексту и смыслу. Да Господи, попробуйте перечитать «Пиквика» (перевод Кривцовой, возможно, в паре с кем-то)! Там юмором сочится каждая строка – и все они переложены на русский безукоризненно. Там и речи нет о так называемой «непереводимой игре слов». Там волшебство! Ты прилетел на другую планету, а воздух на ней точно такой же, как на Земле!
Есть ли у старых титанов перевода наследники? Настоящие, творческие. Потому что бывают и другие. Сокровища перевода таковы, что их можно сравнивать с сокровищами собственно литературы. Иначе не появился бы такой копирайт, как, например, в «Гэтсби»: © Перевод. Е. Калашникова, наследники, 2003.
Как всегда – начал про одно, а закончил совсем про другое.
* Эта тема продолжена в разговоре с Просто Марго в рецензиях к моей миниатюре «Михаил Задорнов – небрежности при списывании-2».
Илл.: Мориц Эшер. Синтез