ВРАГИ И КОЛЛАБОРАНТЫ
ШЕОЛ
УХОД ГЕРОЕВ
МОЛИТВЫ
ВРАГИ И КОЛЛАБОРАНТЫ
Но, может быть, я ошибаюсь. Может быть, кот – только теплый, подвижный материк для блох. А буханка хлеба – воплощение высшей архитектонической осмысленности для урбанизированных египетских насекомых. А моя любимая – только совокупность микрофлоры.
За долгие годы освободительных соревнований среди телефонных номеров я научился виртуозно распознавать номера коллаборантов. Тайная полиция, вербуя своих агентов, всегда дает им такие телефоны, которые легко запоминаются при помощи специально разработанной мнемотехники. К примеру, 6 • 23 • 71 • 8. Тут видим шестерку; она подтверждается последующими дополнениями двойки и тройки (6=2х3), а также разницу между семеркой и единицей (7-1=6). Те же семерка и единица в сумме дают ключ к запоминанию восьмерки (7+1=8). Впрочем, секрет не всегда настолько очевиден и прост. Обычно код составляется таким образом, чтобы ничего не заметил посторонний глаз. Иногда за намеренной простотой прячется разгадка только первого ключа, за которым вам следует разгадать следующие, количество которых может быть просто устрашающим. Чем более сложной должна быть система запоминания, тем более значительное место занимает агент в своей коллаборационисткой иерархии.
Высшие ступени посвящения – а это, как правило, означает работу сразу на нескольких хозяев, игру между вражескими группировками, приближенность к высшим рычагам власти, - вознаграждаются шифрами, для разгадывания которых одних арифметических упражнений недостаточно. Такие номера требуют высшей математики – логарифмов, дифференциалов, теории множества. А поскольку коллаборанты – практически все, то только незнание широких слоев вышеупомянутой высшей математики и является причиной того, что каждый из нас в номере своего домашнего телефона не обнаруживает подтверждения собственной избранности.
P.S. если у вас вдруг случится удивительно простой или подозрительно симметричный номер, - 1000001, скажем, или 666-999, - знайте: перед вами – никакой не коллаборант, а примитивный легитимный генерал контрразведки или службы госбезопасности.
ШЕОЛ
В то лето его вдруг осенило написать книгу. Это случилось, когда он осознал себя чьим-то персонажем, - да пусть и своим собственным! – так как это снимало с него всякую необходимость придерживаться каких-то общепринятых канонов и правил, позволяло игнорировать композицию, сюжет, лексику, мысли о читателе, о целостности. Ведь творчество персонажей, как правило, подается авторами фрагментарно, иногда достаточно нескольких намеков, штрихов. Чаще всего вместо того, чтобы в самом деле написать нечто, автор просто пересказывает свой замысел, даря персонажу все мыслимые и немыслимые копирайты.
И вот он, сам-себе-тот, сам-себе-автор, сам-себе-персонаж решил сконструировать такой текст (или только пересказать его), который был бы герметично закрытым настолько же, насколько симметрично самоубийственным.
Собственно говоря, речь шла о двух текстах, или двух частях одного, которые бы взаимоисключали друг друга. Каждая из них могла бы утверждать, значить, описывать нечто, - но это «нечто» обязательно бы разрушалось, уничтожалось второй.
Хомский, возможно, назвал бы их взаимоапофатическими (скорее всего, иронично). Великий слепой Хорхе наверняка сказал бы о двух зеркалах, всматривающихся в бесконечный ряд взаимных отражений. Любанский вспомнил бы тьму и свет, плоть и дух, кир и бух, хлеб и вино, преступление и наказание, «да» и «нет», инь и янь, тень и день, ночь и меч, и еще много чего, - цвет и тлен, мед и полынь, пространство и время, каждого из нас, ужей и башни, божков и бомжей, сон и забытье, бытие и небытие, ад и рай, рейв и драйв, облом и кайф, большое в малом, песню и тишину, милость и ярость, море и твердь, мокрое и сухое, эрос и смерть, о том, о сем, плач и смех, святость и грех, постное и скоромное, тесное и просторное, джаз и рок, на то он и пророк.
Но Тот давно не читал, не знал ни Хомского, ни Любанского, а Борхеса давно забыл, он даже не догадывался о существовании остроумной повести красотки Solange Mariott (Соланж Мириам) «Rien du tout, ou la consequence», в которой похожая идея была почти что реализована.
Почти, но не совсем.
Тот нашел метод, благодаря которому можно было подвергнуть аннигиляции все аспекты текста, столкнуть прекрасное с безобразным, превратить величественное в смехотворное, превратить трагедию в анекдот. Но ни трагедия, ни анекдот не были окончательными. Они исчезали бы, как исчезают электрические заряды при столкновении плюса и минуса.
Тот придумал, как лишить сюжетные ходы сюжетности, как подвергнуть сомнению всякую идею, утверждение или факт. Ничто не должно было быть известно заранее.
Он знал, как сделать персонажей неуловимыми – ни один из них не имел права быть постоянным, определенным, живым, время от времени каждый из них распадался на нескольких или превращался в кого-то другого. Даже протагонист в конце концов исчезал бы в дебрях самоценного лепета.
Но и этого было мало амбициозному дебютанту. Тот задумал путем подобных карательных манипуляций удалить вначале автора, чей силуэт присутствует незримой тенью на каждой странице каждой книги, а потом начать разрушение собственно языка. Он сознавал, что его придется разрушать средствами того же языка, но это не пугало его, наоборот, - ему приносило удовольствие представлять, как язык, этот ненавистный монстр, сожрав всех, начнет пожирать сам себя, вывернется наизнанку, как варежка, против воли освобождая только что пожранных заключенных, и снова начнет все сначала, и снова сожрет всех, чтобы в конце добраться до самого себя. Тот знал, что победить в этой войне невозможно, но ему казалось, что это лучшая месть из всех, на какую только способен человек.
Тоту хотелось избежать надоедливой линеарности или прямолинейности текста, необходимости читать с начала до конца, или хотя бы знать о начале о конце, - над похожим заданием безуспешно бился некогда упомянутый Кортасар. Ни одному из зеркал, развернутых навстречу друг другу, не дано быть первым. Невозможно отличить зеркало от его изображения в другом.
Можно только всматриваться в эту пустоту, угадывая за ней другую, а за той – остальные.
И еще: каждый, кто вхож в этот мир, в эту книгу, уже никогда не найдет выхода наружу, блуждая среди несуществующего, между мириадами собственных «я», сгорающих в огне непрекращаемой аннигиляции.
Но планы остаются планами, пока не будет написано первое слово.
Впрочем, какое слово считается первым в книге, в которой отсутствует начало?
Тот купил большую тетрадь, прочный кохиноровский карандаш, и как-то в июльскую ночь, сидя на кухне в дыму табачного дыма, медленно и сосредоточено написал: Возвращение…
И вдруг ему помешало совершенство собственного замысла. Он понял, что должен писать две части одновременно! Иначе непременно появится иерархия очередности. Она всегда даст о себе знать. Ее не обманешь, не обойдешь. И хотя разница в первых фразах могла быть совсем несущественной («возвращение судьбы» или «возвращение боли», какая, казалось бы, разница), - впрочем, Тот почувствовал, что не может переступить никчемный барьер каждой отдельной буквы, каждого знака, каждой точки. Это означало бы предать себя, совершенство идеи, это значило бы – сфальшивить.
УХОД ГЕРОЕВ
Ну вот, кажется, и все. Всем нашлось место, всех куда-нибудь пристроил – Воццек заперт в разрисованной белым комнатке (боль отпустила его, я милостиво дарю ему облегчение сегодня), Тот все еще возвращается, наш милый графоманчик Тот, а я сижу за столом и прощаюсь с героями «Ночи» и «Дня».
Уходит Мириам. Одна, за ней вторая, третья, сотая. Прощай, Мириам.
Прости, я не любил тебя вовсе.
Уходит Пепа, гениально-нелегальный житель Канады, частичка моего «я», которую я уже вряд ли когда-нибудь встречу.
Уходит Марта, царственная богоравная Марта, пропащая, пропащая душа.
Уходит Циклоп, лучший мой школьный друг, почетный гражданин страны снов.
Уходит Горвиц… Собственно говоря, не уходит, поскольку снова где-то наклюкался, чертов алкаш, - и от него теперь не так просто избавиться.
Уходит Карп. Непревзойденный Любанский, которому я обязан почтив всем, без которого, наверное, не было бы всей этой истории.
Уходят Нестор, Пуцик, Найджел, Юхан, Цезарь, Гантенбайн.
Стройными рядами уходят Боровчаки, Густавы, Захер-Мазохи, Шульцы, Мопассаны, Шварцкопфы, а за ними вприпрыжку с детским барабаном, в коротких штанишках Аденауэр-старший.
Уходит Сяна, девочка, которая научила меня самому короткому слову на букву «х».
Уходит Саша-Абраша, которого я совершенно незаслуженно обидел. Спасибо тебе, Саша, за те Playboy'и.
Уходит Айрис Мердок, автор отличного романа «Сон Бруно», матушка Найджела.
Уходит Алина Моруа, ничем, кроме имени, не примечательная.
Уходит литературная компания - Камидян, Боракнэ, Ирпинец, Андрусяк, Бригинец, Малкович, Издрык, Забужко, Лышега, Рымарук, Герасимьюк, Лугосад, Ципердюки (Иван и Дима), Процюк, комбатант Длинный, Фишбейн, Либонь, Авжеж и Позаяк.
Где же Гриценко?
Уходит эквилибрист Мохой. Говорят, он усовершенствовал свой номер и теперь, балансируя на жерди, держит в руках целую пирамиду из тарелок, чашек, кружек и хрустальных бокалов. Кроме того, он заказал себе роскошное трико, усеянное всякими синтетическими чешуйками, и ныне бесповоротно походит на юного средневекового беса.
Уходит Кудусай, уходит, оставляя мне только портрет А., - вот он передо мной на стене, - странный, странный портрет: она почти не похожа на себя, даже цвет глаз и волос изменил прихотливый Матияш, и все же это она, несомненно, она, моя любимая, этот взгляд, этот невидящий взгляд, эти полуоткрытые уста, - воплощение ее и моей мечты.
Уходят вон все, даже те, кого я не назвал, о ком забыл, кем пренебрег, и только А. не уходит.
Никогда.
Время от времени до тебя доносятся какие-то известия от нее, - вначале это причиняло острую боль (особенно неприятно было наткнуться в журнале «Fotografie» на снимок Судека, где она, обнаженная, целует мужскую руку, - сколько нечистых, похотливых, жадных, а то и просто равнодушных глаз могут безнаказанно смотреть на ее тело, на тело, которое принадлежало только тебе!), - а сейчас... сейчас ничего, ты смирился, - так вот, хочешь ты этого или нет, но время от времени к тебе долетают известия о ней: вот она вернулась из Израиля, вот вместе со своим пражским женишком отправилась в Штаты, там ее след теряется ненадолго, но вскоре ее показывают в компании с Версачи, - дружеские объятия, партнерство, светская хроника, совместное путешествие во Флориду, сплетни; далее возникает в прессе серия потрясающих репортажей из Боснии, ее голос раздается из ада передовой, и вновь тишина на какое-то время, неясные слухи, скорее всего, вымышленные, о ее браке с героем-полковником сербской армии, далее Лондон, фестиваль компьютерной графики – и здесь она добилась успеха! – и так бесконечно, год за годом не прекращается всемирная карусель твоей муки, словно время не уходит, словно жизнь – только серия экспериментов, словно нет угрозы старости и смерти, словно А. – это не А., а Агасфер. Но вот наконец и она, обещанная тайна имени, последняя и наименьшая сегодня фальшь, ложь, неправда.
Уже вечер, пора прощаться и с тобой, Алкестида, антигона, Ариадна, астения, Анна Перенно, апатия, Анабель, алиса, Аурелия, аберрация, Аляска милая, антуанетта, Аналогия, астрология, Анемия, дорогая аллергия, Амалия Неборака, андромаха, Автономия, ассирия, Алгебра, анастасия, Анестезия, атрофия, Амазонка, атмосфера, Азбука моя. До завтра.
Произносишь тихо «До завтра» и, оставляя от «я-ты-он» лишь частичку своего несуществующего «я», обессиленный, бедный, засыпаешь, и, уже покачиваясь на теплых волнах дремоты, вяло проговариваешь поздние, запоздалые
МОЛИТВЫ,
моля, чтобы день уходил скорее, уплывал, шел к концу этот растянутый одинокий «День» и чтобы, если Бог даст, закончился наконец и сам ты, и чтобы только у души твоей не было нигде и никогда ни за что и нисколько никакого ни конца, ни края, но только забвение и покой.
«Отче наш, сущий на небесах! Пусть святится Имя Твое, пусть придет Царствие Твое, пусть будет воля Твоя, как на небе, так и на земле. Хлеб наш насущный дай нам сегодня. И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Тове есть Царство, и сила, и слава вовеки. Аминь.» Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мной Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мной, Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мною, Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мной Господи Иисусе Христе, смилуйся надо мною Господи Иисусе Христе, смилуй ся надо м н ою Госпо д и Иису с е, Хри с те, с м и лу й ся на д О м н ой